Текст книги "Шевалье д'Арманталь"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 32 страниц)

VIII
НА СЕДЬМОМ НЕБЕ

Рауль поспешно захлопнул дверь и, сделав несколько шагов, упал к ногам Батильды.

Они смотрели друг на друга с невыразимой любовью, затем в едином порыве прошептали: «Батильда», «Рауль»; их руки встретились в страстном пожатии, и размолвка была забыта.

Казалось бы, им столько надо было сказать друг другу, но теперь они молчали, и слышалось лишь биение их сердец. Их чувства отражались в глазах; они говорили друг с другом великим языком молчания, который так красноречив в выражении любви и имеет то преимущество, что никогда не обманывает.

Несколько минут они молчали. Наконец Батильда почувствовала, что слезы навертываются ей на глаза. Она вздохнула и, откинувшись назад, словно стараясь перевести дыхание, проговорила:

– О Господи, как я страдала!

– А я? – воскликнул д'Арманталь. – Ведь по видимости я кругом виноват, а на самом деле ни в чем не повинен.

– Ни в чем не повинен? – переспросила Батильда, к которой вернулись ее сомнения.

– Да, ни в чем, – подтвердил шевалье.

И он рассказал Батильде о себе то, что имел право рассказать: о своей дуэли с Лафаром; о том, как после нее он был вынужден скрыться на улице Утраченного Времени, о том, как он увидел Батильду, как полюбил ее, как был изумлен, постепенно обнаружив в ней не только врожденный аристократизм, но и разнообразные таланты, как он убедился, что она искусная художница и первоклассная музыкантша. Рассказал шевалье и о том счастье, которое испытал, заметив, что он не вполне ей безразличен; о полученном приказе отправиться в Бретань и принять командование полком карабинеров; о том, что, согласно тому же приказу, он должен был по возвращении в Париж немедленно посетить ее высочество герцогиню дю Мен и отчитаться перед ней в выполнении своей миссии. Наконец, он рассказал ей, как он прибыл во дворец Со, полагая, что должен лишь передать донесения, а вместо этого попал на пышный праздник и был вынужден в силу своего положения при герцогине принять участие в этом развлечении. Свой рассказ д'Арманталь завершил мольбой о прощении, словами любви и клятвами в верности, столь страстными, что Батильда сразу же забыла начало его речи, чтобы навеки запомнить ее конец.

Потом настал черед Батильды. Ей тоже нужно было многое рассказать д'Арманталю. Но в ее рассказе не было ни умолчаний, ни темных мест. Это была повесть не об одном коротком отрезке времени, а о всей жизни.

Батильда не без гордости сообщила любимому, что по происхождению она достойна его. Вначале она предстала перед ним маленьким ребенком, которого ласкали отец и мать; затем – сиротой, всеми покинутой. Вот тогда и появился Бюва – человек с вульгарным лицом, но с возвышенным сердцем. Она рассказала о его внимании, его доброте, его любви к бедной воспитаннице. Потом она перешла к своей беззаботной юности и дошла до момента, когда впервые увидела д'Арманталя. Тут она улыбнулась и покраснела, потому что ей казалось, что больше не о чем рассказывать.

А между тем, именно то, о чем, по мнению Батильды, излишне было знать шевалье, – именно это он хотел услышать из ее собственных уст, и поэтому не упускал ни одной подробности. Бедная девушка могла сколько угодно запинаться, краснеть, опускать глаза, но все-таки ей пришлось открыть свое сердце. Д'Арманталь, стоя на коленях перед ней, ловил каждое слово и, когда она умолкала, просил ее продолжать. Он не уставал ее слушать: для него было таким счастьем сознавать, что Батильда его любит, и он был так горд. что сам может ее любить!

Два часа пролетели как одно мгновение. Д'Арманталь все еще стоял на коленях перед нежно склонившейся к нему Батильдой, и они по-прежнему держались за руки, не в силах отвести друг от друга глаз, когда у двери раздался звонок. Батильда взглянула на часы, висящие в углу: шел пятый час. Сомнений быть не могло – это вернулся домой Бюва.

Первым чувством Батильды был испуг. Но Рауль, улыбаясь, успокоил ее: ведь для визита у него был предлог, подсказанный аббатом Бриго. Влюбленные обменялись последним рукопожатием и последним нежным взглядом, а потом Батильда пошла открывать дверь своему опекуну, который, как обычно, поцеловал ее в лоб и лишь тогда заметил д'Арманталя.

Бюва был ошеломлен: ни один мужчина, кроме него, не входил еще в комнату его воспитанницы. Помахивая тростью, он в изумлении уставился на д'Арманталя. Ему показалось, что он уже где-то видел этого молодого человека.

Д'Арманталь пошел ему навстречу с той непринужденностью, которой нет и в помине у людей низкого звания.

– Я, кажется, имею честь говорить с господином Бюва? – спросил он.

– Да, сударь, – ответил Бюва, вздрагивая от звука этого голоса, который ему показался столь же знакомым, как и лицо юноши. – Поверьте, я весьма польщен вашим визитом,

– Вы знаете аббата Бриго? – продолжал д'Арманталь.

– Да, сударь, отлично знаю; это… лю… это… госпожи Дени, не правда ли?

– Да, это духовник госпожи Дени, – сказал д'Арманталь, улыбаясь.

– Я его знаю. Очень умный человек, сударь, очень умный!..

– Вот именно. Вы как будто в свое время обращались к нему, господин Бюва, в поисках работы по переписке?

– Да, сударь, ибо я переписчик. К вашим услугам, сударь, – сказал Бюва и поклонился.

– Так вот, – сказал д'Арманталь, возвращая ему поклон, – аббат Бриго нашел для вас отличного клиента. Это мой опекун, сударь, сообщаю вам, чтобы вы знали, с кем имеете дело.

– В самом деле? Так присядьте же, сударь.

– Благодарю. Весьма вам признателен.

– Да, так что же это за клиент, скажите, пожалуйста?

– Принц де Листнэ. Он живет в доме номер сто десять по улице Бак.

– Принц, сударь, принц?

– Да, он, кажется, испанец и ведет переписку с газетой «Мадридский Меркурий», которой сообщает все парижские новости.

– Но это же настоящая находка, сударь.

– Да, вы правы, настоящая находка, хотя у вас возникнут здесь некоторые трудности, поскольку все его сообщения написаны по-испански.

– Черт побери! – вырвалось у Бюва.

– Вы знаете испанский? – спросил д'Арманталь.

– Нет, сударь. Во всяком случае, не думаю.

– Неважно, – сказал шевалье, улыбаясь тому, что Бюва высказал сомнение относительно своего знания испанского, – Вам не обязательно знать язык для того, чтобы переписывать текст на этом языке.

– Я, сударь, мог бы переписывать и с китайского, если бы все линии были достаточно четко начертаны, чтобы увидеть рисунок буквы. Каллиграфия, сударь, является в известной степени искусством копирования, наподобие рисования.

– И я знаю, господин Бюва, – подхватил д'Армакталь, – что в этой области вы настоящий художник.

– Сударь, вы меня смущаете, – сказал Бюва. – Позвольте вас спросить, в котором часу я могу застать его высочество?

– Его высочество?

– Ну да, его высочество принца де… Я уже забыл фамилию… которую вы мне назвали… которую вы соизволили мне назвать, – поправил себя Бюва, спохватившись.

– А-а, принц де Листнэ!

– Да, да.

– Его не надо называть высочеством, дорогой господин Бюва.

– Простите, но мне казалось, что все принцы…

– Бывают разные принцы… Это принц третьестепенный, и, если вы его будете величать «монсеньер», он будет вполне удовлетворен.

– Вы думаете?

– Я в этом уверен.

– Так скажите, пожалуйста, когда мне можно будет к нему зайти?

– Да через час, если вам удобно. Ну, скажем, после обеда, между пятью и половиной шестого. Вы помните адрес?

– Да, улица Бак, сто десять. Отлично, сударь, отлично, я непременно приду!

– Прощайте, сударь. Надеюсь еще иметь честь вас увидеть. Разрешите вас поблагодарить, мадемуазель, – сказал д'Арманталь, обернувшись к Батильде, – с вашей стороны было очень любезно составит мне компанию, пока я ждал господина Бюва. Я вечно буду вам за это обязан.

И с этими словами д'Арманталь, отвесив последний поклон, простился с Бюва и его воспитанницей. Батильда была глубоко поражена самообладанием шевалье, выдававшем в нем светского человека.

– Этот молодой человек весьма любезен, – сказал Бюва.

– Да, весьма, – машинально повторила Батильда.

– Только вот что странно, – продолжал Бюва. – Мне кажется, что я его уже где-то видел.

– Возможно, – сказала Батильда.

– Да и голос… Я убежден, что уже слышал этот голос.

Батильда вздрогнула, ибо сразу вспомнила, как перепуганный Бюва вернулся домой после своего приключения на улице Добрых Ребят, а ведь д'Арманталь ей ничего об этом не рассказал.

В этот момент вошла Нанетта и сказала, что обед подан. Бюва, который торопился к принцу де Листнэ, первым прошел в маленькую столовую.

– Так, значит, мадемуазель, этот красивый молодой человек все-таки пришел? – тихо спросила Нанетта.

– Да, Нанетта, да! – ответила Батильда, с благодарностью поднимая глаза к небу. – Да, и я так счастлива!

И она пошла в столовую, где Бюва, поставив в угол трость и повесив на нее шляпу, уже ждал свою воспитанницу, похлопывая себя по ляжкам, как он это обычно делал в минуты радости.

Д'Арманталь был не менее счастлив, чем Батильда. Он был любим, сама Батильда сказала ему это с той же радостью, с какой выслушала его признание в любви. Его любила не бедная сиротка, не девчонка неизвестного происхождения, а девушка из дворянского рода, отец и мать которой занимали при дворе герцогов Орлеанских почетное положение. Итак, ничто не мешало Батильде и д'Арманталю принадлежать друг другу. Если между ними и была какая-то разница в общественном положении, то столь незначительная, что стоило Батильде подняться, а шевалье спуститься на одну ступеньку, как они встретились бы.

Правда, д'Арманталь забыл об одном, только об одном – о тайне, которую он не счел возможным поведать Батильде, поскольку эта тайна принадлежала не ему; о заговоре, который, словно страшная пропасть, мог в любую минуту поглотить его. Но д'Арманталь вовсе не смотрел мрачно на мир; Батильда его любила, в этом он был уверен, а солнце любви озаряет розовым светом даже самую печальную и одинокую жизнь.

Батильда тоже не питала никаких мрачных предчувствий относительно будущего. Правда, слово «брак» не было произнесено между ними, но сердца их раскрылись в своей чистоте, и ни один брачный контракт в мире не стоил взгляда Рауля или пожатия его руки.

Сразу же после обеда Бюва, радуясь удаче, взял трость и шляпу и направился к принцу де Листнэ. Как только Батильда оказалась одна в своей комнате, она бросилась на колени, чтобы возблагодарить Бога. Окончив молитву, она с радостным доверием, не испытывая ни тени колебания или смущения, подошла к своему злосчастному окну, которое так долго оставалось закрытым, и распахнула его. А д'Арманталь не отходил от своего окна с тех пор, как вернулся домой.

Спустя минуту влюбленные уже обо всем договорились. Добрая Нанетта будет посвящена во все их тайны. Каждый день, в то время когда Бюва находится в библиотеке, д'Арманталь будет приходить к Батильде и проводить с ней два часа. Кроме того, они будут разговаривать через окно, а если по той или иной причине окна придется держать закрытыми, будут писать друг другу письма.

Около семи вечера на углу улицы Монмартр показался Бюва. Он шел с важным и горделивым видом, держа в одной руке рулон бумаги, а в другой – трость. По выражению его лица сразу было видно, что с ним произошло нечто важное. Бюва был у принца, который принял его самолично. Наши влюбленные заметили Бюва лишь в ту минуту, когда он уже подходил к дому, и д'Арманталь тотчас закрыл свое окно.

Батильда была не совсем спокойна. Когда д'Арманталь говорил с Бюва о принце Листнэ, она решила, что Рауль, застигнутый врасплох, придумал всю эту историю, чтобы объяснить ее опекуну свой приход. Не успев спросить у Рауля, как обстояло дело в действительности, и не смея вместе с тем отговаривать Бюва идти на улицу Бак, она испытала угрызения совести. Батильда любили Бюва всем сердцем, преисполненным благодарности. Он был для нее святым, и ее уважение к нему никогда не позволило бы допустить, чтобы он оказался в смешном положении. Поэтому она с тревогой ждала его прихода, надеясь по выражению лица понять, что произошло с ним на улице Бак. Лицо Бюва сияло.

– Как дела, папочка? – спросила Батильда, уже несколько успокоенная.

– Что ж, я видел его высочество, – ответил Бюва. Батильда вздохнула с облегчением.

– Но простите, – сказала она улыбаясь, – ведь господин Рауль сказал вам, что принц де Листнэ не имеет права на этот титул, поскольку он третьеразрядный принц.

– Нет уж, готов ручаться, что он принц первого ранга, – сказал Бюва, – и я буду его величать только его высочеством. Тоже выдумали, третьеразрядный принц! Это мужчина ростом в пять футов и восемь дюймов, все его движения полны величия. И к тому же он, видимо, так богат, что не знает счета деньгам. Подумать только: он платит за переписку пятнадцать ливров за страницу и дал мне двадцать пять луидоров вперед! Вот так третьеразрядный принц!..

У Батильды вдруг возникло подозрение, что этот новый заказчик, к которому Рауль направил Бюва, – подставное лицо, использованное для того, чтобы Бюва принял деньги, полагая, что он их сам зарабатывает. В этом подозрении было что-то унизительное, и сердце девушки сжалось, но тут Батильда посмотрела в окно и увидела д'Арманталя, который, приподняв край занавески, глядел на нее с такой любовью, что она, забыв обо всем, ответила ему нежным взглядом. Так она стояла у окна, не в силах оторвать глаз от шевалье, и была настолько поглощена этим, что Бюва, отнюдь не отличавшийся особой наблюдательностью и обычно не обращавший внимания на душевное состояние окружающих, вдруг заметил, что Батильда сосредоточенно смотрит в окно. Без всякой задней мысли он подошел к своей воспитаннице, чтобы выяснить, что же именно ее так заинтересовало. Но д'Арманталь, заметив приближение Бюва, тотчас же опустил занавеску, и любопытство писца не было удовлетворено.

– Итак, папочка, – поспешно сказала Батильда, боясь, как бы Бюва не заметил шевалье, и стараясь поэтому занять его разговором, – вы довольны своим визитом?

– Весьма. Но я должен сказать тебе одну вещь.

– Какую?

– Господи, помилуй нас грешных!

– С вами что-то случилось?

– Ты помнишь, Батильда, я тебе говорил, что мне кажется знакомым лицо и голос этого молодого человека, но что я никак не могу припомнить, где и когда его видел.

– Да, вы это говорили.

– Так вот, когда я, пересекая улицу Добрых Ребят, чтобы выйти на Новый мост, поравнялся с домом двадцать четыре, меня осенила внезапная мысль. Мне показалось, что этот молодой человек не кто иной, как офицер, повстречавшийся мне в ту страшную ночь, о которой я не могу думать без ужаса.

– Неужели, папочка! – воскликнула Батильда, вздрогнув. – Что за безумная мысль!

– Да, это была безумная мысль, но из-за нее я чуть не вернулся домой. Я подумал, что этот самый принц де Листнэ, быть может, главарь бандитской шайки и меня хотят завлечь в какую-то ловушку. Но, так как я никогда не ношу с собой денег, я решил, что мои страхи преувеличены, и, к счастью, мне удалось их побороть.

– Но теперь, папочка, вы, надеюсь, уверены, – сказала Батильда, – что господин, который заходил к нам сегодня по поручению аббата Бриго, не имеет решительно ничего общего с тем человеком, с которым вы разговаривали в ту ночь на улице Добрых Ребят.

– Ну, конечно. Главарь воровской шайки – а я утверждаю, что тот человек был не кем иным, как главарем воровской шайки, – не может поддерживать какие бы то ни было отношения с его высочеством.

– О, это невозможно!

– Да, дитя мое, это, конечно, невозможно. Но я совсем забыл: я ведь обещал его высочеству, что нынче же вечером начну переписку. Мне хочется сдержать свое слово. Так что ты уж извини, дитя мое, но я не могу провести с тобой этот вечер. Доброй ночи, дорогая.

– Доброй ночи, папочка.

И Бюва поднялся в свою комнату и сразу же взялся за работу, которую так щедро оплатил принц де Листнэ.

IX
ПРЕЕМНИК ФЕНЕЛОНА

Свидания, о которых условились влюбленные, давали полный простор излиянию их долго сдерживаемых чувств. Первые три или четыре дня пролетели подобно сну: Батильда и Рауль были самыми счастливыми людьми на земле.

Но если для них мгновение остановилось, то для других людей жизнь продолжала идти обычным чередом и в тишине уже зрели события, которым суждено было вернуть наших возлюбленных к суровой действительности.

Герцог де Ришелье сдержал свое обещание. Маршал де Вильруа, покинувший Тюильри на неделю, был на четвертый день вызван письмом своей супруги. Она извещала его, что в Париже началась эпидемия кори, от которой в Пале-Рояле уже слегло несколько человек, и настоятельно советовала маршалу немедленно вернуться во дворец, чтобы быть подле короля. Господин де Вильруа не замедлил приехать, ибо, как известно, именно кори приписывали те несколько смертей, которые три или четыре года назад повергли в траур все королевство. Маршал не хотел упустить случай выставить напоказ свою бдительность, значение и следствия которой он сильно преувеличивал. В качестве воспитателя он пользовался привилегией проводить в обществе юного короля столько времени, сколько считал нужным, и присутствовать при беседах короля с любым посетителем, не исключая и самого регента. Собственно говоря, именно против регента и была направлена эта мера предосторожности, а поскольку подобное поведение было на руку герцогине дю Мен и ее приверженцам, то они всячески поощряли господина де Вильруа и распространяли слухи, будто он обнаружил на камине в покоях короля отравленные конфеты, неведомо кем туда положенные. В результате клевета против герцога Орлеанского все разрасталась, а маршал играл при дворе все более значительную роль. В конце концов маршалу удалось убедить короля, что своей жизнью его величество обязан именно ему. Таким образом господин де Вильруа сумел завоевать сердце этого коронованного ребенка, привыкшего бояться всех и вся и испытывавшего доверие только к маршалу да еще к епископу Фрежюсскому.

Итак, господин де Вильруа был весьма подходящим человеком для того поручения, которое ему дали заговорщики. Однако, в силу своей нерешительности, маршал долго колебался, прежде чем взяться за него. В конце концов было решено, что в следующий понедельник – день, когда регент, устававший после своих обычных воскресных кутежей, редко посещал короля, – маршал де Вильруа передаст Людовику XV оба письма Филиппа V. Кроме того, маршал воспользуется тем, что проведет этот день наедине со своим воспитанником, чтобы вынудить его подписать указ о созыве Генеральных штатов. Указ этот будет немедленно принят к исполнению и опубликован на следующий день рано утром, еще до того, как регент успеет посетить его величество. Ясно, что, чем неожиданней будет этот указ, тем труднее будет его отменить.

Тем временем регент жил своей обычной жизнью, занятый работой, научными изысканиями, удовольствиями, а главное, семейными неприятностями.

Как мы уже говорили, три его дочери причиняли ему по-настоящему серьезные огорчения, особенно герцогиня Беррийская, которую он любил больше двух других, ибо спас ее от болезни вопреки приговору трех самых знаменитых врачей. Она, забыв всякую скромность, открыто жила с Рионом и при каждом отцовском замечании угрожала, что выйдет за него замуж. Угроза как будто странная, но в ту эпоху, когда еще сохранялось уважение к иерархии сословий, осуществление такой угрозы вызвало бы куда больший скандал, чем любовная связь, которую в любое иное время подобный брак беспрепятственно бы освятил.

Мадемуазель де Шартр, со своей стороны, упорствовала в решении посвятить себя религии. И невозможно было понять, явилось ли это решение, как думал регент, следствием несчастной любви или, как считала ее мать, результатом подлинного призвания. Как бы то ни было, она, оставаясь послушницей, продолжала предаваться всем светским развлечениям, какие только могут быть допущены в монастыре. Она велела доставить в келью свои ружья, свои пистолеты, а также великолепный набор ракет, огненных колес, петард и римских свечей, благодаря чему каждый вечер устраивала пиротехническое представление для своих молодых подруг. Впрочем, она не выходила за порог Шельского монастыря, где отец навещал ее каждую среду.

Третьей особой, доставлявшей регенту, как и ее сестры, больше всего хлопот в семье, была мадемуазель де Валуа. Он сильно подозревал, что она любовница Ришелье; однако не мог получить ни одного убедительного доказательства, хотя велел своей полиции следить за любовниками и не раз, подозревая, что мадемуазель де Валуа принимает у себя герцога, появлялся там в наиболее вероятные часы таких свиданий. Эти подозрения еще больше возрастали из-за сопротивления, которое она оказывала желанию матери выдать ее замуж за своего племянника принца Домбского, который стал отличной партией, получив богатое наследство после Великой мадемуазель. Чтобы убедиться, чем вызван отказ дочери – антипатией, которую она чувствует к молодому принцу, или любовью к своему красавцу-герцогу, регент решил принять предложение своего посла в Турине Пиенёфа о браке прекрасной Шарлотты-Аглаи с принцем Пьемонтским. Мадемуазель де Валуа взбунтовалась, узнав об этом новом заговоре против ее сердца. Но слезы и вздохи были напрасны: регент, хотя был добр и податлив, на этот раз высказался вполне определенно. У бедных любовников не оставалось никакой надежды; однако все было нарушено неожиданным событием. Принцесса, мать регента, с чисто немецкой откровенностью написала королеве Сицилии, одной из своих самых постоянных корреспонденток, что слишком любит ее, чтобы не предупредить: у принцессы, которую предназначают молодому принцу Пьемонтскому, есть любовник, и любовник этот – герцог Ришелье. Нетрудно догадаться, что, хотя переговоры и зашли уже достаточно далеко, подобное заявление, исходящее от особы столь строгих нравов, как принцесса Пфальцская, все разрушило. Герцог Орлеанский в тот самый момент, когда он думал, что наконец-то удалил мадемуазель де Валуа из Парижа, внезапно узнал о разрыве переговоров, а затем и о причине этого. Несколько дней он был сердит на свою мать, посылая к дьяволу манию писать письма, которой была одержима бедная принцесса Пфальцская. Но, поскольку у герцога Орлеанского был самый отходчивый характер в мире, он вскоре уже сам смеялся над этой новой эпистолярной выходкой матери. К тому же он был отвлечен гораздо более важным делом: речь шла о Дюбуа, который во что бы то ни стало хотел стать архиепископом.

Мы видели, как после возвращения Дюбуа из Лондона дело это было обращено в шутку и как принял регент рекомендацию короля Вильгельма. Но Дюбуа был не такой человек, чтобы сдаться при первом отказе. Место в Камбре пустовало в связи с кончиной кардинала Ла Тремуай, последовавшей во время его поездки в Рим. Камбре было одно из самых богатых архиепископств, и получить его – значило занять один из важнейших постов во французской церкви, дававший сто пятьдесят тысяч ливров годовых, а так как Дюбуа очень любил деньги и старался их раздобыть всеми способами, то трудно было сказать, что его больше соблазняло – положение приемника Фенелона или огромные доходы. Но, так или иначе, при первом удобном случае Дюбуа вновь заговорил с регентом об архиепископстве. Как и в первый раз, герцог Орлеанский попытался было обернуть все в шутку. Но тот настаивал. Регент не выносил скуки, а Дюбуа изрядно надоел ему своей настойчивостью. Поэтому герцог Орлеанский решил припереть Дюбуа к стенке, сказав, что все равно тот не найдет прелата, готового посвятить его в сан архиепископа.

– Так дело только за этим?! – радостно воскликнул Дюбуа. – Отлично, у меня есть подходящий человек.

– Этого не может быть! – возразил регент, не веря, что угодничество может зайти так далеко.

– Вы сейчас сами убедитесь, – сказал Дюбуа и выбежал из кабинета.

Минут пять спустя он вернулся.

– Ну так что же? – спросил регент.

– Я нашел нужного человека, – ответил Дюбуа.

– Кто же этот негодяй, который готов посвятить в сан такого негодяя, как ты? – изумился регент.

– Ваш первый духовник собственной персоной, монсеньер.

– Епископ Нантский?

– Ни больше ни меньше.

– Трессан?

– Он самый.

– Не может быть!

– Глядите, вот он.

В этот момент дверь открылась, и лакей доложил о приходе епископа Нантского.

– Входите, монсеньер, входите, – сказал Дюбуа, делая несколько шагов ему навстречу. – Его высочество только что изволил почтить нас обоих, назначив меня, как я вам говорил, архиепископом Камбре, а вам поручив посвятить меня в сан.

– Господин де Трессан, – спросил регент, – вы в самом деле согласны сделать аббата архиепископом?

– Желание вашего высочества для меня равносильно приказу, монсеньер.

– Но вы знаете, что он простой аббат и не имеет никакого сана?..

– Что ж из этого, монсеньер? – прервал регента Дюбуа. – Епископ вам скажет, что все эти формальности можно проделать в один день.

– История не знает такого примера!

– Нет, вы ошибаетесь: вспомните святого Амбруаза.

– Ну, дорогой аббат, – со смехом сказал герцог, – если уж святые отцы церкви с тобой заодно, мне больше нечего

возразить, и я отдаю тебя в распоряжение господина де Трессана.

– Я вам верну его с митрой и посохом, монсеньер.

– Но ведь тебе еще надо иметь степень лиценциата, – сказал регент, которого этот разговор начал забавлять.

– Ректор Орлеанского университета обещал присвоить мне эту степень.

– Но ведь тебе нужны аттестации и прочие документы?

– А на что тогда Безон?

– Свидетельство о добрых нравах? – Мне его подпишет де Ноайль.

– Ну, в этом я сомневаюсь, аббат.

– Что ж, тогда вы сами, ваше высочество, выдадите мне это свидетельство. И я думаю, черт возьми, что подпись регента Франции будет иметь в Риме не меньший вес, чем подпись какого-то жалкого кардинала.

– Дюбуа, – сказал регент, – будь добр, отзывайся с большим уважением о высшем духовенстве.

– Да, вы правы, монсеньер, никогда не знаешь, кем ты станешь в один прекрасный день.

– Ты хочешь сказать, что станешь кардиналом? Ну уж знаешь, это слишком! – воскликнул регент расхохотавшись.

– Поскольку вы, ваше высочество, не хотите мне дать голубое, мне придется в ожидании лучшего удовольствоваться красным.

– Он хочет большего, чем быть кардиналом!

– А почему бы мне не стать когда-нибудь папой?

– В самом деле, ведь Борджа был папой.

– Бог нам обоим ниспослал долгую жизнь, монсеньер. Вы еще увидите это и многое другое.

– Ты знаешь, черт возьми, что я презираю смерть.

– Увы, слишком.

– Так вот: из-за тебя я стану трусом – любопытства ради.

– Это было бы совсем неплохо. А для начала вам следует, монсеньер, отказаться от ваших ночных прогулок.

– А это почему?

– Прежде всего потому, что вы рискуете жизнью!

– Какое это имеет значение?

– И еще по другой причине.

– По какой же?

– Ваши ночные прогулки, – сказал Дюбуа ханжеский тоном, – не могут быть одобрены церковью.

– Ступай к черту!

– Вот видите, монсеньер, – сказал Дюбуа, поворачиваясь к де Трессану, – среди каких повес и закоренелых грешников мне приходится жить. Надеюсь, ваше преосвященство не будет ко мне чрезмерно сурово.

– Мы сделаем все, что будет в наших силах, монсеньер, – ответил де Трессан.

– Когда же состоится церемония? – спросил Дюбуа, не желавший терять ни минуты.

– Как только у вас будут все необходимые бумаги.

– Мне нужно на это три дня.

– Значит, на четвертый день я буду к вашим услугам.

– Сегодня суббота. Итак, до среды.

– До среды, – ответил де Трессан,

– Только, аббат, я хочу заранее тебя предупредить, – сказал регент, – на церемонии посвящения тебя в сан не будет присутствовать одна довольно влиятельная особа.

– Кто посмеет так оскорбить меня?

– Я!

– Вы, монсеньер! Ошибаетесь, вы будете сидеть на своем обычном месте.

– А я тебе говорю, что не буду.

– Держу пари на тысячу луидоров, что будете!

– Даю тебе честное слово, что не буду на церемонии!

– Держу пари на две тысячи луидоров, что будете!

– Наглец!..

– Итак, до среды, господин де Трессан… А с вами, монсеньер, мы встретимся на церемонии, – сказал Дюбуа и покинул кабинет регента в отличнейшем расположении духа. Он хотел поскорее разгласить весть о своем будущем назначении.

Но в одном Дюбуа ошибся: он не добился согласия де Ноайля. И угрозы и посулы оказались бессильны. Дюбуа никак не мог заставить кардинала подписать аттестацию о добрых нравах, которую он рассчитывал получить у него любой ценой. Правда, то был единственный прелат, посмевший оказать святое, благородное сопротивление опасности, угрожавшей церкви. Орлеанский университет присудил Дюбуа ученую степень лиценциата. Архиепископ Руанский Безон подписал рекомендацию, и к условленному дню все документы были собраны. В пять утра, переодетый в охотничий костюм, Дюбуа выехал в Понтуаз, где встретился с епископом Нантским, и тот, верный своему обещанию, посвятил его в сан.

К полудню со всеми церемониями было покончено, а к четырем часам, успев предстать перед советом регентства, который из-за кори, свирепствовавшей, как мы говорили, в Тюильри, заседал в Старом Лувре, Дюбуа вернулся домой уже в облачении архиепископа. В кабинете его ждала Фийон. Будучи одновременно агентом тайной полиции и хозяйкой веселого заведения, эта дама имела в любой час доступ к Дюбуа. Даже в этот торжественный день Фийон не посмели не впустить, так как она заявила, что у нее есть сообщение чрезвычайной важности.

– О, черт возьми, вот это встреча! – воскликнул Дюбуа, увидев свою старую знакомую.

– Черт возьми, куманек, – ответила Фийон, – если ты настолько неблагодарен, что забываешь старых друзей, то я не так глупа, чтобы забывать своих, особенно когда они идут

– Послушай, – сказал Дюбуа, снимая свое облачение, – ты и теперь, когда я стал архиепископом, намерена по-прежнему называть меня кумом?

– Еще бы! Теперь-то уж только кумом, и никак иначе. Я даже готова попросить у регента, когда с ним увижусь, сделать меня настоятельницей какого-нибудь женского монастыря, единственно, чтобы не отстать от тебя.

– А этот распутник по-прежнему посещает твое заведение?

– Увы, теперь уже не ради меня, куманек. Пролетели счастливые деньки. Но я надеюсь, что они вернутся и что на судьбе моего заведения сразу скажется твое повышение.

– Бедная моя кума! – сказал Дюбуа, наклоняясь, чтобы фийон отстегнула ему крючок на мантии. – Ты же сама понимаешь, что теперь положение изменилось и я больше не могу навещать тебя, как прежде.

– Что-то ты больно загордился. Ведь Филипп ко мне приходит по-прежнему.

– Филлип всего лишь регент Франции, а я архиепископ. Понимаешь? Мне нужна любовница, имеющая дом, куда я мог бы приходить, не опасаясь скандала, например госпожа де Тансен.

– Да, да, та, что обманывает тебя с Ришелье?

– А кто тебе сказал, что она наоборот, не обманывает Ришелье со мной?