Текст книги "Капитан Поль"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

– А как же! Конечно…

И, поднеся большой и указательный пальцы одной руки к носу, чтобы втянуть последнюю понюшку табаку, Арель приложил другую руку к сердцу.

Я свернул свою рукопись и поцеловал Жорж.

– Помиримся, дорогая, – сказал я.

– О! – воскликнула Жорж. – Вы прекрасно знаете, что я сержусь на вас вовсе не за это.

– Я иду с вами, – сказал Бокаж.

– Нет, нет, оставайтесь, дорогой друг; по-моему, вы в прохладных отношениях с вашим директором и вашей директрисой, и вот для вас повод поладить с ними.

И я ушел.

На другой день первый, кого я встретил, сказал мне:

– Вот как? Значит, вы вернулись?

– Несомненно.

– Да, да, да, об этом я сегодня утром прочел в газете.

– Как? Неужели газета оказалась столь добра, что сообщила о моем возвращении во Францию?

– Косвенно.

– Ах, вот как!

– Да… в связи с пьесой, которую вы читали в театре Порт-Сен-Мартен.

– И которую отвергли?

– В газете об этом сказано, но, по-моему, это неправда.

– Увы, мой дорогой, чистая правда.

– Но кто же поместил это сообщение в газетах?

– Никто.

– Как никто?

– Дорогой мой, подобные штучки оказываются уже набранными; метранпаж находит их на талере и по ошибке заверстывает. Обнаружив ошибку, он впадает в отчаяние… Но что поделаешь?

– Ничего, хотя это очень жестоко! Ах, дорогой друг, как много у вас врагов!

И первая встреченная мной особа удалилась, воздев руки к небу.

Нечто подобное я слышал целую неделю.

Само собой разумеется, после этого концерта похоронных плачей, после всех этих речей, что произнесли на могиле автора «Генриха III» и «Антони», ни одному директору театра не пришла мысль попросить «Капитана Поля» для постановки.

Бедный «Капитан Поль»! Его считали моим посмертным произведением!

Четвертая стадия. Переделка

Однако в 1835 году, если не ошибаюсь, была основана газета «Пресса», и для нее я придумал роман-фельетон.

Правда, этот мой опыт не был удачным. Жирарден предоставил право на еженедельный фельетон, и я дебютировал «Графиней Солсбери», которая не принадлежит к моим лучшим произведениям.

Если бы фельетоны выходили каждый день, роман еще смог бы продержаться.

Еженедельный фельетон впечатления не производил.

Но, тем не менее, этот новый способ публикации приняли и другие газеты.

Газета «Век» прислала ко мне Денуайе.

Луи Денуайе был одним из самых старинных моих приятелей. С 1827 года мы с ним входили в литературную и политическую оппозицию. Вместе с Вайяном (мне неизвестно, что с ним стало) и Довалем (он погиб на дуэли) мы основали газету под названием «Сильф»; этот заголовок забыли и стали называть ее «Розовой газетой», потому что она печаталась на розовой бумаге, и благодаря этому цвету на нашу газету подписывалось много женщин.

От каких пустяков зависит успех!

Июльская революция убила «Розовую газету»! Мира́ убил Доваля. Будучи тогда вице-президентом национальной комиссии по присвоению воинских званий, я произвел Вайяна в унтер-офицеры и отправил в Африку, где, по всей вероятности, его убили арабы.

Мы с Денуайе не виделись очень давно: во-первых, я вернулся из долгого путешествия; во-вторых, сильно занятые люди встречаются редко.

Поэтому «Век» не мог выбрать более симпатичного мне посланца. Ведь Денуайе состоит при мне двадцать лет.

Мы условились, что я дам в «Век» роман в двух томах.

Я был широко известен как драматург и мало известен как романист.

В театре у меня, помнится, шли «Генрих III», «Христина», «Антони», «Нельская башня», «Тереза», «Ричард Дарлингтон», «Дон Жуан эль Маранья», «Анжела» и «Екатерина Говард».

Из книг я опубликовал только «Путевые впечатления. По Швейцарии», «Исторические сцены времен Карла VI», «Красную розу» и несколько фельетонов «Графини Солсбери».

У газеты «Век» было тридцать тысяч подписчиков.

Речь шла о том, чтобы добиться в ней успеха.

Я подписал с этой газетой контракт, оставлявший за мной выбор сюжета и обязывавший лишь к тому, чтобы роман не превышал двух томов.

Правда, газета торопилась.

Я обещал через месяц дать ей два тома.

Денуайе передал мое согласие в «Век».

Мне самому хотелось все выяснить, ибо я полагал, что «Капитан Поль» может иметь успех как драма, следовательно, он должен иметь успех и как роман.

Не из каждого романа можно сделать драму, но любую драму можно превратить в роман.

Какими прекрасными романами были бы «Гамлет», «Отелло», «Ромео и Джульетта», если бы Шекспир не сотворил их тремя великолепными драмами!

Итак, я принялся изучать флот с моим другом, художником Гарнере (позже он имел столь заслуженный успех, опубликовав свои «Понтоны»).

Помимо этого, Гарнере взялся держать мои корректуры.

Через месяц пятиактная пьеса превратилась в двухтомный роман.

Теперь мы расскажем, как пьеса снова заскользила по волнам литературного океана и каким образом пробился «Капитан Поль», хотя он плыл на скромной посудине под названием «Пантеон», вместо того чтобы плыть на семидесятичетырехпушечном фрегате, именуемом Порт-Сен-Мартен.

Пятая стадия. Воскресение

Отвергнутую Арелем пьесу я отнес моему другу Порше.

Нет необходимости, дорогие читатели, рассказывать вам, что представляет собой мой друг Порше; если вы знаете меня, то знаете и его; если вы с ним незнакомы, то откройте мои «Мемуары» на страницах, посвященных 1836 году, и познакомьтесь с ним.

– Мой дорогой Порше, сохраните у себя эту пьесу, – сказал я ему. – Арель не хочет ее брать; мадемуазель Жорж не желает в ней играть; Бокаж тоже ее отверг. Но другие эту пьесу возьмут.

Порше покачал головой.

Он не мог поверить, что три таких светила, как Арель, Жорж и Бокаж, ошибались.

Он, естественно, предпочел бы думать, что ошибаюсь я.

Но это не имело значения! Поскольку «Капитан Поль» много места не занимал и прокормить его ничего не стоило, Порше просто сложил все пять действий вместе и убрал их к себе в шкаф.

Там они преспокойно дремали целых пять месяцев, до тех пор пока «Век» не объявил о «Капитане Поле», двухтомном романе Александра Дюма.

При первой же нашей новой встрече Порше спросил меня:

– Кстати, не должен ли я вернуть вам вашего «Капитана Поля»?

– К чему, Порше?

– Разве он не публикуется в «Веке»?

– Как роман, Порше, но не как пьеса.

– Дело в том, что, если он появится в виде романа, его будет намного труднее пристроить, чем если бы он вообще не появился на свет.

Бедный «Капитан Поль»! Видите, в какое безвыходное положение он попал.

– Трудно пристроить?! – переспросил я Порше. – Наоборот, это принесет ему известность.

Порше покачал головой.

– Порше, выслушайте внимательно то, что вам говорит Нострадамус: придет время, когда книгоиздатели не захотят публиковать ничего, кроме книг, уже напечатанных в газетах, а директора театров пожелают ставить только пьесы, извлеченные из романов.

Он снова покачал головой, но упрямее, чем в первый раз.

Я расстался с ним.

«Капитан Поль» открыл в газете «Век» серию успехов, которых впоследствии я добился публикацией романов «Шевалье д’Арманталь», «Три мушкетера», «Двадцать лет спустя» и «Виконт де Бражелон».

Эти успехи были столь впечатляющи, что газета «Век», рассудив, будто подобных у меня уже никогда не будет, обратилась к Скрибу, предложив ему контракт, в котором не была проставлена сумма.

Скриб удовольствовался тем, что за каждый том запросил на две тысячи франков больше, чем получал я.

Перре счел требование Скриба столь скромным, что в ту же секунду подписал контракт.

Скриб напечатал роман «Пикилло Аллиага».

Однако вернемся к «Капитану Полю».

Несмотря на успех романа «Капитан Поль», директора театров не набрасывались на пьесу.

Порше торжествовал.

Всякий раз, когда я его встречал, он меня спрашивал:

– Как поживает «Капитан Поль»?

– Подождите, – говорил я.

– Вы прекрасно понимаете, что я жду, – отвечал он.

В 1838 году великое горе заставило меня уехать из Парижа и искать одиночество на берегах Рейна.

Находясь во Франкфурте, я получил письмо от одного из моих друзей, который писал:

«Мой дорогой Дюма!

Только что в театре “Пантеон” поставили Вашего “Капитана Поля”. Давали ли Вы на это Ваше согласие?

Если Вы и дали свое согласие, то каким образом?

Если Вы его не давали, то как Вы можете это терпеть?

Черкните мне словечко, и я берусь прекратить это безобразие.

Ваш Ж. Д.

P. S. Поговаривают, будто никто не верит, что это Ваша пьеса, и поэтому в фойе выставлен ее рукописный оригинал».

Я даже не ответил на это письмо.

Бог мой! Какое значение имел для меня этот «Капитан Поль», какое мне было дело до всей этой театральной иерархии – Пантеон или Комеди Франсез!

Все сложилось так, что представления «Капитана Поля» шли своим чередом, никому на свете не мешая, а хор моих безутешных друзей, воздевая руки горе, стенал:

– Бедняга Дюма! Он дошел до того, что вынужден ставить свои пьесы в Пантеоне.

Я могу сказать, что если есть на свете человек, которого жалели столь горестно, то это я.

Я не просто исписался – я вышел из моды.

Я не просто вышел из моды – я умер!

Никто даже не думал пожалеть меня потому, что я понес невосполнимую потерю.

Я потерял мать.

Но все жалели меня потому, что мою пьесу поставили в Пантеоне.

О Боже! Какой же великолепный характер ты мне дал, что я не стал бо́льшим мизантропом, чем мизантроп Мольера, бо́льшим Альцестом, чем Альцест, бо́льшим Тимоном, чем Тимон!

Я вернулся в Париж.

«Капитан Поль» сошел со сцены. Было дано всего каких-нибудь шестьдесят представлений.

Но о моей пьесе все еще говорили.

Никогда раньше у современной литературы не было столь жалостливого сердца.

Порше думал, что я бешено на него зол.

Наконец он решился меня проведать.

Как обычно, я его принял с открытыми объятиями, с открытым сердцем и с открытым лицом.

– Значит, вы на меня не сердитесь? – спросил он.

– Почему я должен на вас сердиться, Порше?

– Из-за «Капитана Поля».

Я недоуменно пожал плечами.

– Сейчас я вам все объясню, – сказал Порше.

– Что именно?

– Почему вашу пьесу поставили в Пантеоне.

– Ни к чему.

– Нет, я объясню.

– Вы настаиваете на этом?

– Да, дорогой мой. Вы сделали доброе дело, сами того не подозревая.

– Тем лучше, Порше! Быть может, Бог зачтет мне это.

– Вам известно, что директор Пантеона – Теодор Незель?

– Ваш зять?

– Да.

– Этого я не знал.

– Так вот, театр не приносил дохода; мой зять не знал, куда деваться; я ему и сказал: «Черт возьми, Незель, послушай меня! У меня есть пьеса Дюма, попробуйте ее поставить». – «Но как на это посмотрит Дюма?» – «Когда Дюма узнает, что его пьеса спасла, быть может, целую семью, он первый скажет мне, что я поступил правильно». – «Но разве мы не должны ему написать?» – «На это уйдет время, а ты сам говоришь, что оно не терпит; кстати, я не знаю, где он». – «И вы отвечаете за все?» – «Отвечаю». После этого Незель взял пьесу; она была очень хорошо поставлена и отлично сыграна; пьеса имела большой успех; наконец, она принесла двадцать тысяч франков дохода Пантеону, а это огромные деньги.

– И моя пьеса «вытянула» вашего зятя, дорогой мой Порше?

– Да, мгновенно.

– Да будь благословен «Капитан Поль»!

И я протянул Порше руку.

– Эх, что говорить, я-то все прекрасно понимал, – сказал он, совсем повеселев.

– Так что же вы так прекрасно понимали, мой дорогой Порше?

– То, что вы не будете на меня сердиться.

Я обнял Порше, чтобы окончательно убедить его в этом.

Шестая стадия. Реабилитация

Спустя три года, в сентябре 1841, когда я вернулся в очередной раз из Флоренции в Париж, мой слуга принес чью-то визитную карточку. Я взглянул на нее и прочел: «Шарле, драматический актер».

– Пригласите, – велел я слуге.

Через пять секунд дверь снова открылась и вошел красивый молодой человек лет двадцати трех-двадцати четырех. Я пишу «красивый» потому, что он был действительно красив в полном смысле этого слова.

Он был среднего роста, но прекрасно сложен; у него были изумительные черные волосы, белые, как эмаль, зубы, какие-то женские глаза и такой нежный голос, что, казалось, он сейчас запоет.

– Господин Дюма, – обратился он ко мне, – я пришел просить вас о двух одолжениях.

– Каких именно, сударь?

– Первое: вы должны обещать мне, что я буду дебютировать в Порт-Сен-Мартене в вашей пьесе «Капитан Поль».

– Согласен.

(Арель уже не был директором этого театра.)

– А второе?

– Второе заключается в том, что вы должны соблаговолить быть моим крестным отцом.

– Ну и ну! Вы еще некрещеный?

– Драматически говоря, нет. Под именем Шарле я играл в пригородах. Но это имя настолько прославлено в живописи, что в театре мне было просто невозможно его носить. Благодаря вам, у меня уже есть дебютная пьеса. И опять-таки благодаря вам, у меня будет дебютное имя.

У меня перед глазами был раскрытый Шекспир; я читал, вернее перечитывал «Ричарда III». Мой взгляд упал на имя Кларенс.

– Сударь, – сказал я, – вы должны носить имя столь же изысканное, как и весь ваш облик, имя столь же нежное и благозвучное, как и ваш голос; именем Шекспира, я нарекаю вас Кларенсом.

«Капитана Поля» под названием «Корсар Поль» возобновили в театре Порт-Сен-Мартен и с огромным успехом сыграли сорок раз.

Кларенс дебютировал в ней и благодаря этой роли установилась его репутация.

«Капитан Поль» вышел из Порт-Сен-Мартена и в него же вернулся.

Вернулся, как заяц, поднятый с места.

Такова, дорогие читатели, подлинная история и пьесы и романа «Капитан Поль». Теперь вы понимаете, что я был прав, когда написал:

 
Habent sua fata libelli!
 

А. Д.

I

В прекрасный октябрьский вечер 1777 года любопытные жители небольшого городка Пор-Луи собрались на косе напротив того мыса по другую сторону залива, где стоит Лорьян. Предметом всеобщего интереса и толков был красивый и величественный тридцатидвухпушечный фрегат, уже с неделю стоявший здесь на якоре, но не в гавани, а в небольшой бухте рейда. Он появился тут однажды утром, точно цветок океана, распустившийся за ночь. Казалось, этот фрегат впервые плавал по морю – такой он был кокетливый и изящный. Он вошел в залив под французским флагом: ветер развернул полотнище, и на нем в последних закатных лучах блестели три лилии.

Жители Пор-Луи, смотревшие сейчас на это зрелище, столь обычное и между тем всегда новое в морском порту, досадовали, что они никак не могут угадать, в какой стране построен этот замечательный корабль, силуэт которого с убранными парусами и элегантной оснасткой так красиво рисовался на фоне вечерней зари. Одни считали, что они узнают смело поднятый рангоут, присущий американскому флоту; но совершенство деталей, которым отличался весь корабль, явно противоречило варварской грубости этих мятежных детей Англии. Другие, введенные в заблуждение его флагом, пытались определить, в каком порту Франции он был спущен на воду; но вскоре национальное самолюбие должно было уступить очевидности, ибо глаз тщетно искал на его корме ту тяжелую галерею со скульптурами и орнаментами, какою обязательно украшают любое дитя океана или Средиземного моря, рожденное на верфях Бреста или Тулона. Третьи, зная, что флаг часто бывает лишь маской, скрывающей истинное лицо, считали, что испанские башни и львы были бы здесь более уместными, чем три французские лилии; однако им отвечали вопросом: разве тонкий и стройный корпус фрегата похож на округленные борта испанских галионов? Нашлись, наконец, и такие, кто готов был поклясться, что эта очаровательная фея вод родилась в голландских туманах; однако опасная смелость высоких и тонких малых мачт фрегата явно отличала его от осторожных конструкций этих прежних подметальщиков моря. Как бы то ни было, с того самого утра (а прошла, как мы говорили, уже неделя), когда это грациозное видение возникло у берегов Бретани, ни один признак не помог решить загадку. В таких сомнениях мы и застаем собравшихся, открывая первую страницу нашей истории; сомнения тем сильнее, что ни один человек из экипажа корабля не сошел на берег под каким бы то ни было предлогом. Можно было даже подумать, что на нем совсем никого нет, если бы по временам из-за борта не появлялась голова матроса, стоявшего на часах, или вахтенного офицера. Между тем этот столь загадочный корабль не имел, кажется, никаких враждебных намерений, потому что его прибытие нисколько не встревожило лорьянского начальства, да притом он стал прямо под пушками небольшого форта, который после объявления войны между Англией и Францией был приведен в боевую готовность и высовывал из-за стен, прямо над головами любопытных, длинные шеи орудий крупного калибра.

В праздной толпе выделялся один молодой человек; с беспокойством расспрашивал он всех и каждого об этом фрегате: видно было, что по какой-то причине таинственный корабль очень его интересует. Сначала этот молодой человек привлек внимание своим изящным мушкетерским мундиром, ведь всякому известно, что эти королевские телохранители редко выезжают из столицы; но вскоре любопытные убедились, что тот, кого они сочли за приезжего, – молодой граф д’Оре, последний отпрыск одного из древнейших родов Бретани. Замок, где жила его семья, возвышался на берегу Морбианского залива, в шести-семи льё от Пор-Луи. Семейство состояло из маркиза д’Оре, несчастного помешанного старика, кого уже лет двадцать никто не видывал за пределами его владений; маркизы, женщины строгих нравов, старинного рода и чрезвычайно надменной; юной Маргариты, кроткой девушки семнадцати-восемнадцати лет, бледной и нежной, как цветок, имя которого она носила, и графа Эмманюеля, только что выведенного нами на сцену; вокруг него собралась толпа: ее всегда привлекают знатное имя, блестящий мундир и благородная небрежность манер.

Однако те, к кому он обращался, при всем желании не могли дать ему ясного и определенного ответа, ибо всё, что они знали о фрегате, сводилось к своим или чужим догадкам. Граф Эмманюель собрался уже уходить, как вдруг увидел приближающуюся к молу шести весельную шлюпку; командир ее не мог не привлечь внимания собравшихся на берегу, и без того изнывавших от любопытства. Это был молодой человек в мундире лейтенанта королевского флота. На вид ему казалось не более двадцати-двадцати двух лет. Он сидел или, лучше сказать, полулежал на медвежьей шкуре, небрежно опираясь рукою на руль, а рулевой, по прихоти своего начальника оставшись без дела, сидел на носу лодки. Само собой разумеется, как только шлюпку заметили, все взоры устремились к ней в последней надежде получить столь желанные сведения.

Посланная вперед еще одним усилием гребцов, шлюпка, немного не достигнув берега, где собрались жители Пор-Луи, врезалась в песок в восьми или десяти футах от них, так как мелководье не позволило ей подойти ближе. Два матроса тотчас встали, сложили весла и прыгнули в воду, доходившую здесь до колена. Молодой лейтенант медленно поднялся, подошел к носу; матросы подхватили его на руки и бережно понесли к берегу, чтобы ни одна капля воды не попала на его элегантный мундир. Сойдя на берег, он приказал шлюпке обогнуть косу, выдававшуюся здесь еще на триста или четыреста шагов, и ждать по другую сторону батареи. Затем он остановился на минуту, поправил прическу, немного растрепавшуюся из-за способа передвижения, к которому он вынужден был прибегнуть, после чего, напевая французскую песенку, пошел прямо к воротам форта и скрылся за ними, слегка кивнув часовому, отдавшему ему честь.

Кажется, в портовом городе отнюдь не диковинка, что морской офицер сошел с корабля на берег и пошел в крепость; между тем во всей толпе, собравшейся на молу, не было, пожалуй, ни одного человека, кто бы не подумал, что визит к коменданту крепости имеет какую-то связь с таинственным фрегатом. Поэтому, когда молодой человек вновь появился в воротах, там собрался такой тесный круг зрителей, что офицер, очевидно, подумал: уж не очистить ли себе путь тросточкой, которая была у него в руке; однако, махнув ею раза два или три так, что послышался свист, он внезапно остановился. Заметив графа Эмманюеля, чей блестящий мундир и благородные манеры так отличались от бедной одежды и простой внешности тех, кто его окружал, он пошел к нему навстречу в ту самую минуту, как тот сделал несколько шагов, чтобы приблизиться к лейтенанту. Они переглянулись и, мгновенно оценив друг друга, поклонились с благородной вежливостью и светской непринужденностью, отличавшей молодых сеньоров того времени.

– Черт возьми, дорогой земляк, – обратился лейтенант к мушкетеру, – я предполагаю, что вы, так же как и я, француз, хотя встречаю вас в стране гиперборейской и если не совсем дикой, то, по крайней мере, порядочно варварской! Скажите мне, ради Бога, что во мне такого странного, из-за чего мое появление привело в волнение весь город? Или морской офицер считается в Лорьяне такой невидалью, что способен возбудить внимание всех без исключения нижнебретонских туземцев? Вы меня этим очень обяжете, и мне весьма приятно будет воспользоваться первым случаем, чтобы оказать и вам услугу.

– Это несложно, – ответил граф Эмманюель. – В этом любопытстве нет ничего оскорбительного ни для вашего мундира, ни для вас самих; в доказательство скажу вам, дорогой собрат – ибо по вашим эполетам я вижу, что мы носим почти одинаковый чин в вооруженных силах его величества, – я разделяю любопытство, в котором вы упрекаете этих добрых бретонцев, хотя у меня, вероятно, гораздо больше причин заняться решением той задачи, которая их так занимает.

– Если я могу помочь чем-нибудь в вашем исследовании, – ответил моряк, – то мои познания в алгебре к вашим услугам; только здесь не совсем удобно заниматься математическими доказательствами. Если вам угодно, отойдем немного от этих славных людей, ибо они способны лишь запутать наши вычисления.

– Весьма охотно, – ответил мушкетер, – тем более что, если я не ошибаюсь, вы, идя в эту сторону, будете ближе к вашей шлюпке и матросам.

– О, об этом не беспокойтесь! Если вам не по пути, то пойдемте куда хотите. Мне торопиться некуда, а людям моим тем более. Вот здесь можно свернуть, если вам угодно.

– Нет, нет, напротив, пойдемте вперед и будем держаться берега. Так будет удобнее обсудить вопрос, о котором я хочу говорить с вами. Пойдемте по этой косе, пока под ногами будет земля.

Молодой моряк молча последовал за графом д’Оре с таким видом, словно ему совершенно безразлично, куда идти. Двое молодых людей, только что впервые встретившиеся, шли, взявшись под руку словно друзья детства. Дойдя до оконечности мыса, вдававшегося в море, подобно наконечнику копья, на двести-триста шагов, граф Эмманюель остановился и, указав рукой на таинственный фрегат, спросил:

– Знаете ли вы, что это за корабль?

Моряк бросил на своего нового знакомца быстрый испытующий взгляд. Равнодушно поглядев на море, он ответил:

– Это, как видите, красивый тридцатидвухпушечный фрегат, он стоит с зарифленными парусами, на кормовом якоре, чтобы можно было выйти в море по первому сигналу.

– Извините, – улыбнулся Эмманюель, – я не о том вас спрашиваю. Мне совершенно безразлично, сколько на нем пушек и на каком якоре он дрейфует – так, кажется, по-вашему?

Здесь в свою очередь улыбнулся моряк.

– Но мне хотелось бы знать, – продолжал граф, – какой нации принадлежит этот фрегат, куда он идет и как зовут капитана.

– Какой он нации – немудрено угадать: если он не француз, так, вероятно, большой плут. Вы видите, у него безупречный флаг, хоть и немного потрепанный от долгой службы, – вот и все. Куда он идет, вы тоже знаете: комендант форта, когда вы его спросили, сказал вам, что фрегат идет в Мексику.

Эмманюель с удивлением посмотрел на лейтенанта.

– Что же касается его капитана, то нелегко сказать, кто он такой. Одни уверяют, что он моих лет или ваших – по-видимому, мы с вами вышли из колыбели в одном возрасте, хотя при нашей профессии кому-то из нас, верно, придется лечь в могилу пораньше. Иные готовы поклясться, что он ровесник дяде моему, графу д’Эстену, который, как вы, вероятно, знаете, недавно произведен в адмиралы и теперь помогает в Америке мятежникам, как их еще называют во Франции. Имени капитана я тоже не могу сказать вам: говорят, он сам его не знает, а пока, впредь до счастливых обстоятельств, которые ему все откроют, он называет себя Полем.

– Полем?

– Да, капитаном Полем.

– Поль… а как же его фамилия?

– Поль Провиденский, Рейнджерский, Альянский – смотря по имени корабля, которым он командует. Сами знаете, во Франции немало людей, смело прибавляющих к своему коротенькому имени название какого-нибудь поместья и водружающих на все это рыцарский шлем или баронскую шапку, и герб на их печати или карете кажется таким древним, что приятно посмотреть. Вот и с капитаном так же. Теперь, полагаю, он называет себя Полем Индианским и, очевидно, гордится этим именем; по крайней мере, рассуждая как моряк, я думаю, что он не променял бы свой фрегат на самое лучшее поместье от Брестского порта до устья Роны.

– Но в конце концов, – продолжал Эмманюель, на минуту задумавшийся над странной смесью иронии и простодушия, звучавшей в словах собеседника, – каков характер этого человека?

– Его характер? Но, любезный… барон… граф… маркиз?

– Граф, – слегка поклонился Эмманюель.

– Ну так, любезный граф, позвольте вам сказать, что вы ведете меня от одной задачи к другой: я уже говорил, что рад и готов служить вам своими познаниями в математике, но не для того чтобы искать неизвестное. Его характер? Боже мой, дорогой граф, кто до конца может понять характер человека? Разве только он сам, да и то… Вот я уже лет двадцать борозжу море то килем брига, то килем фрегата. Можно сказать, что океан у меня перед глазами с тех пор, как помню себя, что я наблюдаю и изучаю прихоти моря с того времени, как научился говорить, а рассудок мой стал соединять слова в мысли, и все-таки я еще не знаю характера океана, хотя его волнуют только четыре главных ветра и тридцать два румбовых – вот и все. Как же можно понять человека, которого обуревают тысячи страстей?

– Да я этого и не требую от вас, дорогой… герцог… маркиз… граф?

– Лейтенант, – подсказал молодой моряк, поклонившись так же, как прежде Эмманюель.

– Я не требую от вас, дорогой лейтенант, философского повествования о страстях капитана Поля. Мне только хотелось узнать от вас два обстоятельства. Во-первых, как вы считаете: он человек чести?

– Прежде всего, дорогой граф, давайте обсудим значение этого слова. Скажите мне, что вы подразумеваете под словом «честь»?

– Позвольте заметить вам, дорогой лейтенант, что ваш вопрос весьма странен. Честь есть честь.

– Вот-вот: понятие без определения, как слово «Бог». Ведь точно так же Бог есть Бог, однако каждый создает его на свой манер: египтяне поклонялись его воплощению в облик скарабея, израильтяне – в облик золотого тельца. То же и с честью. Существует честь Кориолана, честь Сида, честь графа Хулиана. Поставьте точнее ваш вопрос, если ждете ответа.

– Пусть так! Мне хотелось знать, можно ли положиться на его слово?

– О, я уверен, что он никогда не изменит своему слову! Даже враги его – а прожить такую жизнь и не иметь недругов невозможно, – даже враги его признают, что он способен пожертвовать жизнью, чтобы исполнить данную им клятву. Так что с первым пунктом все ясно, поверьте мне. В этом отношении капитан – человек чести. Перейдем к пункту второму, ибо, если не ошибаюсь, вы хотели узнать что-то еще?

– Да, мне хотелось знать: согласится ли он исполнить повеление его величества?

– Какого величества?

– Право, дорогой лейтенант, вы изображаете непонятливость, которая, по-моему, гораздо больше подошла бы мантии софиста, чем мундиру моряка.

– С чего вы это взяли? Вы обвиняете меня в придирчивости только потому, что я хочу сначала понять, о чем меня спрашивают, а потом уже отвечать? У нас сейчас есть восемь или десять величеств, с грехом пополам восседающих на различных европейских тронах. Есть его католическое величество – дряхлый государь, у которого кусок за куском вырывают наследство, оставленное Карлом Пятым; есть его британское величество – упрямый государь, цепляющийся за свою Америку, как Кинегир – за персидский корабль; есть его христианнейшее величество, которому я предан всей душой…

– О нем-то я и говорю, – прервал его Эмманюель. – Как вы думаете: согласится ли капитан Поль исполнить повеление короля, которое я объявлю ему?

– Капитан Поль, – ответил моряк, – как и всякий другой капитан, подчиняется приказам власти, имеющей право им командовать, если только он не какой-нибудь гнусный корсар, проклятый пират или флибустьер-авантюрист, а этого, судя по тому, как содержится корабль, вообразить нельзя. Полагаю, что где-нибудь в каюте у него есть патент, подписанный какой-нибудь могущественной особой. И вот если этот патент подписан Людовиком и скреплен печатью с тремя лилиями, то капитан Поль, наверное, с величайшей готовностью исполнит всякое повеление за той же подписью и с приложением той же печати.

– Ну, теперь я знаю все, что мне хотелось выяснить, – сказал молодой мушкетер, однако в душе досадуя на, как ему показалось, странные ответы своего собеседника. – Но все же позвольте мне задать вам еще один вопрос.

– Прошу вас, господин граф, готов отвечать на него так же искренно, как и на первые.

– Не знаете ли вы средства попасть на фрегат?

– Вот оно, – отвечал моряк, указывая на шлюпку, покачивающуюся в маленькой бухточке.

– Но это ваша шлюпка.

– Ну так что же? Я вас перевезу.

– Значит, вы знаете капитана Поля?

– Я? Нисколько. Но я племянник адмирала, и меня знают все командиры судов – от боцмана, который управляет шлюпкой, отправившейся за пресной водой, до вице-адмирала, который командует эскадрой, идущей в бой. Притом у нас, моряков, есть свои тайные знаки, некий масонский язык: с его помощью мы распознаем своих собратьев, в каком бы месте океана мы ни сошлись. Так что принимайте мое предложение с тем же чистосердечием, с каким оно сделано. Шлюпка, матросы и я сам – к вашим услугам.

– Хорошо, – согласился Эмманюель, – окажите мне эту последнюю услугу и…

– И вы забудете скуку, которую я навел на вас своими разглагольствованиями, не так ли? – сказал моряк, улыбаясь. – Что делать, любезный граф, – продолжал он, сделав рукой знак, тотчас понятый его гребцами, – когда проводишь всю жизнь в море, поневоле привыкаешь к монологам: в штиль призываешь ветер, в бурю – тихую погоду, а ночью беседуешь с Богом.

Эмманюель недоверчиво посмотрел на своего собеседника, но тот выдержал этот взгляд с тем простодушным выражением на лице, которое появлялось у него сразу, как только он замечал, что мушкетер за ним наблюдает. Графа удивляло это сочетание насмешки над людскими делами и поэтического отношения к делам Божьим; но так как он видел в этом странном моряке только готовность оказать ему необходимую услугу, пусть и в несколько причудливой форме, то охотно принял его предложение. Минут через пять молодые люди неслись к неизвестному кораблю благодаря усилиям шести крепких матросов: они гребли так ровно, с такой точностью, как будто веслами двигала машина, а не человеческие руки.