Текст книги "Капитан Поль"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

– Теперь он ваш, его отдают вам даром, ребята, – закричал он, – надо только взять его! Еще залп с расстояния пистолетного выстрела – и на абордаж!

«Индианка» повиновалась, как хорошо выезженная лошадь, и, не встречая сопротивления, приближалась к неприятелю; у «Дрейка» оставался единственный ресурс – рукопашный бой, потому что он не мог уже маневрировать и пушки были для него бесполезны. Судьба английского корабля полностью зависела теперь от неприятеля, и фрегат, держась в некотором отдалении, мог бы спокойно изрешетить и потопить его, но капитан Поль пренебрег такой легкой победой и, находясь в пятидесяти шагах от противника, послал ему последний залп, потом, еще не видя его результата, кинулся на врага. Реи фрегата спутались с реями английского корабля, и американцы забросили абордажные крюки. В ту же минуту марсы и шкафуты «Индианки» вспыхнули, будто стойки с плошками в дни праздничной иллюминации, и горящие гранаты, как град, посыпались на палубу «Дрейка». За пушечной пальбой последовали ружейные выстрелы, и посреди этой адской трескотни раздавался звучный голос капитана:

– Смелей, ребята, смелей! Прикрепите бушприт к портам его юта! Так! Свяжите их крепко, как повешенного с виселицей! А теперь к передним каронадам! Огонь!

Все эти приказания были исполнены словно по мановению волшебной палочки, и корабли оказались как бы связанными железными узами; пушки, стоявшие на носу и еще не стрелявшие, загремели и подмели неприятельскую палубу залпом картечи; потом раздался последний страшный крик:

– На абордаж!

Подкрепляя слово примером, капитан «Индианки» бросил свой рупор, ставший теперь бесполезным, накрыл голову каской, застегнул ее под подбородком, взял в зубы кривую саблю, что была у него на боку, и бросился на бушприт, чтобы оттуда соскочить на корму неприятельского судна. Однако, несмотря на то что все эти приготовления Поль проделал так же быстро, как гром следует за молнией, не он первый очутился на борту «Дрейка»: там уже был молодой пленник, тот, что стоял у бизань-мачты. Скинув с себя верхнее платье и схватив топор, он впереди всех бросился навстречу смерти или победе.

– Вы не знакомы с дисциплиной у меня на борту, сударь! – сказал ему Поль, засмеявшись. – Раньше меня никто не смеет ступить на неприятельский корабль; на этот раз я вам прощаю, но впредь прошу этого не делать!

В ту же минуту с бушприта, с бортовых сеток, с концов рей, с абордажных крюков, со всего, что могло служить опорой для прыжка, матросы «Индианки» стали падать на палубу, как спелые плоды с дерева. Тут англичане, отступившие к носовой части корабля, демаскировали каронаду, которую они успели повернуть. Сноп огня и чугуна пронесся сквозь толпу нападающих. При этом едва ли не четвертая часть экипажа «Индианки», бранясь или вопя от боли, легла на вражескую палубу… Но громче стонов и проклятий раздался крик капитана:

– Все, кто жив, вперед!

Тут началась ужасная свалка, всеобщий рукопашный поединок; гром пушек, стрельба мушкетонов, треск гранат – все прекратилось, и в дело пошло холодное оружие, беззвучное и надежное, особенно у моряков, которые оставили себе для этой борьбы наследство гигантов, изгнанных уже несколько веков назад с полей наших битв. Это топоры, которыми моряки разносят друг другу головы; тесаки, которыми они распарывают грудь неприятелю; широкие пики, которыми они его пригвождают к обломкам мачты. Лишь временами в безмолвной резне раздавался одинокий пистолетный выстрел, словно стыдящийся нарушить эту ужасную резню. Рукопашный бой, где все настолько перемешалось, что описать его невозможно, продолжался с четверть часа. Наконец английский флаг спустился, экипаж «Дрейка» бросился через люки в батареи и в трюм, на палубе остались только победители, раненые и мертвые. Капитан «Индианки» стоял в группе своих матросов, поставив ногу на грудь неприятельского командира; справа от него был лейтенант Вальтер, а слева – молодой пленник в окровавленной рубашке: он тоже завоевывал победу.

– Теперь все кончено, – сказал Поль, подняв руку. – Кто осмелится нанести еще хоть один удар, будет иметь дело со мной! – Потом, протянув руку своему молодому пленнику, он добавил: – Сударь, вы мне расскажете сегодня вечером вашу историю, не так ли? Чувствую, что здесь какие-то гнусные козни. В Кайенну ссылают только подлых преступников, а вы так храбры, что не можете быть подлым…

IV

Через полгода после событий, о которых мы только что рассказали, в начале весны 1778 года, почтовая карета, запряженная парой сильных, но усталых коней и снизу доверху покрытая пылью и грязью, свидетельствующими о долгом пути, медленно ехала по дороге из Вана в Оре. Путешественник, трясшийся в ней по глубоким колеям проселочной дороги, был наш старый знакомый, граф Эмманюель, кого мы видели в самом начале нашего повествования на молу Пор-Луи. Он спешил из Парижа в старинный замок своей семьи, о которой настало время дать несколько более точные и более обстоятельные сведения.

Граф Эмманюель д’Оре принадлежал к одной из самых древних бретонских фамилий. Один из его предков сопровождал Людовика Святого в Святую землю, и с тех пор имя, последним носителем которого был Эмманюель, всегда фигурировало в истории и счастливых, и злополучных времен французской монархии. Отец его, маркиз д’Оре, кавалер ордена Святого Людовика, командор ордена Святого Михаила и большого креста ордена Святого Духа, своим знатным происхождением, богатством и личными достоинствами выделялся среди придворных короля Людовика XV, пожаловавшего ему чин командира полка. Влияние его при дворе еще более возросло, когда он женился на мадемуазель де Сабле, не уступавшей ему ни знатностью, ни положением. Блестящая будущность открывалась перед молодыми супругами, как вдруг, лет через пять после их женитьбы, при дворе разнесся слух, будто маркиз д’Оре во время поездки в свое поместье сошел с ума.

Этой новости долго не верили; однако наступила уже зима, но ни он, ни жена его не появлялись в Версале. Место маркиза при дворе целый год оставалось вакантным, поскольку король все надеялся, что тот поправится; но прошла еще зима, и даже маркиза не являлась к королеве. Во Франции забывают быстро; отсутствие – серьезная болезнь: против нее не устоит самое древнее, самое знатное имя. Саван равнодушия мало-помалу распростерся над этой фамилией, затворившейся в своем старом замке, как в склепе, – от нее не слышно было ни просьб, ни жалоб.

Генеалоги внесли, однако, в родословные рождение сына и дочери маркиза и маркизы д’Оре; других детей у супругов не было. Имя д’Оре по-прежнему значилось в списках французского дворянства, но уже двадцать лет никто из членов этой фамилии не был замешан ни в альковных интригах, ни в политических делах, не был ни приверженцем, ни противником г-жи Помпадур или г-жи Дюбарри, не участвовал в победах маршала де Брольи, не потерпел поражение вместе с графом де Клермоном – о них не было ни звука ни отзвука, и про них совершенно забыли.

Между тем древнее имя сеньоров д’Оре было два раза произнесено при дворе, но тихо, без всякого отголоска: в первый раз в 1769 году, когда молодой граф Эмманюель был принят в пажи его величества Людовика XV, и второй раз, когда он вышел из числа пажей и поступил в мушкетеры юного короля Людовика XVI. Вскоре граф познакомился с неким бароном де Лектуром, который был дальним родственником г-на де Морепа и имел на него довольно большое влияние. Барон, расположенный к Эмманюелю, представил его этому старому царедворцу, и тот, узнав, что у графа д’Оре есть сестра, сказал мимоходом, что их семьи могли бы породниться.

Молодой и честолюбивый Эмманюель очень обрадовался этому предложению: ему надоело бороться с забвением, которому было предано их семейство, а этот союз подавал ему надежду занять со временем при дворе место, принадлежавшее его отцу в царствование покойного короля, и он с поспешностью ухватился за первую открывавшуюся ему возможность. Господин де Лектур также настаивал на немедленной свадьбе под предлогом скрепить родственным союзом дружбу свою с Эмманюелем, а это было тем более лестно для молодого графа, что человек, добивавшийся руки его сестры, никогда не видел ее. Маркиза д’Оре также с радостью согласилась на брак, открывавший ее сыну путь к королевским милостям. Таким образом, все уже было улажено если не между женихом и невестой, то между их семьями, и Эмманюель, опередив жениха всего на три-четыре дня, ехал сообщить матери, что все сделано по ее желанию. Будущей же супруге Маргарите просто объявили о принятом решении, не спрашивая ее согласия, – примерно так же как объявляют осужденному смертный приговор.

Убаюканный блестящими мечтами о своем предстоящем возвышении, лелея в уме самые честолюбивые планы, вернулся молодой граф Эмманюель в мрачный замок своих предков. Башни феодальных времен, почерневшие от времени стены, поросшие травою дворы составляли совершенную противоположность лучезарным надеждам их владельца. На полтора льё вокруг замка не было никакого жилья; одним из фасадов он выходил на ту часть океана, которую прозывали Диким морем, потому что буря беспрестанно вздымала его волны; другим фасадом он был обращен в огромный парк, уже лет двадцать предоставленный прихотям своей растительности и превратившийся в настоящий лес. Что касается внутренних покоев, то, за исключением комнат, занимаемых хозяевами, все остальные были заперты и убранство их, обновленное в царствование Людовика XIV, благодаря стараниям многочисленной прислуги сохраняло еще тот богатый и аристократический вид, какой начала утрачивать более изящная, но не столь величественная современная мебель, что выходила из мастерских Буля, привилегированного придворного поставщика.

Сойдя с кареты, граф Эмманюель прошел прямо в комнату, украшенную лепниной, с расписным потолком и узорчатым камином. Ему так хотелось поскорее сообщить матери привезенные им добрые вести, что он даже не стал переодеваться. Бросив на стол шляпу, перчатки и дорожные пистолеты, он тотчас послал старого слугу известить маркизу о своем приезде и спросить ее, позволит она прийти к ней или сама пожалует в его комнату. В этой старинной фамилии уважение детей к родителям было так велико, что сын после пяти месяцев разлуки не смел без позволения явиться к своей матери. Что касается маркиза д’Оре, то дети видели отца только два или три раза в жизни, и то украдкой: их всегда тщательно удаляли от него, говоря, что он в своем помешательстве необыкновенно раздражителен. Только маркиза, образец супружеских добродетелей, была всегда с мужем и даже выполняла при бедном безумце обязанности слуги. За эту самоотверженность во всех окрестных селениях имя ее чтили почти наравне с именами святых, кому земная самоотверженность завоевала место на небе.

Через минуту старый слуга вернулся и возвестил, что госпожа маркиза д’Оре сама сейчас пожалует в комнату графа и просит его там подождать. Вслед за тем отворилась дальняя дверь и в комнату вошла мать Эмманюеля. То была женщина лет сорока-сорока пяти, высокая, бледная, но еще очень красивая; в спокойном, строгом и печальном лице ее было что-то надменное, сильное и властное. Она ходила во вдовьей одежде по моде 1760 года, ибо не снимала траура с тех пор, как муж ее помешался. Длинное черное платье придавало ее походке – медленной и бесстрастной, как поступь тени, – нечто торжественное, внушавшее всем окружающим эту необычную женщину непонятный страх: его не могла у ее детей победить даже сыновняя и дочерняя любовь.

Вот почему, когда маркиза вошла в комнату, Эмманюель вздрогнул, словно при появлении привидения, встал, сделал три шага вперед, почтительно преклонил колено и поцеловал протянутую ему руку.

– Встаньте, сударь, – сказала она, – рада вас видеть снова.

Маркиза произнесла эти слова так спокойно и холодно, как будто ее сын, которого она уже пять месяцев не видела, уехал только вчера. Эмманюель поднялся и провел мать к креслу; она села, а он стал перед ней в почтительной позе.

– Я получила ваше письмо, граф, – сказала она, – и должна сделать комплимент: вы человек ловкий. По-моему, вы рождены быть дипломатом, а не военным, и барону де Лектуру надо было бы выхлопотать вам не полк, а место посланника.

– Лектур готов ходатайствовать обо всем, чего бы мы ни захотели, и больше того – получит все, что мы захотим, настолько сильно его влияние на господина де Морепа и настолько он влюблен в мою сестру.

– Влюблен в женщину, которую он никогда не видел?

– Лектур – человек здравомыслящий, сударыня. Он знает Маргариту по моим рассказам, знает по слухам о нашем богатстве и потому очень хочет стать вашим сыном и моим братом. Он сам просил, чтобы все предварительные обряды были совершены без него. Вы приказали сделать оглашение в церкви, сударыня?

– Да.

– Так послезавтра мы можем подписать брачный договор?

– С Божьей помощью все будет готово.

– Покорнейше благодарю вас, сударыня.

– Но скажите мне, – продолжала маркиза, опершись о ручку кресла и нагнувшись к Эмманюелю, – не задавал он вам вопросов о том молодом человеке, кого министр по его просьбе отправил в ссылку?

– Ни единого, матушка. О такого рода услугах просят без объяснений, а оказывают их с полным доверием; между людьми, умеющими вести себя, принято о них сразу же забывать.

– Так он ничего не знает?

– Нет, а если бы даже знал все…

– Что же тогда?

– Я полагаю, сударыня, он в достаточной мере философ, и это открытие нисколько бы не изменило его намерений.

– Я так и думала: он разорен, – словно говоря сама с собой, с выражением глубочайшего презрения произнесла маркиза.

– Но если и так, сударыня, – сказал Эмманюель с некоторым беспокойством, – вы, надеюсь, не откажете ему?

– Разве мы недостаточно богаты, чтобы восстановить его состояние, коль скоро он восстановит наше положение?

– Да, но моя сестра…

– Вы полагаете, что она может воспротивиться моему приказанию?

– А вы думаете, что она совершенно забыла Люзиньяна?

– По крайней мере, за все эти полгода она не осмеливалась при мне вспоминать о нем.

– Подумайте, матушка, – продолжал Эмманюэль, – ведь эта женитьба – единственное средство возвысить нашу фамилию. Я не смею скрывать от вас нашего положения. Отец уже пятнадцать лет болен и пятнадцать лет не бывал при дворе, поэтому покойный король совершенно забыл о его существовании, а молодой король после вступления на престол не вспомнил о нем ни разу. Ваши мужественные заботы о маркизе не позволили вам даже на миг покинуть его с тех пор, как он лишился рассудка. Господь видит и вознаграждает добродетели, подобные вашим, сударыня, но мир о них не знает; и пока вы в этом старом замке, затерянном в бретонской глуши, исполняете ту святую и утешительную миссию, какую в своей строгости называете долгом, прежние ваши друзья или умерли, или забыли о нас, так что, сударыня, когда я явился ко двору, – больно сказать! – наше имя, имя семьи д’Оре, было их величествам едва известно лишь из истории…

– Да, у королей короткая память, я это знаю, – пробормотала маркиза, но тут же, словно упрекая себя в кощунстве, продолжала, – однако надеюсь, что благословение Божье вечно будет над их величествами и над Францией.

– А что может нанести удар их счастью? – спросил Эмманюель с той безусловной верой в будущее, что в эту эпоху была одной из отличительных черт безрассудного и беззаботного французского дворянства. – Людовик Шестнадцатый молод и добр; Мария Антуанетта молода и прекрасна; добрый и верный народ их обожает. Судьба, благодарение Богу, поставила их выше любых несчастий.

– Никто на свете не может быть выше слабостей и заблуждений человеческих, – сказала маркиза, покачав головой. – Ничье сердце, каким бы сильным оно себя ни считало и каким бы непоколебимым оно ни было, не в состоянии укрыться от страстей. И любая голова, даже коронованная, может поседеть за одну ночь. Народ добр и верен, говорите вы? – Маркиза встала, медленно подошла к окну и торжественным жестом протянула руку к океану. – Посмотрите, – произнесла она, – вот море: теперь оно спокойно и безмятежно, но завтра, сегодня ночью, через час, может быть, дыхание урагана принесет к нам предсмертные крики тех, кого оно поглотит в своих безднах. Я не живу в свете, но до меня порой доходят вести, словно приносимые невидимыми и пророческими духами. Правда ли, что есть философская секта, в заблуждения которой вовлечены и знатные люди? Правда ли, что целая часть света желает отделиться от матери-родины и ее дети отказываются признавать своего отца-короля? Правда ли, что есть народ, который именует себя нацией? Я слышала даже, что некоторые знатные люди переплыли океан, чтобы предложить мятежникам свою шпагу, которую их предки обнажали только по слову своих законных государей. Мне говорили – или, может быть, мне это приснилось в моем одиночестве? – что даже король Людовик Шестнадцатый и королева Мария Антуанетта, забывая, что все государи – братья между собой, одобряют эти действия своих подданных и даже дали дозволение какому-то пирату вести боевые действия?

– Все это правда, – подтвердил взволнованный Эмманюель.

– Ну да сохранит и помилует Господь их величества короля и королеву Франции! – сказала маркиза, медленно выходя из комнаты.

Эмманюель был так поражен ее печальными предчувствиями, что ни словом, ни жестом не попытался ее удержать. Он стоял некоторое время, посерьезневший и задумавшийся, будто окутанный тенью, что отбросил на него траур матери; но скоро его беспечный характер снова взял верх над грустью, и граф, будто решив сменой пейзажа вызвать смену мыслей, отошел от окна, выходившего к морю, и оперся на другое, откуда видна была вся равнина, простирающаяся между Оре и Ваном. Через несколько минут граф заметил вдали, на той же дороге, по которой недавно ехал он сам, двух всадников. Они, по-видимому, тоже направлялись к замку. Сначала трудно было понять, кто они; но по мере их приближения стало видно, что это господин со своим слугой. Первый был одет так, как обыкновенно одевались в то время молодые франты: на нем был короткий зеленый сюртук с золотыми брандебурами, кюлоты из белого трико, сапоги с отворотами и круглая шляпа, отделанная широким шнуром. Волосы его были связаны лентой. Он сидел на прекрасном, очень дорогом английском скакуне и управлял им с изяществом наездника, глубоко изучившего искусство верховой езды. За ним, в некотором отдалении, ехал слуга в красивой, расшитой золотом ливрее, соответствовавшей аристократическому облику его господина. Эмманюель, видя, что они направляются прямо к замку, подумал, что это барон де Лектур вздумал удивить его, приехав раньше назначенного времени, но вскоре заметил свою ошибку. Графу показалось, что он уже не в первый раз видел этого всадника, однако никак не мог припомнить, где и при каких обстоятельствах это было. Пока он искал в памяти, с каким событием его жизни связано смутное воспоминание об этом человеке, вновь прибывшие скрылись за углом стены. Спустя минут пять Эмманюель услышал во дворе цоканье копыт; вслед за этим лакей отворил дверь и доложил: «Господин Поль!»

V

Имя это, как и облик того, о ком доложили, пробудило в памяти Эмманюеля неясное воспоминание; но он еще не успел припомнить ни даты, ни обстоятельств, связанных с ним, как приезжий, предшествуемый лакеем, вошел в дверь, противоположную той, в какую вышла маркиза. Хотя этот визит был некстати – молодой граф, занятый планами на будущее, хотел обстоятельно обдумать их, вместо того чтобы таить в сердце, – однако правила приличия, строго соблюдавшиеся в то время порядочными людьми, заставили его принять посетителя с изысканной учтивостью, ибо по всему заметно было, что это человек светский. После обычных приветствий Эмманюель пригласил незнакомца сесть; разговор начался с обмена любезностями.

– Очень рад видеть вас, господин граф, – сказал приезжий.

– Мне эту счастливую возможность дал случай, – ответил Эмманюель, – часом раньше вы меня не застали бы, я только что приехал из Парижа.

– Я это знаю, господин граф, ибо мы следовали одной дорогой; я выехал на час позже вас и везде по дороге справлялся о вас у форейторов, имевших честь вас везти.

– Позвольте спросить, сударь, – произнес Эмманюель с оттенком недовольства, – чему я обязан таким вниманием к моей персоне?

– Это внимание естественно по отношению к старым знакомым, и я мог бы пожаловаться на то, что оно не взаимно.

– В самом деле, сударь, мне кажется, что я вас где-то видел, однако мои воспоминания очень смутны. Будьте так добры, помогите им.

– Если так, господин граф, то, видно, у вас память действительно слаба, потому что в эти полгода мы с вами встречались трижды.

– Рискуя снова подвергнуться упреку, должен признаться, сударь, что для меня пока ничего не прояснилось. Соблаговолите, прошу вас, уточнить, когда и где это было, напомнить мне, при каких обстоятельствах я имел честь в первый раз встретиться с вами?

– В первый раз, господин граф, я имел честь встретить вас на морском берегу, в Пор-Луи. Вы хотели получить сведения о неком фрегате, и мне посчастливилось вам их предоставить. Помнится даже, я сопровождал вас на борт фрегата. Я был тогда в форме лейтенанта королевского флота, а вы – в мундире мушкетера.

– Да, точно, сударь, я даже помню, как отбыл с корабля, не поблагодарив вас за услугу, что вы мне оказали.

– Ошибаетесь, господин граф, вы меня поблагодарили, но уже при втором нашем свидании.

– Где ж это?

– На том же корабле, куда я вас доставил, в каюте. Теперь на мне была форма капитана судна: синий мундир, красный камзол, красные кюлоты, серые чулки, треуголка, букли. Правда, капитан показался лет на тридцать постарше лейтенанта… я не случайно так быстро состарился, ибо вы, вероятно, не решились бы вверить молодому человеку важную тайну, которую мне тогда сообщили.

– То, что вы мне напомнили, невероятно, сударь; но теперь мне кажется, что это точно правда. Да, да, я помню: вы… то есть старый капитан стоял в тени, и глаза его блестели точно так же, как теперь ваши. Я их не забыл! Но это, вы говорите, был предпоследний раз, когда я имел честь вас видеть. Прошу вас, сударь, помогите еще раз моим воспоминаниям – я не припомню последней встречи.

– В последний раз мы с вами встретились, господин граф, неделю назад в Париже… на фехтовальном состязании у Сен-Жоржа, на улице Шантерен. Вы, может быть, вспомните английского джентльмена в красном сюртуке, облегающих панталонах и с яркими рыжими волосами, которые и под пудрой были рыжими, помните? Я даже имел честь сразиться с вами, господин граф, мне повезло, и я кольнул вас трижды, а вы не коснулись меня ни разу. В этот раз меня звали Джонсом.

– Странное дело! Совсем другой человек, а взгляд тот же самый.

– Богу угодно, – ответил Поль, – чтобы взгляд был тем единственным, чего нельзя изменить; вот почему он вложил в каждый взгляд искорку своего огня. Так вот, этим лейтенантом, этим капитаном, этим англичанином был я.

– А сегодня кто же вы, сударь, позвольте спросить? Согласитесь, этот вопрос совсем не лишний, когда имеешь дело с человеком, способным так великолепно входить в роль.

– Сегодня, господин граф, как вы изволите видеть, я не имею никакой причины кого-то изображать и явился к вам в простом костюме, без затей, в каком молодые сеньоры обычно ездят в гости к деревенским соседям. Сегодня я могу быть кем вам будет угодно: французом, англичанином, испанцем, даже американцем. На каком из этих языков вы хотите продолжать нашу беседу?

– Хотя некоторые из них мне так же знакомы, как и вам, сударь, я предпочитаю французский: он позволяет объясниться кратко и сжато.

– Как вам угодно, господин граф, – с выражением глубокой грусти ответил Поль. – Я тоже люблю французский язык больше всякого другого, ибо родился на французской земле и солнце Франции было первой радостью для моего взгляда; хотя потом я нередко видел более плодородные земли и более яркое солнце, для меня навсегда существуют одна земля и одно солнце: солнце и земля Франции.

– Ваш национальный энтузиазм, – с иронией прервал его Эмманюель, – заставляет вас, сударь, забыть о деле, которому я обязан честью вашего визита.

– Ваша правда, господин граф, перейду к делу. С полгода назад, гуляя в Пор-Луи по берегу, вы заметили во внешней гавани фрегат с узким корпусом, высокими тонкими мачтами и сказали себе: «Видно, у капитана этого судна есть свои причины иметь так много парусов и так мало дерева». Поэтому вам пришло в голову, что я какой-нибудь флибустьер, то есть пират, корсар, как там еще?

– А неужели это не так?

– Я уже не раз, сударь, выражал восхищение вашей сметливостью и остротой взгляда, сразу проникающего в суть людей и вещей, – сказал Поль с легкой иронией.

– Довольно комплиментов, сударь, поговорим о деле.

– Итак, составив это мнение, вы попросили какого-то лейтенанта отвезти вас на фрегат, где в каюте познакомились с неким капитаном. У вас было предписание морского министра, которое любому капитану дальнего плавания, чье судно под французским флагом идет в Мексиканский залив, вменяло в обязанность отвезти по вашему требованию в Кайенну некоего Люзиньяна, виновного в государственном преступлении.

– Все это правда.

– Я подчинился этому приказу. Я не знал тогда, что вся вина этого важного преступника состояла в том, что он был любовником вашей сестры.

– Сударь!.. – прервал его Эмманюель, вскочив со стула.

– Какие у вас прекрасные пистолеты, граф, – небрежно продолжал Поль, рассматривая оружие, брошенное графом д’Оре на стол, когда он вошел в комнату.

– И они заряжены, сударь, – проговорил Эмманюель с выражением, которого нельзя было не понять.

– А надежны они? – спросил Поль с притворным равнодушием.

– Вы хоть сейчас можете их опробовать, сударь, если вам будет угодно выйти со мною в парк, – ответил Эмманюель.

– Не стоит выходить отсюда, господин граф, – ответил Поль, делая вид, что он не почувствовал вызова в словах Эмманюеля. – Вот хорошая цель и на порядочном расстоянии.

С этими словами капитан взял пистолет, взвел курок и направил ствол его через открытое окно к верхушке небольшого дерева. На верхней ветке сидел и весело, пронзительно пел щегол; раздался выстрел, и бедная птица, разорванная пополам, упала на землю. Поль спокойно положил пистолет на стол.

– Вы правы, господин граф, ваши пистолеты хороши, – сказал он. – И я советую вам не расставаться с ними.

– Должен выразить вам свое восхищение, – воскликнул Эмманюель, – у вас твердая рука!

– Немудрено, граф, – произнес Поль с обычным своим меланхолическим видом. – В долгие штили, когда ни одно дуновение ветра не пробегает по Божьему зеркалу, называемому океаном, мы, моряки, вынуждены искать развлечений, которых у вас на суше так много. Тогда мы упражняем нашу меткость, стреляем по чайкам, лениво покачивающимся на воде; по морским рыболовам, бросающимся с неба, чтобы схватить неосторожно поднявшуюся к поверхности рыбу; по ласточкам – они, утомившись от долгого пути, садятся отдыхать на реи. Вот, господин граф, каким образом приобретается ловкость в искусстве, что кажется вам совершенно непонятным у человека нашей профессии.

– Продолжайте, сударь, но только, если можно, вернемся к предмету нашего разговора.

– Люзиньян оказался храбрым и честным молодым человеком. Он рассказал мне свою историю, и я узнал, что он был сыном близкого друга вашего отца; что, оставшись после его смерти без денег и круглым сиротой, был взят к вам в дом за год или два до того, как по какой-то таинственной причине маркиз лишился рассудка; что он воспитывался вместе с вами и с самого начала вы возненавидели его, а сестра ваша полюбила. Он рассказал, как вместе с Маргаритой они росли в уединении и замечали свое одиночество только тогда, когда не были вместе; от него я узнал о всех подробностях их юношеской любви и о том, как Маргарита однажды повторила ему слова юной девушки из Вероны; «Я буду принадлежать тебе или могиле».

– И она слишком хорошо сдержала свое слово!

– Да, не правда ли? И вы, добродетельные люди, называете позором и бесчестьем чувство молоденькой девушки, по своей чистоте и невинности не сумевшей устоять против природного влечения и любви! Ваша мать, постоянно ухаживающая за больным мужем, не могла наблюдать за дочерью (я знаю не только о слабостях вашей сестры, сударь, но и о добродетелях вашей матери; это суровая женщина, более суровая, чем следовало бы, ведь ее единственное преимущество перед другими – то, что она никогда не ошибалась); итак, ваша мать однажды ночью услышала приглушенные стоны. Она вошла в спальню вашей сестры, подошла, бледная и безмолвная, к ее постели, бесстрастно вырвала у нее из рук только что родившегося младенца и ушла с ним, не произнеся ни единого упрека дочери, лишь сильнее побледнев и крепче сжав губы. Бедная Маргарита не издала ни одной жалобы, ни одного крика: увидев мать, она лишилась чувств. Так ли все было, господин граф? Верны ли мои сведения об этой страшной истории?

– Да, – прошептал Эмманюель, совершенно пораженный, – я должен признаться, что вам известны все подробности.

– Дело в том, – сказал Поль, вынимая из кармана бумажник, – дело в том, что обо всем этом говорится в письмах вашей сестры к Люзиньяну. Готовясь занять место, полученное им по вашей протекции между ворами и убийцами, он отдал их мне и просил возвратить той, что их написала.

– Дайте же мне их, сударь! – воскликнул Эмманюель, быстро протянув руку к бумажнику. – Они будут в целости возвращены сестре, которая была так безрассудна, что…

– Что смела жаловаться единственному на свете человеку, по-настоящему ее любившему? (Поль отдернул бумажник и спрятал его в карман.) В самом деле, какое безрассудство! Мать отнимает у нее ребенка, а она проливает горькие слезы на груди отца этого ребенка! Какая безрассудная сестра! Не найдя опоры против этого тиранства в брате, она унижает свое знатное имя, выставляя его под письмами, что в тупых и предвзятых глазах света могут – как это у вас называется? – покрыть все семейство позором, не так ли?

– Хорошо, сударь, если вы так хорошо понимаете всю важность этих писем, – сказал Эмманюель, покраснев от нетерпения, – то исполните доверенное вам поручение – отдайте их мне, или моей матери, или моей сестре.

– Так я и хотел было сделать, когда сошел на берег в Лорьяне, сударь; но дней десять-двенадцать назад я зашел в церковь…

– В церковь?

– Да, сударь.

– Зачем?

– Помолиться.

– Ах, господин капитан Поль верит в Бога?

– Если бы я не верил, господин граф, к кому взывал бы я во время бури?