Текст книги "Кровопролития на Юге"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 16 страниц)

Единственное, чего Кавалье сумел добиться от г-на де Виллара, – это пометить документ тем числом, когда он был написан; таким образом, узники, которых должны были отпустить на свободу в течение полутора месяцев, выигрывали одну неделю.

Итак, г-н де Виллар начертал внизу документа нижеследующее утверждение, которое в тот же день маршал и г-н де Бавиль скрепили подписями от имени короля, а Кавалье и Даниэль Бийар за протестантов.

«В силу полномочий, полученных нами от короля, предоставляем реформатам Лангедока удовлетворение вышеозначенных просьб.

Ним, 17 мая 1704. Маршал де Виллар, Ламуаньон де Бавиль, Ж. Кавалье, Даниэль Бийар».

Хотя две последние подписи и были совершенно недостойны красоваться рядом с их собственными, тем не менее они доставили г. г. де Виллару и де Бавилю такую живейшую радость, что они в тот же миг отправили в Кальвиссон новые приказы, дабы рубашечникам безотказно давали все, что им требовалось, и они ни в чем не ведали нужды, покуда не будут исполнены пункты договора, то есть покуда не будут отпущены на свободу узники и галерники, что должно было, согласно договору, произойти в течение полутора месяцев; что до Кавалье, маршал вручил ему тут же на месте патент полковника с полномочиями набирать солдат в свой полк, который должен был направиться на службу в Испанию, а также указ о назначении ему пенсиона в тысячу двести ливров и вдобавок патент капитана для его младшего брата.

В тот же день Кавалье составил штаты своего полка и представил их маршалу; полк состоял из семисот двенадцати человек, в него входило пятнадцать рот; имелось шестнадцать капитанов, шестнадцать лейтенантов, квартирмейстер и полковой лекарь.

Тем временем Ролан воспользовался передышкой в военных действиях и разгуливал по всему краю словно вице-король Севенн, и везде, куда бы он ни явился, ему оказывали великолепный прием; по примеру Кавалье он давал отпуска, держал при себе свиту и задирал нос, убежденный, что ему тоже вскоре предстоит беседовать на равных с маршалами Франции и губернаторами провинций. Ролан ошибался: исключительное право на пылкую народную любовь г-н де Виллар предназначил Кавалье и более никому не собирался его даровать. Вместо приглашения в Ним или в Юзес от г-на де Виллара Ролан попросту получил от Кавалье весточку о том, что тот желает потолковать с ним по важному делу.

Переговоры состоялись близ Андюза, и Кавалье, верный слову, данному г-ну де Виллару, пустил в ход все средства, чтобы склонить Ролана последовать его примеру, но тот упорно отказывался; тогда Кавалье, видя, что просьбы и посулы не достигают цели, попытался прикрикнуть, но тут Ролан, положив ему руку на плечо, сказал, что, видимо, у него вскружилась голова, что он, Ролан, старше его чином и что бы там Кавалье ни творил и ни наобещал от своего имени, Ролана он к этому принудить не может, а он, Ролан, твердо обещает, что никакого мира не будет, покуда свобода совести не будет дарована протестантам во всей полноте. Молодой севеннец давно уже отвык от разговоров в подобном тоне; он нетерпеливо схватился за шпагу, Ролан отступил на шаг и обнажил свою, и переговоры чуть было не перешли в схватку, но проповедники бросились между ними и уговорили Ролана отпустить наиболее знаменитого среди них, по имени Саломон, вместе с Кавалье в Ним, чтобы услышать от самого г-на де Виллара, каковы условия мира, который подписал Кавалье и который предлагали Ролану.

Через два часа после того как они об этом условились, Саломон вместе с Кавалье пустились в путь и двадцать седьмого прибыли вместе в Ним, сопровождаемые эскортом в двадцать пять человек; они остановились передохнуть наверху Дозорной башни, и местные протестанты поспешили принести им прохладительные напитки и угощение; подкрепившись и помолившись, они прошествовали перед казармами и миновали дворы; приток народа и всеобщий восторг были на сей раз ничуть не меньше, чем в первый приезд Кавалье; больше трех сотен людей целовали ему руки и колени; в тот день он был одет в камзол светло-серого сукна и в касторовую шляпу, обшитую золотым галуном и украшенную белым пером.

Кавалье со своим спутником направились к саду монастыря францисканцев, и едва они туда добрались, как к ним явились г. г. де Виллар и де Бавиль, а с ними Лаланд и Сандрикур; переговоры длились три часа, но известно лишь, что Саломон откровенно заявил: он-де сомневается, что его братья по вере когда-нибудь подчинятся властям, если им не предоставят полной свободы совести; ввиду этого заявления было решено как можно скорее отправить Кавалье с его полком в Испанию, чтобы тем самым ослабить реформатов; Саломона же отослали к Ролану с твердым обещанием, что буде он пожелает подчиниться властям так же, как Кавалье, то получит те же условия, то есть патент полковника, право набрать себе полк и тысячу двести ливров пенсиона. Покидая монастырский сад, Кавалье снова нашел такое многолюдное сборище народа, что двое его людей были вынуждены с саблей в руке идти впереди него до самой дороги на Монпелье, чтобы прокладывать ему путь. Ночь он провел в Лангладе, а наутро присоединился к своему войску.

Однако за время его отсутствия с людьми, привыкшими слепо ему повиноваться, произошли перемены, которых он совершенно не ожидал; по обыкновению, Кавалье передал командование над войском Раванелю, но не успел он уехать, как тот немедля объявил тревогу и велел рубашечникам не расставаться с оружием. Переговоры с маршалом де Вилларом внушили Раванелю изрядное беспокойство. Он был убежден, что обещания двора – западня, а благосклонность к ним своего начальника считал отступничеством; и вот он собрал офицеров и солдат, поделился с ними своими подозрениями; это было ему тем легче, что Кавалье, как все прекрасно знали, ушел в Севенны не столько во имя идеи, сколько ради того, чтобы отомстить за личное оскорбление, и все не раз уже имели случай убедиться, что в молодом вожде военного гения куда больше, чем веры.

Итак, прибыв в Кальвиссон, Кавалье обнаружил, что старшие офицеры армии во главе с Раванелем поджидают его на площади; они решительно спросили у него, в чем состоит суть договора, который он заключил с маршалом, и добавили, что требуют точного ответа без уверток и недомолвок. Подобный тон был так странен и необычен, что молодой севеннец пожал плечами; он ответил, что все это совершенно их не касается и превосходит их разумение; его дело, мол, принимать решения, а их дело повиноваться, когда он пришел к решению; так оно было всегда и впредь останется, коль скоро на то будет воля и соизволение Господнее. Ответив таким образом, он предложил им удалиться, но тут Раванель от имени всех возразил, что они удалятся не раньше, чем услышат от Кавалье, какой приказ он собирается им отдать, дабы сразу на месте обсудить, следует ему повиноваться или нет. Такое непокорство вывело Кавалье из терпения.

– Мой приказ, – сказал он, – будет состоять в том, чтобы вы надели мундиры, которые вам приготовят, и отправились со мной в Португалию.

Легко угадать, какое впечатление произвели эти слова на людей, которые были не согласны на меньшее, чем восстановление Нантского эдикта; в общем ропоте послышались слова «трус» и «предатель». Кавалье, удивляясь все больше и больше, приподнялся на стременах, кинул вокруг себя взор, которым привык вселять во всех ужас, а потом спокойным голосом, словно сердце ему не раздирали все демоны ярости на свете, осведомился:

– Кто это сказал, что Жан Кавалье трус и предатель?

– Я, – скрестив руки на груди, отвечал Раванель.

Кавалье выхватил из седельной кобуры пистолет и, прикладом раздавая удары тем, кто его обступил, расчистил дорогу к своему помощнику, который тем временем выхватил шпагу; но тут на шум прибежали комиссар Венсель и капитан Каппон; они бросились между Кавалье и Раванелем и спросили последнего, на что он жалуется.

– На что я жалуюсь? – подхватил Раванель, делая вид, что не так понял вопрос. – Я жалуюсь на то, что двое детей креста, руководимые отшельником, убили двух братьев, которые шли к нам, и помешали другим присоединиться к нашему собранию и молиться Богу; это доказывает, что коль скоро не соблюдены все условия перемирия, то и условия договора тоже будут нарушаться, а потому мы не хотим этого договора.

– Сударь, – отвечал Венсель, – если отшельник сделал то, в чем вы его обвиняете, значит, он нарушил приказ маршала и понесет за это кару; между прочим, большое число приезжих, живущих теперь в Кальвиссоне, доказывает, что обратившимся в новую веру чинят не такие уж сильные препятствия на пути сюда: сдается мне, вы слишком легко верите в то, что нашептывают вам неблагожелатели.

– Я верю в то, во что должен верить, – нетерпеливо возразил Раванель. – Но я знаю и говорю вам, что не сложу оружия, покуда король не дарует полную свободу совести вместе с правом строить протестантские церкви, не призовет из-за границы изгнанников и не выпустит из тюрем узников.

– Однако вы разглагольствуете с таким видом, – заметил Кавалье, который, поигрывая пистолетом, не проронил ни слова, покуда длился спор Раванеля с комиссаром, – что кажется, да простит меня Бог, будто вы хозяин армии. Уж не поменялись ли мы, часом, ролями? А я-то и не подозревал об этом…

– Возможно, – ответил Раванель.

Кавалье расхохотался.

– Может, оно тебе и странно, – сказал Раванель, – да только это так; заключай мир сам от себя, требуй таких условий, какие кажутся тебе подходящими, продавайся по такой цене, в какую тебя ценят, дело твое, мы ничего тебе не скажем, разве что назовем трусом и предателем! Но армия сложит оружие только на тех условиях, которые предложил я.

Кавалье снова сделал движение в сторону Раванеля; но поскольку улыбка и бледность его лица предвещали самое худшее, Венсель и Каппон вместе с рубашечниками бросились наперерез его коню; все войско тем временем кричало в один голос: «Не надо мира! Не надо мира! Никаких уступок, пока нам не вернут наши храмы!» Тут Кавалье понял, что дело принимает более серьезный оборот, чем показалось ему сначала; в это время Венсель, Каппон, Берлие и десятка два рубашечников облепили молодого севеннца и насильно уволокли его в дом – то был дом Венселя.

Не успели они туда войти, как услышали, что бьют сбор; тут удержать Кавалье стало невозможно, он ринулся к двери, но Берлие остановил его, заметив, что обо всем случившемся следует написать г-ну де Виллару, а затем, мол, маршал позаботится восстановить порядок.

– Вы правы, – сказал Кавалье, – поскольку врагов у меня предостаточно, то в случае, если меня убьют, маршалу могут сказать, что я нарушил слово. Перо и чернила!

Молодому военачальнику подали письменные принадлежности, и он написал г-ну де Виллару.

– Возьмите, – обратился он к Венселю, протягивая ему незапечатанное письмо, – ступайте в Ним, вручите это письмо маршалу, а на словах передайте, что, если меня убьют, когда я буду пытаться навести порядок, я умру его смиреннейшим слугой.

С этими словами он бросился прочь из дому, вскочил на коня и, найдя у дверей человек двенадцать – пятнадцать, оставшихся ему верными, спросил у них, где Раванель и его отряд, потому что на улицах не видно было ни одного рубашечника: один из солдат ответил, что, по всей вероятности, они еще в городе, но вот-вот выйдут из Кальвиссона по направлению к отрогам Севенн. Кавалье во весь опор поскакал им вдогонку.

Переезжая площадь, он повстречал Катина, шедшего с двумя пророками, Моизом и Даниэлем Ги; Катина только что вернулся с гор, он не присутствовал при акте неповиновения и не участвовал в нем.

Перед Кавалье забрезжил луч надежды; ему казалось, что на Катина он может полагаться, как на самого себя; он поспешил к нему, протягивая руку, но Катина не подал ему свою.

– Что это значит? – воскликнул Кавалье, которому кровь бросилась в голову.

– Это значит, что ты предатель, – отвечал Катина, – а предателю я руки не подам.

Кавалье зарычал от ярости и, пустив своего коня прямо на Катина, поднял трость, чтобы его ударить, но наперерез ему бросились Моиз и Даниэль Ги, и удар, назначавшийся Катина, пал на Моиза. Катина со своей стороны, видя движение Кавалье, выхватил из-за пояса пистолет и держал его наизготовку; грянул выстрел, и пуля пробила шляпу Даниэля Ги, но не ранила его.

Выстрел услышали, и вскоре раздались топот и крики: это рубашечники, не успевшие еще выйти из города, вернулись, думая, что убивают кого-то из их братьев. Завидя их, Кавалье бросил Катина и устремил коня прямо в их сторону; но они, увидев это, остановились; Раванель поспешно вышел вперед, полагая, что там опаснее всего, и заговорил во весь голос:

– Братья, предатель снова вводит нас в искушение. Прочь, Иуда, тебе нечего делать среди нас!

– Отчего же! – воскликнул Кавалье. – Мне нужно покарать негодяя по имени Раванель, если у него достанет храбрости последовать за мной.

– Идем, – отвечал Раванель, бросившись в одну из боковых улочек, – и покончим с этим.

Рубашечники хотели было идти за ним, но Раванель, обернувшись к ним, произнес:

– Ждите здесь, это приказ.

Они немедля повиновались, и Кавалье воочию убедился, что, нарушая его распоряжения, они подчиняются другому.

Но когда он последовал за Раванелем в улочку, где должна была разрешиться ссора, подоспели Моиз и Даниэль Ги; они повисли на поводьях коня и остановили его, а рубашечники из свиты Кавалье обступили Раванеля и силой отвели назад к его солдатам; отряд с пением псалма зашагал прочь, а молодого вождя тем временем насильно удерживали на месте.

Наконец Кавалье удалось стряхнуть с себя тех, кто его держал; поскольку они преградили ему путь, по которому ушли рубашечники, он ринулся в обход, но два прорицателя, догадавшись о его намерениях, побежали более короткой дорогой и догнали отряд в тот самый миг, когда Кавалье, обогнув город, скакал по равнине наперерез мятежникам; тут отряд остановился, и Раванель скомандовал открыть огонь. Вся первая шеренга прицелилась, давая понять, что готова исполнить приказ.

Но угрозы такого рода были Кавалье нипочем; он все скакал вперед. Тогда Моиз, видя, какой опасности он подвергается, с распростертыми руками бросился между ним и рубашечниками и закричал:

– Стойте! Стойте, заблудшие люди! Вы готовы убить брата Кавалье, как вора и разбойника! Простите его, братья! Простите его! Он согрешил, но он еще исправится!

И вот люди, державшие Кавалье на мушке, взяли ружье к ноге, а Кавалье, от угроз перейдя к мольбам, принялся убеждать их не нарушать слово, которое он дал от их имени; но тут. пророки затянули псалмы, и весь отряд, подхватив их, пением заглушил его голос, так что невозможно стало разобрать, что он говорит. Тем не менее Кавалье не пал духом; он последовал за отрядом до Сент-Эстева, что составляло около одного лье, не в силах решить, что ему делать дальше. В Сент-Эстеве, когда пение ненадолго стихло, он снова попытался склонить людей к повиновению, но, видя, что от этой мысли следует отказаться, произнес:

– Что ж! По крайней мере, защищайтесь получше, потому что на вас вот-вот нападут драгуны.

Потом, в последний раз обернувшись, крикнул:

– Братья, кто меня любит, – за мной!

И в голосе его было столько печали и доброты, что многие заколебались, но Раванель и Моиз, видя, какое впечатление произвели его слова, принялись кричать: «Да здравствует меч Господень!» И тут же от Кавалье отвернулись все, кроме четырех десятков человек, которые оставались при нем с самого начала.

Кавалье вернулся в дом и написал г-ну де Виллару новое письмо, в котором рассказал обо всем, что произошло, – как он пытался образумить отряд и какие требования выдвинули рубашечники. В конце он заверял, что предпримет новые попытки справиться с мятежниками, и обещал держать маршала в курсе событий; затем, не смея вернуться в Кальвиссон, он удалился в сторону Карде.

Маршал де Виллар почти одновременно получил оба письма Кавалье; он был настолько не готов к подобному обороту дел, что в первый момент, рассвирепев на рубашечников, вышедших из повиновения, издал такой приказ:

«С тех пор как мы прибыли в сию провинцию, дабы по приказу короля принять на себя управление ею, мы заботились единственно о том, чтобы положить конец беспорядкам, кои мы в ней обнаружили; мы отдавали предпочтение мягким мерам, могущим принести в край мир и покой и пощадить достояние тех, кто противостоит мятежу, длящемуся уже так долго. Ввиду этого мы испросили у его величества прощения для мятежников, которые через своих вождей изъявили нам покорность, и прощение было им даровано всего с одним условием – чтобы мятежники молили короля о милосердии и о дозволении им искупить свои злодейства, посвятив жизнь королевской службе. Меж тем стало известно, что вместо того, чтобы исполнять обязательства, кои они приняли на себя прошениями, которые скреплены их подписями, письмами, которые ими написаны, и обещаниями, которые они произносили, иные мятежники только о том и думали, как бы возбудить в умах народа ложные надежды на свободное отправление обрядов так называемой реформатской веры, хотя это никогда им не предлагалось и было нами отвергнуто со всею надлежащею строгостью как совершенно противоречащее королевской воле; посему, желая внести в дело ясность, дабы предупредить зло, которое может воспоследовать, и помочь тем, кто мог быть введен в заблуждение подобным обманом, избежать кары, которой они могут подвергнуться, объявляем, что все недозволенные собрания под предлогом новой веры строго запрещаются под страхом наказаний, означенных в эдиктах и указах его величества, и в будущем они будут караться еще строже, чем то было прежде.

Приказываем всем отрядам, находящимся в нашем подчинении, арестовывать участников всех собраний, кои были и остаются под запретом; повелеваем всем приверженцам новой веры, живущим в оной провинции, оказывать властям должное повиновение и запрещаем им потакать ложным слухам, кои распускают злодеи, покушающиеся на их покой и желающие посеять среди них мятеж и обречь их всем бедствиям, которые могут их постигнуть, – утрате достояния, разорению семьи, гибели целого края, – в случае, если они окажутся настолько легковерны, безрассудны и злонамеренны, что дадут соблазнить себя речами, истинные авторы которых очень скоро понесут наказание, соответствующее тяжести их злодеяний.

Ним, 27 число мая 1704 года.

Маршал де Виллар».

Однако едва был обнародован этот приказ, восстанавливающий то положение дел, которое существовало при г-не де Монревеле, как д'Эгалье, в отчаянии от того, что в один день погибли плоды его столь долгих трудов, расстался с маршалом и бросился в горы на поиски Кавалье. Он нашел его в Карде, куда он, как мы уже говорили, удалился после событий в Кальвиссоне; и хотя Кавалье принял решение более не показываться на глаза маршалу, д'Эгалье до тех пор твердил ему, что г-н де Виллар совершенно убежден в полной его невиновности и в том, что он сделал все возможное, пока севеннский вождь не воспрял духом и не уверовал сам в свою незапятнанность; д'Эгалье сумел ему внушить, что маршал весьма доволен его поведением, что Венсель дал о нем г-ну де Виллару наилучшие отзывы, и в конце концов уговорил его вернуться в Ним. Итак, они выехали из Карде в сопровождении сорока человек, остававшихся при Кавалье, из коих было десять конных и тридцать пеших, и все вместе 31 мая прибыли в Сен-Женье, где повстречались с г-ном де Вилларом.

Обещание д'Эгалье не были обманом. Маршал принял Кавалье так, словно тот по-прежнему был могучим вождем восставших, который вел с ним переговоры на равных; чтобы дать Кавалье доказательство своего доверия, г-н де Виллар по его просьбе даже решился вновь прибегнуть к мягкости и, умерив строгость своего предыдущего приказа, издал другой, в котором амнистия не отменялась:

«Поскольку главные вожди мятежников вместе с большинством своих приспешников покорились властям и получили от короля прощение, объявляем, что даем всем, кто еще не сложил оружия, срок до ближайшего четверга, то есть до пятого числа июня месяца включительно, для того, чтобы также получить прощение; им следует явиться к нам в Андюз, или к маркизу де Лаланду в Але, или к г-ну де Менону в Сент-Ипполит, или к комендантам Юзеса, Нима либо Люнеля; а после пятого числа мы схватим всех мятежников, а также предадим разору и огню все города и деревни, где им будет оказан прием, предоставлено продовольствие и подана какая-либо помощь; а чтобы они не оправдывались неведением, повелеваем читать, оглашать и выставлять настоящий приказ повсюду, где будет надобность.

Сен-Женье, 1 июня 1704.

Маршал де Виллар».

На другой день, дабы развеять всякое сомнение в своих добрых намерениях, маршал велел разрушить виселицы и эшафоты, которые до тех пор постоянно были наготове.

Одновременно все протестанты получили приказ в последний раз попытаться переубедить вождей рубашечников и склонить их согласиться на условия, предложенные г-ном де Вилларом; города Але, Андюз, Сен-Жан, Сов, Сент-Ипполит и Ласаль, а также приходы Кро, Сен-Роман, Манобле, Сен-Феликс, Лакадьер, Сесас, Камбо, Колоньяк и Вабр немедля отправили своих депутатов в Дюфор для совещания о наиболее верных средствах, которые позволили бы достичь мира, желанного для всех и каждого.

Депутаты написали сразу и маршалу де Виллару, которого просили прислать к ним г-на д'Эгалье, и самому д'Эгалье с просьбой, чтобы он приехал. Оба вняли просьбе, с которой к ним обратились, и 3 июня 1704 года г-н д'Эгалье прибыл в Дюфор.

Поблагодарив его для начала за то, что он вот уже более года радеет об общем деле, депутаты решили, что им следует разделиться на две части: первая часть продолжит обсуждение дел, а вторая отправится на поиски Ролана и Раванеля и добьется от них прекращения враждебных действий. Посланцам было поручено предупредить их, что в случае, если они не примут предложений г-на де Виллара, протестанты сами возьмутся за оружие, чтобы дать им отпор, и перестанут поставлять им продовольствие.

Ролан ответил депутатам, что прикажет открыть по ним огонь, если увидит их еще раз, а Раванель – что, если они перестанут поставлять ему продовольствие, он добудет его у них сам.

Эти два ответа положили конец собранию; депутаты разбежались, а д'Эгалье вернулся к маршалу де Виллару, чтобы обо всем ему доложить.

Но не успел он пересказать все, что случилось, как пришло письмо от Ролана: вождь рубашечников в свой черед просил маршала о такой же встрече, которой удостоился Кавалье.

Письмо было обращено к г-ну д'Эгалье. Тот немедля передал его маршалу, который велел ему отправиться в путь, не теряя ни минуты, и сделать все возможное, чтобы склонить на свою сторону этого бунтаря.

В тот же день д'Эгалье, не ведавший устали, когда речь шла о благе его края, выехал в горы, где в трех четвертях лье от Андюза его поджидал Ролан. После совещания, продлившегося два часа, было решено обменяться заложниками и приступить к переговорам.

Г-н де Виллар со своей стороны послал к Ролану г. г. де Монбеля, командира морского батальона, и де Ла Мезон-Бланша, капитана полка Фруле. В обмен Ролан послал г-ну де Виллару посольство из четырех своих старших офицеров, наделенных всеми полномочиями.

Эти депутаты, хоть они были совершенно неопытны в дипломатии и могут вызвать лишь улыбку у нынешнего историка, сумели тем не менее добиться от маршала нижеследующих условий:

«1. Чтобы Кавалье и Ролан имели каждый по своему полку, которые несли бы службу вне пределов королевства, и чтобы при каждом был свой протестантский священник;

2. Чтобы узники были отпущены на волю, а изгнанники призваны домой;

3. Чтобы приверженцам новой веры дозволялось покидать пределы королевства вместе со своими пожитками;

4. Чтобы те рубашечники, что пожелают остаться в стране, могли это сделать, сдав оружие;

5. Чтобы те, что находятся за пределами королевства, могли вернуться;

6. Чтобы людей не преследовали за веру, при условии что они будут спокойно жить в своем доме;

7. Чтобы провинция взяла на себя возмещение убытков, не перекладывая его на плечи реформатов;

8. Чтобы была объявлена полная и всеобщая амнистия».

Д'Эгалье отвез эти условия Ролану и Раванелю. Кавалье, который после своего возвращения находился в свите маршала, просил позволения сопровождать посредника и получил на то согласие. Итак, Кавалье и д'Эгалье отбыли из Андюза и в четверти лье от города встретились с Роланом и Раванелем, которые дожидались исхода переговоров. При них находились г. г. де Монбель и де Ла Мезон-Бланш, их заложники.

Едва Кавалье и Ролан встретились лицом к лицу, как тут же посыпались взаимные обвинения и упреки, но благодаря вмешательству д'Эгалье оба вождя вскоре смягчились и даже обнялись.

А вот Раванель оказался куда непреклонней: завидя Кавалье, он обозвал его предателем и добавил, что сам он, Раванель, ни за что не пойдет на мировую, покуда не будет восстановлен Нантский эдикт; далее он заявил, что все посулы г-на де Виллара – сплошной, обман, предрек, что они еще раскаются когда-нибудь в своей доверчивости, и, не ожидая ответа на свою выходку, с негодованием покинул сборище; он вернулся к своему отряду, который ждал в горах, в трех четвертях лье, вместе с войском Ролана.

Однако посредники отнюдь не считали дело безнадежным. Раванель их покинул, но Ролан остался; итак, было решено всем вместе отправиться на переговоры с братьями, то есть с войсками Ролана и Раванеля, которые собрались близ Лезье, и сообщить им статьи договора между посланцами Ролана и маршалом. Решение об этой последней попытке приняли Кавалье, Ролан, Моиз, Сен-Поль, Лафоре, Майе, Мальплаш и д'Эгалье. Вот рассказ последнего о том, какие последствия повлекло за собой это решение:

«Едва мы решились, как, спеша исполнить задуманное, пустились в дорогу. Мы ехали по узкой горной тропе, слева от нас протекала река Гардон, справа вздымалась круча.

Проехав около одного лье, мы увидели войско, в котором было примерно три тысячи человек; путь к нему преграждал передовой отряд.

Я подумал, что этот отряд выслан, чтобы с почетом встретить нас, и приблизился к нему без опасений, но тут рубашечники отрезали нас справа и слева, набросились на Ролана с проклятиями и насильно уволокли его к войску. В это время Мальплаша и Майе стащили с коней. Кавалье ехал позади, и, когда за ним с саблями наголо погнались мятежники, обзывающие его предателем, он дал шпоры коню и во весь опор бросился прочь вместе с несколькими андюзскими буржуа, которые ехали вместе с нами и, видя, как нас встречают, едва не умерли со страху.

Сам я подъехал слишком близко, и в грудь мне уже нацелились пять-шесть ружей, а в каждое ухо уперлось по пистолету, поэтому я быстро принял решение. Я сказал им, пускай стреляют – я счастлив умереть на службе своему королю, родине, вере и им самим, которым я стремился помочь, обеспечив им покровительство короля.

Эта речь, которую я повторил несколько раз, чтобы ее не заглушил стоявший кругом чудовищный шум, утихомирила первую вспышку их ярости.

Они сказали мне, чтобы я ехал прочь: они-де не желают меня убивать. Я отвечал, что и не подумаю уезжать, а хочу, напротив, встретиться с войском, оправдать Ролана от обвинений в предательстве или погибнуть, ежели не сумею им доказать, что советы, которые я подавал Ролану и Кавалье, служили на благо нашему краю, вере и всем братьям; в течение часа я один пытался перекричать тридцать глоток и наконец предложил вызвать на бой того, кто подстрекает их к войне.

В ответ на это предложение они в меня прицелились. Тут Майе, Мальплаш и еще несколько человек бросились вперед и заслонили меня; хоть их и разоружили, они внушали к себе довольно почтения, чтобы защитить меня от оскорблений; затем они заставили меня отступить.

Уходя, я сказал мятежникам, что они навлекут на наш край многие бедствия; на что один из них, по имени Кларис, вышел вперед и крикнул: «Ступайте себе, сударь, да хранит вас Господь! Мы знаем, что намерения ваши чисты и вы сами обмануты; трудитесь и дальше на благо нашего края, и Бог пребудет с вами».

Д'Эгалье вернулся к маршалу, который пришел в ярость, видя, какой оборот приняли события, и решил немедля прервать переговоры и вновь обратиться к строгости. Однако, прежде чем прибегнуть к карательным мерам, он написал королю нижеследующее письмо:

«Государь,

Я всегда почитаю за честь верно исполнять любые приказания Вашего Величества, однако у меня было бы еще больше возможности выказать усердие на службе своему королю, когда бы мне не пришлось столкнуться здесь с безумцами, на слово которых нельзя полагаться. Чуть мы приготовимся на них напасть – они изъявляют готовность покориться, а после сразу же меняют свои намерения. Безумие их яснее всего подтверждается тем, что они никак не решатся воспользоваться милостью, которой они недостойны и которую с таким великодушием сулит им Ваше Величество. Ежели они и далее будут пребывать в нерешительности, я силой заставлю их следовать долгу и наведу в провинции порядок, который они нарушили своим мятежом».

На следующий день после написания этого письма Ролан через Майе передал г-ну де Виллару просьбу, чтобы тот немного подождал, прежде чем прибегнуть к строгости: пускай минуют седьмое и восьмое число, потому что в эти дни истекает срок перемирия; он твердо заверил маршала в том, что после этого либо приведет к нему целиком все войско, либо сдастся ему сам вместе со ста пятьюдесятью людьми. Маршал изъявил готовность подождать до утра субботы, но тогда уж он отдаст приказ атаковать рубашечников и на другой день собственной персоной выступит во главе большого отряда и настигнет их в Карнулё, где, как стало ему известно, расположились мятежники. Однако те со своей стороны узнали о его намерениях и ночью ушли из деревни.

Деревня поплатилась за тех, кто стоял в ней постоем: ее разграбили и сожгли; «головорезы»даже прикончили двух женщин, и д'Эгалье не смог добиться наказания виновных. Итак, г-н де Виллар исполнил роковое обещание, и война разгорелась вновь с тем же ожесточением, что и до перемирия.

Де Менон пришел в ярость о того, что упустил рубашечников; узнав через одного из своих шпионов, что следующую ночь Ролан собирается отдыхать в замке Прад, он явился к г-ну де Виллару и попросил у него снарядить экспедицию против вождя мятежников, которого надеялся схватить, потому что к его услугам был проводник, в совершенстве знавший тамошние места. Маршал разрешил ему действовать по своему усмотрению. Вечером де Менон пустился в путь с двумя сотнями гренадеров; незамеченные, они миновали уже три четверти расстояния по тропе, ведущей в замок, как вдруг на гренадеров де Менона случайно наткнулся один англичанин, состоявший в отряде Ролана и возвращавшийся из соседней деревни, где у него была подружка. Не раздумывая, что с ним будет, англичанин выстрелил из ружья и закричал: «Тревога! Тревога! Здесь королевские солдаты!» Его крик подхватили часовые, Ролан вскочил с постели и, не имея времени одеться и взять коня, пешком, в одной рубашке удрал через потайной ход в лес. Де Менон вошел в замок в тот миг, когда Ролан из него выбежал, нашел постель беглеца еще теплой и захватил трех великолепных коней, а также одежду, в которой обнаружил кошелек с тридцатью пятью луидорами.