Текст книги "Кровопролития на Юге"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 16 страниц)

Как только рассвело, мы стали совещаться, как нам быть дальше. Я советовал кружными путями добираться до города Экса, где у нас были знакомые, а оттуда нанять карету до Нима, где жили мои родные. Жена возражала мне. «Мне нужно вернуться в город и упаковать сундуки: у нас ведь только и есть то, что на нас надето, – сказала она. – Давай пошлем в деревню узнать, кончились ли в Марселе беспорядки». Я согласился с желанием жены, и мы послали в деревню человека.

Он принес нам добрые вести; все уверяли, что спокойствие полностью восстановлено. Мне было очень трудно в это поверить, и я ни за что не желал отпускать жену в город; на худой конец я готов был ехать с ней вместе. Но тут уж запротестовала вся моя семья; мне возражали, что мое присутствие только навлечет на жену опасность, а если она поедет одна, ей ничто не грозит. Да и найдутся ли такие подлые убийцы, чтобы погубить молодую женщину восемнадцати лет от роду, чуждую политике и никому не причинившую зла? А мои убеждения всем известны, я дело другое. К тому же моя теща вызвалась поехать вместе с женой, и все остальные в один голос с ней уговаривали меня, что это ничуть не опасно. В конце концов я согласился, но с одним условием. «Не знаю, – сказал я жене, – насколько обоснованы те обнадеживающие известия, которые до нас дошли, но предупреждаю: сейчас семь утра; одного часа тебе достаточно, чтобы добраться до Марселя, второго – чтобы упаковать сундук, а третьего – чтобы вернуться; еще час кладем на непредвиденные препятствия. Если к одиннадцати ты не вернешься, я буду считать, что ты попала в беду, и действовать соответственно». – «Ладно, – отвечала жена. – Если в одиннадцать я не вернусь, разрешаю тебе считать меня погибшей и поступать, как сочтешь нужным».

И она уехала.

Через час после ее отъезда поступили уже совсем другие известия: беглецы, подобно нам искавшие убежища в деревне, сообщили, что смута не только не прекратилась, но еще усилилась; произошли два убийства, сопровождавшиеся неслыханной жестокостью.

Некий Бессьер, старик простых нравов и безупречного поведения, все преступление коего состояло в том, что он служил при узурпаторе, сам рассудил, что преступление это в нынешних обстоятельствах нешуточное, и накануне составил завещание, которое нашли у него в бумагах; вот его начало:

«Подвергаясь опасности в ходе нынешней революции быть убитым в качестве сторонника Бонапарта, коего я, правду сказать, никогда не жаловал, оставляю по завещанию и т. д. и т. п.».

Накануне же к нему прибежал шурин, знавший о существовании у Бессьера нескольких личных врагов, и всю ночь сидел у него, убеждая зятя бежать, на что тот отвечал упорным отказом; на другой день с самого утра дом его оказался в осаде; он попытался скрыться через черный ход, но его задержала кучка солдат национальной гвардии; он отдался под их покровительство, и они повели его на бульвар Св. Людовика. Осыпаемый насмешками черни, он, видя, что его конвоиры представляют собой слабую защиту, попытался укрыться в кафе Меркантье, но перед ним захлопнули дверь. Изнемогая от усталости, задыхаясь, покрытый потом и пылью, он упал на одну из скамеек перед каким-то домом, и там его настигла пуля, которая ранила его, но не убила; брызнула кровь, и при виде ее радостные крики усилились. Тут сквозь давку пробился какой-то молодой человек, державший в каждой руке по пистолету, и в упор разрядил их в старика.

Другое еще более чудовищное убийство произошло в то же утро. На растерзание толпе были отданы двое, отец и сын, связанные спина к спине. Их муки длились более двух часов; под градом палочных ударов, камней, ружейных прикладов отец и сын истекали кровью, обливая ею друг друга.

Те же, кто не наносил им побоев, все это время плясали вокруг них.

Мы коротали время, выслушивая подобные истории, как вдруг я заметил одного знакомого, который бежал к нам. Подхожу к нему – он до того бледен, что я едва решаюсь задать ему вопрос. Он вернулся из города, он побывал у меня в доме. Тревожась обо мне, он решил заглянуть к нам и узнать, каковы мои дела; в доме он не застал никого, лишь у дверей лежали два мертвых тела, покрытых окровавленной простыней. Он не посмел ее приподнять.

Как вы понимаете, после этих слов ничто уже не могло меня остановить, и я бросился в Марсель. М. заметил, что я ухожу, не пожелал отпустить меня одного и пошел со мной. Пересекая деревню Сен-Жюст, мы повстречали на главной улице толпу крестьян; все они были вооружены саблями и пистолетами и по большей части принадлежали, казалось, к вольным ротам. Подобная встреча не сулила ничего хорошего, но отступить в подобных обстоятельствах было бы еще гораздо опасней; итак, мы продолжали путь, делая вид, будто не испытываем ни малейших опасений. Наш вид и манера держаться привлекли внимание, крестьяне дотошно осмотрели нас, потом тихо посовещались между собой, и до нас донеслось словечко «каштанники». Едоками каштанов в народе именовали бонапартистов: ведь каштаны пришли к нам с Корсики. Однако не послышалось ни единой угрозы, ни единого оскорбления. К тому же мы шагали в сторону города, то есть никак не могли оказаться беглецами. В сотне шагов от деревни мы наткнулись на отряд крестьян, державших путь, как и мы, в Марсель. Они несли ткани, канделябры, украшения; это навело нас на мысль, что они разграбили какой-нибудь загородный дом. И впрямь, они только что вышли из дома г-на Р. войскового инспектора. У многих имелись ружья. Я обратил внимание своего спутника на то, что штаны одного из них были на ляжке испачканы кровью. Этот парень заметил, что мы смотрим на кровавое пятно, и разразился хохотом. За сотню шагов до заставы я повстречал женщину, бывшую прежде у меня у услужении; увидя меня, она весьма удивилась.

«Берегитесь, не ходите дальше, – сказала она, идет страшная резня, хуже вчерашнего». – «Но что с моей женой? – вскричал я. – Вы о ней что-нибудь знаете?» – «Нет, сударь, – отвечала она, – я хотела к вам постучаться, но мне пригрозили и стали допытываться, известно ли мне, где друг этого мерзавца Брюна, которого давно пора укокошить. Одним словом, – заключила женщина, – поверьте мне и возвращайтесь туда, откуда пришли».

Я менее всего был склонен последовать этому совету. Итак, мы двинулись дальше, но застава охранялась, и миновать ее, оставаясь неузнанными, было невозможно. Тем временем вопли и ружейная пальба слышались все ближе; продолжать путь означало идти навстречу неминуемой гибели, и мы вынуждены были отступить. На обратном пути мы вновь ехали через деревню Сен-Жюст и обнаружили, что наши крестьяне вооружились. Но теперь, завидя нас, они стали выкрикивать угрозы; «Прикончим их! Прикончим!» – вопили они. Вместо того чтобы побежать, мы приблизились к ним и стали расписывать, какие мы добрые роялисты. Наше хладнокровие их убедило, и мы ускользнули из их рук подобру-поздорову.

Вернувшись к капитану, я без сил рухнул на диван: мне надрывала сердце мысль о том, что еще утром жена моя была здесь, со мною, а я, вместо того чтобы удержать ее и защитить, позволил ей вернуться в город, где ее ждала верная и жестокая смерть. Наш хозяин и мой друг М. пытались меня утешить, но я ничего не видел, ничего не слышал, я был как безумный.

М. пошел узнать новости. Мгновение спустя мы услышали стремительные шаги, и он вбежал в комнату с криком: «Идут! Они уже здесь!» – «Кто?» – спросили мы. «Убийцы!»

Признаться, я почти обрадовался. Я схватил пару двуствольных пистолетов, твердо решив, что не дам зарезать себя, как овцу. В самом деле, подойдя к окну, я увидел людей, лезущих через стену в сад. У нас еще было время убежать по потайной лестнице; мы выскользнули через заднюю дверь и затворили ее за собой, теперь оставалось только перебежать дорогу, пробраться в соседний виноградник, скользнуть под лозы и затаиться.

На дом капитана указали как на логово бонапартистов, и убийцы надеялись застать нас врасплох: и впрямь, мгновением позже мы бы погибли: мы не пробыли в нашем тайнике и пяти минут, как они показались на дороге, которую мы только что перебежали, и принялись озираться по сторонам, не подозревая, что мы прячемся в шести шагах от них. Что до меня, то я их видел и держал наготове заряженные пистолеты, твердо решив убить первого, кто ко мне приблизится. Они удалились, мы задумались над своим положением и взвесили все шансы; вернуться к капитану мы уже не могли. Впрочем, он и сам убежал, так что мы бы его не нашли. Бродить по полям было немыслимо: в нас. бы неминуемо признали беглецов. В этот миг мы услыхали крик: в нескольких шагах от нас кого-то убивали; впервые в жизни я слышал предсмертные стоны и, признаться, застыл на месте от ужаса; но вскоре меня охватил яростный протест: я предпочел бы идти прямо навстречу опасности, чем ждать, и, хотя еще раз пройти через деревню Сен-Жюст было для меня опасно, я решил рискнуть. Тогда я повернулся к М. и сказал: «Послушай, ты можешь до вечера оставаться здесь, не подвергаясь опасности, а я пойду в Марсель, потому что не могу более выносить эту неопределенность. Если убийцы ушли из Сен-Жюста, я за тобой вернусь, а если нет, пойду дальше один».

Мы знали, какая опасность нам грозит, и понимали, что надежда вновь увидеться невелика; он протянул мне руку, я бросился ему на шею, мы обнялись и простились.

Я немедля пускаюсь в путь, являюсь в Сен-Жюст, замечаю разбойников и, распевая, направляюсь прямо к ним, один из них хватает меня за ворот, двое других берут меня на мушку.

Да уж навряд ли когда-нибудь я кричал «Да здравствует король!», вкладывая в свой голос больше подобающего случаю энтузиазма, чем в тот раз! Нелегко смеяться, пошучивать, демонстрировать отменное спокойствие, когда от гибели вас отделяет легкое нажатие пальца убийцы на курок ружья; тем не менее я все это проделал и целый и невредимый выбрался из деревни, решив на сей раз, что лучше я дам себя подстрелить, чем вернусь сюда снова.

Однако никаких обходных тропинок мне не попалось, а в Сен-Жюст я решил не возвращаться; поэтому я направился по дороге в Марсель, а дорога эта в тот час была не слишком удобна для путешествий: на ней сошлись несколько отрядов с белыми кокардами. Мне сообщили, что въезжать в город сейчас особенно опасно; я решил дождаться ночи, прогуливаясь, а потом проникнуть в Марсель под покровом темноты; но тут один из патрулей предупредил меня, что блуждая по дороге, я навлекаю на себя подозрение, и приказал убираться либо в город, из которого доходили столь тревожные вести, либо в деревню, где меня чуть было не убили. Единственным моим прибежищем оказался постоялый двор: я вошел, спросил пива и сел у окна, все еще надеясь, что мимо пройдет какой-нибудь знакомый. В самом деле, после получаса ожидания я заметил М., с которым расстался в винограднике; ему не захотелось дожидаться меня там, и он пустился мне вдогонку; замешавшись в толпу грабителей, он ухитрился незамеченным пробраться через деревню. Я окликнул его, он вошел. Мы посовещались; хозяин отрядил в наше распоряжение надежного человека, который согласился сходить к моему шурину и предупредить его, что мы ждем на постоялом дворе. Спустя три часа ожидания мы увидели, что идет мой шурин. Я хотел бежать ему навстречу, но М. заметил, что такой поступок был бы неосторожностью с моей стороны; итак, мы остались на месте, пожирая моего родственника глазами. Он вошел на постоялый двор. Тут уж я не вытерпел, побежал навстречу ему и столкнулся с ним на лестнице. «Где моя жена? – воскликнул я. – Вы видели мою жену?» – «Она у меня», – отвечал он. Я радостно вскрикнул и бросился его обнимать.

В самом деле, моя жена, на которую из-за моих убеждений обрушились оскорбления, угрозы и издевательства, укрылась у него в доме.

Начинало темнеть. Мой шурин был в мундире национальной гвардии; этот мундир служил в те дни порукой спасения; он взял нас обоих под руки; мы миновали заставу, и никто даже не осведомился, куда мы идем; по окольным улочкам мы добрались до его дома. Впрочем, в городе было спокойно: резня кончилась или почти кончилась.

Жена моя была спасена; в этих словах заключалась для меня вся радость, какую может вместить сердце человеческое. Вот что с нею произошло.

Как условились, мои жена и теща вернулись домой, чтобы собрать вещи. Но владелица дома, проведав об их возвращении, подстерегала их на лестнице, когда они выходили, и, обратившись к моей жене, осыпала ее проклятиями. Муж домовладелицы, не зная, что происходит, вышел из своей комнаты на шум, взял ее за руку и силой увел в дом, но она подбежала к окну и, когда моя жена выходила из дверей, завопила, обращаясь к вольной роте, стоявшей напротив дома: «Стреляйте! Стреляйте! Они бонапартисты!» По счастью, эти люди оказались-более милосердны, чем она, и, видя двух одиноких женщин, пропустили их; впрочем, почти сразу же навстречу им попался мой шурин, который, будучи защищен своим мундиром и своей репутацией, взял обеих женщин под руку и отвел к себе.

Меньше посчастливилось одному молодому человеку, чиновнику префектуры, который приходил ко мне накануне: мы должны были с ним вместе редактировать «Журналь де Буш-дю-Рон». Место службы и посещение моего дома изобличили в нем столь опасный образ мыслей, что ему велено было убираться, но он не успел спастись. На углу улицы Ноайль на него напали, он получил удар кинжалом и упал, обливаясь кровью; к счастью, рана оказалась несмертельной.

Весь день прошел в еще более ужасных убийствах, чем накануне: по улицам струилась кровь и через каждые сто шагов валялись трупы. Однако это зрелище не только не устрашало убийц, но преисполняло их весельем. Вечером на улице водили хороводы и пели, и долго еще этот день, получивший у нас название дня резни, именовался у роялистской черни днем шутки.

А мы, не в силах далее выносить подобное зрелище, хотя для нас самих опасность уже почти миновала, в тот же вечер сели в карету и покатили в Ним.

По дороге мы не повстречали, впрочем, ничего примечательного до самого Оргона, куда прибыли на следующий день: только несколько отдельных сторожевых постов свидетельствовали о том, что нигде нет полного спокойствия. Впрочем, подъезжая к городу, мы заметили трех человек, которые стояли, взявшись за руки, и казались лучшими друзьями, что выглядело удивительно после всего, что мы видели прежде, так как один из этой троицы был с белой кокардой, другой с трехцветной, а третий вообще без кокарды. Как я уже сказал, они дружелюбно держались за руки и ждали исхода политических событий, оставаясь каждый под своим флагом. Такая мудрость поразила меня; подобные философы показались мне нисколько не опасны, я подошел к ним и стал расспрашивать; каждый из них простодушно поведал мне о своих надеждах, а главное, о твердом намерении подчиниться наиболее сильному.

Въехав в Оргон, мы с первого взгляда заметили, что город встревожен важным известием. На всех лицах лежала печать беспокойства; посреди кучки народа ораторствовал какой-то человек, на которого нам указали как на мэра. Поскольку все слушали его с огромным вниманием, мы подошли и осведомились у него о причине всеобщего возбуждения.

«Господа, – отвечал он, – вы, должно быть, уже знаете новости: король в столице, мы снова вернулись к белому знамени, и, по счастью, все произошло без малейших беспорядков, которые могли бы омрачить этот день. Одни восторжествовали без насилия, другие покорились со смирением. И что же? Только что я узнал, что толпа бродяг, около трех сотен человек, собралась на мосту через Дюрансу. и собирается нынче ночью идти на наш городок, чтобы разграбить его и обложить данью. У меня осталось несколько ружей, я раздам их, и пускай каждый встанет на стражу всеобщей безопасности».

Оружия на всех не хватало, тем не менее он предложил его нам, но я отказался: у меня были Двуствольные пистолеты. Я велел дамам ложиться спать, а сам прилег у их дверей, держа в каждой руке по пистолету, и попытался уснуть. Впрочем, по городу поминутно прокатывалась ложная тревога, и когда рассвело, мне оставалось лишь утешаться невеселой мыслью, что все в Оргоне спали не лучше моего.

На другой день мы продолжили наш путь до Тараскона, где нас ожидали новые события. Приближаясь к городу, мы услышали, как бьют в набат и играют общий сбор. Мы уже начали привыкать к суматохе, так что здешняя удивила нас меньше. По приезде мы осведомились о ее причинах, и нам ответили, что на Бокер напали двенадцать тысяч жителей Нима и предали город огню и мечу. Мне показалось, что двенадцать тысяч – это слишком уж многочисленное войско, которое не может состоять из жителей одного города. Я высказал эту мысль вслух, но мне возразили, что их-де сопровождают уроженцы долины Гардона и Севеннских гор. Ним сохранил трехцветное знамя, Бокер присягнул белому; мне объяснили, что Ним выступил против Бокера для того, чтобы низвергнуть белое знамя и разогнать отряды роялистов, собравшиеся в этом городе. Но поскольку Тараскон отделен от Бокера только Роной, мне показалось странным, почему на одном берегу ничего не происходит, когда на другом кипит сражение; мы несколько усомнились не столько в самих событиях, сколько в их значительности, а потому решили все же добраться до Бокера; там было совершенно спокойно. Армия в двенадцать тысяч человек оказалась небольшим отрядом в двести солдат, которому дали отпор. Итогом операции, в которой осаждающие потерпели неудачу, оказались один раненый и один пленный. Гордые своим успехом, жители Бокера поручили нам передать бесчисленные проклятия жителям Нима, своим извечным врагам.

Бесспорно, путь, проделанный нами за этот день, позволил нам до конца осознать, как на самом деле, происходят приготовления к гражданской войне и какое смятение уже охватило Юг. На протяжении четырех лье, отделяющих Бокер от Нима, нам попеременно встречались дозоры то с белыми, то с трехцветными кокардами. Каждая деревушка, попадавшаяся нам по дороге, за исключением тех, что были ближе всего к Ниму, объявила себя на стороне либо короля, либо Наполеона; но среди солдат, через более или менее равные промежутки стоявших на дороге, были и роялисты, и бонапартисты. Мы издалека всматривались в них из окна кареты и, поскольку из предосторожности по примеру жителей Оргона запаслись обеими кокардами, то нацепляли себе на шляпы такие же, что были у них, а другие прятали к себе в башмаки; затем, поравнявшись с солдатами, махали из окон карет нашими шляпами, украшенными кокардами, и кричали, смотря по обстоятельствам, либо «Да здравствует король!», либо «Да здравствует император!». Благодаря этой уступке общественному мнению большой дороги, а главное, благодаря деньгам, которые мы в качестве чаевых раздавали обеим сторонам, мы добрались до нимской заставы, где обнаружили солдат национальной гвардии, получивших отпор от жителей Бокера.

Вот что произошло в городе перед нашим приездом.

Нимская национальная гвардия и войска гарнизона решили собраться в воскресенье 25 июня на банкет, чтобы отпраздновать первые успехи французской армии: известие о Ватерлоо дошло сюда не так быстро, как до Марселя, а потому банкет прошел без помех, бюст Наполеона с помпой носили по всему городу, а армия и национальная гвардия до вечера предавались веселью, не сопровождавшемуся какими-либо излишествами.

Однако еще до наступления ночи стало известно, что в Бокер стягиваются многочисленные войска; поэтому, хотя во вторник было получено сообщение о разгроме при Ватерлоо, в среду для разгона этих соединений был выслан отряд, встреченный нами у городских ворот. Однако бонапартисты, коими командовал генерал Жилли, имевший также под началом полк егерей, начинали уже отчаиваться в успехе своего дела, и положение их делалось все более критическим; вдобавок прошел слух, будто бокерские войска в свою очередь рвутся в бой и собираются выступить против Нима. Я же, будучи в стороне от всего, что произошло до сих пор в столице Гара, не имел поводов для личных опасений; но, привыкнув уже к несправедливым подозрениям, счел, что преследующие меня несчастья не пощадят моих друзей и родных, которых смогут уличить в таком преступлении, как оказание гостеприимства беженцу из Марселя; в сущности, само по себе это выражение ничего не означало, но в устах врага приобретало зловещий для меня смысл. Итак, полный воспоминаний о минувшем и опасаясь за будущее, я решил уклониться от зрелища, которое по многим причинам почитал для себя опасным, и на время уехал в деревню, с твердым намерением, впрочем, вернуться в город, как только в нем восторжествует белое знамя.

Прибежищем нам стал старый замок в Севеннах, перевидавший много мрачных эпох – от костров для альбигойцев до кровопролитий Смутного времени; мы удалились туда с М., моею женой и ее матерью. Мы жили там настолько спокойно, что и рассказывать не о чем, поэтому не буду останавливаться на днях, проведенных там. Но в конце концов спокойствие нам наскучило – так уж устроен человек, и, поскольку уже почти неделю никакие известия до нас не доходили, мы решили отправиться в Ним и воочию увидеть, каково там положение; итак, мы пустились в путь, но едва проехали два лье, как повстречали карету одного нашего друга, богатого нимского домовладельца; едва я его заметил, как вышел из кареты и поспешил к нему с расспросами, что творится в Ниме. «Не вздумайте туда ехать, – сказал мне он, – тем более теперь: в городе брожение умов, кровь уже пролилась, назревает катастрофа».

Мы вернулись в наш замок в горах, но на исходе нескольких дней нас вновь охватило беспокойство, и, будучи не в силах его преодолеть, мы решились рискнуть и посмотреть, что же все-таки происходит; на сей раз, не остановленные ничьими советами и предупреждениями, мы вновь пустились в дорогу и в тот же вечер добрались до своей цели.

Нас не обманули: несколько отдельных стычек уже успели возбудить умы. Возле Эспланады выстрелом из ружья был убит какой-то человек, и это несчастье предвещало многие беды в будущем. Католики с нетерпением ожидали прибытия грозного бокерского воинства, видя в нем свой главный оплот; протестанты хранили тягостное молчание, и на всех лицах был написан страх. Наконец водрузили белое знамя, объявили о восшествии короля на трон, и все, что было с этим связано, прошло спокойнее, чем можно было ожидать; но спокойствие это было, по-видимому, лишь передышкой перед новой вспышкой страстей. В это время в тишине нашего уединения нам пришла новая мысль: мы узнали, что маршал Брюн, отказавшись от своего упорного нежелания признать Людовика XVIII, наконец водрузил над Тулоном белое знамя и с белой кокардой на шляпе передал власть над городом королевским уполномоченным. Отныне в Провансе ему было не найти приюта, где он мог бы жить в безвестности; его дальнейшие намерения были неизвестны, а в поступках чувствовались сильные колебания… И вот нам пришла мысль предложить ему наш скромный загородный дом в качестве убежища, где он в полнейшем покое дождался бы конца беспорядков. В соответствии с этим было решено, что М. вместе с еще одним нашим другом, который за несколько дней до того приехал из Парижа, явятся к нему с этим предложением, которое он несомненно должен будет принять, потому что оно исходит из сердец, глубоко ему преданных. Итак, они отправились, но, к великому моему удивлению, в тот же день и вернулись; они привезли известие, что маршал Брюн убит в Авиньоне.

Сначала мы не могли поверить в такое чудовищное событие и приняли его за один из тех кровавых слухов, что распространяются во времена гражданских бурь; но вскоре сомневаться уже было нельзя; до нас дошли подробности катастрофы.

Уже несколько дней назад в Авиньоне завелись свои убийцы, как до того появились свои убийцы в Марселе, свои – в Ниме; уже несколько дней весь Авиньон трепетал при одних только именах пяти человек; эти пятеро звались Пуэнтю, Фаржес, Рокфор, Надо и Маньян.

Пуэнтю был типичный южанин: с оливковой кожей, орлиным взглядом, горбоносый, белозубый. Росту он был чуть выше среднего, сутулый из-за привычки носить тяжести, и ноги у него были колесом. Они искривились под давлением чудовищных грузов, которые он перетаскивал за день, но при всем том он обладал необыкновенной силой и ловкостью: он перебрасывал через Лулльские ворота ядро сорока восьми фунтовой пушки, как дети мячик; он докидывал камень с одного берега Роны на другой, то есть на более чем две сотни шагов; наконец, убегая, он метал нож с такой силой и точностью, что эта новая парфянская стрела со свистом пролетала пятнадцать шагов, вонзаясь в ствол дерева толщиной в бедро на глубину в два пальца. Прибавьте к этому неменьшую ловкость в обращении с ружьем, пистолетом и дубинкой, врожденный живой и бойкий ум, глубокую ненависть к республиканцам, зародившуюся в нем у подножия эшафота, на котором были казнены его отец и мать, и вы получите представление об этом ужасном главаре авиньонских убийц, под началом у коего в качестве помощников состояли ткач Фаржес, крючник Рокфор, хлебопек Надо и старьевщик Маньян.

Итак, Авиньон всецело подчинился этой горстке людей, творивших бесчинства, коих не хотели, не смели или не могли пресечь гражданские и военные власти; тем временем стало известно, что маршала Брюна, находившегося в Люке с войском в шесть тысяч человек, отзывают в Париж, где ему предстоит отчитаться в своих действиях перед новым правительством.

Зная, до какой степени дошел накал страстей на Юге, и догадываясь о подстерегающих его по дороге опасностях, маршал испросил дозволения вернуться морским путем, но ему в этой просьбе было отказано, и его светлость герцог де Ривьер, губернатор Марселя, выдал ему охранный лист. Убийцы взревели от радости, когда узнали, что республиканец образца восемьдесят девятого года, позже ставший маршалом узурпатора, проедет через Авиньон. Тут же поползли зловещие слухи, опережавшие маршала, как вестники смерти, Снова и снова повторяли низкую клевету, уже сотни раз опровергнутую, что Брюн, который на самом деле только 5 сентября 1792 года прибыл в Париж, второго, то есть за три дня до своего прибытия, носил на острие пики голову принцессы де Ламбаль. Вскоре разнеслась молва, что маршала чуть было не убили в Эксе: в самом деле, он спасся лишь благодаря быстроте своих лошадей. Пуэнтю, Фаржес и Рокфор поклялись, что в Авиньоне будет иначе.

Маршал следовал таким маршрутом, что в Лион он мог попасть лишь двумя путями: ему нужно было либо проехать через Авиньон, либо обогнуть город, свернув за два лье до него с дороги, ведущей на Пуэнте, на проселок. Убийцы предвидели эту возможность; 2 августа, в день, когда ожидали маршала, Пуэнтю, Маньян и Надо в сопровождении четырех верных людей в шесть утра сели в одноколку, миновали мост через Рону и устроили засаду у дороги, ведущей в Пуэнте.

Доехав до распутья, маршал, предупрежденный о враждебных намерениях авиньонцев, решил свернуть на лежавшую перед ним проселочную дорогу, на которой его поджидал Пуэнтю со своими людьми; но почтарь упорно отказывался подчиниться желанию Брюна, говоря, что почтовая станция находится в Авиньоне, а не в Пуэнте и не в Сорге. Тогда один из адъютантов маршала попытался заставить его свернуть, угрожая ему пистолетом, но маршал не пожелал допустить насилия и распорядился держать путь через Авиньон.

В девять утра маршал въехал в город и остановился в гостинице «Пале-Рояль» при почтовой станции. Покуда меняли лошадей и отмечали подорожные и охранный лист у Лулльских ворот, маршал вышел из кареты, чтобы подкрепиться бульоном. Не прошло и пяти минут, как у дверей собралась толпа. Хозяин гостиницы г-н Мулен, приметив угрюмые и угрожающие лица собравшихся, немедля вышел к маршалу и посоветовал ему, не дожидаясь, когда ему вернут бумаги, сразу же уезжать; он дал маршалу слово, что следом за ним отправит верхового, которых в двух-трех лье от города передаст ему подорожные его адъютантов и его охранный лист. Маршал вышел, убедился, что лошади уже готовы, и сел в карету под ропот черни, среди которой уже слышалось ужасное слово «Зау!» – провансальский боевой клич, выражающий в зависимости от того, как его произносят, любую угрозу и означающий, если его перевести: «Рвите, крушите, режьте, убивайте!»

Маршал выехал во весь опор, беспрепятственно миновал городские ворота, преследуемый угрозами и воем черни, которая тем не менее его не остановила. Он полагал уже, что оказался вне досягаемости для врагов, как вдруг, поравнявшись с Ронскими воротами, обнаружил около них кучу вооруженных ружьями людей, коими командовали Фаржес и Рокфор; эти люди прицелились; тогда маршал приказал почтарю поворачивать обратно; почтарь повиновался, и через пятьдесят шагов карета столкнулась с теми, кто преследовал ее от самой гостиницы; тут почтарь остановил лошадей. В считанные мгновения упряжь была перерезана; тогда маршал открыл дверцу, вышел из кареты вместе со своим лакеем и через Лулльские ворота вернулся назад в сопровождении второй кареты, где находились его адъютанты; он воротился в гостиницу «Пале-Рояль», которую отворили на стук, впустили маршала с его свитой, а затем сразу же вновь затворили.

Маршал спросил комнату, г-н Мулен дал ему первый номер, выходивший на площадь. Спустя десять минут площадь заполонила трехтысячная толпа; люди выковыривали из мостовой булыжники. Тем временем подъехала брошенная маршалом карета, которой правил почтарь, ухитрившийся наладить упряжь. Большие ворота, которые вели во двор, отперли вторично, но носильщик Берне и сам г-н Мулен, люди колоссальной силы, налегли на створки ворот и сумели их затворить, а затем ворота были немедля забаррикадированы. Адъютанты, еще сидевшие в карете, тут же вышли и хотели идти к маршалу, но г-н Мулен приказал носильщику Берне спрятать их в каретном сарае: Берне ухватил обоих за руку, потащил, невзирая на их сопротивление, и затолкал позади пустых бочек, а сверху забросал тряпьем, проговорив с пророческой торжественностью в голосе: «Если шевельнетесь – вы погибли». И адъютанты остались немы и недвижимы.

В это время г-н де Сен-Шаман, префект Авиньона прибывший в пять часов утра, выбежал во двор: толпа била окна и ломала небольшую дверцу, выходившую на улицу; на площади было полно народу; там раздавались призывы к убийству, перекрывавшие ужасный клич «Зау!», с каждым мигом становившийся все более угрожающим. Г-н Мулен увидел, что все погибнет, если не удастся продержаться до прихода солдат майора Ламбо, и велел Берне взять на себя тех, кто высаживал дверь, а сам занялся теми, кто пытался влезть в окна; и вот эти двое в едином порыве и с единым воодушевлением, одни против ревущей черни, попытались лишить ее кровавой пищи, которой она алкала.