Текст книги "Анж Питу (др. перевод)"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 39 страниц) [доступный отрывок для чтения: 14 страниц]

Мнение это, как видно, разделяла вся пятерка полицейских, потому что они тут же тронулись в путь вдоль кромки леса, который скрывал их от чужих глаз, и, пройдя примерно три четверти лье, вышли на дорогу.

Предосторожность эта была отнюдь не излишней, так как Катрин, едва увидела, что человек в черном и оба его спутника покинули ферму и бросились в погоню за Питу, тут же, уверенная в быстроте того, кого они преследуют, и в том, что он в силах, если ничего непредвиденного не случится, увести их весьма далеко, позвала поденщиков, которые видели, что на ферме что-то происходит, но не знали, что именно, и велела им открыть дверь. Поденщики тут же прибежали, и Катрин, обретшая свободу, тотчас же возвратила свободу отцу.

Бийо, казалось, пребывал в странной задумчивости. Он отнюдь не бросился из комнаты, а с какой-то недоверчивостью медленно вышел на середину кухни. Казалось, он не решается остаться в своем узилище и в то же время боится бросить взгляд на мебель, взломанную и обшаренную полицейскими.

– Ну что, взяли они книгу или нет? – спросил Бийо.

– Думаю, взяли, отец, но его не взяли, – ответила Катрин.

– Кого его?

– Питу. Он сбежал. И если они все еще гонятся за ним, то сейчас должны быть уже где-нибудь в Кеоле или в Восьене.

– Тем лучше. Бедный парень, это я виноват в том, что с ним случилось.

– Не тревожьтесь за него, отец, подумайте лучше о нас. Можете быть уверены, Питу выпутается. Боже мой, какой разгром! Матушка, вы только посмотрите!

– Мой бельевой шкаф! – возопила г-жа Бийо. – Они даже в него залезли! Да они же сущие разбойники!

– Они рылись в бельевом шкафу? – воскликнул Бийо.

Он ринулся к шкафу, который, как мы помним, сыщик старательно закрыл, и стал что-то нащупывать в беспорядочной куче наваленных туда полотенец.

– Нет, этого не может быть, – пробормотал он.

– Что вы ищете, отец? – спросила Катрин.

С какой-то растерянностью Бийо огляделся вокруг.

– Посмотри в шкафу, есть ли там что-нибудь? Да нет, пусто. И в этом комоде тоже. В секретере тоже ничего. К тому же она была здесь, здесь! Я сам ее туда положил. Еще вчера я видел ее. Эти мерзавцы искали не книгу, а шкатулку.

– Какую шкатулку? – спросила Катрин.

– Да ты сама прекрасно знаешь какую.

– Шкатулку доктора Жильбера? – отважилась вступить в разговор г-жа Бийо, которая в сложных обстоятельствах всегда хранила молчание, давая другим возможность действовать и говорить.

– Ну да, шкатулку доктора Жильбера! – с яростью крикнул Бийо. – И мне даже в голову это не пришло! Я даже не подумал о шкатулке! Господи, что скажет доктор? Что он подумает обо мне? Он сочтет, что я предатель, трус, негодяй!

– Боже мой, отец, а что было в этой шкатулке?

– Не знаю. Единственное, могу сказать, что поручился за нее перед доктором своей жизнью и должен был погибнуть, а не отдать ее.

И Бийо с таким отчаянием махнул рукой, что жена и дочь в ужасе попятились от него.

– Господи, отец, уж не сходите ли вы с ума? – простонала Катрин и заплакала. – Ну что вы молчите? Да ответьте же, ради всего святого! – упрашивала она его сквозь всхлипывания.

– Пьер, дорогой, – вступила г-жа Бийо, – ответь же своей дочери, ответь жене.

– Коня! Коня! – крикнул фермер. – Подать мне коня!

– Куда вы, отец?

– Предупредить доктора. Я должен его предупредить.

– Но где его искать?

– В Париже. Разве ты не прочла в письме, которое он прислал нам, что он едет в Париж? Он должен быть там. Я отправляюсь в Париж. Коня! Коня!

– И вы покинете нас, отец? Покинете в такую минуту? Оставите нас, исполненных тревог и страха?

– Так надо, детка. Так надо, – повторил фермер, взяв в ладони лицо дочери и судорожно целуя ее. – «Если ты когда-нибудь потеряешь шкатулку, – сказал мне доктор, – или, тем более, если у тебя ее похитят, в тот же миг, как только обнаружишь кражу, поспеши, Бийо, известить меня, где бы я ни был, и пусть ничто не остановит тебя, даже человеческая жизнь».

– Господи, да что же может быть в этой шкатулке?

– Не знаю. Знаю только одно: она была мне отдана на сохранение, а я позволил взять ее у меня. А, вот и лошадь. Я заеду в коллеж к сыну и узнаю, где найти отца.

Поцеловав в последний раз жену и дочь, фермер вскочил в седло и напрямик через поля галопом поскакал к парижской дороге.

IX. Дорога в Париж

Однако вернемся к Питу.

Питу несся без оглядки, побуждаемый двумя величайшими стимулами – страхом и любовью.

Страх говорил прямо: «Питу, тебя могут арестовать или поколотить, а потому – берегись!»

И этого было достаточно, чтобы Питу мчался, как лань.

Любовь же говорила голосом Катрин: «Скорее спасайтесь, дорогой Питу!»

И Питу спасался.

Воздействие этих двух, как мы уже сказали, стимулов привело к тому, что Питу не бежал, а летел.

Воистину велик бог и непогрешим в своем творении!

Длинные ноги, которые Питу казались рахитичными, и огромные колени, так некрасиво выглядевшие на балу, показали себя с самой лучшей стороны при беге по полю, а сердце его, расширившееся от страха, билось со скоростью три удара в секунду.

Да уж, господин де Шарни с его маленькими ступнями, изящными коленками, икрами, симметрично посаженными там, где и надлежит им быть, так бежать бы не смог.

Питу припомнилась прелестная басня [57]57
  Имеется в виду уже упомянутая басня Эзопа «Олень и лев».


[Закрыть], в которой олень, глядясь в источник, сокрушался по причине своих тонких ног, и хотя на голове юноши не было того украшения, в котором четвероногий герой басни увидел некое возмещение за худобу конечностей, Анж даже упрекнул себя за то, что столь пренебрежительно относился к своим жердям.

Именно так – жердями – назвала г-жа Бийо ноги Питу, когда он созерцал их в зеркале.

И вот Питу мчался по лесу, оставив Кеоль справа, а Ивор слева; время от времени он оглядывался, чтобы посмотреть, а вернее, прислушаться, потому как давно никого не видел, обогнав преследователей благодаря поразительной быстроте своих ног: расстояние между ними, первоначально составившее тысячу шагов, возрастало с каждой секундой.

Ах, почему Аталанта [58]58
  Аталанта (миф.) – знаменитая аркадская охотница, предлагавшая искателям ее руки состязаться в беге и убивающая всех, кого обгоняла. Гиппомен хитростью одержал победу над ней; во время бега он бросал подаренные ему Афродитой золотые яблоки, и Аталанта, поднимая их, отстала от него.


[Закрыть]была замужем! Питу вступил бы с ней в состязание, но чтобы одолеть ее, ему в отличие от Гиппомена не было бы нужды прибегать к хитрости с тремя золотыми яблоками.

Правда, люди г-на Тихой Сапой вполне, как мы уже упоминали, удовлетворенные полученным трофеем, не собирались более преследовать Питу, но он-то этого не знал.

Так что за Питу никто, кроме тени, не гнался.

Что же касается людей в черном, они были полны уверенности в себе, что вообще присуще тем, кто ленив.

– Беги, беги! – бормотали они, позвякивая в карманах наградными, полученными от г-на Тихой Сапой. – Беги, глупый. Когда надо будет, мы тебя все равно отыщем.

И эти слова были отнюдь не пустым хвастовством, а истинной правдой.

А Питу бежал, как будто слышал эти речи подручных г-на Тихой Сапой.

Он петлял, как это делают лесные звери, чтобы сбить со следа свору гончих, и когда так хитроумно запутал следы, что даже сам Нимрод [59]59
  Нимрод – упоминаемый в Ветхом Завете внук Хама, о котором сказано: «он был сильный зверолов перед Господом» (Быт., 10, 8).


[Закрыть]не сумел бы их распутать, внезапно принял решение повернуть вправо и выйти неподалеку от Кондревильских вересковищ на дорогу, что соединяет Виллер-Котре с Парижем.

Приняв такое решение, он свернул почти под прямым углом, пошел по лесосеке и через пятнадцать минут увидел дорогу – желтые песчаные откосы и два ряда растущих вдоль нее зеленых деревьев.

Итак, через час после бегства с фермы он очутился на королевском тракте.

За этот час он проделал четыре с половиной лье. Это все равно как если бы скакать на хорошей лошади крупной рысью.

Питу бросил взгляд назад. На дороге пусто.

Питу глянул вперед. Две женщины на ослах.

Мифологию Питу постигал по гравюрам в книжке младшего Жильбера. В ту эпоху очень интересовались мифологией.

История богов и богинь греческого Олимпа входила в круг образования молодых людей. Разглядывая гравюры, Питу познакомился с мифологией: видел, как Зевс превратился в быка, чтобы похитить Европу [60]60
  Европа (греч. миф.) – дочь финикийского царя, которую Зевс в облике быка похитил, когда она гуляла с подругами на морском берегу.


[Закрыть], в лебедя – чтобы бесстыдно овладеть дочерью Тиндара [61]61
  Ошибка Дюма: согласно мифу, Зевс, обратившись в лебедя, овладел не дочерью спартанского царя Тиндара, а его женой Ледой, которая родила от Зевса Елену Прекрасную и близнецов-братьев Кастора и Полидевка (Диоскуров).


[Закрыть], видел он, как и другие божества совершают более или менее живописные перевоплощения, но чтобы агент полиции его величества превратился в осла – нет, такое просто немыслимо! Даже у царя Мидаса были всего-навсего только ослиные уши, а ведь он был царь и мог все, что угодно, превращать в золото, так что имел возможность купить целиком шкуру этого четвероногого.

Несколько успокоенный увиденным, а вернее тем, что он не увидел, Питу рухнул на кромке леса в траву, вытер рукавом покрасневшее лицо и, растянувшись на зеленом ковре, предался сладостному отдохновению.

Однако нежные ароматы люцерны и майорана не могли заставить Питу забыть ни свинину матушки Бийо, ни краюху черного хлеба весом фунта в полтора, которую Катрин отрезала ему за каждой трапезой, то есть три раза в день.

Хлеба, стоившего тогда четыре с половиной су за фунт – чудовищная цена, соответствует современным девяти су, – не хватало по всей Франции, и ежели он был пригоден в пищу, то казался вкуснее тех самых сказочных пирожных, которыми герцогиня де Полиньяк [62]62
  Полиньяк, Жюли, герцогиня де (1749–1793) – ближайшая подруга Марии Антуанетты, воспитательница королевских детей, возбуждавшая особую ненависть народа. Совет парижанам есть пирожные, раз у них нет хлеба, приписывают и самой королеве.


[Закрыть]велела или посоветовала питаться парижанам, когда у них не будет больше муки.

Питу философски решил, что м-ль Катрин – самая великодушная принцесса на свете, а ферма папаши Бийо – самый роскошный дворец во вселенной.

После чего, подобно израильтянам на берегу Иордана, он обратил томный взгляд на восток, то есть в сторону благословенной фермы, и вздохнул.

Впрочем, вздыхать не так уж неприятно для человека, которому нужно отдышаться после безумного бега.

Вздыхая, Питу переводил дыхание, и чувствовал, что мысли его, доселе смятенные и запутанные, приходят в порядок вместе с обретением способности ровно дышать.

«Почему, – вопрошал он себя, – со мной произошло столько необыкновенных событий за такой короткий промежуток времени? Почему на три дня пришлось происшествий больше, чем на всю предшествующую жизнь? Все потому, что мне приснилась кошка, которая шипела на меня», – решил Питу.

И он кивнул своим мыслям, как бы подтверждая, что причина всех его несчастий найдена.

«Нет, – продолжал Питу после минуты размышлений, – тут нет логики, которой учил нас преподобный аббат Фортье. Все эти события произошли со мной вовсе не потому, что мне снилась разъяренная кошка. Сны ниспосылаются человеку только как предостережение.

Вот ведь не помню, какой автор сказал: «Ты видел сон – будь осторожен». Cave, somniasti [63]63
  Берегись, сновидец (непр. лат.).


[Закрыть].

Somniasti? – испуганно спохватился Питу. – Уж не допустил ли я опять варваризм? Нет, я просто пропустил буквы. Somniavisti, вот как надо правильно сказать.

Это удивительно, – восхитился собой Питу, – до чего хорошо я знаю латынь, хотя перестал учить ее».

И, похвалив таким образом себя, он продолжал путь.

Питу шел широким, но спокойным шагом. Так он делал два лье в час.

В результате спустя два часа после выхода в дорогу он миновал Нантейль и приближался к Даммартену.

Вдруг до его слуха, столь же чуткого, как слух американского индейца, донесся стук лошадиных подков по каменному мощению дороги.

«O! – воскликнул Питу и продекламировал знаменитый стих Вергилия: Qudrupedante putrem sonitu unqula campum» [64]64
  Топотом звонких копыт потрясается рыхлое поле (лат.). – «Энеида» (VIII, 596).


[Закрыть].

Он оглянулся.

Дорога была пуста.

Может, то ослы, которых он обогнал в Левиньяне и которые перешли на галоп? Нет, поскольку по камням стучали стальные копыта, как сказал поэт, а Питу за все годы, прожитые им в Арамоне и даже в Виллер-Котре, видел всего одного подкованного осла, который принадлежал мамаше Сабо, да и подкован он был только потому, что мамаша Сабо осуществляла почтовое сообщение между Виллер-Котре и Крепи.

Он тут же позабыл про донесшийся звук и вернулся к размышлениям.

Кто такие эти люди в черном, которые выспрашивали у него про доктора Жильбера, связали ему руки, преследовали его, но от которых он все-таки удрал?

Откуда появились эти люди, которых в кантоне никто не знает?

И почему они набросились именно на него, Питу, хотя он их никогда не видел и, следовательно, не знает?

И вообще, как это получается: он их не знает, а они его знают? Почему м-ль Катрин велела ему отправиться в Париж и, чтобы он не терпел нужды в дороге, дала двойной луидор, составляющий сорок восемь ливров, иначе говоря, на сто сорок фунтов хлеба, если считать по четыре су за фунт, каковым хлебом можно питаться восемьдесят дней, то есть почти три месяца, ежели разумно ограничивать его потребление?

Быть может, м-ль Катрин предположила, что Питу придется восемьдесят дней не возвращаться на ферму?

Вдруг Питу вздрогнул.

– Снова цокот подков, – промолвил он.

И он оглянулся.

– Нет, сейчас мне не послышалось, – пробормотал Питу. – Я действительно слышу цокот подков скачущей лошади. Поднимусь-ка повыше, чтобы увидеть ее.

Не успел он закончить эту фразу, как на вершине невысокого холма, с которого он недавно спустился, то есть шагах в четырехстах от него показалась лошадь.

Питу, который совершенно не допускал, что агент полиции способен обернуться ослом, очень даже допускал, что тот может сесть на коня, чтобы как можно скорее настигнуть ускользнувшую добычу.

Страх, совсем недавно отпустивший Питу, опять овладел им и придал его ногам неутомимость и стремительность даже больше, чем два часа назад.

Поэтому, не раздумывая, не осмотревшись как следует, не попытавшись даже придать какую-то видимость бегству и рассчитывая только на неутомимые ноги, Питу одним прыжком перемахнул через дорожную канаву и понесся по полю в направлении Эрменонвиля. Питу не знал, что бежит к Эрменонвилю. Просто он увидел на горизонте верхушки деревьев и подумал: «Ежели я добегу до этих деревьев, которые, вероятнее всего, стоят у кромки леса, я спасен».

И он помчался к Эрменонвилю.

На сей раз ему предстояло обогнать скачущую лошадь. У Питу на ногах выросли крылья.

Способствовало этому и то, что, пробежав по полю с сотню шагов, Питу оглянулся и обнаружил: всадник принудил лошадь совершить прыжок и перенести его через канаву.

С этого момента у беглеца уже не было сомнений относительно намерений всадника; поэтому он удвоил скорость и бежал, даже не оглядываясь, из страха потерять время. Подгонял беглеца сейчас вовсе не стук подков по камню: люцерна и вспаханная земля глушили этот звук; нет, подгонял беглеца преследующий его крик, последний слог фамилии Питу, выкрикиваемой всадником, – у! у! – и казавшийся отзвуком его ярости; крик этот летел по воздуху следом за беднягой.

После десяти минут такого безумного бега Питу ощутил тяжесть в груди и туман в голове. Глаза у него вылезали из орбит. Ему казалось, будто колени у него вздулись до чудовищных размеров, а в крестец кто-то насыпал мелкие камешки. Иногда он запинался за борозды – он, который при беге обычно так высоко поднимал ноги, что можно было видеть все гвозди в подошвах его башмаков.

Как бы там ни было, лошадь уже по своей природе превосходит человека в искусстве бега, и она настигла двуногого Питу, который теперь уже слышал, что всадник кричит не «у! у!», а совершенно явственно и отчетливо: «Питу! Питу!»

Питу стало ясно: он погиб.

Тем не менее он продолжал бежать, но это были уже какие-то механические движения, и совершались они лишь благодаря силе отталкивания. Вдруг колени у него подогнулись, он пошатнулся и, испустив тяжелый вздох, рухнул навзничь на землю.

Но в тот же миг, как он упал, твердо решив не вставать по крайней мере по собственной воле, удар кнута обжег ему поясницу. Одновременно раздалось громогласное проклятие, и голос, показавшийся ему знакомым, произнес:

– Ах ты, тупица! Ах, болван! Да ты, никак, решил загнать Каде!

Имя Каде положило конец нерешительности Питу.

– Ой! – воскликнул он и перевернулся, так что теперь уже лежал не лицом к земле, а на спине. – Да это же голос господина Бийо!

Действительно, это был папаша Бийо. Окончательно удостоверившись, что это и вправду он, Питу сел.

Фермер же остановил Каде, покрытого хлопьями белой пены.

– Ах, дорогой господин Бийо! – вскричал Питу. – Как хорошо, что вы догнали меня! Клянусь, я вернулся бы на ферму, как только проел бы двойной луидор мадемуазель Катрин. Но поскольку вы догнали меня, возьмите этот двойной луидор, который все равно принадлежит вам, и давайте возвратимся на ферму.

– Тысяча чертей! – рявкнул Бийо. – Какая, к дьяволу, ферма! Там фараоны.

– Фараоны? – переспросил Питу, не понявший значения этого слова, значения, которое совсем еще недавно вошло в язык.

– Да, фараоны, – подтвердил Бийо, – или люди в черном, если так тебе понятнее.

– Ах, люди в черном! Как вы прекрасно понимаете, дорогой господин Бийо, мне совсем не улыбалось дожидаться их.

– Браво! Но они отстали.

– Надеюсь на это. Во всяком случае, я так бегаю, что думаю, оторвался от них.

– Но если ты уверен, что оторвался, почему так удирал от меня?

– Да потому что решил: их начальник гонится за мной на коне, чтобы его не обвинили, будто он упустил меня.

– Поди ж ты! А ты вовсе не так бестолков, как мне казалось. Ну, пока дорога свободна, вперед в Даммартен!

– Как? Вперед?

– Да. Вставай, пойдешь со мной.

– В Даммартен?

– Да. Я возьму лошадь у кума Лефрана, а Каде оставлю у него, бедный конь выбился из сил. Вечером мы будем в Париже.

– Ладно, господин Бийо.

– Ну, вперед!

Питу попытался встать.

– Я с дорогой бы душой, господин Бийо, но не могу, – сообщил он.

– Не можешь подняться?

– Не могу.

– Но совсем недавно ты так подскочил.

– В этом нет ничего удивительного: я услышал ваш голос и к тому же получил плеткой по спине. Но такие вещи действуют только раз, сейчас я уже привык к вашему голосу, что же касается плетки, то уверен: вы используете ее лишь для того, чтобы стронуть с места беднягу Каде, который устал не меньше меня.

Рассуждения Питу, в точности следовавшие логике, которой учил его аббат Фортье, убедили и, можно сказать, тронули фермера.

– Ладно, у меня нет времени оплакивать твою судьбу, – объявил он Питу. – Сделай усилие и садись на круп Каде.

– Но ведь мы так погубим бедного Каде, – сказал Питу.

– Не бойся, через полчаса мы будем у папаши Лефрана.

– Но, дорогой господин Бийо, – запротестовал Питу, – мне кажется, что мне совершенно незачем ехать к папаше Лефрану.

– Почему?

– Да потому что вам нужно в Даммартен, а не мне.

– Все так, но мне нужно, чтобы ты поехал со мной в Париж. Там ты мне пригодишься. У тебя крепкие кулаки, а я уверен, что вскоре там со всех сторон посыплются тумаки и затрещины.

– Вот как? – протянул Питу, не слишком обрадованный открывающейся перспективой. – Вы так думаете?

И он вскарабкался на Каде, причем Бийо подсаживал его, словно он был куль с мукой.

Фермер выехал на дорогу и так успешно действовал уздой, коленями и каблуками, что меньше чем через полчаса доехал до Даммартена.

В город Бийо въехал по узенькой улочке. Он оставил Питу и Каде во дворе фермы папаши Лефрана, а сам пошел прямиком в кухню, где папаша Лефран как раз застегивал гетры, собираясь объехать поля.

– Кум, быстрее самую сильную твою лошадь, – потребовал Бийо, не дав папаше Лефрану даже времени высказать удивление.

– Это значит Марго, – отвечал тот. – Добрая кобыла. Она как раз оседлана, я собирался ехать.

– Ладно, Марго так Марго. Только предупреждаю, может вполне случиться, что я ее загоню.

– Загонишь Марго! А зачем это тебе?

– Сегодня вечером мне нужно быть в Париже, – хмуро ответил Бийо.

И он показал Лефрану масонский знак, свидетельствующий о крайней срочности.

– В таком случае можешь загнать Марго, – согласился папаша Лефран. – Но ты мне отдашь Каде.

– Согласен.

– Стаканчик вина?

– Два.

– Похоже, ты не один?

– Да, со мной один славный парень, но он так устал, что даже не смог зайти сюда. Вели дать ему что-нибудь.

– Сейчас, сейчас, – сказал фермер.

За десять минут кумовья выпили каждый по бутылке вина, а Питу проглотил двухфунтовый хлеб и полфунта сала. Пока он насыщался, работник фермы, добрый малый, обтирал его пучком свежей люцерны, словно Питу был его любимым конем.

Растертый и подкрепившийся, Питу тоже выпил стакан вина, налитый из третьей бутылки, которая была опустошена куда быстрее, чем первые две, поскольку Питу, как мы уже упомянули, принял участие в ее распитии. После этого Бийо сел верхом на Марго, а Питу, негнущийся, словно циркуль, устроился у него за спиной.

Подстрекаемая шпорами, добрая кобыла мужественно потрусила в Париж, неся на спине двойную тяжесть: на ходу она неутомимо отгоняла хвостом мух, смахивая заодно пыль со спины Питу, а временами и хлестала его по тощим икрам в плохо натянутых чулках.

X. Что произошло в конце пути, которым следовал Питу, то есть в Париже

От Даммартена до Парижа восемь лье. Первые четыре лье Марго преодолела довольно легко, но после Бурже ноги ее, хотя к ним и прибавились длинные ноги Питу, утратили гибкость. Смеркалось. Около Ла Виллет Бийо заметил в стороне Парижа зарево. Он указал Питу на красное свечение, простиравшееся до горизонта.

– Так это войска встали там биваком и разожгли костры, – объяснил ему Питу.

– Какие еще войска? – удивился Бийо.

– А они и здесь есть, – сообщил Питу. – Почему же им не быть там?

Действительно, внимательнее глянув вправо, папаша Бийо обнаружил, что в темноте по равнине Сен-Дени перемещаются в молчании отряды пехоты и конницы.

Лишь иногда при бледном свете звезд поблескивало оружие.

Питу, который во время своих ночных вылазок в лес приучился видеть в темноте, указал даже хозяину на пушки, увязшие чуть ли не до ступиц на сыром лугу.

– Ого! – протянул Бийо. – Выходит, там произошли какие-то события? Давай-ка поторопимся, дружище.

– А вон там тоже огонь, – объявил Питу, сумевший приподняться на крупе Марго. – Видите? Видите? Вон искры.

Марго остановилась. Бийо спрыгнул на дорогу и подошел к группе солдат в сине-желтых мундирах, устроившихся биваком под придорожными деревьями.

– Друзья, – обратился он к ним, – вы не можете мне сказать, какие новости из Парижа?

В ответ он услышал ругательства, произнесенные на немецком языке.

– Что они такое говорят? – спросил Бийо у Питу.

– Единственное, что я могу сказать, дорогой господин Бийо: это не латынь, – ответил дрожащий Питу.

Бийо задумался и огляделся.

– Экий же я болван! – воскликнул он. – Это же надо заговорить с цесарцами!

Однако он продолжал стоять на дороге, с любопытством осматриваясь.

К нему подошел офицер.

– Протолшайте сфой путь, – приказал он. – Пыстро, пыстро.

– Прошу прощения, капитан, – обратился к нему Бийо, – но дело в том, что я еду в Париж.

– Так в шем тело?

– Да вот увидел вас на дороге и теперь боюсь, что меня задержат на заставе.

– Не затершат.

Бийо сел на лошадь и поехал дальше.

Но, доехав до Ла Виллет, он наткнулся на гусар из полка Бершени [65]65
  Бершени, Ласло, граф (1689–1778) – венгерский магнат на французской службе, с 1758 г. маршал Франции.


[Закрыть], которыми были забиты все улочки.

Поскольку на сей раз Питу имел дело с соотечественниками, расспросы оказались более успешными.

– Прошу прощения, сударь, – обратился он к одному, – какие новости из Парижа?

– Да эти ваши бешеные парижане требуют обратно своего Неккера [66]66
  Неккер, Жак (1732–1864) – генеральный контролер (министр) финансов в 1777–1781, 1788–1790 гг., пытался проводить экономические реформы. Придворная клика вынудила Людовика XVI дать Неккеру отставку, что привело к восстанию в Париже и взятию Бастилии.


[Закрыть]и обстреливают нас из ружей, как будто мы имеем к этому какое-то касательство.

– Требуют обратно Неккера? – воскликнул Бийо. – Они что же, потеряли его?

– Само собой, если король его сместил.

– Король сместил господина Неккера? – возопил Бийо с возмущением, подобным возмущению верующего, услышавшего про святотатство. – Сместил этого великого человека?

– Да, друг мой. И более того, этот великий человек уже следует в Брюссель.

– В таком случае мы еще посмотрим, кто будет смеяться последним, – грозно бросил Бийо, даже не подумав о том, какой он подвергается опасности, произнося столь мятежные речи в окружении тысячи с лишним роялистских сабель.

Он вскочил на Марго и нещадно подбадривал ее каблуками вплоть до самой заставы.

Но чем ближе он к ней подъезжал, тем явственнее видел багровые отблески пожара; в районе заставы к небу взметались столбы пламени.

Оказывается, горела сама застава.

Ревущая, разъяренная толпа, в которой было много женщин, проклинающих и кричащих, как обычно, куда громче, чем мужчины, бросала в огонь обломки ограждения, вещи и мебель таможенных писцов.

На дороге с ружьями к ноге стояли венгерский и немецкий полки, спокойно смотрели на происходящий разгром и никаких действий не предпринимали.

Бийо не остановился перед огненной преградой. Он погнал Марго сквозь пламя, она отважно преодолела горящую рогатку, но, преодолев ее, вынуждена была остановиться перед плотной толпой народа, хлынувшего из центра города к заставам, – кто с песнями, а кто с криками: «К оружию!»

Бийо выглядел тем, кем он был в действительности, то есть фермером, приехавшим в Париж по своим делам. Быть может, он слишком громко кричал: «Дорогу! Дорогу!» Зато Питу так вежливо повторял после него: «Пропустите, пожалуйста! Пропустите, пожалуйста!» – что получалось: один исправляет другого. Никто не был заинтересован препятствовать Бийо ехать по своим делам, так что его пропустили.

К Марго вернулись силы; огонь опалил ей шерсть, непривычные крики пугали. Теперь уже Бийо выбивался из сил, чтобы не раздавить кого-нибудь из многочисленных зевак, побежавших от заставы к рогаткам.

Направляя Марго то вправо, то влево, Бийо кое-как добрался до бульвара, но там ему пришлось остановиться.

По бульвару от Бастилии к Хранилищу мебели – а в ту эпоху это были два каменных узла, скрепляющих пояс на боках Парижа, – шла процессия.

Процессия эта, заполнившая бульвар, несла носилки. На них стояли два бюста – один задрапированный крепом, второй увенчанный цветами.

Крепом был задрапирован бюст Неккера, министра, не то чтобы попавшего в опалу, а просто смещенного; цветами же был увенчан бюст герцога Орлеанского, который при дворе открыто взял сторону женевского экономиста [67]67
  Неккер был родом из Женевы.


[Закрыть].

Бийо поинтересовался, что это за процессия: ему объяснили, что народ воздает честь г-ну Неккеру и его защитнику герцогу Орлеанскому.

Бийо родился в краю, где имя герцога Орлеанского уже полтора столетия окружено почитанием. К тому же он принадлежал к философской секте, а следовательно, считал Неккера не только великим министром, но и апостолом человечества.

Словом, объяснение оказалось вполне достаточным, чтобы воспламенить Бийо. Он соскочил с лошади и смешался с толпой, крича:

– Да здравствует герцог Орлеанский! Да здравствует Неккер!

Однако стоит человеку смешаться с толпой, и он сразу лишается индивидуальности и свободы. Как известно каждому, в ней человек утрачивает свободу воли, хочет того же, чего хочет толпа, делает то же, что делает толпа. Впрочем, Бийо тем более просто позволил увлечь себя, что он оказался не в хвосте, а ближе к голове процессии.

Люди во все горло кричали:

– Да здравствует Неккер! Долой чужеземные полки! Долой чужеземные войска!

Бийо присоединил свой могучий голос к общему реву.

Народ всегда оценивает превосходство, в чем бы оно ни выражалось. Жители парижских предместий, обладающие пискливыми либо хриплыми голосами, так как их голосовые связки были ослаблены из-за недоедания или же подточены вином, оценили полный, свежий и звучный голос Бийо и пропускали его вперед, так что вскорости он, не слишком затолканный, задавленный и придушенный, пробился к носилкам.

Минут через десять один из носильщиков, энтузиазм которого превосходил его силы, уступил фермеру свое место.

Бийо, как мы видим, стремительно и неуклонно следовал своим путем.

Еще вчера скромный пропагандист брошюры доктора Жильбера, он стал сегодня одним из орудий торжества Неккера и герцога Орлеанского.

Но едва он подхватил ручку носилок, в голове у него мелькнула тревожная мысль: «Куда девался Питу? Куда девалась Марго?»

Не отпуская носилки, Бийо обернулся и при свете факелов, которые несли в процессии, и плошек, которыми были иллюминированы все окна, увидел посреди толпы некое движущееся возвышение, составленное не то пятью, не то шестью кричащими и размахивающими руками мужчинами.

Посреди этого вихря жестикуляций и беспорядочных криков легко можно было различить голос и длинные руки Питу.

Питу делал все, что мог, чтобы защитить Марго, однако, несмотря на его усилия, кобылу захватили. Недавно она везла на себе Бийо и Питу, и это была весьма приличная ноша для бедной скотины.

Теперь она везла столько народу, сколько смогло уместиться у нее на спине, на крупе, на шее и на холке.

В ночи, прихотливо увеличивающей размеры всех предметов, Марго выглядела, словно слон, на котором охотники выехали на тигра.

На широкую спину Марго водрузились человек шесть и исступленно кричали:

– Да здравствует Неккер! Да здравствует герцог Орлеанский! Долой чужеземцев!

А Питу вторил им:

– Вы раздавите Марго!

Восторг был всеобщий.

Бийо было подумал, не пойти ли на выручку Питу и Марго, но сообразил, что тогда ему придется отказаться от завоеванной чести нести носилки, а вернувшись, он вряд ли сумеет вновь ухватиться за оставленную ручку. И еще Бийо подумал, что они договорились с папашей Лефраном в крайнем случае совершить обмен Каде на Марго, посему Марго как бы уже принадлежала ему, и ежели с ней случится какое несчастье, то он на этом в конце концов потеряет всего-навсего три или четыре сотни ливров, а он достаточно богат, чтобы пожертвовать ради отечества четырьмя сотнями ливров.

Тем временем процессия продолжала двигаться. Повернув налево, она спустилась по улице Монмартр к площади Побед. Около Пале-Рояля путь ей преградила группа мужчин с зелеными листьями на шляпах, которые кричали:

– К оружию!

Следовало разобраться, кто эти люди, запрудившие улицу Вивьен, – друзья или враги? Зеленый цвет – цвет графа д’Артуа [68]68
  Младший брат Людовика XVI, будущий французский король Карл X (1757–1836).


[Закрыть]. Почему у них зеленые кокарды?

После недолгих переговоров все разъяснилось.

Узнав о высылке Неккера, из «Кафе де Фуа» [69]69
  Знаменитое кафе в Пале-Рояле, просуществовавшее со второй половины XVIII в. до 1863 г., один из центров интеллектуальной жизни Парижа.


[Закрыть]выбежал молодой человек, вскочил на стол и, потрясая пистолетом, воззвал:

– К оружию!

Все гуляющие в Пале-Рояле собрались вокруг него, крича:

– К оружию!

Как мы уже говорили, все иностранные полки были сконцентрированы вокруг Парижа. Ходили слухи о вторжении австрияков; да даже сами фамилии командиров этих полков – Рейнах, Салис-Самад, Дисбах, Эстергази, Ремер – звучали пугающе для французского уха; достаточно было произнести их, чтобы толпа тут же поняла: речь идет о врагах. Молодой человек произнес их; он объявил, что швейцарцы, стоящие лагерем на Елисейских полях и имеющие четыре пушки, сегодня вечером вступят в Париж следом за драгунами принца Ламбеска [70]70
  Ламбеск, Шарль Эжен, принц де (1754–1825) – полковник Королевского немецкого полка, после революции один из вождей эмиграции.


[Закрыть]. Он предложил новую кокарду, сорвал лист с каштана и нацепил на шляпу. В тот же миг присутствующие последовали его примеру. Три тысячи человек в десять минут ободрали все деревья Пале-Рояля.

Утром имя этого молодого человека было никому не ведомо, вечером оно было у всех на устах.

Звали его Камиль Демулен [71]71
  Демулен, Камиль (1760–1794) – один из активных деятелей Французской революции. Казнен в период террора.


[Закрыть].

Обстоятельства выяснились, все друг с другом побратались, обнялись, и процессия продолжала путь.

Во время случившейся остановки любопытство тех, кто ничего не мог увидеть, даже привстав на цыпочки, обременило Марго новой тяжестью: кто только мог, пытаясь подняться, цеплялся за узду, за седло, за пахви, за стремена, так что, когда процессия снова тронулась, бедная кобыла была буквально раздавлена навалившимся на нее бременем.