Текст книги "Анж Питу (др. перевод)"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 39 страниц) [доступный отрывок для чтения: 14 страниц]

VI. Буколика

Госпоже Бийо было лет тридцать шесть; крупная, круглая, как шарик, свежая, пухлая, добродушная, она непрестанно сновала между птичником и голубятней, между овчарней и коровником, проверяла, подобно генералу, инспектирующему квартиры своей армии, кастрюли, горшки, противни, с одного-единственного взгляда определяя, все ли в порядке, и уже по запаху распознавая, достаточно ли положено в еду тимьяна и лаврового листа; по привычке она при этом ворчала, но без всякого намерения уязвить мужа, которого почитала наравне с самыми могущественными монархами, или дочь, которую любила ничуть не меньше, чем г-жа де Севинье [39]39
  Севинье, Мари де Рабютен-Шанталь, маркиза де (1626–1696) – французская писательница, ее письма к дочери, графине де Гриньян, считаются образцом эпистолярного жанра.


[Закрыть]любила г-жу де Гриньян, или поденщиков, которых кормила, как ни одна фермерша на десять лье в окружности. Совершенно естественно, что люди домогались работать у г-жи Бийо. Но, к сожалению, как и на небе, среди тех, кто претендовал на работу, было много званых, а мало избранных [40]40
  Слова из евангельской притчи о работниках в винограднике (от Матфея, 20, 16).


[Закрыть].

Как мы видели, Питу, не будучи зван, оказался среди избранных. И эту свою удачу он смог вполне оценить, только когда увидел справа от себя золотистый каравай, слева кувшин сидра, а прямо перед собой кусок вареной свинины. После того как Питу потерял мать, а с той поры прошло уже пять лет, ему ни разу, даже в большие праздники, не доводилось видеть такого обеда.

Исполненный признательности Питу поглощал хлеб со свининой, обильно орошая их сидром, и в нем все возрастали и возрастали восхищение фермером, уважение к его жене и любовь к его дочери. И только одно омрачало настроение Питу: унизительная роль, которую ему предстоит исполнять днем, то есть пасти овец и коров, и которая так мало соответствовала его будущим вечерним занятиям, состоящим в возвещении человечеству самых возвышенных принципов общественного устройства и философии. Именно об этом размышлял Питу после обеда. Но превосходный обед все-таки оказал воздействие и на эти его мысли. Питу начал смотреть на вещи под другим углом зрения, на который не был способен натощак. Роль охранителя овец и коровьего пастыря, которую он считал ниже своего достоинства, между прочим, исполняли и боги, и полубоги.

Аполлон, оказавшийся в положении, сходном с его, то есть изгнанный Юпитером с Олимпа, точь-в-точь как Питу был изгнан тетей Анжеликой из Пле, вынужден был заняться пастушеским ремеслом и охранял стада Адмета [41]41
  Адмет (греч. миф.) – царь города Фер в Фессалии. Аполлон, мстя Зевсу (Юпитеру) за убийство молнией Асклепия, перебил ковавших молнии киклопов и был осужден за это семь лет служить пастухом у Адмета.


[Закрыть]. Правда, Адмет был царем-пастухом, но ведь и Аполлон был богом.

Геракл, как следует из мифологии, тоже был в некоторой степени скотником, так как утащил за хвосты коров Гериона [42]42
  Имеется в виду десятый подвиг Геракла, когда он похитил пасшихся на о-ве Эрития коров трехголового великана Гериона.


[Закрыть]; ну, а тянуть корову за хвост или за рога – всего лишь дело привычки того, кто ее тянет, и это вовсе не повод отказать ему в звании погонщика коров, то есть пастуха.

Более того, возлежащий у подножия бука Титир [43]43
  Титир, Мелибей, Меналк, Палемон – имена пастухов персонажей «Буколик» римского поэта Вергилия (70–19 гг. до н. э.).


[Закрыть], о котором повествует Вергилий и который в таких прекрасных стихах благодарит Августа за дарованный ему отдых, тоже был пастухом. Пастухом был и Мелибей, который так поэтически оплакивает расставание с родным домом.

И хотя оба они достаточно хорошо говорили по-латыни, чтобы стать аббатами, тем не менее предпочитали следить за тем, как их козы обгладывают горький ракитник, а не служить обедни и вечерни. Из этого можно заключить, что в положении пастуха есть своя прелесть. А кроме того, кто мешает Питу вернуть званию пастуха утраченные достоинство и поэтичность, кто мешает вызвать на состязание в пении Меналков и Палемонов из окрестных деревень? Питу неоднократно пел в церкви, и если бы однажды не хлебнул вина из церковного сосуда, за что аббат Фортье со своей обычной суровостью сей же момент изгнал его из певчих, талант его мог бы весьма развиться. Правда, он не умел играть на свирели, зато умел извлекать любые звуки из манка, а свирель и манок очень похожи. Он не вырезал себе свирель из высоченного тростника, как это сделал поклонник Сиринги [44]44
  Сиринга (греч. миф.) – нимфа, которая, спасаясь от преследований Пана, превратилась в тростник. Из этого тростника Пан сделал себе свирель.


[Закрыть], а только свистки из каштана и липы, но совершенство его свистков как раз снискивало ему шумное одобрение товарищей. Так что Питу вполне мог стать пастухом, не испытывая от этого унижения: он не опустился бы до этого занятия, весьма мало ценимого в новые времена, но возвысил бы его до себя.

К тому же овчарни находились в ведении м-ль Бийо, а это значит, что Питу получал бы распоряжения от Катрин.

Но Катрин, со своей стороны, тоже следила, чтобы достоинство Питу не было унижено.

Вечером, когда он подошел в ней и спросил, в котором часу ему явиться в овчарню, Катрин улыбнулась и ответила:

– А вам не нужно в овчарню.

– Как это? – удивился Питу.

– Я дала понять отцу, что полученное вами образование не позволяет вам исполнять те обязанности, о которых он говорил. Вы останетесь на ферме.

– Прекрасно! – воскликнул Питу. – Значит, мне не придется разлучаться с вами!

Это восклицание непроизвольно вырвалось у простодушного Питу, и только оно вырвалось, как он тут же залился краской до корней волос, а Катрин опустила голову и улыбнулась.

– О, простите, мадемуазель, мне эти невольные слова, – принялся оправдываться Питу. – Не надо на меня сердиться.

– Я нисколько не сержусь на вас, господин Питу, – отвечала Катрин. – То, что вам нравится быть со мной, вовсе не преступление.

И они оба замолчали. В этом нет ничего удивительного: молодые люди, произнеся так мало слов, сказали очень много.

– Но я же не могу оставаться на ферме без дела. Что я буду делать? – спросил Питу.

– То, что делала я: вести счетные книги, расчеты с поденщиками, записывать расход-приход. Вы ведь умеете считать?

– Я знаю четыре правила арифметики, – гордо объявил Питу.

– Значит, на одно больше, чем я, – сказала Катрин. – Мне так и не удалось продвинуться дальше трех. Вот видите, отец выиграет от того, что вы будете у него счетоводом, я выиграю, вы выиграете, короче, все будут в выигрыше.

– А в чем же ваш выигрыш, мадемуазель? – удивился Питу.

– Во времени, и это время я потрачу на шитье чепцов, чтобы стать еще красивей.

– А по мне, – заявил Питу, – вы и без чепцов красивы.

– Вполне может быть, – рассмеялась девушка, – но это только на ваш вкус. И потом, не могу же я пойти в воскресенье танцевать в Виллер-Котре, не надев чепец. Это только знатные дамы, которым разрешено пудрить волосы, могут ходить простоволосыми.

– А я так считаю, что ваши волосы куда красивей без пудры, – объявил Питу.

– Глядите-ка, вы, кажется, уже начинаете делать мне комплименты.

– Нет, мадемуазель, я не умею их делать, у аббата Фортье этому не учили.

– А танцевать учили?

– Танцевать? – изумился Питу.

– Да, танцевать.

– Танцевать у аббата Фортье! Господи Иисусе, мадемуазель! Это же надо, танцевать!..

– Значит, танцевать вы не умеете? – спросила Катрин.

– Нет, – ответил Питу.

– Ну да все равно, вы проводите меня в воскресенье на танцы и поглядите, как танцует господин де Шарни. Он танцует лучше всех молодых людей в округе.

– А кто этот господин Шарни? – поинтересовался Питу.

– Владелец замка Бурсон.

– И в воскресенье он будет танцевать?

– Разумеется.

– С кем?

– Со мной.

Непонятно почему сердце Питу сжалось.

– Значит, вы хотите быть красивой, чтобы танцевать с ним? – спросил он.

– С ним, с другими, со всеми.

– Кроме меня.

– А почему, кроме вас?

– Потому что я не умею танцевать.

– Научитесь.

– Ах, мадемуазель Катрин, если бы вы согласились показать мне, уверяю, я научился бы гораздо скорее, чем наблюдая за господином де Шарни.

– Посмотрим, – сказала Катрин. – А пока пора спать. Спокойной ночи, Питу.

– Спокойной ночи, мадемуазель Катрин.

В том, что м-ль Бийо сообщила Питу, было и хорошее, и плохое; хорошее – что он возвысился от пастуха до счетовода; плохое – что он не умеет танцевать, а г-н де Шарни умеет, и мало того, по словам Катрин, даже танцует лучше всех.

Всю ночь Питу снилось, будто он смотрит, как танцует г-н де Шарни, и тот танцует очень скверно.

Назавтра Питу под руководством Катрин приступил к трудам, и тут его поразила одна вещь: оказывается, у иных учителей очень приятно учиться. Через два часа он уже твердо знал все, что ему нужно будет делать.

– Ах, мадемуазель, – промолвил он, – если бы латыни учили меня вы, а не аббат Фортье, уверен, я не допускал бы варваризмов.

– И тогда вы стали бы аббатом?

– Да, стал бы аббатом, – подтвердил Питу.

– Но тогда вас заперли бы в семинарии, куда не может войти ни одна женщина…

– Да-а, – протянул Питу. – Я об этом даже не подумал, мадемуазель Катрин… Нет, лучше уж я не буду аббатом.

В девять вернулся папаша Бийо, а ушел он задолго до того, как поднялся Питу. Каждый день в три утра фермер назначал, куда какой телеге, куда какой лошади ехать, затем до девяти обходил поля, присматривая, все ли на своих местах, у всех ли есть работа; в девять он возвращался позавтракать, а в десять вновь уходил; в час был обед, а после обеда Бийо обходил, как утром, свои владения. Поэтому дела у папаши Бийо шли отлично. Как он сказал, на виду у него было шестьдесят арпанов и тысяча луидоров припрятана. Но вполне вероятно, что если бы хорошо посчитать и если бы Питу провел этот подсчет, не слишком отвлекаясь присутствием м-ль Катрин или мечтами о ней, то у добряка Бийо могло бы оказаться на несколько луидоров и на несколько арпанов больше, чем он признавался.

Позавтракав, фермер предупредил Питу, что первое чтение опуса доктора Жильбера состоится послезавтра в десять утра в риге.

Питу робко заметил, что десять утра – это время мессы, но фермер заявил, что он намеренно выбрал этот час, чтобы испытать своих работников. Мы уже упоминали, что папаша Бийо был философ.

Он питал отвращение к попам, считал их апостолами тирании и, найдя случай воздвигнуть против старого алтаря новый, поспешил этим случаем воспользоваться.

Госпожа Бийо и Катрин рискнули высказать кое-какие возражения, но фермер ответил, что женщины могут, если им хочется, идти к мессе, поскольку религия была придумана для женщин, а вот что касается мужчин, они либо будут слушать произведение доктора, либо могут катиться на все четыре стороны.

У себя дома философ Бийо был крайне деспотичен; у одной только Катрин была привилегия оспаривать его решения, но ежели решение уже прочно укоренилось в его мозгу, ему достаточно было нахмурить брови, и дочь тотчас же замолкала, подобно остальным домочадцам.

Но зато Катрин придумала, как использовать сложившиеся обстоятельства на пользу Питу. Встав из-за стола, она обратила внимание отца, что Питу слишком бедно одет для тех возвышенных материй, которые послезавтра ему предстоит возвещать; он же будет как бы учителем, потому что будет учить, а учитель не должен краснеть перед учениками.

Бийо велел дочери сговориться насчет одежды Питу с г-ном Делоруа, портным из Виллер-Котре.

Катрин была права, и новый наряд был для бедняги Питу отнюдь не предметом излишества: он носил все те же панталоны, что ему заказал пять лет назад доктор Жильбер; панталоны эти, бывшие поначалу чересчур длинными, стали чересчур короткими, но надо сказать, что заботами м-ль Анжелики за год они удлинялись на два дюйма. Что же касается кафтанчика и куртки, то они уже года два как сносились, и теперь их заменила хламида из саржи, в которой наш герой предстал перед очами читателей на первых страницах этого повествования.

Питу никогда не думал о том, как он одет. В доме тетушки Анжелики зеркала отсутствовали, а поскольку в отличие от прекрасного Нарцисса Питу не имел ни малейших поползновений влюбиться в самого себя, то ему никогда и не приходило в голову глядеться в источники, над которыми он устанавливал намазанные клеем ловушки.

Но после того как м-ль Катрин попросила Питу пойти с ней на танцы, после того как она упомянула об элегантном кавалере де Шарни, рассказала про чепцы, благодаря которым рассчитывает стать еще красивее, он взглянул на себя в зеркало, пришел в уныние от ветхости своего туалета и задумался, чем может он дополнить свою природную привлекательность.

К сожалению, на этот вопрос никакого ответа Питу не сумел найти. Его одежда пришла в полную негодность. Но на новую одежду нужны деньги, а у Питу в жизни не было ни гроша.

Питу знал, что, оспаривая награду за игру на свирели или за стихи, пастушки увенчивали себя розами, однако подумал, и вполне справедливо, что венок, как бы ни был он ему к лицу, лишь подчеркнет убогость его наряда.

В воскресенье в восемь утра Питу сидел и ломал голову, каким образом ему приукрасить себя, и тут произошел приятный сюрприз: вошел Делоруа и повесил на стул небесно-голубые кафтан и панталоны, а также длинный белый в красную полоску жилет.

Следом вошла белошвейка и положила на второй стул сорочку и галстук; ежели сорочка окажется впору, она сошьет полдюжины таких же.

Это был час сюрпризов: за белошвейкой явился шляпник. Он принес маленькую треуголку по самой последней моде, ладную и элегантную, одним словом, какую могли сделать только у г-на Корню, лучшего шляпника Виллер-Котре.

Затем было явление сапожника, положившего к ногам Питу пару сшитых специально для него башмаков с серебряными пряжками.

Питу был потрясен и не мог поверить, что все это великолепие предназначается ему. Даже в самых дерзких своих мечтах он не осмеливался возноситься до подобного гардероба. Слезы навернулись ему на глаза, и он только и смог пробормотать:

– Ах, мадемуазель Катрин, мадемуазель Катрин, я никогда не забуду того, что вы сделали для меня.

Все было прекрасно, все было сшито словно в точности на Питу, кроме башмаков, которые оказались малы, вдвое меньше, чем нужно. Сапожник г-н Лодро снял мерку для них с ноги своего сына, который был на четыре года старше Питу.

Наш герой, узнав о таком своем превосходстве над Лодро-младшим, было возгордился, но эта вспышка гордости тут же погасла при мысли, что на танцы ему придется идти либо босиком, либо в старых башмаках, а это ни в коей мере не сочетается с его новым нарядом. Однако тревога его длилась недолго. Дело было улажено с помощью пары башмаков, заказанных для папаши Бийо и принесенных вместе с башмаками Питу. По счастью, у папаши Бийо и у Питу ноги оказались одинакового размера, что постарались скрыть от фермера из боязни, как бы он не оскорбился.

Пока Питу облачался в новый роскошный наряд, вошел парикмахер. Он разделил желтые волосы Питу на три части: средней и самой значительной предназначено было ниспадать в форме хвоста на воротник, а боковым – ниспадать вдоль висков, и это носило не слишком поэтическое название «собачьи уши», но что поделать, таково название.

А сейчас признаемся: когда Питу, причесанный, завитой, с хвостом и собачьими ушами, в голубом кафтане и голубых панталонах, бело-розовом жилете и сорочке с жабо подошел к зеркалу, то не узнал себя и оглянулся, желая увериться, не снизошел ли на землю Адонис [45]45
  Адонис (греч. миф.)– прекрасный юноша, из-за которого вступили в соперничество богиня любви Афродита и владычица подземного царства Персефона.


[Закрыть]собственной персоной.

Но он был один. И тогда Питу улыбнулся, горделиво вздернул голову, сунул большие пальцы в карманы жилета и, приподнявшись на цыпочки, промолвил:

– Что ж, поглядим на этого господина де Шарни!

Надо признать, что в своем новом наряде Анж Питу был похож как две капли воды, нет, не на пастухов Вергилия, а на пастушков Ватто [46]46
  Ватто, Антуан (1684–1721) – французский художник.


[Закрыть].

Питу вошел в кухню – и это был его триумф.

– Матушка, посмотрите, как хорош собой Питу! – воскликнула Катрин.

– Да его и не узнать, – заметила г-жа Бийо.

К сожалению, от общего впечатления девушка перешла к частностям. А ежели разбирать по частностям, то Питу оказался не так хорош, как в целом.

– Смешно, – сказала Катрин, – какие у вас огромные руки!

– Да, – согласился Питу, – руки у меня сильные.

– И большущие колени.

– Это означает, что я еще буду расти.

– Но мне кажется, господин Питу, что вы и так высокий.

– Все равно я еще буду расти, мне же только семнадцать с половиной.

– И у вас совсем нет икр.

– Да, правда. Но ничего, они тоже нарастут.

– Будем надеяться, – сказала Катрин. – Но все равно, вы очень хороши.

Питу отвесил поклон.

– О! – воскликнул фермер, войдя в кухню и оглядев Питу. – Эк ты славно выглядишь, парень! Очень бы мне хотелось, чтобы твоя тетя Анжелика увидела тебя.

– Мне тоже, – сказал Питу.

– Интересно, что бы она сказала?

– А ничего бы не сказала, разозлилась бы.

– Папа, – с некоторой тревогой поинтересовалась Катрин, – а она не имеет права забрать его у нас?

– Нет, потому что она его выгнала.

– И еще потому, что пять лет уже прошли, – сообщил Питу.

– Какие пять лет? – спросила Катрин.

– На которые доктор Жильбер оставил ей тысячу франков.

– Он оставил твоей тетке тысячу франков?

– Да. Чтобы выучить меня ремеслу.

– Вот человек! – восхитился фермер. – Расскажи такое кому-нибудь, скажут, придумал. Нет, за него, – Бийо решительно махнул рукой, – можно в огонь и в воду!

– Он хотел, чтобы я получил профессию, – сказал Питу.

– И был прав. И вот как извращаются самые лучшие намерения. Человек оставляет тысячу франков, чтобы научить мальчишку ремеслу, а вместо этого его отдают к попу, который собирается сделать из него семинариста. И сколько же она платила этому твоему аббату Фортье?

– Кто?

– Твоя тетка.

– Нисколько не платила.

– Выходит, она прикарманивала двести ливров господина Жильбера?

– Наверное.

– Послушай, Питу, я тебе дам хороший совет. Когда эта старая пустосвятка, твоя тетка, окочурится, хорошенько перерой все шкафы, тюфяки да горшки.

– Зачем? – не понял Питу.

– А затем, что ты найдешь клад, старые луидоры, которые она складывала в чулок. Будь уверен, ей не найти такого большого кошелька, чтобы туда поместились ее сбережения.

– Вы так думаете?

– Убежден. Но поговорим об этом в должное время и в должном месте. А сейчас нам предстоит небольшой моцион. У тебя с собой книга доктора Жильбера?

– Да, лежит в кармане.

– Отец, вы хорошо подумали? – спросила Катрин.

– Дитя мое, чтобы сделать доброе дело, не нужно долго думать, – ответил ей фермер. – Доктор велел мне читать его книгу, распространять принципы, которые в ней изложены, значит, книга будет прочитана и принципы будут распространены.

– А нам с матушкой можно пойти к мессе? – робко поинтересовалась Катрин.

– Ступайте к мессе, – разрешил Бийо. – Вы женщины, а мы – мужчины, это совсем другое дело. Пошли, Питу.

Питу поклонился г-же Бийо и Катрин и последовал за фермером, страшно гордый тем, что его назвали мужчиной.

VII. Глава, в которой наглядно демонстрируется, что длинные ноги хоть и неуклюжи в танце, зато очень удобны, когда удираешь

Народу в риге собралось много. Работники, как мы уже говорили, почитали Бийо; хотя он часто поругивал их, зато кормил и платил хорошо.

Поэтому все они поспешили явиться по его приглашению.

А ко всему прочему, в ту эпоху среди народа распространилось странное возбуждение, охватывающее нации, когда они приступали к трудам. Незнакомые, новые, почти непонятные речи срывались с уст, которые доселе никогда не произносили их. То были речи о свободе, независимости, равенстве в правах, и, странное дело, речи эти звучали не только в народе, нет, прежде всего их стало произносить дворянство, так что голос народа был всего лишь эхом.

Свет этот, столь яркий, что способен был не только все осиять, но сжечь, пришел с Запада. В Америке взошло это солнце, и, верша свой путь, оно уже готово было разжечь во Франции гигантский пожар, при зареве которого ужаснувшиеся народы прочтут слово «республика», начертанное кровавыми письменами.

Поэтому в ту пору собрания, на которых обсуждались политические проблемы, были не так уж редки, как можно подумать. Люди, явившиеся неведомо откуда, апостолы незримого и почти непостижимого божества, обходили города и веси, рассеивая слова свободы. Правительство, которое до сей поры было слепо, начинало прозревать. Те, кто стоял во главе огромного механизма, именуемого государством, чувствовали, что некоторые шестеренки застопорились, хотя не могли понять, откуда идут помехи. Противодействие было в умах, пока еще не в руках; незримое, но существующее, ощутимое, угрожающее, оно было тем более опасным, что, подобно призраку, было неосязаемым: о нем догадывались, однако схватить его не могли.

Более двух десятков батраков – все они зависели от Бийо – собрались в риге.

Вошел Бийо в сопровождении Питу. Присутствующие сняли шапки. Чувствовалось, что эти люди готовы пойти на смерть по одному знаку своего хозяина.

Фермер объяснил им, что книга, которую сейчас будет читать Питу, написана доктором Жильбером. Доктора Жильбера хорошо знали в кантоне: ему тут принадлежали многие земли, а самой крупной была ферма Бийо.

Для чтеца приготовили бочку. Питу влез на эту импровизированную трибуну и начал читать.

Замечено, что люди из народа, а я так даже осмелюсь сказать, все люди вообще, слушают с тем большим вниманием, чем меньше понимают. Было очевидно, что общий смысл брошюры ускользает даже от самых просвещенных участников этой сельской ассамблеи, в том числе и от Бийо. Но среди заумных фраз сверкали, подобно молниям на темном, заряженном электричеством небе, блистающие слова: свобода, независимость, равенство. И этого оказывалось достаточно; тотчас же начиналась овация, звучали возгласы: «Ура доктору Жильберу!» Когда примерно треть брошюры одолели, было принято решение, что полное ее прочтение произойдет в три приема.

Слушатели получили приглашение собраться в следующее воскресенье, и все пообещали прийти.

Питу читал просто превосходно. Ничто так не воодушевляет, как успех. Чтец получил свою долю аплодисментов, какими было награждено сочинение, и даже г-н Бийо под влиянием обретенного относительного знания ощутил, что в нем рождается нечто вроде уважения к ученику аббата Фортье. Питу же, и без того достаточно высокорослый, внутренне вырос на целых десять локтей.

И лишь одного ему недоставало: м-ль Катрин не видела его триумфа.

Но папаша Бийо, обрадованный воздействием, какое произвело творение доктора Жильбера, рассказал об успехе жене и дочери. Г-жа Бийо промолчала, она была женщина недалекая.

Катрин же грустно улыбнулась.

– Ну, чего ты? – спросил фермер.

– Отец! Отец! – воскликнула Катрин. – Я боюсь, вы этим повредите себе.

– Ну что ты каркаешь? Я предпочитаю слышать жаворонка, а не ворону.

– Отец, меня уже просили предупредить вас, что вы на заметке.

– Ну-ка выкладывай, кто тебя предупредил?

– Друг.

– Друг? Такое предупреждение заслуживает благодарности. Скажи-ка мне имя этого друга. Ну, кто он?

– Человек, которому, очевидно, многое известно.

– Так кто же он?

– Господин Изидор де Шарни.

– Какого черта этот щеголь суется не в свои дела? Он что, собирается мне указывать, как я должен думать? Или, может быть, я лез к нему с советами, как ему одеваться? Похоже, придется ему намекнуть, что это не его дело.

– Отец, я ведь передала вам это не для того, чтобы попугать. Совет был дан от доброго сердца.

– Ну, а ты передай ему мой совет.

– Какой?

– Чтобы его собратья поостереглись. Их здорово трясут в Национальном собрании, и там не раз уже поднимался вопрос о фаворитах и фаворитках. Это предупреждение его братцу господину Оливье де Шарни, который, как говорят, в большой милости у австриячки.

– Отец, вы опытнее нас, поступайте, как вам угодно, – промолвила Катрин.

– И правда, – проворчал Питу, исполнившись после сегодняшнего успеха самоуверенности, – чего это ваш господин Изидор лезет, куда его не просят.

Катрин то ли не расслышала, то ли сделала вид, что не слышит, и на этом тема исчерпалась.

Обедали, как обычно. Никогда еще Питу обед не казался таким долгим. Ему не терпелось показать себя в новом роскошном наряде да еще рука об руку с м-ль Катрин. Да, это воскресенье было для него великим днем, и он поклялся навсегда сохранить в памяти дату 12 июля.

Вышли они около трех. Катрин выглядела очаровательно. Она была прелестная блондинка с черными глазами, тоненькая и гибкая, словно ивы, что склонялись над родником, откуда брали воду для фермы. Сверх того она обладала той природной кокетливостью, что подчеркивает все преимущества женщины, ну, а чепец, который она, как похвасталась Питу, сшила сама, был ей чудо как к лицу.

Танцы обыкновенно начинались не раньше шести. В этом бальном зале под открытым небом с эстрадой, сколоченной из досок, играли четверо местных музыкантов, получавших два су шесть денье за контрданс. В ожидании шести часов все прогуливались по пресловутой Аллее вздохов, которую уже упоминала тетя Анжелика, или смотрели, как молодые люди из города и окрестностей играют в мяч под руководством мэтра Фароле, главного смотрителя зала для игры в мяч его высочества герцога Орлеанского. Мэтра Фароле слушались, как оракула, и все его решения по части, как отбит, как подан, куда упал мяч, принимались с благоговением, какого и заслуживали его годы и достоинства.

Питу, сам не зная почему, очень хотел остаться в Аллее вздохов, но Катрин не для того сшила элегантный чепец, так восхитивший Питу, чтобы оставаться в сени двух рядов высоких буков, образующих эту аллею.

Женщины подобны цветам, что по случайности выросли в тени; они беспрерывно тянутся в свету, им просто необходимо раскрыть свои свежие, благоуханные венчики на солнце, от жара которого они вянут и засыхают.

И только фиалки, если верить поэтам, настолько скромны, что предпочитают укрываться в тени, но зато их бесполезная красота исполнена грусти.

Катрин достаточно настойчиво тянула за руку Питу в направлении площадки, где играли в мяч. И нам придется признать, что Питу не очень сопротивлялся. Ему так же не терпелось показать свой небесно-голубой кафтан и кокетливую треуголку, как Катрин – свой чепец и сине-сизый корсаж.

Одно обстоятельство особенно радовало нашего героя и давало ему некоторое преимущество над Катрин. Поскольку Питу до сих пор никто не видел в столь роскошном наряде, то его просто не узнавали, принимая за приезжего, племянника или кузена семейства Бийо, возможно даже, претендента на руку Катрин. Однако Питу весьма старательно способствовал собственному опознанию, так что заблуждение вскорости разъяснилось. Он так усердно кивал друзьям, приподнимал шляпу перед знакомыми, что в конце концов в нарядном поселянине узнавали недостойного ученика аббата Фортье и среди гуляющих пошли перешептывания:

– Это Питу! Вы видели Анжа Питу?

Слух такой дошел и до м-ль Анжелики, но поскольку общественное мнение, ежели судить по этому слуху, приняло за ее племянника симпатичного уверенно выступающего юношу, меж тем как она привыкла к тому, что Питу косолапил и ходил при ней, втянув голову в плечи, то старая дева лишь покачала головой и изрекла:

– Ошибаетесь, это не может быть мой лоботряс-племянник.

Двое молодых людей играли в мяч. В этот день состоялось состязание между игроками из Суассона и Виллер-Котре, так что игра проходила весьма азартно. Катрин и Питу встали на уровне веревки, ограждающей площадку, почти у самого подножия откоса; Катрин сочла, что это самая удобная позиция.

Почти в тот же миг раздалась громкая команда мэтра Фароле:

– Оба! Перебегаем!

Игроки побежали – каждый к тому месту, куда упал его мяч. Один из них на бегу с улыбкой поклонился Катрин, она ответила реверансом и зарделась. А Питу почувствовал, как рука Катрин, которую он сжимал в своей, нервно вздрогнула.

Какое-то доселе неведомое ощущение, похожее на испуг, сжало сердце Питу.

– Это господин де Шарни? – спросил он, взглянув на свою спутницу.

– Да, – ответила Катрин. – Вы что, знаете его?

– Нет, не знаю, но догадался.

Да, после того, что говорила вчера Катрин, Питу было легко угадать г-на де Шарни.

Игрок, поклонившийся м-ль Бийо, был элегантный молодой дворянин лет двадцати трех – двадцати четырех, красивый, стройный, изящного вида; движения его отличались той особой ладностью, которая присуща тем, кто с колыбели получил аристократическое воспитание. Все физические упражнения, хорошо получающиеся лишь при условии, ежели ими заниматься с детства, г-н Изидор де Шарни выполнял с отменным совершенством; кроме того, он принадлежал к людям, чья одежда в точности соответствует своему назначению. Всем была известна элегантность его охотничьих костюмов; когда он по утрам упражнялся в фехтовальном зале, то мог бы послужить моделью для самого святого Георгия; наконец, костюмы для верховой езды у него были, а вернее, казались благодаря манере носить их какого-то особенного покроя.

В этот день г-н де Шарни, младший брат нашего старого знакомого графа де Шарни, причесанный с небрежностью, присущей утреннему туалету, был одет в светлые облегающие панталоны, которые позволяли вполне оценить все изящество его бедер и икр, тонких и в то же время мускулистых, и элегантные сандалии для игры, подвязанные ремешками, которые он надел на время игры, сняв туфли на красных каблуках [47]47
  В дореволюционной Франции право носить туфли на высоких красных каблуках было привилегией дворянства.


[Закрыть]или сапоги с отворотами; жилет из белого пике облегал его грудь, словно это был корсет; наконец, на откосе стоял его слуга, держащий зеленый кафтан с золотыми галунами.

Оживление от игры на время вернуло ему все очарование и свежесть юности, которые, несмотря на свои двадцать три года, он из-за приверженности к ночным бдениям и кутежам, а также карточной игре, затягивавшейся до рассвета, уже утратил.

Ни одно из его достоинств, оцененных, вне всякого сомнения, Катрин, не ускользнуло и от Питу. Глядя на руки и ноги г-на де Шарни, он начал меньше гордиться щедростью природы, которая помогла ему одержать верх над сыном башмачника, и подумал, что природа могла бы лучше и разумнее распределить на его теле то, чем его наделила.

Действительно, из того излишнего материала, который был затрачен на ступни, руки и колени Питу, природа могла бы вылепить очень красивые ноги. Дело в том, что все у него было не на месте: где должно быть тонко, там оказалось вздутие, где полагается быть выпуклости, там было ровно.

Питу глянул себе на ноги с тем же настроением, с каким олень из басни [48]48
  Имеется в виду басня Эзопа «Олень и лев».


[Закрыть]смотрел на свои.

– Что с вами, господин Питу? – поинтересовалась Катрин.

Питу ничего не ответил и только вздохнул.

Партия кончилась. Виконт де Шарни воспользовался перерывом между партиями, чтобы подойти и поздороваться с Катрин. Он приближался, а Питу видел, как кровь приливает к щекам Катрин; ее рука нервно трепетала в его руке.

Виконт кивнул Питу, а потом со снисходительной вежливостью, с какой в те времена дворяне разговаривали с горожаночками и гризетками, осведомился у Катрин о ее здоровье и пригласил на первый контрданс. Катрин приняла приглашение. Молодой дворянин улыбкой поблагодарил ее. Началась следующая партия, его позвали. Он поклонился Катрин и удалился с той же непринужденностью, с какой подошел.

Питу почувствовал, какое преимущество перед ним имеет этот человек, который умеет так разговаривать, улыбаться, подходить, уходить.

Да если бы он даже целый месяц подряд пытался подражать самым простейшим движениям г-на де Шарни, это все равно выглядело бы – и Питу это понимал – самой настоящей пародией.