Текст книги "Шевалье д'Арманталь(изд.1962)"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 33 страниц)

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

I. ЛОВУШКА

На следующий день около семи часов утра, когда короля одевали, господин первый дворянин королевских покоев вошел к его величеству и доложил ему, что его королевское высочество герцог Орлеанский просит разрешения присутствовать при его туалете. Людовик XV, который еще не привык решать что бы то ни было самостоятельно, обернулся к сидевшему на самом незаметном месте в углу опочивальни епископу Фрежюсскому словно для того, чтобы спросить у него, как надобно поступить. В ответ на этот безмолвный вопрос епископ не только кивнул головой в знак того, что следует принять его королевское высочество, но и, тотчас же поднявшись, сам пошел открыть ему дверь. Регент на минуту задержался на пороге, чтобы поблагодарить Флери, потом, окинув взглядом спальню и убедившись, что маршал де Вильруа еще не прибыл, направился к королю.

Людовик XV был в то время красивым девятилетним ребенком с каштановыми волосами, черными глазами, вишневым ртом и розовым лицом, которое порой внезапно бледнело, как и лицо его матери Марии Савойской, герцогини Бургундской. Хотя характер его далеко еще не определился из-за противоположных влияний, которым подвергался король вследствие разногласий между его двумя воспитателями – маршалом де Вильруа и епископом Фрежюсским, во всем его облике, даже в манере надевать шляпу, было что-то пылкое и энергичное, выдававшее правнука Людовика XIV. Вначале король был предубежден против герцога Орлеанского, которого ему всячески старались представить самым враждебным ему человеком во Франции, но вскоре он почувствовал, как мало-помалу при встречах с регентом это предубеждение рассеивается, и инстинктом, так редко обманывающим детей, распознал в нем друга.

Со своей стороны герцог Орлеанский относился к королю не только с должным уважением, но и с самой нежной предупредительностью. Немногие дела, доступные пониманию юного короля, регент всегда отдавал ему на рассмотрение, освещая их с такой ясностью и с таким умом, что труд политика, который был бы утомительным для царственного ребенка, если бы к нему приобщал его кто-либо другой, становился для него своего рода приятным развлечением. Нужно также сказать, что почти всегда этот труд вознаграждался прекрасными игрушками, которые Дюбуа выписывал для короля из Германии и Англии.

Итак, его величество принял регента с приветливейшей улыбкой и в знак особенной милости протянул ему руку для поцелуя, а монсеньер епископ Фрежюсский, выказывая неизменное смирение, опять уселся в том уголке, где его застало прибытие его высочества.

– Я очень рад видеть вас, сударь, – сказал Людовик XV своим нежным голосом, с детской улыбкой, которую даже предписанный ему этикет не мог лишить прелести. – Очень рад, тем более что вы пришли не в обычное время, а это значит, что вы намерены сообщить мне приятную новость.

– Даже две, ваше величество. Во-первых, я получил из Нюренберга огромный ящик, в котором, по всей видимости, находятся…

– О, игрушки! Много игрушек! Не правда ли, господин регент? – вскричал король и при этом подпрыгнул от радости и захлопал в ладоши, не обращая внимания на своего камердинера, стоявшего позади него, держа в руках маленькую шпагу с серебряным эфесом, которую он собирался пристегнуть к его поясу.

– Красивые игрушки! Красивые игрушки! О, какой вы милый! Как я вас люблю, господин регент!

– Ваше величество, я только исполняю свой долг, – ответил герцог Орлеанский, почтительно кланяясь, – и вы не должны меня за это благодарить.

– А где же, сударь, этот благословенный ящик?

– У меня. И если вы желаете, ваше величество, я прикажу доставить его сюда в течение дня или завтра утром.

– О нет, сейчас же, прошу вас, господин регент!

– Но ведь он у меня.

– Ну и что ж, пойдемте к вам! – вскричал мальчик и бросился к двери, позабыв о том, что для завершения туалета ему недостает еще шпаги, атласной курточки и голубой ленты.

– Государь, – сказал епископ, выступая вперед, – я позволю себе заметить вашему величеству, что вы слишком пылко отдаетесь удовольствию, доставляемому вам обладанием предметами, на которые вы должны были бы смотреть как на безделушки.

– Да, господин епископ, вы правы, – сказал Людовик XV, стараясь сдержать себя, – но вы должны меня извинить: ведь мне еще только девять лет, и я вчера хорошо поработал.

– Это правда, – сказал с улыбкой епископ Фрежюсский. – Поэтому ваше величество займется своими игрушками после того, как спросит у господина регента, какова вторая новость, которую он намеревался вам сообщить.

– Ах да, сударь, какова же это новость?

– Речь идет о деле, которое обещает быть весьма полезным для Франции, и дело это настолько важное, что я хочу представить его на рассмотрение вашего величества.

– А у вас при себе бумаги, относящиеся к этому делу?

– Нет, государь, я не знал, что найду ваше величество стать расположенным заняться этим делом, и оставил их у себя в кабинете.

– А не можем ли мы уладить все это? – сказал Людовик XV, обращаясь и к епископу, и к регенту и бросая то на одного, то на другого умоляющий взгляд. – Вместо того чтобы отправиться на утреннюю прогулку, я пошел бы к вам посмотреть на нюренбергские игрушки, а потом мы перешли бы в ваш кабинет и там поработали.

– Это противоречит этикету, государь, – ответил регент. – но если ваше величество этого хочет…

– Да, хочу, – ответил Людовик XV. – Если, конечно, позволит мой добрый наставник, – добавил он, устремив на епископа Фрежюсского такой нежный взор, что устоять перед ним было невозможно.

– Вы ничего не имеете против, монсеньер? – спросил герцог Орлеанский, поворачиваясь к Флери и произнося эти слова таким тоном, который указывал, что регент был бы глубоко уязвлен, если бы наставник отклонил просьбу своего царственного воспитанника.

– Нет, ваше высочество, напротив, – сказал Флери. – Его величеству полезно привыкать к работе, и если позволительно нарушить правила этикета, то именно тогда, когда из этого нарушения должен воспоследовать для народа благоприятный результат. Я только прошу у вас разрешения сопровождать его величество.

– Конечно, сударь! – сказал регент. – Сделайте милость.

– О, как я рад, как я рад!.. – вскричал Людовик XV. – Скорее подайте мне куртку, шпагу, голубую ленту!.. Вот я и готов, господин регент, вот я и готов!

И он сделал шаг вперед, чтобы взять за руку регента, но тот, не позволив себе проявить такую же непринужденность, поклонился, сам открыл дверь перед королем и, сделав ему знак идти вперед, последовал за ним вместе с епископом Фрежюсским на расстоянии трех или четырех шагов, держа шляпу в руке.

Как апартаменты короля, так и апартаменты герцога Орлеанского были расположены на первом этаже, и их разделяли лишь передняя, выходившая в покои его величества, и маленькая галерея, которая вела в другую переднюю, выходившую в покои регента. Таким образом, переход был коротким, а так как король торопился, они через минуту оказались в большом кабинете с четырьмя окнами, вернее, четырьмя стеклянными дверьми, через которые по двум ступенькам можно было спуститься в сад. Этот большой кабинет сообщался с другим, поменьше, в котором регент обычно работал и принимал близких друзей и фаворитов. В большом кабинете герцога ждали все его приближенные, что было вполне естественно, поскольку это был час утреннего выхода. Поэтому юный король не обратил внимания ни на господина д'Артагана, капитана мушкетеров, ни на маркиза де Лафара, капитана гвардии, ни на изрядное число шеволежеров, прогуливавшихся под окнами. К тому же он увидел на столе, стоявшем посреди кабинета, благословенный ящик, из ряда вон выходящие размеры которого, несмотря на недавние увещевания епископа Фрежюсского, вызвали у него крик радости.

Однако ему опять пришлось сдержаться и достойно принять королевские почести, которые отдали ему д'Артаган и Лафар. Тем временем регент приказал позвать двух лакеев, вооруженных стамесками, и те в один миг сорвали крышку с ящика, содержавшего набор самых великолепных игрушек, какие когда-либо восхищали взор девятилетнего короля.

При этом соблазнительном зрелище король забыл о своем наставнике, об этикете, о капитане гвардии и капитане мушкетеров и, бросившись к открывавшемуся перед ним раю, стал извлекать из ящика, словно из неисчерпаемого кладезя, словно из волшебной корзины, словно из сокровищницы «Тысячи и одной ночи», колокола, трехпалубные корабли, кавалерийские эскадроны, пехотные батальоны, бродячих торговцев, нагруженных товарами, фокусников с волшебными бокалами – словом, множество тех чудесных игрушек, от которых в рождественский сочельник кружится голова у всех детей по ту сторону Рейна. И каждая из них вызывала у него такой искренний и необузданный восторг, что даже епископ Фрежюсский не решился омрачить этот миг счастья, озарившего жизнь его царственного воспитанника. Все присутствующие взирали на эту сцену в благоговейном молчании, которое обычно хранят свидетели глубокой скорби или глубокой радости.

Но вдруг дверь распахнулась. Привратник доложил о герцоге де Вильруа, и на пороге появился маршал с тростью в руке, растерянно тряся своим париком и крича, чтобы ему сказали, где король. Так как все уже привыкли к его повадкам, регент ограничился тем, что указал ему на Людовика XV, продолжавшего опустошать ящик, усыпая мебель и паркет великолепными игрушками, которые он доставал все из того же неиссякаемого источника. Маршалу было нечего сказать: он опоздал почти на час, и король был у регента с епископом Фрежюсским, на которого де Вильруа мог положиться как на самого себя. Тем не менее он приблизился к

Людовику XV, ворча и бросая вокруг настороженные взгляды, в которых можно было прочесть, что если его величеству угрожает какая-нибудь опасность, то он, маршал де Вильруа, готов его защитить. Регент обменялся быстрым взглядом с Лафаром и едва заметной улыбкой с д'Артаганом: все шло чудесно.

Когда ящик был опустошен и король насладился созерцанием своих сокровищ, регент подошел к нему и, по-прежнему не надевая шляпы, напомнил о его обещании посвятить час государственным делам. Людовик XV со свойственной ему пунктуальностью, впоследствии побудившей его сказать, что точность – вежливость королей, бросив последний взгляд на игрушки и попросив разрешения взять их в свои апартаменты, на что тотчас получил согласие, направился к маленькому кабинету, дверь которого перед ним распахнул регент. Каждый из воспитателей поступил в соответствии со своим характером. Господин де Флери, который, ссылаясь на нежелание вмешиваться в политические дела, почти никогда не присутствовал при занятиях короля с герцогом Орлеанским, со свойственным ему тактом отступил на несколько шагов и уселся в углу, в то время как маршал со своей обычной бесцеремонностью бросился вперед и, видя, что король входит в кабинет, хотел последовать за ним. Это был как раз тот самый момент, который был подготовлен регентом и которого он с нетерпением ждал.

– Простите, господин маршал, – сказал он, преграждая дорогу герцогу де Вильруа, – но дела, о которых я должен переговорить с его величеством, требуют строжайшей тайны, и я попрошу вас на некоторое время оставить нас с ним наедине.

– Наедине?! – вскричал Вильруа. – Наедине! Но вы же знаете, что это невозможно, ваше высочество.

– Невозможно, господин маршал? – ответил регент с величайшим спокойствием. – Невозможно! А почему, скажите на милость?

– Потому что в качестве воспитателя его величества я имею право сопровождать его повсюду.

– Прежде всего, сударь, это право, на мой взгляд, решительно ничем не обосновано, и если я до сих пор соглашался терпеть не это право, а эту претензию, то только потому, что, ввиду юного возраста его величества, она не имела значения. Но теперь, когда королю скоро исполнится десять лет, когда становится возможным посвятить его в науку управления, вы, конечно, сочтете правильным, господин маршал, чтоб и я, поскольку Франция облекла меня званием его наставника в этой науке, так же как епископ Фрежюсский и вы, проводил известные часы наедине с его величеством. Вам тем легче согласиться с этим, господин маршал, – прибавил регент с выразительной улыбкой, – что вы слишком сведущи в такого рода вопросах, чтобы вам еще оставалось чему-нибудь научиться.

– Но, ваше высочество, – возразил маршал, по обыкновению горячась и забывая о всяком приличии, по мере того как входил в раж, – позвольте вам заметить, что король – мой воспитанник.

– Я это знаю, сударь, – сказал регент тем же насмешливым тоном, который он с самого начала принял в разговоре с маршалом, – и я не помешаю вам сделать короля великим полководцем. Ваши итальянские и фландрские кампании свидетельствуют о том, что нельзя было бы выбрать для него лучшего учителя, но в настоящий момент речь идет совсем не о военном деле, а просто-напросто о государственной тайне, которая может быть доверена только его величеству. Поэтому мне остается лишь еще раз повторить вам, что я желаю беседовать с королем наедине.

– Это невозможно, ваше высочество, это невозможно! – вскричал маршал, все более теряя голову.

– Невозможно? А почему? – опять спросил регент.

– Почему? – продолжал маршал. – Почему?.. Да потому, что мой долг ни на минуту не терять короля из виду, и я не позволю…

– Поостерегитесь, господин маршал, – прервал его герцог Орлеанский, и в его голосе прозвучала нотка надменности, – мне кажется, вы близки к тому, чтобы говорить со мною без должного уважения!

– Господин регент, – опять начал маршал, все более горячась, – я знаю, что обязан оказывать уважение вашему королевскому высочеству, но по меньшей мере так же хорошо знаю, какой долг возлагают на меня мой пост и преданность королю. Его величество ни на минуту не останется вне моего поля зрения, поскольку… – Герцог запнулся.

– Поскольку? – спросил регент. – Договаривайте, сударь.

– Поскольку я отвечаю за его особу, – сказал маршал, желая показать, что он не отступает перед брошенным ему вызовом.

При этом последнем проявлении несдержанности среди свидетелей разыгравшейся сцены воцарилась тишина, нарушаемая лишь сопением маршала да подавленными вздохами господина де Флери. Что касается герцога Орлеанского, то он поднял голову с улыбкой, выражавшей глубочайшее презрение, и, мало-помалу приняв тот исполненный достоинства вид, который делал его, когда он хотел, одним из самых величавых принцев в мире, сказал:

– Герцог де Вильруа, мне кажется, что вы странным образом заблуждаетесь, так как, видимо, полагаете, что говорите не со мной, а с кем-то другим. Но раз вы забыли, кто я такой, я вам это напоминаю… Маркиз де Лафар, – продолжал регент, обращаясь к капитану своей гвардии, – исполняйте ваш долг.

Только тогда маршал де Вильруа, испытавший такое чувство, что пол уходит у него из-под ног, понял, в какую пропасть он скатывается, и открыл рот, чтобы пролепетать какое-то извинение. Но регент не дал ему времени даже окончить фразу и у него перед носом закрыл дверь кабинета.

В ту же минуту, раньше чем маршал опомнился от неожиданности, к нему подошел маркиз де Лафар и потребовал его шпагу.

Маршал на мгновение остолбенел. Он так долго тешил себя иллюзией, будто любая его дерзость останется безнаказанной, – иллюзией, которую никто до сих пор не давал себе труда рассеять, что в конце концов поверил в свою неприкосновенность. Он хотел заговорить, но не мог вымолвить слова и в ответ на повторное требование, еще более повелительное, чем первое, отстегнул шпагу и отдал ее маркизу де Лафару.

В ту же минуту открылась дверь, внесли портшез, два мушкетера посадили в него маршала, портшез закрылся, д'Артаган и де Лафар поместились с обеих сторон у его дверок, и в мгновение ока арестованного вынесли в сад через одно из боковых окон. Шеволежеры, имевшие на то соответствующее приказание, составили эскорт, все ускорили шаг. спустились по большой лестнице, свернули налево и вошли в оранжерею. Эскорт остался в первой комнате, а носильщики с портшезом, сопровождаемые только де Лафаром и д'Артаганом, вошли во вторую.

Все это произошло так быстро, что маршал, не отличавшийся хладнокровием, не успел даже прийти в себя. Он увидел себя обезоруженным, почувствовал, что его куда-то несут, оказался в закрытой комнате с двумя людьми, которые, как он знал, не питали к нему особой дружбы, и, все еще преувеличивая свое значение, счел себя погибшим.

– Господа, – вскричал он, бледнея и обливаясь потом, – надеюсь, вы не хотите меня убить!

– Нет, господин маршал, успокойтесь, – ответил ему де Лафар, в то время как д'Артаган, взглянув на маршала, которому взлохмаченный парик придавал на редкость забавный вид, не мог удержаться от смеха. – Нет, сударь, речь идет о вещи гораздо более простой и несравненно менее трагичной.

– Так в чем же дело? – спросил маршал, которого несколько успокоило это заверение.

– Речь идет, сударь, о двух письмах, которые вы рассчитывали передать сегодня утром королю и которые, должно быть, находятся в одном из ваших карманов.

Маршал, который, будучи поглощен собственными делами, забыл о поручении герцогини дю Мен, вздрогнул и невольно схватился за карман, где были эти письма.

– Простите, господин герцог, – сказал д'Артаган, отводя руку маршала, – но мы уполномочены предупредить вас, что если вы попытаетесь сделать так, чтобы нам не достались оригиналы этих писем, у господина регента имеются их копии.

– А я добавлю, – сказал де Лафар, – что мы уполномочены отнять их у вас силой и что мы заранее избавлены от всякой ответственности за несчастный случай, который могла бы повлечь за собой ваше сопротивление, если допустить невероятную мысль, что вы, господин маршал, в своем бунтарстве дойдете до намерения вступить с нами в борьбу.

– А вы ручаетесь мне, господа, – сказал маршал, – что у его высочества регента имеются копии этих писем?

– Даю вам слово, что это так! – сказал д'Артаган.

– Слово дворянина! – сказал де Лафар.

– В таком случае, господа, я не вижу, зачем мне пытаться уничтожить эти письма, которые к тому же меня нимало не касаются и которые я лишь из любезности взялся передать по назначению.

– Мы это знаем, господин маршал, – сказал де Лафар.

– Я надеюсь только, господа, – прибавил маршал, – что вы доложите его королевскому высочеству о той готовности, с которой я подчинился его распоряжениям, и о моем искреннем раскаянии в том, что я его оскорбил.

– Не сомневайтесь в этом, господин маршал, все будет изложено так, как было на самом деле. Но где же эти письма?

– Вот они, сударь, – сказал маршал, отдавая оба письма де Лафару.

Де Лафар сорвал облатку с испанским гербом и убедился, что это именно те бумаги, которые ему было поручено изъять. Удостоверившись в том, что он не ошибся, он сказал:

– Дорогой д'Артаган, теперь проводите господина маршала по назначению и, прошу вас, скажите от имени его высочества регента лицам, которые будут иметь честь сопровождать маршала вместе с вами, чтобы они оказывали ему все знаки уважения, соответствующие его рангу.

Как только портшез закрылся, носильщики понесли его, и маршал, лишившись писем и начав подозревать, что он попал в ловушку, оказался опять в первой комнате, где его ожидали шеволежеры. Кортеж снова двинулся в путь и через минуту подошел к дворцовой решетке; там ждала карета, запряженная шестеркой лошадей, куда и посадили маршала. Д'Артаган поместился возле него, офицер мушкетеров и дю Либуа, один из приближенных короля, сели впереди, двадцать мушкетеров расположились вокруг кареты – четверо у одной дверцы, четверо у другой и двенадцать сзади; наконец кучеру подали знак трогать, и карета умчалась.

Что касается маркиза де Лафара, остановившегося у входа в оранжерею, чтобы присутствовать при отправлении кареты, то, едва убедившись, что маршала благополучно увезли, он направился к регенту с двумя письмами Филиппа V в руке.

II. НАЧАЛО КОНЦА

В тот же самый день, около двух часов пополудни, когда д'Арманталь, пользуясь отсутствием Бюва, по-видимому ушедшего в библиотеку, в тысячный раз повторял Батильде, что он любит только ее и что он никогда не полюбит другую, вошла Нанетта и сообщила шевалье, что дома его ожидает какой-то господин, сказавший, что пришел по важному делу. Д'Арманталь, желая узнать, какой докучливый человек преследует его даже в раю любви, подошел к окну и увидел аббата Бриго, который прохаживался взад и вперед по его комнате. Тогда шевалье успокоил улыбкой встревоженную Батильду, запечатлел на ее девственно-чистом лбу целомудренный поцелуй и поднялся к себе.

– Ну вот, – сказал аббат, завидев его, – хорошенькие дела творятся, дорогой питомец, в то время как вы преспокойно милуетесь с вашей соседкой.

– А что случилось? – спросил д'Арманталь.

– Так вы, значит, ничего не знаете?

– Ничего, ровно ничего, но предупреждаю, что, если известие, которое вы собираетесь мне сообщить, окажется не таким уж важным, я задушу вас за то, что вы мне помешали. Итак, берегитесь и, если у вас нет важных известий, уж лучше придумайте их.

– К несчастью, дорогой питомец, – сказал аббат Бриго, – действительность оставляет мало простора для моего воображения.

– В самом деле, дорогой Бриго, – сказал д'Арманталь, внимательнее поглядев на аббата, – у вас чертовски похоронный вид. Так что же случилось? Расскажите!

– Что случилось? О Бог мой, почти ничего, разве только то, что нас кто-то предал, что маршал де Вильруа сегодня утром был арестован в Версале и что два письма Филиппа Пятого, которые он должен был передать королю, в руках у регента.

– Повторите, аббат, – сказал д'Арманталь, который до этой минуты был на седьмом небе от счастья и которому было бесконечно трудно спуститься на землю, – повторите, что вы сказали, я не расслышал.

И аббат повторил слово в слово, чуть ли не по слогам известие, которое он принес шевалье.

Д'Арманталь выслушал горестный рассказ Бриго и понял всю серьезность положения. Но какие бы мрачные мысли ни вызывало у него это известие, лицо шевалье не выдало его чувств, а лишь приобрело выражение спокойной твердости, обычное для него в минуты опасности. Потом, когда аббат кончил, д'Арманталь спросил голосом, в котором невозможно было уловить ни малейшего волнения:

– Это все?

– Да, пока все, но мне кажется, что этого вполне достаточно и что если вам этого мало, то на вас трудно угодить.

– Дорогой аббат, когда мы затевали заговор, у нас были приблизительно равные шансы на успех и на провал. Вначале наши шансы на удачу поднялись, теперь они падают. Вчера у нас было девяносто шансов из ста, сегодня – только тридцать, вот и все.

– Что же, – сказал аббат Бриго, – я с удовольствием вижу, что вас не так-то легко смутить.

– Что вы хотите, дорогой аббат? – сказал д'Арманталь. – Я сейчас счастлив и смотрю на вещи как счастливый человек. Если бы вы застали меня в минуту печали, мне то же самое представилось бы в черном свете, и я ответил бы «Amen» [28]28
  «Аминь» (лат.)


[Закрыть]на ваше «De profundis» [29]29
  «Из глубины взываю» (лат.)


[Закрыть].

– Итак, значит, каково ваше мнение?

– Мое мнение состоит в том, что игра осложняется, но что партия отнюдь не проиграна. Маршал де Вильруа не участвует в заговоре, он не знает имен заговорщиков; в письмах Филиппа Пятого, насколько я помню, никто не назван, и действительно скомпрометирован в этой истории один только принц де Селламаре. Но его дипломатическая неприкосновенность гарантирует его от всякой реальной опасности. К тому же, если наш план уже известен кардиналу Альберони, господин де Сент-Эньян должен послужить ему заложником.

– В том, что вы говорите, есть доля правды, – сказал, успокаиваясь, аббат Бриго.

– А от кого вам известны эти новости? – спросил шевалье.

– От де Валефа. Ему все это сообщила герцогиня дю Мен, и он отправился выяснить, как обстоит дело, к самому принцу де Селламаре.

– Ну что же, нам надо было бы повидать де Валефа.

– Я назначил ему свидание здесь. И, так как, прежде чем прийти к вам, я зашел к маркизу де Помпадур, меня даже не удивляет, что его еще нет.

– Рауль! – послышался голос на лестнице. – Рауль!

– А, вот и он! – вскричал д'Арманталь, подбегая к двери и открывая ее.

– Спасибо, дорогой, – сказал барон де Валеф, – вы как раз вовремя пришли мне на помощь, потому что, клянусь честью, я уже готов был уйти, решив, что Бриго перепутал адреса и что ни один христианин не может жить в такой голубятне. Ах, мой дорогой, – продолжал он, поворачиваясь вокруг себя на каблуке и оглядывая мансарду д'Арманталя, – я должен привести к вам герцогиню дю Мен – пусть она знает, на что вы обрекаете себя ради нее.

– Дай Бог, барон, – сказал аббат Бриго, – чтобы через несколько дней вы, шевалье и я не переселились в еще худшее жилье.

– А, вы хотите сказать, в Бастилию? Это возможно, аббат, но тут мы по меньшей мере бессильны. И потом Бастилия – это королевская собственность, что все-таки немного облагораживает ее и делает таким жилищем, в котором дворянин может жить не роняя достоинства. Но эта квартира… Фи, аббат! Честное слово, от нее за целую милю несет клерком стряпчего.

– Но, если бы вы знали, кого я здесь нашел, Валеф, – сказал д'Арманталь, невольно задетый презрительным отзывом барона о его жилище, – вы бы, как и я, не захотели отсюда уехать.

– Ба! В самом деле? Кого же? Какую-нибудь мещаночку? Этакую мадам Мишлен? Осторожнее, шевалье, такие вещи позволительны только Ришелье. Мы с вами, хотя, быть может, и стоим больше, чем он, но пока что не пользуемся его успехом, и нам это как нельзя более повредило бы.

– Как ни фривольны ваши замечания, барон, – сказал аббат Бриго, – я слушаю их с величайшим удовольствием, поскольку они доказывают мне, что наши дела вовсе не так плохи, как мы думали.

– Напротив. Кстати, заговор полетел ко всем чертям.

– Что вы говорите, барон! – вскричал Бриго.

– Я даже думал, что мне не дадут возможности сообщить вам это известие.

– Вас чуть было не арестовали, дорогой де Валеф? – спросил д'Арманталь.

– Я был на волосок от этого.

– Как же это случилось, барон?

– Как? А вот так. Вы знаете, аббат, что я вас покинул, чтобы пойти к принцу де Селламаре.

– Да.

– Так вот: я был у него, когда пришли наложить арест на его бумаги.

– Как, захвачены бумаги принца?

– За исключением тех, которые мы сожгли, а, к несчастью, они составляют меньшую часть.

– Но тогда мы все пропали! – сказал аббат.

– О дорогой Бриго! Что это, вы уже махнули на наше дело рукой? Черт возьми, разве у нас не останется возможности устроить маленькую фронду и неужели вы думаете, что герцогиня дю Мен не стоит герцогини де Лонгвиль?

– Но все-таки, как же это произошло, дорогой Валеф? – спросил д'Арманталь.

– Дорогой шевалье, вообразите самую смехотворную сцену на свете. Я бы много дал за то, чтобы вы там были. Мы бы смеялись с вами как сумасшедшие. Вот взбесился бы бедняга Дюбуа!

– Как, – спросил Бриго, – к послу пришел сам Дюбуа?

– Собственной персоной! Представьте себе, мы с принцем де Селламаре, сидя у огня, спокойно болтали о наших делишках, роясь в шкатулке, полной более или менее важных писем, и сжигая все те, которые, по нашему мнению, заслуживали аутодафе, как вдруг входит лакей принца и объявляет нам, что особняк оцеплен мушкетерами и что Дюбуа и Леблан спрашивают посла. Цель их визита было нетрудно разгадать. Принц, не давая себе труда выбирать бумаги, подлежащие сожжению, вываливает всю шкатулку в огонь, толкает меня в туалетную комнату и приказывает лакею ввести посетителей. В этом распоряжении не было надобности: Дюбуа к Леблан уже стояли в дверях. К счастью, ни тот ни другой меня не увидели.

– Пока что я не вижу во всем этом ничего забавного, – заметил аббат Бриго, качая головой.

– Как раз тут-то и начинается самое смешное, – сказал Валеф. – Представьте себе прежде всего меня в туалетной, откуда я все видел и слышал. В дверях появился Дюбуа, а за его спиной – Леблан. Дюбуа вытянул вперед свою лисью мордочку, отыскивая взглядом принца де Селламаре, который, кутаясь в халат, стоял перед камином, чтобы заслонять собой бумаги, пока они еще не успели сгореть.

«Могу ли я осведомиться, сударь, – сказал принц со свойственной ему флегмой, – чему я обязан удовольствию видеть вас у себя?»

«О Боже мой, монсеньер, только тому, что господину де Леблану и мне пришло желание познакомиться с вашими бумагами, два образчика которых, – добавил он, показывая письма короля Филиппа Пятого, – заставили нас с нетерпением предвкушать это удовольствие».

– Как, – сказал Бриго, – эти письма, только в десять часов утра отобранные в Версале у маршала де Вильруа, в час дня оказались уже в Париже, в руках Дюбуа?

– Именно так, аббат. Как видите, они проделали более длинный путь, чем если бы их послали по почте.

– И что же сказал на это принц? – спросил д'Арманталь.

– О, принц хотел было возвысить голос, хотел сослаться на международное право, но Дюбуа, которому нельзя отказать в логике, заметил ему, что тот сам в некотором роде нарушил это право, прикрывая заговор своим званием посла. Короче, так как сила была не на стороне принца, ему пришлось стерпеть то, чему он не мог помешать. К тому же Леблан, не спрашивая разрешения, уже открыл секретер и начал осматривать его содержимое, в то время как Дюбуа выдвинул ящик бюро и тоже рылся в бумагах. Вдруг Селламаре покинул свое место и, остановив Леблана, который наложил руку на пачку писем, перевязанных розовой лентой, сказал ему:

«Простите, сударь, у каждого свои прерогативы. Это письма женщин; их надлежит просматривать другу принца».

«Спасибо за доверие, – не смутившись, сказал Дюбуа и подошел к Леблану, чтобы взять у него эту пачку, – я привык к такого рода тайнам, и ваша будет сохранена».

В эту минуту его взгляд упал на камин, и среди пепла сожженных писем Дюбуа увидел одну бумагу, еще не тронутую огнем; бросившись к камину, он схватил ее как раз в тот момент, когда она готова была вспыхнуть. Это движение было таким стремительным, что посол не смог ему помешать, и бумага оказалась в руках Дюбуа, прежде чем принц разгадал его намерение.

«Черт возьми! – сказал принц, глядя на Дюбуа, который помахивал рукой, потому что обжег пальцы. – Я знал, что у господина регента ловкие шпионы, но я не знал, что они настолько храбры, чтобы бросаться в огонь».

«И право, принц, – сказал Дюбуа, уже развернувший бумагу, – они бывают щедро вознаграждены за свою храбрость! Посмотрите-ка…»

Принц бросил взгляд на бумагу. Я не знаю, что в ней содержалось, но принц стал бледен как смерть. Дюбуа расхохотался, а Селламаре в приступе гнева разбил очаровательную статуэтку, которая попалась ему под руку.

«Хорошо, что вы обрушились на нее, а не на меня», – холодно сказал Дюбуа, глядя на обломки, катившиеся ему под ноги, и пряча бумагу в карман.