Текст книги "Жорж"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 16 страниц)

– Тогда, – продолжал Антонио, поддразнивая несчастного, – тогда я его съем, чтобы он не сгнил.

И Антонио начал снимать кожуру с банана с такой комичной серьезностью на лице, что хохот присутствующих перешел в конвульсии.

– Антонио, – крикнул Камбеба, – Антонио, прошу тебя, отдай мне банан, банан был приготовлен для моей бедной жены, она больна и не может есть ничего другого. Я его украл, он мне был очень нужен.

– Краденое добро не идет на пользу, – наставительно ответил Антонио, продолжая чистить банан.

– А! Бедная Нарина, бедная Нарина, ей нечего будет есть, она будет голодна, сильно голодна.

– Но пожалейте же этого несчастного, – сказал негр из Анжуана, который среди всеобщего веселья оставался серьезным и печальным.

– Я не такой дурак, – сказал Антонио.

– Я не с тобой разговариваю, – заметил Назим.

– А с кем же ты разговариваешь?

– Я говорю с мужчинами.

– Так вот, говорю с тобой; замолчи, Назим.

– Отвяжите Камбебу, – решительно проговорил молодой негр с достоинством, которое оказало бы честь королю.

Тукал, державший веревку, повернулся к Антонио, не уверенный, должен ли он повиноваться. Но малаец повторил:

– Я тебе что сказал? Замолчи, Назим!

– Когда пес лает на меня, я ему не отвечаю и продолжаю свой путь. Пес ты, Антонио.

– Берегись, Назим, – сказал Антонио, качая головой. – Когда нет здесь твоего брата, ты беспомощен, ты не посмеешь повторить того, что сказал.

– Ты пес, Антонио, – произнес Назим, вставая.

Негры, сидевшие между Назимом и Антонио, раздвинулись, так что благородный негр из Анжуана и отвратительный малаец оказались на расстоянии десяти шагов друг против друга.

– Ты говоришь это, стоя в сторонке, Назим, – сказал Антонио, стиснув от гнева зубы.

– Я скажу это вблизи, – вскричал Назим, одним прыжком оказавшись подле Антонио, и гневно, презрительно произнес в третий раз:

– Ты собака, Антонио.

Казалось, белый человек бросился бы на врага и задушил его, если бы на то хватало силы. Антонио сделал шаг назад, изогнулся, как змея, которая готова броситься на добычу, и незаметным движением вытащил нож из кармана куртки.

Назим разгадал намерение Антонио и поджидал, не сходя с места.

Малаец наблюдал за врагом; затем, выпрямившись со змеиной гибкостью, воскликнул.

– Лайзы здесь нет, горе тебе.

– Здесь Лайза, – произнес чей-то суровый голос;

Эти слова были произнесены спокойным тоном, не сопровождаемые каким-либо жестом, и все же при звуке этого голоса Антонио внезапно остановился, нож выпал из его руки.

– Лайза! – закричали все негры, повернувшись к вновь прибывшему, всем своим видом выражая готовность повиноваться.

Человек, произнесший эти слова, произвел сильное впечатление на всех негров и, конечно же, на Антонио. То был мужчина в расцвете лет, среднего роста, с мощными мускулами, свидетельствовавшими о колоссальной силе. Он стоял неподвижно, скрестив руки, с повелительным взглядом, подобным взгляду задумавшегося льва.

Видя, как все собравшиеся, исполненные молчаливой покорности, ждут слова или знака этого человека, можно было подумать, что африканское войско ждет сигнала к войне или перемирию, о чем должен оповестить их царь, – а ведь это был всего лишь раб среди рабов.

Постояв несколько минут неподвижно как статуя, Лайза медленно поднял руку и протянул ее к Камбебе, который все это время оставался подвешенным на веревке и молча следил, как и все остальные, за разыгравшейся только что сценой. Тукал опустил веревку, и Камбеба, очень довольный, очутился на земле. Первой его заботой было разыскать свой банан; но в сумятице, последовавшей за сценой, которую мы сейчас описали, банан исчез.

Во время поисков банана Лайза вышел, но вскоре вернулся, неся на плечах отбившегося от стада дикого кабана, которого он бросил возле очага.

– Вот, друзья, я подумал о вас, берите на всех.

Этот щедрый подарок взволновал сердца негров, тронул в них самые чувствительные струны – благодарность и аппетит.

– О, какой хороший ужин будет у нас сегодня, – сказал негр с Малабара.

– Он черный, как мозамбиканец, – сказал мальгаш.

– Он жирный, как мальгаш, – сказал негр из Мозамбика.

Однако, как легко представить, возвышенные чувства вскоре уступили место обыкновенному делу; в мгновение ока животное было рассечено на куски, часть их отложили на следующий день, а остальное мясо разрезали на довольно тонкие ломти – их положили на уголья, а более толстые куски стали жарить на огне.

Негры заняли свои прежние места, лица их повеселели, потому что каждый предвкушал хороший ужин. Один Камбеба стоял в углу, печальный и одинокий.

– Что ты там делаешь, Камбеба? – спросил Даиза.

– Я ничего не делаю, отец Лайза, – грустно ответил Камбеба.

Как известно, «отец» – почетный титул у "негров, и все негры плантации, от самого юного до старца, называли так Лайзу.

– Тебе все еще больно, но ведь тебя повесили за пояс? – спросил негр.

– О нет, отец, я ведь не такой неженка.

– Тогда у тебя какое-нибудь горе?

На этот раз Камбеба утвердительно кивнул головой.

– Какое у тебя горе? – спросил Лайза.

– Антонио взял мой банан, а я украл его для больной жены, и жене теперь нечего есть.

– Ну так дай ей кусок этого кабана.

– Она не может есть мяса, не может, Лайза.

– Кто даст мне банан? – громко спросил Лайза.

Из-под золы была вытащена по крайней мере дюжина бананов. Лайза выбрал самый лучший и передал его Камбебе, тот схватил его и убежал, не успев даже поблагодарить Лайзу. Повернувшись к Боному, которому принадлежал банан, Лайза сказал:

– Ты не прогадаешь, Боном, вместо банана получишь порцию кабана, предназначавшуюся Антонио.

– А я, – нагло спросил Антонио, – что получу я?

– Ты получил уже банан, ведь ты его украл у Камбебы.

– Но он пропал, – заявил малаец.

– Это меня не касается, – сказал Лайза.

– Верно, – отозвались негры, – ворованное добро никогда не идет на пользу.

Малаец встал, злобно посмотрел на людей, которые только что одобряли его требования, а теперь согласились наказать его, и вышел из-под навеса.

– Брат, – сказал Лайзе Назим, – берегись, я его знаю, он сыграет с тобой дурную шутку.

– Берегись ты, Назим, на меня он напасть не осмелится.

– Ну, ладно! Значит, я буду охранять тебя, а ты – меня, – сказал Назим. – Но сейчас нам нужно поговорить вдвоем.

– Да, но не здесь.

– Давай выйдем.

– Правда, когда начнут ужинать, никто не обратит на нас внимания.

– Ты прав, брат.

И оба негра принялись тихо болтать о чем-то незначительном, но как только мясо поджарилось на угольях, они вышли, воспользовавшись суетой, которая всегда предшествует еде, приправленной хорошим аппетитом, причем, как предвидел Лайза, остальные даже не заметили их исчезновения.

Глава VIII. ПРЕВРАЩЕНИЕ В БЕГЛОГО НЕГРА

Было около десяти часов вечера, ночь сияла звездами, как обычно в тропических странах; на небе сверкали созвездия, знакомые нам с детства, – Малая Медведица, Пояс Ориона и Плеяды, но расположенные совсем не так, как мы привыкли их видеть, и поэтому европейцу трудно было бы их узнать; среди них блистал Южный Крест,

неведомый в нашем северном полушарии. Безмолвие ночи нарушалось лишь шумом многочисленных танреков , населяющих район Черной реки и грызущих кору деревьев. Слышалось пение голубых птиц, гнездившихся в ветвях смоковниц, а также фонди-джали, этих малиновок и соловьев Мадагаскара, и едва различимый треск высохшей травы, ломающейся под ногами братьев.

Некоторое время оба шли молча, тревожно осматриваясь, останавливаясь и вновь продолжая путь; наконец, дойдя до более густых зарослей, вошли в маленькую бамбуковую рощу и остановились посреди нее, снова прислушиваясь и оглядываясь вокруг. Очевидно, результат показался им утешительным; они сели у подножия дикого бананового куста, простиравшего свои широкие листья, подобно роскошному вееру, среди тонких стеблей окружавшего их тростника.

Первым заговорил Назим:

– Ну, так что же, брат?

– А ты не изменил своего решения, Назим? – спросил Лайза.

– Решительно нет, брат. Ты же видишь, я умираю здесь, работаю из последних сил. Я, сын вождя, больше не могу так жить. Вернусь в Анжуан или погибну.

Лайза вздохнул.

– Анжуан далеко отсюда, – сказал он.

– Ну так что ж? – ответил Назим.

– Сейчас как раз время дождей.

– Тем быстрее погонит нас ветер.

– А если лодка опрокинется?

– Будем плыть, пока хватит сил, а когда не сможем больше плыть, в последний раз посмотрим на небо, где нас ожидает Великий Дух, обнимемся и утонем.

– Увы! – сказал Лайза.

– Это лучше, чем быть рабом, – возразил Назим.

– Значит, ты хочешь покинуть остров?

– Хочу.

– С риском для жизни?

– С риском для жизни.

– Десять шансов против одного, что ты не доберешься до Анжуана.

– Но есть один шанс против десяти, что я доберусь туда.

– Хорошо, – сказал Лайза, – пусть будет по-твоему, брат.

Однако же подумай еще.

– Два года я уже думаю. Когда вождь монгаллов взял меня в плен, как и тебя, и, как и тебя, продал капитану-работорговцу, я сразу решил! Я был в цепях и попытался задушить себя этими цепями. Меня приковали к трапу. Тогда я решил разбить голову о стенку корабля; мне под голову подложили соломы. Тогда я начал голодовку. Мне открывали рот, но не могли заставить меня есть, зато заставили пить.

Затем высадили на острове и продали за полцены; тут я решил броситься с утеса. И вдруг услышал твой голос, брат, ощутил волнение твоего сердца и почувствовал себя таким счастливым, и подумал, что смогу жить. Так продолжалось год. А потом, прости меня, брат, твоя дружба уже не облегчала мою жизнь. Я вспоминал наш остров, отца, вспомнил Зирну. Работа казалась мне крайне тяжелой, унизительной, нестерпимой. Тогда я сказал тебе, что хочу бежать, вернуться в Анжуан, увидеть Зирну, увидеть отца, а ты, ты был добр, как всегда, ты сказал мне: отдохни, Назим, ты слаб, я буду работать за тебя, я сильный. И ты стал каждый вечер выходить на работу, вот уже четыре дня ты работал, пока я отдыхал. Правда, Лайза?

– Да, Назим, но все-таки послушай: лучше еще подождать, – продолжал Лайза, подняв голову. – Сегодня мы рабы, а через месяц, или через три месяца, или через год, может быть, будем хозяевами!

– Да, – сказал Назим, – да, я знаю твою тайну, знаю, на что ты надеешься.

– Значит, ты понимаешь, какое это будет счастье видеть, что белые, гордые и жестокие, будут теперь унижаться и умолять нас? Понимаешь ли ты, какими мы станем счастливыми, когда заставим их работать по двенадцать часов в день? Понимаешь ли ты, что мы, в свою очередь, сможем их бить палками, стегать розгами? Их двенадцать тысяч, а нас двадцать четыре; в тот день, когда мы соберемся вместе, они пропали.

– Я сомневаюсь, что тебе это удастся.

– Но я отвечу тебе так же, как ты ответил мне, – сказал Назим, – есть один шанс против десяти, что мне это удастся, прошу тебя, останься.

– Душа матери повелела мне вернуться на родину.

– Она являлась тебе?

– Вот уже две недели каждый вечер птичка фонди-джали садится на ветвь над моей головой, Та самая, что пела над ее могилой в Анжуане. Она прилетела ко мне через море.

Я узнал ее пение, послушай!

И действительно, в тот же миг мадагаскарский соловей, сидевший на самой высокой ветке дерева, подле которого лежали Лайза и Назим, начал издавать мелодичные трели над головой братьев. Оба слушали, грустно опустив головы, пока соловей не умолк; улетая в родные края рабов, он снова завел ту же мелодию, но теперь уже самые громкие трели можно было услышать лишь с трудом.

– Он вернулся в Анжуан, – сказал Назим, – он еще прилетит за мной и будет указывать мне путь, пока я не приеду в свой край.

– Тогда убегай, – сказал Лайза.

– А как это сделать?

– Все готово. В одном из глухих мест на Черной реке напротив утеса я выбрал огромное дерево, в стволе его выдолбил челнок, из ветвей вырезал два весла. Вытащи челнок, для этого надо пошевелить дерево, и он упадет, подтащи челнок к реке и плыви по течению, если ты решил бежать, Назим, ну что ж, тогда сегодня ночью отправляйся!

– А ты разве не пойдешь со мной? – спросил Назим.

– Нет, – ответил Лайза, – я остаюсь.

Назим глубоко вздохнул.

– А почему ты не хочешь, – спросил он, помолчав с минуту, – вернуться вместе со мной в страну наших отцов?

– Почему я не поеду, я тебе уже объяснил, Назим; вот уже год, как мы готовим восстание, друзья выбрали меня вождем. Я не могу предать друзей, не могу покинуть их.

– Не только это удерживает тебя, брат, – сказал Назим, покачав головой, – есть и другая причина.

– Какая же другая, как ты думаешь, Назим?

– Роза Черной реки, – ответил негр, пристально глядя на Лайзу.

Лайза вздрогнул, потом, помолчав немного, сказал:

– Это правда. Я люблю ее.

– Бедный брат, – продолжал Назим, – и что же ты думаешь делать?

– Не знаю.

– На что ты надеешься?

– Увидеть ее завтра, как видел ее вчера, как видел ее сегодня.

– Но она, знает ли она?

– Сомневаюсь.

– Она когда-нибудь говорила с тобой?

– Никогда.

– А что же наша родина?

– Я забыл ее.

– А Нессали?

– Я не помню ее.

– А наш отец?

Лайза схватился руками за голову, затем промолвил:

– Послушай, все, что ты сказал мне, чтобы заставить меня уехать, так же бесполезно, как мой совет тебе остаться. Она все для меня – и семья, и родина! Мне нужна ее жизнь, чтобы жить, я хочу дышать тем же воздухом, что и она. Пусть каждый живет, как ему суждено. Возвращайся в Анжуан, Назим, а я остаюсь здесь.

– А что я скажу отцу, когда он спросит, почему не вернулся Лайза?

– Ты скажешь ему, что Лайза умер, – сдавленным голосом ответил негр.

– Он мне не поверит, – сказал Назим, качая головой.

– Почему?

– Он мне скажет: если бы мой сын умер, то ко мне явилась бы душа моего сына; душа Лайза не появлялась перед отцом; Лайза не умер.

– Ну ладно! Скажи ему, что я люблю белую девушку, и он проклянет меня. Но я ни за что не покину остров, пока она здесь.

– Великий дух внушит мне, как поступить, – ответил Назим, вставая, – сведи меня туда, где находится челнок.

– Подожди," – сказал Лайза, и, подойдя к дуплу дерева, вытащил оттуда осколок стекла и флакон, полный кокосового масла.

– Что это? – спросил Назим.

– Послушай, брат, – сказал Лайза, – возможно, что при попутном ветре через неделю ты и достигнешь Мадагаскара или даже Большой Земли. Но возможно также, что завтра или послезавтра шторм отбросит тебя обратно к берегу. Когда все узнают о твоем побеге, твои приметы будут сообщены по всему острову, тогда ты станешь беглым негром и тебе придется бежать из одного леса в другой, от одного утеса к другому.

– Брат, меня прозвали Оленем Анжуана, как тебя прозвали Львом.

– Да, но и олень может попасть в ловушку. Надо все предусмотреть, чтобы они не могли поймать тебя, чтобы ты ускользнул из их рук. Вот стекло, чтобы остричь волосы, вот кокосовое масло, чтобы намазать тело. Иди сюда, брат, я превращу тебя в беглого негра.

Назим и Лайза вышли на лужайку, и при свете звезд Лайза начал стричь брата так умело, как не смог бы сделать самый ловкий брадобрей. Когда стрижка была окончена, Назим сбросил одежонку; брат полил ему на плечи кокосовое масло, и молодой человек размазал его рукой по всему телу. Так, покрытый маслом с головы до ног, красивый негр из Анжуана стал походить на древнего атлета, готовящегося к борьбе.

Но для полного успокоения Лайзы нужно было еще одно испытание. Подобно Алсидамасу Лайза мог остановить лошадь, схватив ее за задние ноги, и лошадь напрасно старалась бы вырваться из его рук. Как Милон из Кротона , он хватал быка за рога и взваливал его на плечи или бросал на землю у своих ног. Значит, подумал Лайза, если Назим сможет выскользнуть у него из рук, то он выскользнет из рук всякого. Лайза схватил Назима за руку и сжал его пальцы всей силой своих железных мускулов. Назим потянул руку к себе, и она выскользнула из железных тисков Лайзы, как уж выскальзывает из рук охотника. Охватив Назима вокруг пояса, Лайза прижал его к груди, как Геркулес прижимал Антея; Назим оперся о плечи Лайзы и проскользнул по телу брата, как змея проскальзывает между когтями льва. Тогда только негр успокоился; Назима нельзя было схватить врасплох; если бы пришлось состязаться в беге с оленем, Назим бы опередил оленя, чье имя стало его прозвищем.

Тогда Лайза отдал Назиму флакон, на три четверти полный кокосового масла, и посоветовал старательно хранить его, а также беречь корни маниока, которыми он должен был питаться в пути, и воду, чтобы можно было утолить жажду.

Назим обмотал флакон ремнем и привязал к поясу. Потом оба брата, взглянув на небо и увидев по расположению звезд, что полночь миновала, направились к утесу Черной реки и вскоре исчезли в лесу, покрывающем подножие горы с тремя вершинами. Однако в двадцати шагах от места, где происходил переданный нами разговор между братьями, из зарослей бамбука вдруг поднялся человек; его можно было принять за ствол одного из деревьев, среди которых он прятался. Словно тень проскользнув в чащу, он на секунду появился на опушке леса и, угрожающе махнув рукой в сторону братьев, когда они исчезли из виду, бросился в Порт-Луи.

Человек этот был Антонио-малаец; он решил отомстить Лайзе и Назиму и готовился исполнить свое намерение.

Теперь, как ни быстро бежал он на своих длинных ногах, мы, с позволения читателя, опередим его появление в столице Иль-де-Франс.

Глава IX. РОЗА ЧЕРНОЙ РЕКИ

Заплатив Мико-Мико за китайский веер, цену которого сообщил ей Жорж, девушка, на миг представшая перед нами на пороге, вернулась в дом в сопровождении гувернантки, в то время как ее слуга помогал торговцу убирать товар в корзины.

Весьма довольная сделанной покупкой, о которой, впрочем, она вскоре забыла, девушка подошла к дивану той ленивой и томной походкой, которая придает креолкам неизъяснимое очарование. Диван стоял в глубине прелестного маленького будуара, уставленного пестрым китайским фарфором и японскими вазами; стены его были обиты красивым ситцем, который жители Иль-де-Франс привозят с берега Короманделя и называют патна. Стулья и кресла, как это принято в тропических странах, были сделаны из бамбука, а два окна, расположенных друг против друга, выходили одно во двор, засаженный деревьями, другое на обширную террасу, и пропускали сквозь занавески, сплетенные из ветвей бамбука, морской ветерок и аромат цветов.

Как только девушка улеглась на диван, из клетки вылетел маленький, величиной с воробья, попугай с серой головкой и, усевшись на ее плече, стал клевать веер, которым забавлялась хозяйка, раскрывая и вновь закрывая его.

Однако мысли девушки были заняты не веером, как прелестен он ни был и как она ни радовалась ему. Погруженная в мечты, девушка ничего не замечала вокруг себя. Нежная улыбка озаряла ее лицо. Гувернантка, молча понаблюдав за своей воспитанницей, спросила:

– Что с вами, милая Сара?

– Со мной? Ничего, – ответила девушка, вздрогнув от неожиданности. – Как видите, я играю с попугаем и с веером, вот и все.

– Да, вижу, вы играете с попугаем и с веером, но когда я потревожила вас, вы, похоже, думали не о них.

– О, Анриет, клянусь вам…

– Вы не привыкли лгать, и особенно мне, – прервала ее гувернантка. – Зачем же вы говорите не правду?

Девушка залилась румянцем; мгновение поколебавшись, она сказала:

– Вы правы, дорогая Анриет, я думала совсем о другом.

– О чем же вы думали?

– Я думала о том, что это за молодой человек, который так вовремя появился и помог нам. Я никогда не встречала его раньше, наверное, он прибыл на корабле, доставившем сюда губернатора. А что, разве предосудительно думать о нем?

– Нет, дитя мое, здесь нет ничего дурного, но вы солгали мне, когда сказали, что думаете о другом.

– Я поступила нехорошо, простите меня, – сказала девушка.

И она потянулась прелестной головкой к гувернантке, которая поцеловала ее в лоб.

Обе на мгновение замолчали, но так как Анриет, будучи строгой англичанкой, не могла допустить, чтобы ее воспитанница слишком долго предавалась воспоминаниям, и так как Сара тоже чувствовала неловкость от затянувшегося молчания, – обе одновременно решили поговорить о чем-либо другом. На этот раз первой заговорила Сара:

– Что вы хотели сказать, милая Анриет?

– Но ведь и вы, Сара, начали что-то говорить. Что вы сказали?

– Я желала бы знать, как новый губернатор, что, он молодой?

– А если молодой, вы будете довольны, не так ли, Сара?

– Конечно. Если он молодой, он будет устраивать праздники, давать обеды, балы, и это оживит наш скучный Порт-Луи, где всегда так уныло. О, в особенности балы! Если бы он устроил прием!

– Вы ведь очень любите танцевать, дитя мое?

– Люблю ли я танцевать! – воскликнула девушка.

Анриет улыбнулась.

– Разве неприлично любить танцы? – спросила Сара.

– Неприлично, Сара, всему предаваться с такой страстностью, как это делаете вы.

– Чего же ты хочешь, милая Анриет, – сказала Сара ласковым, полным очарования тоном, к которому она при случае умела прибегнуть. – Такой уж у меня характер: я люблю или ненавижу и не умею скрыть ни ненависть, ни любовь.

Разве ты сама не говорила мне, что скрытность – большой недостаток?

– Конечно, но неспособность скрывать свои чувства и безудержно предаваться желаниям, я бы даже сказала – инстинктам, – далеко не одно и то же, – ответила серьезная англичанка, которую смущали откровенные рассуждения ее воспитанницы, так же как ее неудержимые порывы.

– Да, я знаю, вы часто говорили мне это, милая Анриет; я знаю, что женщины в Европе, те, кого называют порядочными, нашли нечто среднее между откровенностью и скрытностью – сдержанность. Но, милая бонна, от меня нельзя слишком многого требовать, я ведь не цивилизованная женщина, а маленькая дикарка, выросшая среди дремучих лесов, на берегах Большой реки. Если то, что я вижу, мне нравится, я желаю, чтобы это мне принадлежало. Видите ли, Анриет, меня немного избаловали, и я стала своевольной. Что бы я ни просила, мне ни в чем не отказывали, а если и отказывали, я брала сама.

– И что же при таком отличном характере будет, когда вы станете женой Анри?

– О, Анри покладистый юноша; мы уже условились, что я буду позволять ему делать все, что он захочет, и сама буду делать все, что пожелаю. Не правда ли, Анри? – продолжала Сара, повернувшись к двери, которая в этот момент открылась, чтобы впустить господина де Мальмеди и его сына.

– В чем дело, дорогая Сара? – спросил молодой человек, подойдя и целуя ей руку.

– Правда, что, если мы поженимся, вы никогда не будете мне противоречить и будете делать все, что я захочу?

– Черт, – сказал де Мальмеди, – вот так женушка, она заранее ставит условия!

– Правда, – продолжала Сара, – что, если я все еще буду любить балы, вы будете сопровождать меня на них и ждать, а то ведь эти противные мужья потанцуют немного и уходят. При вас я смогу петь, сколько захочу, удить рыбу? А если мне захочется красивую шляпу из Франции, вы мне купите ее? Нарядную шаль из Индии? Красивую арабскую или английскую лошадь?!

– Конечно, – улыбаясь, произнес Анри. – Что до арабских лошадей, то мы сегодня видели двух очень красивых, и я рад, что вы их не видели: они не продаются, и если бы вам случилось захотеть их, я не смог бы их вам подарить.

– Я их тоже видела, – сказала Сара, – они, наверное, принадлежат молодому иностранцу, брюнету с чудесными глазами.

– Однако, Сара, – сказал Анри, – вы, кажется, обратили внимание больше на всадника, чем на его лошадь?

– Да нет, Анри, всадник подошел и заговорил со мной, а лошадей я видела издали, они даже не ржали.

– Как, этот юный фат заговорил с вами, Сара? По какому же поводу?

– Да, по какому поводу? – повторил господин де Мальмеди.

– Во-первых, – сказала Сара, – я не заметила в нем ни капли фатовства, да вот наша Анриет была со мной, она тоже не заметила в нем самодовольства. По какому поводу он заговорил со мной? О боже мой, по самому естественному поводу. Я возвращалась из церкви, а у дверей дома меня ждал китаец с корзинами, полными всякой всячины. Я спросила у него, сколько стоит вот этот веер… Посмотрите, какой он красивый, Анри.

– Ну, и что же дальше? – спросил де Мальмеди. – Все это не объясняет нам, почему этот человек заговорил с вами.

– Сейчас объясню, дядя, сейчас объясню, – ответила Сара, – я спросила у китайца цену, но он не смог мне ответить, ведь он говорит только по-китайски. Мы были в большом затруднении, Анриет и я, мы спрашивали всех, кто окружил нас, чтобы полюбоваться красивыми предметами, нет ли среди них кого-нибудь, кто мог бы стать нашим переводчиком. И тогда незнакомец подошел к нам, предложил помочь, поговорил с китайцем на его языке и, повернувшись к нам, сказал: «Восемьдесят пиастров». Это ведь недорого, правда, дядя?

– Гм! Столько стоил негр, пока англичане не запретили торговать ими, – сказал де Мальмеди.

– Так, значит, этот господин говорит по-китайски? – с удивлением спросил Анри.

– Да, – ответила Сара.

– Ах, отец, – воскликнул Анри, разражаясь хохотом, – вы не слышали? Он говорит по-китайски!

– Ну и что же? Что же тут смешного? – спросила Сара.

– Конечно, ничего, – продолжал Анри, не переставая хохотать. – Ну как же! У этого красавца иностранца чудесный талант, и он счастливый человек. Он может разговаривать с коробками для чая и с ширмами.

– Вообще-то китайский язык не очень распространен, – сказал мсье де Мальмеди.

– Это какой-нибудь мандарин, – сказал Анри, продолжая потешаться над молодым незнакомцем, высокомерный взгляд которого он не мог забыть.

– Во всяком случае, – ответила Сара, – это образованный мандарин, потому что, после того как он поговорил с торговцем по-китайски, он разговаривал со мной по-французски и с нашей милой Анриет по-английски.

– Черт! Так, значит, он говорит на всех языках, этот молодчик, – сказал господин де Мальмеди. – Такой человек был бы не лишним в моих конторах.

– К сожалению, дядя, – сказала Сара, – тот, о ком вы говорите, как мне кажется, был на такой службе, после которой любая другая служба покажется ему неинтересной.

– А на какой же?

– На службе у короля Франции. Вы не заметили, что он носит в петлице ленточку ордена Почетного легиона и еще другую какую-то ленточку?

– О, в настоящее время, чтобы получить такой орден, вовсе не обязательно быть военным.

– Но все-таки человек, которому дают орден, должен чем-то отличаться от других людей, – возразила Сара. Задетая, сама не зная почему, она защищала иностранца, следуя инстинкту, присущему простым сердцам и заставляющему их защищать тех, на кого несправедливо нападают.

– Ну что ж, – сказал Анри, – наверное, его наградили за то, что он владеет китайским языком. Вот и все!

– Впрочем, мы узнаем это, – сказал де Мальмеди тоном, доказывающим, что он не заметил неприязни, возникшей между двумя молодыми людьми, – потому что он прибыл на корабле губернатора, а так как на Иль-де-Франс не приезжают для того, чтобы уехать на следующий день, он, разумеется, останется здесь.

В это время вошел слуга и вручил письмо с печатью губернатора, которое только что принесли от лорда Маррея.

Это было адресованное господину де Мальмеди, Анри и Саре приглашение на обед в следующий понедельник и на бал, который должен был состояться после обеда.

Сомнения Сары относительно губернатора рассеялись; значит, это, безусловно, галантный мужчина, если начало своей деятельности на острове он ознаменовал торжественным приемом. Сара обрадовалась, узнав, что сможет провести вечер в танцах. Она особенно ликовала, потому что как раз получила из Франции прелестные украшения из искусственных цветов; теперь ей представлялся случай показать их на балу.

Что касается Анри, то эта новость, с каким бы внешним равнодушием он ее ни принял, не была для него безразлична: Анри считал себя одним из самых красивых молодых людей колонии, и, хотя его брак с кузиной был делом решенным и он считался ее женихом, Анри не прочь был пококетничать с другими женщинами. Это было тем более нетрудно, что Сара, по беспечности ли своей или по складу характера, никогда не выказывала ревности.

А де Мальмеди-отец заважничал, узнав о приглашении; ведь не прошло и двух часов после приезда губернатора, как он уже был приглашен на обед, – честь, которую, по всей вероятности, губернатор оказывал только самым влиятельным лицам острова.

Приглашение несколько изменило планы, намеченные семьей Мальмеди. Анри назначил на следующее воскресенье и понедельник большую охоту на оленей в районе Саванны, который в те времена был еще пустынным. Там в изобилии водилась крупная дичь, и, так как охота должна была частично происходить во владениях отца, Анри пригласил человек двенадцать друзей в воскресенье утром на свою прелестную виллу, на берегу Черной реки, в одном из живописнейших мест острова. Теперь, когда на один из дней был назначен губернаторский бал, необходимо было перенести охоту. Поэтому Анри вернулся к себе, чтобы написать письма, которые Бижу должен был отнести адресатам, с оповещением о том, что охота состоится на день раньше.

Де Мальмеди попрощался с Сарой, объяснив, что у него деловое свидание; на самом же деле он пошел объявить соседям, что через три дня сможет поделиться мнением о новом губернаторе.

Что касается Сары, то она заявила, что, ввиду Неожиданных обстоятельств, у нее очень много дел, связанных с подготовкой к балу; в субботу утром она не сможет поехать с господами, но присоединится к ним в субботу вечером или в воскресенье утром. Остаток дня и весь следующий день прошли, как и предвидела Сара, в приготовлениях к торжественному вечеру. Благодаря разумным действиям Анриет Сара смогла уехать, как и обещала дяде. Наиболее важное было сделано, платье примерено, и опытная портниха пообещала, что оно будет готово вовремя.

Итак, Сара уехала в хорошем настроении; после балов она больше всего любила природу В самом деле, за городом она могла предаться безделью или пойти на прогулку; ничего подобного нельзя было представить себе в городе. На природе Сара была полностью предоставлена самой себе, не слушая ничьих наставлений, ни даже указаний милой Анриет. Если она хотела предаться лени, то выбирала красивое место, ложилась под кустом ямбоз или памплемуссов, и здесь, среди цветов и птиц, дышала успокоительным воздухом, слушала пение птиц, забавлялась, глядя, как обезьяны прыгают с ветки на ветку или висят, зацепившись хвостом за сучок, следила за грациозными движениями зеленых ящериц, которых так много на Иль-де-Франс, их можно встретить на каждом шагу. Здесь она оставалась часами, словно слившись с природой. Если появлялась потребность в движении, она становилась газелью, птицей, бабочкой; переплывала поток, гонялась за стрекозами с блестящими, как рубины, головками, склонялась над пропастью, чтобы сорвать водяные лилии с широкими листьями, на которых дрожали капли росы; она была подобна русалке под водопадом, чья водяная пыль обволакивала ее словно газом. В отличие от других креолок, лица которых почти никогда не розовеют, ее щеки покрывались таким алым румянцем, что негры, привыкшие давать каждому явлению и человеку имя на своем поэтическом и красноречивом языке, называли Сару не иначе как Роза Черной реки.