Текст книги "Виконт де Бражелон, или Десять лет спустя. Том 2"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 42 страниц) [доступный отрывок для чтения: 16 страниц]

Фуке со своей изысканной вежливостью, тактичностью и щедростью только что сильно уронил Кольбера в глазах короля. Этому последнему никогда не удавалось так повредить Фуке, как ни пускал он в ход всю свою пронырливость, злобность и упорную ненависть.

XXIX. Фонтенбло в два часа утра

Как мы видели, де Сент-Эньян покинул королевские комнаты в тот самый момент, когда туда входил суперинтендант.

Де Сент-Эньян получил поручение, которое нужно было выполнить как можно скорее; это значит, что де Сент-Эньян собирался приложить все старания использовать свое время как можно лучше.

Он решил, что первые необходимые сведения может дать ему де Гиш. И он помчался к де Гишу.

Де Гиш, который, как мы видели, скрылся за углом флигеля и как будто бы отправился домой, домой, однако, не вернулся. Де Сент-Эньян принялся его разыскивать.

Исходив парк во всех направлениях, он заметил около дерева что-то похожее на человеческую фигуру. Фигура эта была неподвижна, как статуя, и казалось, человек весь поглощен созерцанием одного окна, хотя оно было плотно завешено.

Так как это было окно комнаты принцессы, то Сент-Эньян заключил, что застывшая фигура является не кем иным, как де Гишем. Он тихонько подошел поближе и увидел, что не ошибся.

Свидание с принцессой преисполнило де Гиша таким счастьем, которое оказалось непосильным для его души.

Де Сент-Эньяну было известно, что де Гиш играет какую-то роль в представлении Лавальер принцессе; придворный знает и помнит все. Он только не знал, по какому праву и на каких условиях де Гиш согласился оказывать покровительство Лавальер. Но если хорошенько постараться, то всегда можно кое-что выведать; поэтому Сент-Эньян надеялся получить необходимые ему сведения, расспросив де Гиша со всей деликатностью и в то же время настойчивостью, на какие он был способен.

План де Сент-Эньяна был такой.

Если сведения окажутся благоприятными, то уверить короля, что именно он нашел жемчужину, и добиваться привилегии вставить эту жемчужину в королевскую корону. Если же сведения окажутся неблагоприятными, что было вполне возможно, то выведать, в какой степени король увлечен Лавальер, и затем передать королю добытые сведения в такой форме, чтобы за этим последовало изгнание девчонки, а потом приписать себе заслугу этого изгнания в глазах всех женщин, стремившихся покорить королевское сердце, начиная с принцессы и кончая королевой.

В случае же, если король проявит упорство в своих желаниях, – скрыть от него дурные сведения; дать знать Лавальер, что эти дурные сведения все без исключения глубоко погребены в памяти человека, узнавшего их; блеснуть, таким образом, своим великодушием в глазах несчастной девушки, пробудить в ней чувства признательности и страха и при помощи этих чувств вечно держать ее в зависимости, сделать ее своей соумышленницей при дворе, которая, преуспевая сама, была бы заинтересована и в его преуспеянии.

Если же допустить, что в один прекрасный день тайна ее прошлого все-таки обнаружится, – принять заранее все предосторожности, чтобы сделать в присутствии короля вид, будто ему ничего не было известно. Даже в этот день он останется в глазах Лавальер все тем же великодушным человеком.

С этими-то мыслями, созревшими в голове де Сент-Эньяна в какие-нибудь полчаса, лучший сын века, как сказал бы Лафонтен, принялся за дело, твердо решив заставить заговорить де Гиша, иными словами – посеять в нем сомнение относительно его счастья, о причинах которого де Сент-Эньян, впрочем, ничего не знал.

Был час ночи, когда де Сент-Эньян заметил неподвижно стоящего де Гиша, прислонившегося к стволу дерева и впившегося глазами в освещенное окно.

Час ночи, самый сладкий час, который художники венчают миртами и распускающимися цветами, час, когда слипаются глаза, а сердце трепещет, голова отягчена, когда мы бросаем взгляд сожаления на прошедший день и обращаемся с восторженными приветствиями к новому дню. Для де Гиша этот час был зарей несказанного счастья; он озолотил бы нищего, ставшего на его пути, лишь бы только этот нищий не нарушал его грез.

Как раз в этот час де Сент-Эньян, приняв дурное решение, – эгоизм всегда плохой советчик, – хлопнул его по плечу.

– Вас-то я и искал, любезнейший, – вскричал он.

– Меня? – вздрогнул де Гиш, губы которого только что шептали дорогое имя.

– Да, вас. И застаю вас беседующим с луной и звездами. Уж не одержимы ли вы недугом поэзии, дорогой граф, и не сочиняете ли стихи?

Молодой человек принужден был улыбнуться, между тем как в глубине сердца посылал тысячу проклятий де Сент-Эньяну.

– Может быть, – отвечал он. – Но по какой же счастливой случайности?..

– Вижу, что вы плохо расслышали меня.

– Как так?

– Ведь я сказал, что ищу вас.

– Меня?

– Да, ищу и поймал.

– На чем же?

– На прославлении Филис.

– Вы правы, не буду спорить с вами, – рассмеялся де Гиш. – Да, дорогой граф, я воспеваю Филис.

– Это вам и подобает.

– Мне?

– Конечно, вам. Вам, неустрашимому покровителю всех красивых и умных женщин.

– Что за вздор вы городите?

– Говорю истинную правду. Мне все известно. Знаете ли, я влюблен.

– Вы?

– Да.

– Тем лучше, дорогой граф. Пойдемте, вы мне расскажете.

Де Гиш, испугавшись, чтобы Сент-Эньян не заметил этого освещенного окна, взял графа под руку и попробовал увести его.

– Нет, нет, – сказал тот, упираясь, – не тащите меня в этот темный парк, там слишком сыро.

– В таком случае ведите меня куда вам вздумается и спрашивайте о чем желаете, – покорился де Гиш.

– Вы крайне любезны.

Затем, помолчав немного, де Сент-Эньян продолжал:

– Дорогой граф, мне очень хотелось бы услышать ваше мнение об одной особе, которой вы оказывали покровительство.

– И которую вы любите?

– Я не говорю ни да, ни нет, дорогой мой… Вы понимаете, что нельзя рисковать своим сердцем очертя голову и что сначала нужно принять меры предосторожности.

– Вы правы, – вздохнул де Гиш, – сердце – весьма хрупкая вещь.

– Мое в особенности. Оно такое нежное, уверяю вас.

– О, это всем известно, граф. А дальше?

– А дальше вот что. Дело идет попросту о мадемуазель де Тонне-Шарант.

– Вот как! Дорогой де Сент-Эньян, мне кажется, что вы сошли с ума.

– Почему же?

– Я никогда не покровительствовал мадемуазель де Тонне-Шарант.

– Неужели?

– Никогда.

– А разве не вы представили мадемуазель де Тонне-Шарант принцессе?

– Но вам ведь лучше, чем кому-либо, должно быть известно, дорогой граф, что мадемуазель де Тонне-Шарант из такого дома, что не нуждается ни в какой протекции, а, напротив, сама принцесса желала иметь ее своей фрейлиной.

– Вы смеетесь надо мной.

– Нет, честное слово, не понимаю, что вы хотите сказать.

– Значит, вы не причастны к тому, что она допущена ко двору?

– Нет.

– Вы с ней незнакомы?

– Впервые я увидел ее в тот день, когда она представлялась принцессе. А поскольку я совсем не покровительствовал ей, совсем незнаком с ней, то и не могу дать вам, дорогой граф, сведений, которые вы хотели бы получить.

При этом де Гиш сделал движение, как бы намереваясь ускользнуть от своего собеседника.

– Стойте, стойте, – воскликнул де Сент-Эньян, – я вас задержу еще минутку.

– Простите, но мне кажется, что час поздний, пора домой.

– Однако вы не спешили домой, когда я вас встретил, или, точнее, нашел?

– Я к вашим услугам, дорогой граф, если вы собираетесь что-нибудь сказать мне.

– И отлично, клянусь создателем! Получасом раньше, получасом позже – от этого ваши кружева не изомнутся ни больше, ни меньше. Поклянитесь мне, что причиной вашего молчания не являются какие-нибудь дурные сведения об этой девушке.

– Что вы, насколько мне известно, она чиста, как хрусталь.

– Вы обрадовали меня! Однако я не хочу производить впечатления человека, плохо осведомленного в этих делах. Всем известно, что вы поставляли фрейлин ко двору принцессы. По поводу этого сложили даже песенку про вас.

– Дорогой мой, ведь вы же отлично знаете, что при дворе это делают по всякому поводу.

– Вы знаете эту песню?

– Нет, спойте, тогда я буду знать.

– Охотно; правда, я забыл, как она начинается, но помню, как она кончается.

– Ладно, и это уже кое-что.

 
Всех фрейлин, слышь,
Поставщик Гиш.
 

– И смысла мало, и рифма скверная.

– Чего же вы хотите, дорогой мой? Эту песню сочинил не Расин, не Мольер, а Лафельяд; а ведь вельможа не может владеть рифмой, как заправский стихотворец.

– Как досадно, что вы помните только конец.

– Погодите, погодите, вот начало второго куплета.

– Слушаю.

 
Дал место кавалер
Монтале и…
 

– Тьфу! «И Лавальер», – воскликнул нетерпеливо де Гиш, совершенно не понимая, куда гнет де Сент-Эньян.

– Да, да, это самое, Лавальер! Вы правильно подобрали рифму, дорогой мой.

– Ужасно трудно было догадаться!

– Монтале и Лавальер, вот именно. Этим самым двум девчонкам вы и протежировали.

И Сент-Эньян расхохотался.

– А почему же в песне совсем ничего не сказано о мадемуазель де Тонне-Шарант? – спросил де Гиш.

– Не знаю.

– Итак, вы удовлетворены?

– Разумеется; но там все-таки упоминается Монтале, – сказал Сент-Эньян, продолжая смеяться.

– О, вы ее найдете повсюду! Очень быстрая девица.

– Вы ее знаете?

– Скорее понаслышке. За нее хлопотал некий Маликорн, которому, в свою очередь, протежировал Маникан; Маникан просил меня устроить Монтале фрейлиной при дворе принцессы, а Маликорна офицером в свите принца. Я попросил за них; ведь вы знаете, что я питаю некоторую слабость к этому чудаку Маникану.

– Что же, ваши труды увенчались успехом?

– Что касается Оры де Монтале – да; по отношению к Маликорну – и да и нет, его только терпят. Это все, что вы хотели знать?

– Остается рифма.

– Какая рифма?

– Подысканная вами.

– Лавальер?

– Да.

И Сент-Эньян снова залился смехом, который так раздражал де Гиша.

– Да, это точно, я ввел ее к принцессе, – проговорил де Гиш.

– Ха-ха-ха!

– Но, дорогой граф, – сказал очень сухо и холодно де Гиш, – вы сделаете мне большое одолжение, если не будете отпускать шуточек относительно этого имени. Мадемуазель Ла Бом Леблан де Лавальер особа совершенно безупречная.

– Совершенно безупречная?

– Да.

– А разве до вас не дошли последние слухи? – спросил де Сент-Эньян.

– Нет, и вы очень меня обяжете, дорогой граф, если сохраните эти слухи для себя и для тех, кто распускает их.

– Почему вас так волнует это?

– Потому что де Лавальер любит один из моих близких друзей.

Сент-Эньян вздрогнул.

– Вот как! – воскликнул он.

– Да, граф! – продолжал де Гиш. – Вы самый воспитанный из всех французов и должны понять поэтому, что я не позволю ставить своего друга в смешное положение.

– Понимаю как нельзя лучше!

И Сент-Эньян прикусил губы от досады и обманутого любопытства.

Де Гиш вежливо поклонился ему.

– Вы прогоняете меня, – сказал Сент-Эньян, которому до смерти хотелось узнать имя друга.

– Нисколько, дражайший… Я собираюсь кончить свои стихи к Филис.

– Что же это за стихи?

– Четверостишие. Понимаете ли, четверостишие – тонкая вещь.

– Еще бы!

– А так как из четырех стихов мне осталось сочинить еще три с половиной, то я хочу сосредоточиться.

– Ну, понятно. До свидания, граф!

– До свидания!

– Кстати…

– Что?

– У вас легкая рука?

– Очень.

– Следовательно, вы успеете окончить ваши три с половиной стиха к завтрашнему утру?

– Надеюсь.

– В таком случае до завтра.

– До завтра, прощайте.

Сент-Эньяну волей-неволей пришлось раскланяться; он исчез за деревьями.

Во время разговора де Гиш и Сент-Эньян отошли довольно далеко от замка.

У всякого математика, всякого поэта и всякого мечтателя свои развлечения. Сент-Эньян, расставшись с де Гишем, очутился на краю парка, где начинались уже разные службы и где за большими купами акаций и каштанов, оплетенных диким виноградом, возвышалась стена, отделявшая парк от двора со службами.

Оставшись один, Сент-Эньян пошел по направлению к этим постройкам; де Гиш повернул в противоположную сторону. Один возвращался, следовательно, к цветникам, другой же шел к ограде.

Сент-Эньян шагал по мягкому песку под непроницаемым сводом рябин, сирени и боярышника, никем не видимый и не слышимый. Он обдумывал выход из трудного положения, очень разочарованный тем, что ему не удалось ничего выведать о Лавальер, несмотря на все ухищрения, пущенные им в ход.

Вдруг до его уха донеслись звуки человеческих голосов. Это был шепот, женские жалобы, прерываемые вопросами, тихий смех, вздохи, заглушенные возгласы удивления; отчетливее всего можно было различить голос женщины.

Сент-Эньян остановился и с удивлением обнаружил, что голоса раздаются откуда-то сверху.

Подняв голову, он заметил женщину, забравшуюся по лестнице на верхушку каменной ограды; она разговаривала, оживленно жестикулируя, с сидевшим на дереве мужчиной; видна была только его голова. Женщина была по одну сторону стены, мужчина – по другую.

XXX. Лабиринт

Де Сент-Эньян искал только сведений, а нашел целое приключение. Ему повезло.

Любопытствуя узнать, почему мужчина и женщина находятся здесь, а главное, о чем они разговаривают в такой поздний час и в таком неудобном положении, де Сент-Эньян тихонько подкрался к самой лестнице.

Устроившись поудобнее, он услышал следующий разговор.

Говорила женщина.

– Право же, господин Маникан, – в голосе ее слышались упреки и в то же время кокетливые нотки, – право же, вы подвергаете нас большому риску. Если мы будем продолжать наш разговор, нас застанут врасплох.

– Весьма вероятно, – перебил мужчина самым спокойным и флегматичным тоном.

– Что же тогда скажут? Ах, если кто-нибудь увидит меня, я умру со стыда!

– Это было бы большим ребячеством, на которое я считаю вас неспособной.

– Добро бы еще между нами было что-нибудь; но накликать на себя неприятности так, за здорово живешь, – благодарю покорно. Прощайте, господин Маникан!

«Прекрасно! Я знаю мужчину; теперь нужно узнать женщину», – сказал про себя де Сент-Эньян, рассматривая стоящие на перекладине лестницы ножки, обутые в изящные голубые шелковые туфли, в чулках телесного цвета.

– Ради бога, подождите минутку, дорогая Монтале! – воскликнул де Маникан. – Ради бога, не исчезайте. Мне нужно сказать вам еще много важных вещей.

– Монтале! – прошептал де Сент-Эньян. – Одна из тройки! У каждой из трех кумушек свое увлечение; только мне казалось, что увлечение этой называется господин Маликорн, а не Маникан.

Услышав призыв своего собеседника, Монтале остановилась посредине лестницы. Несчастный Маникан перебрался на другую ветку каштана, чтобы занять более удобное положение.

– Выслушайте меня, прошу вас, надеюсь, вы не подозреваете меня в дурных намерениях?

– Нисколько… Но зачем же, однако, это письмо, в котором вы напоминаете о своих услугах? Зачем это свидание в такой час и в таком месте?

– Вы спрашиваете меня, зачем я желал пробудить у вас чувство благодарности, напомнив вам, что это я ввел вас к принцессе? Да просто я очень хотел получить свидание с вами, на которое вы так любезно согласились, и не мог найти более верного средства подействовать на вас. Почему я выбрал для него этот час и это место? Потому, что час казался мне удобным, а место уединенным. А мне нужно попросить вас о таких вещах, о которых неудобно говорить при свидетелях.

– Послушайте, господин де Маникан!

– У меня самые чистые намерения, дорогая Монтале.

– Господин де Маникан, я думаю, что мне следует уйти.

– Выслушайте меня, а не то я перепрыгну к вам; лучше не прекословьте, потому что как раз сейчас меня очень раздражает одна ветка; я не ручаюсь за себя. Не берите с нее пример и слушайте меня.

– Хорошо, я вас слушаю; но говорите короче, потому что если вас раздражает ветка, то меня – перекладина лестницы, которая врезалась в мои подошвы. Под мои туфли подведена мина, предупреждаю вас.

– Окажите мне любезность, дайте вашу руку, мадемуазель.

– Зачем?

– Да дайте же!

– Вот вам рука; но что такое вы делаете?

– Тащу вас к себе.

– Зачем? Надеюсь, вы не хотите усадить меня на ветку рядом с собой?

– Нет, но я хочу, чтоб вы сели на ограде; вот так. Место широкое, удобное, и я много бы дал, чтобы вы позволили мне присесть рядом с вами.

– Ничего, ничего, вам хорошо и там; нас увидят.

– Вы думаете? – вкрадчиво спросил Маникан.

– Уверена.

– Будь по-вашему. Я остаюсь на каштане, хотя мне здесь очень неуютно.

– Господин Маникан, вы отвлеклись от темы.

– Это правда.

– Вы мне писали?

– Писал.

– Зачем же вы писали?

– Представьте себе, что сегодня в два часа де Гиш уехал.

– А дальше?

– Видя, что он уезжает, я, по своему обыкновению, последовал за ним.

– Вижу, потому что вы здесь.

– Погодите-ка… Вам ведь известно, не правда ли, что бедняга де Гиш был в ужасной немилости?

– Увы, да!

– Следовательно, с его стороны было верхом неблагоразумия ехать в Фонтенбло, к тем, кто изгнал его из Парижа, и особенно к тем, от которых его удалили.

– Вы рассуждаете, как покойный Пифагор, господин Маникан.

– А нужно сказать, что де Гиш упрям, как всякий влюбленный, он не прислушался ни к одному из моих доводов. Я просил его, умолял – он и слушать ничего не хотел… Ах, черт возьми!

– Что с вами?

– Простите, мадемуазель, это все проклятая ветка, о которой я уже имел честь упомянуть вам; она только что разорвала мне панталоны.

– Не беда, сейчас темно, – смеясь, отвечала Монтале, – продолжайте, господин Маникан.

– Итак, де Гиш отправился верхом, крупной рысью, а я последовал за ним пешком. Вы понимаете, что только дурак или сумасшедший спешит, бросаясь в воду за своим другом. И вот я пустил де Гиша скакать вперед, а сам поехал не торопясь, в полной уверенности, что несчастного не примут, а если примут, то так, что при первом же суровом слове ему придется повернуть назад, и, следовательно, я увижу, как он скачет домой где-нибудь в Ри или в Мелуне; согласитесь, что и это уже много: одиннадцать лье туда и столько же обратно.

Монтале пожала плечами.

– Смейтесь, если вам угодно, сударыня; но если бы вы не сидели с удобством на гладких камнях ограды, а взобрались бы верхом на ветку, то и вы, подобно мне, желали бы сойти вниз как можно скорее.

– Минуточку терпения, дорогой Маникан, одну минуточку. Итак, вы говорите, что вы миновали Ри и Мелун?

– Да, я миновал Ри и Мелун; я продолжал путь, удивляясь, что он не едет назад; наконец, приехав в Фонтенбло, расспрашиваю, осведомляюсь у всех, где де Гиш; никто не видел его, никто не разговаривал с ним в городе; оказывается, он прискакал галопом, въехал в ворота замка и исчез. С восьми часов вечера я ищу его по всему Фонтенбло, спрашиваю о нем всех и каждого: нет де Гиша! Я умираю от беспокойства. Вы понимаете, не мог же я броситься прямо в волчью пасть, не мог сам войти в замок, подобно моему неосторожному другу; я пошел к службам и вызвал вас письмом. Теперь, мадемуазель, ради самого неба, успокойте меня.

– Это совсем не трудно, дорогой Маникан; ваш друг де Гиш был принят как нельзя лучше.

– Да неужели?

– Король обласкал его.

– Как? Король, который сам отправил его в изгнание?

– Принцесса улыбалась ему; принц, кажется, полюбил его больше, чем прежде.

– Вот как, – протянул Маникан. – Теперь понятно, почему он остался. А обо мне он ничего не говорил?

– Ни слова.

– Очень дурно с его стороны. Что он теперь делает?

– По всей вероятности, спит, а если не спит, то мечтает.

– А что у вас делали весь вечер?

– Танцевали.

– Знаменитый балет? А каков был де Гиш?

– Обворожителен.

– Молодчина! Теперь простите, мадемуазель, мне остается перейти прямо к вам.

– Как так?

– Вы понимаете: я не могу рассчитывать, чтобы мне открыли двери замка в такой час; я очень хотел бы лечь спать на этой ветке, но уверяю вас, что это возможно разве только попугаю.

– Не могу же я, однако, господин Маникан, ввести гостя через забор.

– Двоих, мадемуазель, – проговорил еще чей-то голос, но крайне робко; ясно было, что говоривший чувствует все неприличие подобной просьбы.

– Боже мой, – ужаснулась Монтале, стараясь разглядеть, кто стоял под каштаном, – кто это?

– Я, мадемуазель.

– Кто вы такой?

– Маликорн, ваш покорнейший слуга.

И Маликорн, произнеся эти слова, поднялся с земли на нижние ветви и выше, до уровня ограды.

– Господин Маликорн!.. Господи боже мой, да вы оба с ума сошли!

– Как вы себя чувствуете, мадемуазель? – изысканно вежливо спросил Маликорн.

– Этого только мне не хватало! – воскликнула с отчаянием Монтале.

– Ах, мадемуазель, – прошептал Маликорн, – не будьте такой суровой, умоляю вас!

– Ведь мы ваши друзья, мадемуазель, – сказал Маникан, – а друзьям нельзя желать погибели. Оставить же нас здесь на всю ночь – все равно что приговорить к смерти.

– Ну, – засмеялась Монтале, – господин Маликорн такой здоровяк, что не умрет, проведя ночь под ясными звездами!

– Мадемуазель!

– Это послужит справедливым наказанием за его выходку.

– Идет! Пусть Маликорн устраивается с вами как хочет, а я перебираюсь, – объявил Маникан.

И, согнув пресловутую ветку, на которую он так горько жаловался, Маникан пустил в ход руки и ноги и в заключение уселся рядом с Монтале.

Монтале хотела столкнуть Маникана, Маникан прилагал все усилия, чтобы удержаться. Эта стычка, продолжавшаяся несколько секунд, была не лишена живописности, которая не ускользнула от внимательного глаза г-на де Сент-Эньяна. Маникан одержал верх. Завладев лестницей, он спустился по ней на несколько ступенек и галантно предложил руку своей неприятельнице.

А тем временем на каштан забрался Маликорн и уселся на то самое место, где только что сидел Маникан, намереваясь последовать за ним и дальше. Маникан и Монтале спустились на несколько ступенек; Маникан проявлял упорство, Монтале смеялась и отбивалась.

Тут раздался голос Маликорна.

– Мадемуазель, – взывал Маликорн, – не покидайте меня, умоляю вас! Положение мое очень неудобно, и я не в состоянии благополучно перебраться через ограду без посторонней помощи; для Маникана порвать платье пустяки, он раздобудет себе другое из гардероба господина де Гиша; а я не могу рассчитывать даже на костюм Маникана, потому что он изорван.

– По-моему, – сказал Маникан, не обращая внимания на жалобы Маликорна, – по-моему, я должен сейчас же направиться на поиски де Гиша. Позже к нему, пожалуй, не попасть.

– Я тоже так думаю, – отвечала Монтале, – так ступайте же, господин Маникан.

– Тысяча благодарностей! До свидания, мадемуазель, – проговорил Маникан, соскочив на землю. – Вы необыкновенно любезны.

– Всегда к вашим услугам, господин Маникан; пойду теперь отделываться от господина Маликорна.

Маликорн вздохнул.

– Ступайте, ступайте, – продолжала Монтале.

Маникан сделал несколько шагов, потом, вернувшись к лестнице, спросил:

– Кстати, мадемуазель, как попасть к господину де Гишу?

– Ничего не может быть проще. Вы пойдете по буковой аллее…

– Хорошо.

– Дойдете до перекрестка…

– Хорошо.

– Увидите там четыре аллеи…

– Чудесно.

– Пойдете по одной из них…

– По какой именно?

– По правой.

– По правой?

– Нет, по левой.

– Ах, черт возьми!

– Нет, нет… подождите…

– По-видимому, вы и сами не знаете как следует. Вспомните хорошенько, прошу вас, мадемуазель.

– По средней!

– Их же четыре.

– Это верно. Все, что я знаю, это то, что одна из четырех ведет прямо к принцессе; эта аллея мне прекрасно известна.

– Но господин де Гиш не у принцессы же, не правда ли?

– Слава богу, нет!

– Следовательно, та аллея, которая ведет к принцессе, мне не нужна, и я желал бы променять ее на ту, что ведет к господину де Гишу.

– Да, разумеется, и я ее тоже знаю, но как узнать ее отсюда, просто ума не приложу.

– Предположим, мадемуазель, что я нашел эту счастливую аллею.

– Тогда вы и пойдете по ней. Вам останется только миновать лабиринт.

– Это еще что такое, что это за лабиринт?

– Довольно замысловатый; в нем и днем можно иногда заблудиться; бесконечные повороты направо и налево; сначала нужно сделать три поворота направо, потом два налево, потом один поворот… один или два? Погодите! Наконец, выйдя из лабиринта, вы попадете в кленовую аллею, и эта аллея приведет вас прямо к павильону, в котором находится господин де Гиш.

– Вот так указание, нечего сказать: я не сомневаюсь, что руководясь им, я сразу же запутаюсь. Поэтому я хочу попросить вас оказать мне маленькую услугу.

– Какую?

– Предложить мне вашу руку и направлять мои стопы, как… как… я отлично знал мифологию, мадемуазель, но положение так серьезно, что вся она улетучилась у меня из головы. Пойдемте же, умоляю вас.

– А я? – вскричал Маликорн. – Что же вы меня-то покидаете?

– Нет, это невозможно, сударь, – сказала Монтале, обращаясь к Маникану. – Вдруг кто-нибудь увидит меня с вами в такой час, посудите, какие пойдут разговоры!

– Ваша чистая совесть будет вам защитой, мадемуазель, – ответил нравоучительно Маникан.

– Нет, сударь, никак невозможно!

– Ну, тогда позвольте мне помочь сойти Маликорну; это парень смышленый, да и нюх у него прекрасный; он поведет меня, и если погибать, то погибнем вместе или вместе спасемся. Если нас встретят вдвоем, на нас не обратят внимания; а одного меня сочтут, пожалуй, за любовника или за вора. Спускайтесь, Маликорн, вот вам лестница.

– Господин Маликорн, – вскричала Монтале, – запрещаю вам сходить с дерева! Под страхом моего жесточайшего гнева.

Маликорн, занесший уже было ногу на верхушку ограды, печально убрал ее.

– Шшш… – прошептал Маникан.

– Что такое? – спросила Монтале.

– Я слышу шаги.

– Ах боже мой!

Действительно, шум шагов становился все более явственным, листва раздвинулась, и появился де Сент-Эньян, весело смеясь и простирая руку, как бы с целью остановить каждого в том положении, в каком они находились: Маликорна на дереве, с вытянутой шеей, Монтале на ступеньке лестницы, к которой она словно приросла, Маникана на земле, с отставленной вперед ногой, готового пуститься в путь.

– Добрый вечер, Маникан, – приветствовал его граф. – Милости просим, дружище; вас очень недоставало сегодня, и о вас спрашивали. Мадемуазель де Монтале, ваш… покорнейший слуга!

Монтале покраснела.

– Ах боже мой! – пробормотала она, закрывая лицо руками.

– Успокойтесь, мадемуазель, – сказал де Сент-Эньян, – я знаю, что вы невинны, и поручусь в том перед всеми. Маникан, пойдемте со мной. Буковая аллея, перекресток и лабиринт – все знакомые места; я буду вашей Ариадной. Вот я и напомнил забытую вами мифологию!

– Ей-богу, верно! Благодарю вас, граф.

– Не прихватите ли заодно, граф, – попросила Монтале, – также господина Маликорна?

– Нет, нет, боже упаси! – отозвался Маликорн. – Господин Маникан досыта наговорился с вами; теперь, мадемуазель, моя очередь; мне нужно столько сказать вам по поводу нашего будущего.

– Слышите? – рассмеялся граф. – Оставайтесь с ним, мадемуазель. Разве вы не знаете, что сегодняшняя ночь – ночь тайн?

И, взяв Маникана под руку, граф быстро увлек его по той дороге, которую Монтале так хорошо знала и так плохо показывала.

Монтале проводила их глазами, пока они не скрылись из виду.