Текст книги "Виконт де Бражелон, или Десять лет спустя. Том 2"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 42 страниц) [доступный отрывок для чтения: 16 страниц]

VI. Узник второй Бертодьеры

Когда они поднялись во второй этаж, Арамис задыхался не то от усталости, не то от волнения.

Он прислонился к стене.

– Хотите, начнем отсюда? – спросил Безмо. – Так как мы собираемся в две камеры, то, мне кажется, все равно, поднимемся ли мы сначала в третий этаж и затем спустимся во второй или наоборот. Кроме того, в этой камере нужно сделать кое-какой ремонт, – торопливо прибавил он, чтобы стоявший неподалеку тюремщик мог разобрать его слова.

– Нет, нет, – запротестовал Арамис, – пойдем наверх, наверх, комендант! Там работа более неотложная.

И они стали подниматься выше.

– Попросите ключи у тюремщика, – шепнул своему спутнику Арамис.

– Сию минуту.

Безмо взял ключи и сам открыл дверь в третью камеру. Тюремщик вступил туда первым и разложил на столе кушанья, которые добрый комендант называл лакомствами.

После этого он удалился.

Заключенный даже не пошевельнулся.

Тогда Безмо сам вошел в камеру, попросил Арамиса подождать у двери.

Прелат мог разглядеть молодого человека, скорее юношу, лет восемнадцати, который, увидев входившего коменданта, бросился ничком на кровать с воплями:

– Матушка, матушка!

В этих воплях слышалось такое безысходное горе, что Арамис невольно вздрогнул.

– Дорогой гость, – обратился к заключенному Безмо, пытаясь улыбнуться, – вот вам десерт и развлечение; десерт для тела, развлечение для души. Вот этот господин успокоит вас.

– Ах, господин комендант! – воскликнул юноша. – Оставьте меня одного на целый год, кормите хлебом и водой, но скажите, что через год меня отсюда выпустят, скажите, что через год я снова увижусь с матушкой!

– Дружок мой, – сказал Безмо, – вы же сами говорили, что ваша матушка очень бедна, что живете вы плохо, а здесь смотрите, какие удобства!

– Да, она бедна, сударь; тем более нужно возвратить ей кормильца. Помещение у нас плохое? Ах, сударь, когда человек на свободе, ему всюду хорошо!

– И так как вы утверждаете, что, кроме этого несчастного дистиха…

– Я сочинил его без всякого злого умысла, клянусь вам; он мне пришел в голову, когда я читал Марциала. Ах, сударь, пусть накажут меня как угодно, пусть отсекут руку, которой я писал, я буду работать другой; только верните меня к матушке!

– Дитя мое, – продолжал Безмо, – вы знаете, что это от меня не зависит; я могу только увеличить ваш паек: дать стаканчик портвейну, сунуть пирожное.

– Боже мой, боже мой! – застонал юноша, падая на землю и катаясь по полу.

Арамис не мог больше выносить эту сцену и вышел в коридор.

– Несчастный! – прошептал он.

– Да, сударь, он очень несчастен, но во всем виноваты родители, – сказал смотритель, стоявший около дверей камеры.

– Как так?

– Конечно… Зачем они заставили его учить латынь?.. Забивать голову науками вредно… Я едва умею читать и писать; и вот в тюрьму не попал, как видите.

Арамис окинул взглядом этого человека, который считал, что быть тюремщиком не значит быть в тюрьме.

Безмо тоже появился в коридоре, видя, что ни его утешения, ни вино не действуют. Он был расстроен.

– А дверь-то, дверь! – крикнул тюремщик. – Вы забыли запереть дверь.

– И правда, – вздохнул Безмо. – Вот возьми ключи.

– Я похлопочу за этого ребенка, – проговорил Арамис.

– И если ваши хлопоты будут безуспешны, – сказал Безмо, – то просите, чтобы его по крайней мере перевели на десять ливров, мы оба от этого выгадаем.

– Если и другой заключенный также зовет матушку, я не буду заходить к нему и произведу измерения снаружи.

– Не бойтесь, господин архитектор, – успокоил тюремщик, – он у нас смирный, как ягненок, и все молчит.

– Ну пойдемте, – нехотя согласился Арамис.

– Ведь вы тюремный архитектор? – обратился к нему сторож.

– Да.

– Как же вы до сих пор не привыкли к таким сценам? Странно!

Арамис увидел, что во избежание подозрений ему нужно призвать на помощь все свое самообладание.

Безмо открыл камеру.

– Останься здесь и подожди нас на лестнице, – приказал он тюремщику.

Тот повиновался.

Безмо прошел вперед и сам открыл вторую дверь.

В камере, освещенной лучами солнца, проникавшими через решетчатое окно, находился красивый юноша, небольшого роста, с короткими волосами и небритый; он сидел на табуретке, опершись локтем на кресло и прислонившись к нему. На кровати валялся его костюм из тонкого черного бархата; сам он был в прекрасной батистовой рубашке.

При звуке открываемой двери молодой человек небрежно повернул голову, но, узнав Безмо, встал и вежливо поклонился. Когда глаза его встретились с глазами Арамиса, стоявшего в тени, епископ побледнел и выронил шляпу, точно на него нашел столбняк.

У Безмо, привыкшего к своему жильцу, не дрогнул ни одни мускул; он старательно, как усердный слуга, стал раскладывать на столе пирог и раков. Занятый этим, он не заметил волнения своего гостя.

Окончив сервировку, комендант обратился к молодому узнику со словами:

– Вы сегодня очень хорошо выглядите.

– Благодарю вас, сударь, – отвечал юноша.

Услышав этого голос, Арамис едва удержался на ногах.

Все еще мертвенно бледный, он невольно сделал шаг вперед. Это движение не ускользнуло от внимания Безмо, несмотря на все его хлопоты.

– Это архитектор, который пришел посмотреть, не дымит ли ваш камин, – сообщил Безмо.

– Нет, он никогда не дымит, сударь.

– Вы говорили, господин архитектор, что нельзя быть счастливым в тюрьме, – сказал комендант, потирая руки, – однако перед вами заключенный, который счастлив. Надеюсь, вы ни на что не жалуетесь?

– Никогда.

– И вам не скучно? – спросил Арамис.

– Нет.

– Что я вам говорил? – шепнул Безмо.

– Да, невозможно не верить своим глазам. Вы разрешите задать ему несколько вопросов?

– Сколько угодно.

– Так будьте добры, спросите его, знает ли он, за что попал сюда.

– Господин архитектор спрашивает вас, – строго обратился к узнику Безмо, – знаете ли вы, почему вы попали в Бастилию?

– Нет, сударь, – спокойно отвечал молодой человек, – не знаю.

– Но ведь это невозможно! – воскликнул Арамис, охваченный волнением. – Если бы вы не знали причины вашего ареста, вы были бы в бешенстве.

– Первое время так и было.

– Почему же вы перестали возмущаться?

– Я образумился.

– Странно, – проговорил Арамис.

– Не правда ли, удивительно? – спросил Безмо.

– Что же вас образумило? – поинтересовался Арамис. – Нельзя ли узнать?

– Я пришел к выводу, что раз за мной нет никакой вины, то бог не может наказывать меня.

– Но что же такое тюрьма, как не наказание?

– Я и сам не знаю, – отвечал молодой человек, – могу сказать только, что мое мнение теперь совсем другое, чем было семь лет тому назад.

– Слушая вас, сударь, и видя вашу покорность, можно подумать, что вы даже любите тюрьму.

– Я мирюсь с ней.

– В уверенности, что когда-нибудь станете свободны?

– У меня нет уверенности, сударь, одна только надежда; и, признаюсь, с каждым днем эта надежда угасает.

– Почему же вам не выйти на волю? Ведь были же вы раньше свободны?

– Именно здравый смысл не позволяет мне ожидать освобождения; зачем было сажать меня, чтоб потом выпустить?

– А сколько вам лет?

– Не знаю.

– Как вас зовут?

– Я забыл имя, которое мне дали.

– Кто ваши родители?

– Я никогда не знал их.

– А те люди, которые воспитывали вас?

– Они не называли меня своим сыном.

– Любили вы кого-нибудь до своего заключения?

– Я любил свою кормилицу и цветы.

– Это все?

– Я любил еще своего лакея.

– Вам жаль этих людей?

– Я очень плакал, когда они умерли.

– Они умерли до вашего ареста или после?

– Они умерли накануне того дня, когда меня увезли.

– Оба одновременно?

– Да, одновременно.

– А как вас увезли?

– Какой-то человек приехал за мной, посадил в карету, запep дверцу на замок и привез сюда.

– А вы бы узнали этого человека?

– Он был в маске.

– Не правда ли, какая необычайная история? – шепотом сказал Безмо Арамису.

У Арамиса захватило дух.

– Да, необычайная.

– Но удивительнее всего то, что он никогда не сообщал мне столько подробностей.

– Может быть, это оттого, что вы никогда на расспрашивали, – заметил Арамис.

– Возможно, – отвечал Безмо, – я не любопытен. Ну что же, как вы находите камеру: прекрасная, не правда ли?

– Великолепная.

– Ковер…

– Роскошный.

– Держу пари, что у него не было такого до заключения.

– Я тоже так думаю.

Тут Арамис снова обратился к молодому человеку:

– А не помните ли вы, посещал вас кто-нибудь из незнакомых?

– Как же! Три раза приезжала женщина под густой вуалью, которую она поднимала только тогда, когда нас запирали и мы оставались с ней наедине.

– Вы помните эту женщину?

– Помню.

– О чем же она говорила с вами?

Юноша грустно улыбнулся:

– Она спрашивала меня о том же, о чем спрашиваете и вы: хорошо ли мне, не скучно ли?

– А что она делала, приходя к вам и покидая вас?

– Обнимала меня, прижимала к сердцу, целовала.

– Вы помните ее?

– Прекрасно.

– Я хочу спросить вас, помните ли вы черты ее лица?

– Да.

– Значит, если бы случай снова свел вас с ней, вы бы узнали ее?

– О, конечно!

На лице Арамиса промелькнула довольная улыбка.

В эту минуту Безмо услышал шаги тюремщика, поднимавшегося по лестнице.

– Не пора ли нам уходить? – шепнул он Арамису.

Должно быть, Арамис узнал все, что ему хотелось знать.

– Как вам угодно, – сказал он.

Видя, что они собираются уходить, юноша вежливо поклонился. Безмо отвечал легким кивком, Арамис же, видимо тронутый его несчастьем, низко поклонился заключенному.

Они вышли. Безмо запер двери.

– Ну как? – спросил Безмо на лестнице. – Что вы скажете обо всем этом?

– Я открыл тайну, дорогой комендант, – отвечал Арамис.

– Неужели? Что же это за тайна?

– В доме этого юноши было совершено убийство.

– Полноте!

– Да как же! Лакей и кормилица умерли в один и тот же день. Очевидно, яд.

– Ай-ай-ай!

– Что вы на это скажете?

– Что это похоже на правду… Неужели этот юноша убийца?

– Кто же говорит об этом? Как вы могли заподозрить несчастного ребенка в убийстве?

– Да, да, это нелепо.

– Преступление было совершено в доме, где он жил; этого довольно. Может быть, он видел преступников, и теперь опасаются, как бы он не выдал их.

– Черт возьми, если бы я знал, что это было так, я удвоил бы надзор за ним.

– Да у него, кажется, нет никакого желания бежать!

– О, вы не знаете, что за народ эти арестанты!

– У него есть книги?

– Ни одной; строжайше запрещено давать их ему.

– Строжайше?

– Запрещено самим Мазарини.

– Это запрещение у вас?

– Да, монсеньор. Хотите, я вам покажу его, когда мы вернемся домой?

– Очень хочу, я большой любитель автографов.

– За подлинность этого я ручаюсь; там только одна помарка.

– Помарка! Что же там зачеркнуто?

– Цифра.

– Цифра?

– Да. Сначала было написано: содержание в пятьдесят ливров.

– Значит, как принцам крови?

– Но вы понимаете, кардинал заметил свою ошибку: он зачеркнул ноль и прибавил единицу перед пятеркой. Кстати…

– Ну?

– Вы ничего мне не сказали о сходстве.

– Да по очень простой причине, дорогой Безмо: никакого сходства нет!

– Ну вот еще!

– А если и есть, то только в вашем воображении; если же оно существовало бы где-нибудь помимо него, то, мне кажется, вы хорошо бы сделали, никому не говоря о нем.

– Вы правы.

– Король Людовик Четырнадцатый, наверное, разгневался бы на вас, если бы вдруг узнал, что вы распространяете слух, будто какой-то его подданный имеет дерзость быть похожим на него.

– Да, да, вы правы, – заторопился перепуганный Безмо, – но я говорил об этом только вам, а я всецело полагаюсь на вашу скромность, монсеньор.

– Будьте спокойны.

Разговаривая таким образом, они вернулись в квартиру Безмо; комендант вытащил из шкафа книгу, похожую на ту, что он уже показывал Арамису, но запертую на замок.

Ключ от этого замка Безмо всегда держал при себе на отдельном кольце.

Положив книгу на стол, он раскрыл ее на букве «М» и показал Арамису следующую запись в отделе примечаний:

«Не давать ни одной книги, белье самое тонкое, костюмы изящные; никаких прогулок, никаких смен тюремщиков, никаких сношений.

Разрешаются музыкальные инструменты, всевозможные удобства и комфорт; пятнадцать ливров на продовольствие. Г-н де Безмо может требовать больше, если пятнадцати ливров окажется недостаточно».

– И впрямь, – сказал Безмо, – нужно будет потребовать прибавки.

Арамис закрыл книгу.

– Да, – подтвердил он, – это написано рукой Мазарини; я узнаю его почерк. А теперь, дорогой комендант, – продолжал он, точно тема предшествующего разговора была исчерпана, – перейдем, если вам угодно, к нашим маленьким расчетам.

– Когда прикажете расплатиться с вами? Назначьте сами срок.

– Не нужно срока; напишите мне простую расписку в получении ста пятидесяти тысяч франков.

– С уплатой по предъявлении?

– Да. Но ведь вы понимаете, что я буду ждать до тех пор, пока вы сами не пожелаете заплатить мне.

– Я не беспокоюсь, – с улыбкой сказал Безмо, – но я уже выдал вам две расписки.

– Я сейчас разорву их.

И Арамис, показав коменданту расписки, действительно разорвал их.

Убежденный этим проявлением доверия, Безмо без колебаний подписал расписку на сто пятьдесят тысяч франков, которые он обязывался заплатить по первому требованию прелата.

Арамис, смотревший через плечо коменданта, пока тот писал, спрятал расписку в карман, не читая, чем окончательно успокоил Безмо.

– Теперь, – сказал Арамис, – вы не будете на меня сердиться, если я похищу у вас какого-нибудь заключенного?

– Каким образом?

– Выхлопотав для него помилование. Ведь я же сказал вам, что бедняга Сельдон очень интересует меня.

– Ах да!

– Что же вы на это скажете?

– Это ваше дело; поступайте как знаете. Я вижу, что у вас руки длинные.

– Прощайте, прощайте!

И Арамис уехал, напутствуемый добрыми пожеланиями коменданта.

VII. Две приятельницы

В то самое время, когда г-н Безмо показывал Арамису узников Бастилии, у дверей дома г-жи де Бельер остановилась карета, и из нее вышла молодая женщина, вся в шелках.

Когда о приезде г-жи Ванель доложили хозяйке дома, она была погружена в чтение какого-то письма, которое торопливо спрятала и побежала навстречу гостье.

Маргарита Ванель бросилась ее целовать, жала ей руки и не давала вымолвить ни слова.

– Дорогая моя, – говорила она, – ты меня совсем забыла! Совсем закружилась на придворных праздниках.

– Я даже и не была на свадебных увеселениях.

– Чем же ты так занята?

– Готовлюсь к отъезду в Бельер.

– Ты хочешь стать деревенской жительницей? Я люблю, когда у тебя являются такие порывы. Но ты бледна.

– Нет, я чувствую себя прекрасно.

– Тем лучше, а я было испугалась. Ты знаешь, что мне говорили?

– Мало ли что говорят!

– Я готова все рассказать тебе, да боюсь, что ты будешь сердиться.

– Вот уж никогда! Ведь ты сама восхищалась ровностью моего характера.

– Так вот, дорогая маркиза, говорят, что с некоторых пор ты стала гораздо меньше тосковать о бедном господине де Бельере!

– Это злые сплетни, Маргарита; я жалею и всегда буду жалеть мужа; но прошло уже два года, как он умер, а мне всего только двадцать восемь лет, и скорбь о покойнике не может наполнять все мои мысли. Ты первая не поверила бы такой скорби, Маргарита.

– Отчего же? У тебя такое нежное сердце! – ядовито возразила г-жа Ванель.

– Да ведь и у тебя тоже нежное сердце, а я, однако, не нахожу, чтобы сердечные печали совсем убили тебя.

В этих словах слышался явный намек на разрыв Маргариты с г-ном Фуке, а также довольно прозрачный упрек в легкомыслии.

Они окончательно вывели Маргариту из себя, и она вскричала:

– Ну, так я скажу! Говорят, что ты влюблена, Элиза.

При этом она не сводила глаз с г-жи де Бельер, которая невольно вспыхнула.

– Несчастные женщины: всякий старается оклеветать их, – заметила маркиза после минутного молчания.

– О! На тебя-то, Элиза, не клевещут.

– Как же не клевещут, если рассказывают, что я влюблена?

– Прежде всего, если это правда, то это не клевета, а только злословие, а затем – ты не даешь мне кончить, – говорят, что ты, хотя и влюблена, но зубами и когтями защищаешь свою добродетель, говорят, что ты живешь за семью замками и к тебе труднее попасть, чем к Данае, хотя у нее была башня из бронзы.

– Ты очень остроумна, Маргарита, – проговорила, трепеща, г-жа де Бельер.

– Ах, ты всегда льстила мне, Элиза… Словом, ты слывешь непреклонной и недоступной. Видишь, на тебя нисколько не клевещут… О чем же ты задумалась?

– Если говорят, что я влюблена, то, вероятно, называют чье-нибудь имя.

– Разумеется, называют.

– Меня удивило твое упоминание о Данае. Это имя невольно наводит на мысль о золотом дожде, не так ли?

– Ты хочешь напомнить про то, что Юпитер превратился ради Данаи в золотой дождь?

– Следовательно, мой возлюбленный… тот, кого ты мне приписываешь…

– Ах, извини, пожалуйста, я твой друг и не приписываю тебе никого.

– Допустим… Ну, тогда враги…

– Хорошо, я скажу тебе это имя. Только не пугайся, он человек очень влиятельный…

– Дальше.

И, словно приговоренная в ожидании казни, маркиза до боли сжала руки, так что ее холеные ногти вонзились в ладонь.

– Это очень богатый человек, – продолжала Маргарита, – может быть, самый богатый. Словом, его зовут…

Маркиза даже зажмурила глаза.

– Герцог Бекингэм, – проговорила наконец Маргарита с громким смехом.

Стрела попала в цель. Имя Бекингэма, сказанное вместо того имени, которое ожидала услышать маркиза, было для нее точно плохо наточенный топор, который не обезглавил де Шале и де Ту, когда они были возведены на эшафот, а только ранил им шею.

Однако она быстро оправилась:

– Ты, право, остроумная женщина; и ты мне доставила большое удовольствие. Твоя шутка прелестна… Я ни разу не видела господина Бекингэма.

– Ни разу? – спросила Маргарита, стараясь сохранить серьезность.

– Я никуда не выезжала с тех пор, как герцог живет в Париже.

– О, можно и не видеться друг с другом, а переписываться, – заметила на это г-жа Ванель, шаловливо протягивая ножку к клочку бумаги, валявшемуся на ковре.

Маркиза вздрогнула. Это был конверт того письма, которое она читала перед приездом подруги. На нем была печать с гербом суперинтенданта.

Госпожа де Бельер подвинулась на диване и незаметно закрыла конверт пышными складками своего широкого шелкового платья.

– Послушай, – заговорила она, – послушай, Маргарита, неужели ты приехала ко мне так рано только для того, чтобы рассказать мне все эти нелепости?

– Нет, прежде всего я приехала повидаться с тобою и напомнить тебе наши былые привычки, наши маленькие радости; помнишь, мы отправлялись на прогулку в Венсенский лес и там, в укромном месте, под дубом, вели разговоры про тех, кто нас любил и кого мы любили?

– Ты предлагаешь мне прогуляться?

– Меня ждет карета, и я свободна в продолжение трех часов.

– Я не одета, Маргарита… а если ты хочешь поболтать, то и без Венсенского леса мы найдем в моем саду и развесистое дерево, и густые заросли буков, и целый ковер маргариток и фиалок, аромат которых доносится сюда.

– Дорогая маркиза, мне досадно, что ты отказываешься от моего предложения… Мне так надо было излить перед тобой мою душу.

– Повторяю тебе, Маргарита, мое сердце одинаково принадлежит тебе и в этой комнате, и под липою моего сада, как и там – в лесу под дубом.

– Для меня это не одно и то же… Приближаясь к Венсенскому лесу, маркиза, я чувствую, что мои вздохи как будто слышнее там, куда они несутся эти последние дни.

При этих словах маркиза насторожилась.

– Тебя удивляет, не правда ли… что я все еще думаю о Сен-Манде?

– О Сен-Манде! – вырвалось у г-жи де Бельер.

И взгляды обеих женщин скрестились, подобно двум шпагам в начале дуэли.

– Ты, такая гордая?.. – сказала с пренебрежительной улыбкой маркиза.

– Я… такая гордая!.. – ответила г-жа Ванель. – Такова моя натура… Я не прощаю забвения, не переношу измены. Когда я бросаю, а он плачет, я могу полюбить опять; ну а когда меня бросают и смеются, я готова сойти с ума от любви.

Госпожа де Бельер невольно привстала на диване.

«Она ревнует!» – мелькнуло в голове Маргариты.

– Значит, – проговорила маркиза, – ты безумно любишь господина Бекингэма… то бишь… господина Фуке?

Маргарита болезненно ощутила удар, и вся кровь прилила ей к сердцу.

– И поэтому ты собиралась ехать в Венсен… даже в Сен-Манде!

– Я сама не знаю, куда я хотела ехать; я думала, что ты мне посоветуешь что-нибудь.

– Не могу; я ведь не умею прощать. Может быть, я не умею любить так глубоко, как ты. Но если мое сердце оскорблено, то уж навсегда.

– Да ведь господин Фуке твоих чувств не оскорблял, – с деланной наивностью заметила Маргарита Ванель.

– Ты прекрасно понимаешь, что я хочу сказать. Господин Фуке не оскорблял моих чувств; я не пользовалась его благосклонностью и не терпела от него обид, но ты имеешь повод жаловаться на него. Ты моя подруга, и я бы не советовала тебе поступать так, как ты собираешься.

– Что же ты вообразила?

– Те вздохи, о которых ты упоминала, говорят достаточно красноречиво.

– Ах, ты раздражаешь меня! – воскликнула вдруг молодая женщина, собравшись с силами, как борец, готовый нанести последний удар. – Ты думаешь только о моих страстях и слабостях, а о моих чистых и великодушных побуждениях ты забываешь. Если в настоящую минуту я и чувствую симпатию к господину Фуке и даже делаю шаг к сближению с ним, признаюсь откровенно, то только потому, что его судьба глубоко волнует меня, и, на мой взгляд, он один из самых несчастных людей на свете.

– А! – проговорила маркиза, приложив руку к груди. – Разве случилось что-нибудь новое?

– Дорогая моя, новое прежде всего в том, что король перенес все свои милости с господина Фуке на господина Кольбера.

– Да, я слышала это.

– Это и понятно, когда обнаружилась история с Бель-Илем.

– А меня уверяли, что все это в конце концов послужило к чести господина Фуке.

Маргарита разразилась таким злобным смехом, что г-жа де Бельер с удовольствием вонзила бы ей кинжал в самое сердце.

– Дорогая моя, – продолжала Маргарита, – теперь дело идет уже не о чести господина Фуке, а о его спасении. Не пройдет и трех дней, как станет очевидным, что министр финансов окончательно разорен.

– О! – заметила маркиза, улыбаясь, в свою очередь. – Что-то уж очень скоро.

– Я сказала «три дня» потому, что люблю обольщать себя надеждами. Но вероятнее всего, что катастрофа разразится сегодня же.

– Почему?

– По самой простой причине: у господина Фуке нет больше денег.

– В финансовом мире, дорогая Маргарита, случается, что сегодня у человека нет ни гроша, а завтра он ворочает миллионами.

– Это могло случиться с господином Фуке в то время, когда у него было два богатых и ловких друга, которые собирали для него деньги, выжимая их из всех сундуков; но эти друзья умерли, и теперь ему неоткуда почерпнуть миллионы, которые просил у него вчера король.

– Миллионы? – с ужасом воскликнула маркиза.

– Четыре миллиона… четное число.

– Подлая женщина, – прошептала про себя г-жа де Бельер, измученная этой жестокой радостью, однако она собралась с духом и ответила: – Я думаю, что у господина Фуке найдется четыре миллиона.

– Если у него есть четыре миллиона, которые король просит сегодня, может быть, у него не будет их через месяц, когда король попросит снова.

– Король опять будет просить у него денег?

– Разумеется; вот потому-то я и говорю, что разорение господина Фуке неминуемо. Из самолюбия он будет безотказно давать деньги, а когда их не хватит – ему крышка.

– Твоя правда, – сказала маркиза дрожащим голосом, – план рассчитан верно… А скажи, пожалуйста, господин Кольбер очень ненавидит господина Фуке?

– Мне кажется, что он недолюбливает его… Господин Кольбер теперь в большой силе; он выигрывает, если узнать его поближе, – у него гигантские замыслы, большая выдержка, осторожность; он далеко пойдет.

– Он будет министром финансов?

– Возможно… Так вот почему, дорогая моя маркиза, я так жалела этого бедного человека, который любил меня, даже обожал; вот почему, видя, какой он несчастный, я прощала ему в душе его измену… в которой он раскаивается, судя по некоторым данным; вот почему я склонна была утешить его и дать ему добрый совет: он, наверно, понял бы мой поступок и был бы мне благодарен.

Маркиза, оглушенная, уничтоженная этим натиском, рассчитанным с меткостью хорошего артиллерийского огня, не знала, что отвечать, что думать.

– Так почему же, – проговорила она наконец, втайне надеясь, что Маргарита не станет добивать побежденного врага, – почему бы вам не поехать к господину Фуке?

– Положительно, маркиза, я начинаю серьезно думать об этом. Нет, пожалуй, неприлично самой делать первый шаг. Разумеется, господин Фуке любит меня, но он слишком горд. Не могу же я подвергать себя риску… Кроме того, я должна поберечь и мужа. Ты ничего не говоришь… Ну, в таком случае я посоветуюсь с господином Кольбером.

И она с улыбкой встала, собираясь прощаться. Маркиза была не в силах подняться на ноги.

Маргарита сделала несколько шагов, наслаждаясь унижением и горем своей соперницы; потом она вдруг спросила:

– Ты не проводишь меня?

Маркиза пошла за ней, бледная, холодная, не обращая внимания на конверт, который она заботливо старалась прикрыть юбкой во время разговора.

Затем она открыла дверь в молельную и, даже не поворачивая головы в сторону Маргариты Ванель, ушла туда и заперла за собой дверь.

Как только маркиза исчезла, ее завистливая соперница бросилась, как пантера, на конверт и схватила его.

– У-у-у, лицемерка! – прошипела она, скрежеща зубами. – Конечно, она читала письмо от Фуке, когда я приехала!

И, в свою очередь, выбежала вон из комнаты.

А в это время маркиза, очутившись в безопасности за дверью, почувствовала, что силы окончательно изменяют ей; с минуту она стояла, побледнев и окаменев, как статуя; потом, подобно статуе, которую колеблет ураган, она покачнулась и упала без чувств на ковер.