Текст книги "Дочь регента"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 24 страниц)

– Доброй ночи.

И шнурок поехал наверх.

Гастон выглянул в окно; веревка легла спать или, по крайней мере, вернулась к себе.

– Ах, – промолвил он, вздохнув, – Бастилия была бы для меня раем, если бы я был на месте шевалье Дюмениля, а моя бедная Элен – на месте мадемуазель де Лонэ.

Потом он возобновил беседу с Помпадуром: беседа продолжалась до трех часов утра, и шевалье сообщил ему, что он пробьет дыру в полу и они смогут говорить напрямик.

XXIX. ТОВАРИЩ ПО ЗАКЛЮЧЕНИЮ

Днем Гастон был на допросах, а ночью общался с соседями, в промежутках он пробивал дыру, чтоб напрямую разговаривать с Помпадуром, и, таким образом, вел жизнь скорее беспокойную, нежели скучную. Впрочем, он нашел и другой источник развлечения. Мадемуазель де Лонэ, которая могла добиться от помощника коменданта Мезон-Ружа всего что угодно, лишь бы ее просьба сопровождалась нежной улыбкой, получила от него бумагу и перья; она, естественно, прислала их шевалье Дюменилю, а тот поделился этими сокровищами с Гастоном, с которым он все время общался, и с Ришелье, связь с которым ему удалось наладить. И Гастону пришла в голову мысль сочинить стихи для Элен (все бретонцы в той или иной мере поэты). А так как шевалье Дюмениль сочинял стихи для мадемуазель де Лонэ, а она – для него, то Бастилия превратилась в настоящий Парнас. Один только Ришелье позорил общество и писал прозой, всеми возможными способами передавая письма своим любовницам. Так и шло время, впрочем, время всегда идет, даже в Бастилии.

Гастона спросили, не угодно ли ему ходить к мессе, и, поскольку, уж не считая того, что это тоже было развлечением, шевалье был истинно и глубоко верующим, он охотно согласился. На следующий день после этого предложения за ним пришли. Мессу в Бастилии служили в маленькой церкви, вместо приделов в ней были устроены отдельные кабинки, круглые окна которых выходили на хоры: таким образом узник мог видеть священника только в момент возношения даров, да и то сзади. Священник же никогда не видел заключенных. Этот способ присутствия на божественной литургии был изобретен при покойном короле после того, как один из узников во время службы обратился к священнику с публичными разоблачениями.

На мессе Гастон увидел графа Лаваля и герцога Ришелье, они попросили разрешения присутствовать на службе не из религиозных чувств, а для того, чтобы побеседовать. Гастон видел, что, стоя рядом друг с другом на коленях, они все время шептались; по-видимому, у господина де Лаваля были очень важные новости для герцога, и судя по взглядам, которые герцог время от времени бросал на Гастона, они касались и его. Однако, поскольку и тот и другой обратились к нему только с обычными вежливыми словами, Гастон сдержался и не задал никаких вопросов.

Месса окончилась, и узников повели в их камеры. Когда Гастон шел по темному коридору, ему попался навстречу человек, по виду один из здешних служителей, этот человек нащупал руку Гастона и сунул в нее маленькую бумажку.

Гастон небрежно опустил руку в карман камзола и положил туда записку.

Но едва войдя в камеру и дождавшись, чтоб за конвойным закрылась дверь, он живо вытащил записку из кармана. Она была написана на обертке из-под сахара заточенным угольком и содержала одну-единственную строчку:

«Притворитесь больным от тоски».

Сначала Гастону почерк записки показался знакомым, но она была так грубо нацарапана, что буквы, которые он видел, ничем не помогли его памяти. Он перестал размышлять на эту тему и стал с нетерпением дожидаться вечера, чтобы посоветоваться с шевалье Дюменилем относительно своих дальнейших действий.

Когда стало темно, тот подал обычный знак, шевалье занял свой пост и Гастон рассказал ему, что с ним случилось, спросив Дюмениля, уже достаточно долго пробывшего в Бастилии, что он думает по поводу совета, данного ему неизвестным корреспондентом.

– Я, ей-ей, не знаю, – ответил ему шевалье, – куда этот совет может вас завести, но все же последуйте ему, повредить вам это не может. Может быть, вас будут меньше кормить, но это самое худшее, что может с вами из-за этого случиться.

– А если, – сказал Гастон, – заметят, что я притворяюсь?

– О, нет никакой опасности, – ответил шевалье Дюме-ниль, – врач Бастилии в медицине совершенный невежда, и он будет лечить эту болезнь так, как вы сами себе пропишете; может быть, вам тоща разрешат прогулку в саду, а это большое развлечение.

Гастон этим не ограничился и посоветовался с мадемуазель де Лонэ, которая, исходя то ли из здравого смысла, то ли из симпатии к Дюменилю, была точно того же мнения, что и он, она только добавила:

– Если вам предпишут диету, скажите мне, и я вам передам цыплят, варенье и бордо.

Помпадур же не мог сказать ничего, потому что дыра не была еще пробита. Итак, Гастон притворился больным, перестал есть то, что ему приносили, и жил щедростью своей соседки, чьи дары он принимал. К исходу второго дня к нему поднялся сам господин де Лонэ. Ему доложили, что Гастон уже сорок часов ничего не ест. Комендант нашел узника в постели.

– Сударь, – сказал он ему, – я узнал, что вы недомогаете, и пришел сам справиться о вашем здоровье.

– Вы слишком добры, сударь, – ответил Гастон, – мне, правда, нездоровится.

– А что с вами? – спросил комендант.

– Ах, сударь, – сказал Гастон, – надеюсь, что не задену ваше самолюбие: я в Бастилии тоскую.

– Как?! Да вы же здесь всего четыре-пять дней!

– Я затосковал с первой минуты.

– И какая же тоска вас одолела?

– А что, их много?

– Конечно, можно тосковать по своей семье.

– У меня ее нет.

– Тогда по возлюбленной. Гастон вздохнул.

– Тоскуют по родине.

– Да, это то самое, – сказал Гастон, чувствуя, что нужно же тосковать по чему-нибудь.

Комендант минуту размышлял.

– Сударь, – сказал он, – с тех пор как я стал комендантом Бастилии, единственные приятные минуты, которые выпали на мою долю, были те, когда я мог оказать какую-либо услугу дворянам, доверенным королем моему попечению. Я готов сделать что-нибудь для вас, если вы обещаете мне вести себя разумно.

– Обещаю вам, сударь.

– Я сведу вас с одним из ваших земляков или, по крайней мере, с человеком, который, как мне кажется, прекрасно знает Бретань.

– И этот человек тоже заключенный?

– Да.

У Гастона возникло смутное подозрение, что именно этот земляк, о котором говорит господин де Лонэ, передал ему записку с предложением притвориться больным.

– Если вы окажете мне такую любезность, – сказал Гастон, – я буду вам весьма признателен.

– Хорошо, завтра я устрою вам свидание, но, поскольку я получил указание содержать его строго, вы сможете провести у него только час, и к тому же ему запрещено покидать камеру, и вам придется самому пойти к нему.

– Я сделаю, как вы пожелаете, сударь, – ответил Гастон.

– Хорошо, решено. Завтра в пять часов ждите меня или старшего надзирателя, но при одном условии.

– При каком?

– Что в ожидании этого развлечения вы что-нибудь съедите.

– Постараюсь, как смогу.

Гастон съел кусочек дичи и выпил глоток белого вина, чтобы сдержать обещание, данное господину де Лонэ.

Вечером он поведал шевалье Дюменилю о том, что произошло между ним и комендантом.

– Черт! – сказал ему шевалье. – Вам повезло, графу Лавалю пришла в голову га же мысль, что и вам, и единственное, чего он добился, так это перевода в одну из камер Казначейской башни, где, по его словам, он смертельно скучал, потому что его развлечением там были только беседы с аптекарем Бастилии.

– Вот дьявол! – воскликнул Гастон. – Что же вы мне раньше об этом не сказали?

– Я просто забыл.

Это запоздалое сообщение несколько встревожило Гастона. Здесь, рядом с мадемуазель де Лонэ, шевалье Дюменилем и маркизом Помпадуром, сообщение с которым он должен был вот-вот наладить, его положение, если, конечно, исключить беспокойство за свою судьбу, и особенно за судьбу Элен, было почти сносным. Если его переведут в другое место, он действительно заболеет тем недугом, который сейчас изображает.

В назначенный час старший надзиратель в сопровождении тюремщика пришел за Гастоном. Они прошли через несколько дворов и остановились у Казначейской башни. Каждая башня, как известно, имела свое название. В камере номер один этой башни находился узник, к которому и провели Гастона. Этот человек, повернувшись спиной к окну, спал одетым на складной кровати. На трухлявом столике рядом с ним еще стояли остатки обеда, а по его платью, разорванному во многих местах, можно было заключить, что это простолюдин.

«Ну и ну! – подумал Гастон. – Они, кажется, решили, что я настолько люблю Бретань, что любой бродяга из Рена или Пенмарка может стать моим Пиладом. Ну уж нет! Этот уж слишком оборван и, как мне кажется, слишком много ест, но в конце-то концов в тюрьме не следует привередничать, воспользуемся моментом. Потом я расскажу об этом приключении мадемуазель де Лонэ, а она напишет об этом стихи шевалье Дюменилю».

Когда надзиратель и тюремщики вышли и Гастон остался наедине с узником, тот сначала потянулся, раза три-четыре зевнул, повернулся, но явно ничего в камере не разглядел.

– Уф! И холодно же в этой проклятой Бастилии! – пробормотал он, яростно почесывая нос.

«Этот голос, этот жест, – подумал Гастон, – да, это он, я не могу ошибиться».

И он подошел к кровати.

– Ну-ка, ну-ка! – произнес узник и, спустив ноги, сел на кровати, удивленно взирая на Гастона. – Вы тоже здесь, господин де Шанле?

– Капитан Ла Жонкьер! – воскликнул Гастон.

– Я самый, хотя нет, я уже не тот, кого вы назвали. С тех пор, как мы виделись, я сменил имя.

– Вы?

– Да, я.

– И как же вас теперь зовут?

– Первая Казначейская.

– Простите?

– Первая Казначейская, к вашим услугам, шевалье. В Бастилии обычно заключенных называют по камере, это избавляет тюремщиков от труда запоминать имена, которые им не нужно знать и опасно помнить. Правда, иногда это положение меняется. Когда Бастилия переполнена и в камерах сидят по двое или трое, тогда каждый номер употребляется дважды, например: меня сюда поместили, и я – «Первая Казначейская», если вас посадят ко мне, вы будете «Первая Казначейская-бис», а если сюда с нами посадят еще и его светлость, то он будет «Первая Казначейская-тер», и так далее. Тюремщикам для этих целей хватает их жалкой латыни.

– Да, понимаю, – ответил Гастон, пристально разглядывавший Ла Жонкьера во время этих объяснений, – итак, вы заключенный?

– Черт возьми! Вы же видите. Я думаю, что ни вы, ни я здесь не находимся ради своего удовольствия.

– Значит, нас раскрыли?

– Боюсь, что так.

– Благодаря вам.

– Как благодаря мне?! – воскликнул Ла Жонкьер, разыгрывая глубочайшее удивление. – Давайте не будем шутить!

– Это вы признались во всем, предатель!

– Я? Да вы просто сумасшедший, молодой человек, и вам место не в Бастилии, а в Птит-Мезон.

– Не отпирайтесь, мне это сказал господин д'Аржансон.

– Господин д'Аржансон! Черт побери, хорошенький авторитет! А что он мне сказал, вы знаете?

– Нет.

– Он мне сказал, что меня выдали вы.

– Сударь!

– Ну что «сударь»? Что же нам теперь, друг другу глотки перерезать, если полиция делает свое дело и лжет, как грязный зубодер!

– Но тогда, откуда же он знает…

– Вот и я вас спрашиваю: откуда? Одно только ясно: если бы я что-нибудь сказал, я бы здесь не сидел. Вы меня мало знаете, но вы могли понять, что я не настолько глуп, чтобы делать бесплатные признания. Доносы продаются, сударь, и по теперешним временам хорошо продаются, и я знаю такие вещи, за которые Дюбуа заплатил – точнее, заплатил бы, – очень дорого.

– Может быть, вы и правы, – сказал, поразмыслив, Гастон. – Так или иначе, благословим случай, который свел нас.

– И я так думаю.

– Но мне кажется, что вы не в восторге.

– В умеренном восторге, признаюсь!

– Капитан!

– О Господи, до чего у вас плохой характер!

– У меня?

– Да, у вас. Вы все время выходите из себя. Я дорожу одиночеством: оно молчаливо!

– Сударь!

– Ну вот, опять! Да послушайте вы меня! Вы в самом деле верите, что нас свел здесь случай?

– А вы что думаете?

– Черт его знает! Какая-нибудь хитроумная комбинация д'Аржансона, тюремщиков или, может быть, Дюбуа.

– А разве не вы написали мне записку?

– Я?! Записку?!

– В которой вы мне предложили притвориться больным от тоски.

– А на чем бы я это написал? Чем? И как передал бы?

Гастон задумался, а Ла Жонкьер внимательно наблюдал за ним.

– А знаете, – сказал он через минуту, – я думаю, что удовольствием обрести друг друга в Бастилии мы обязаны все-таки вам.

– Мне, сударь?

– Да, шевалье, вы слишком доверчивы. Я вам делаю это предупреждение на тот случай, если вы выйдете отсюда, и особенно на тот случай, если не выйдете.

– Спасибо.

– Вы удостоверились, была ли за вами слежка? -Нет.

– Когда участвуешь в заговоре, дорогой мой, всегда следует смотреть не перед собой, а позади себя.

Гастон признался, что такой предосторожности он не принимал.

– А герцог, – спросил Ла Жонкьер, – тоже арестован?

– Об этом я ничего не знаю и собирался спросить вас.

– Вот дьявол! Только этого не хватало! Вы ведь привезли к нему молодую женщину.

– Вы и это знаете?

– Ах, дорогой мой, все становится известно. Не проговорилась ли она случайно? Ах, дорогой мой шевалье, уж эти мне женщины!

– Это женщина большого мужества, и за ее преданность, смелость и скромность я отвечаю как за себя.

– Да, понимаю, раз вы ее любите, то она чистое золото. Ну какой же вы конспиратор, к черту, если вам пришло в голову привезти женщину к главе заговора!

– Но я же вам уже сказал, что я ей ни о чем не говорил, и она может знать только то, о чем сама догадалась.

– У женщин быстрый взгляд и тонкий нюх.

– Да и знай она мои планы, как я сам, убежден, что она бы и рта не раскрыла.

– Ах, сударь, не говоря уж о том, что женщина болтлива от природы, ее можно всегда заставить заговорить, например, сказать ей без всякой подготовки: «Вашему возлюбленному, господину де Шанле, отрубят голову – что, замечу в скобках, весьма вероятно, шевалье, – если вы, сударыня, не согласитесь дать кое-какие разъяснения», и я готов спорить, что ее нельзя будет остановить.

– Такой опасности нет, сударь, она меня слишком любит.

– Так именно поэтому, черт возьми, она будет трещать как сорока, и вот мы с вами оба в клетке. Ладно, не будем больше об этом. Что вы здесь поделываете?

– Развлекаюсь.

– Развлекаетесь?! Ну вам и повезло! Развлекаетесь! А чем?

– Сочиняю стихи, ем варенье и делаю дырки в полу.

– Портите королевскую штукатурку? – спросил, почесывая нос, Ла Жонкьер. – А господин де Лонэ вас не ругает?

– А господин де Лонэ об этом ничего не знает, – ответил Гастон, – впрочем, я здесь не один такой, здесь все что-нибудь ковыряют: кто пол, кто камин, кто стену. А вы ничего не пытаетесь продырявить?

Ла Жонкьер внимательно взглянул на Гастона, пытаясь понять, не насмехается ли он.

– Я отвечу вам позже. Ну ладно, – продолжал Ла Жонкьер, – поговорим серьезно, господин де Шанле; вас приговорили к смерти?

– Меня?

– Да, вас.

– Меня допрашивали.

– Вот видите!

– Но думаю, что приговор еще не вынесен.

– Еще успеется.

– Дорогой капитан, с первого взгляда этого не скажешь, – заметил Гастон, – но вы, знаете ли, безумно веселый человек.

– Вы находите? – Да.

– И вас это удивляет?

– Я не знал, что вы столь бесстрашны.

– Так вам жалко расставаться с жизнью?

– Признаюсь, да, потому что для счастья мне нужно только одно – жить.

– И вы стали заговорщиком, имея шанс быть счастливым? Я перестаю вас понимать. Я думал, что заговорщиком становятся только от отчаяния, как женятся, когда нет другого способа поправить дела.

– Когда я примкнул к заговору, я еще не был влюблен.

– А потом?

– Не захотел из него выйти.

– Браво! Вот это я называю твердым характером! Вас пы-т тали?

– Нет, но меня пронесло на волосок.

– Ну, тогда будут.

– Почему?

– Потому что меня пытали, и несправедливо, чтобы к нам отнеслись по-разному. Вот видите, что эти негодяи натворили с моей одеждой?

– А какую пытку к вам применили? – спросил Гастон, вздрагивая при одном воспоминании о том, что произошло между ним и д'Аржансоном.

– Пытку водой. В меня влили полтора бочонка. Желудок у меня раздулся, как бурдюк. Никогда не думал, что человек может вместить столько жидкости и не лопнуть.

– Вы очень страдали? – спросил Гастон с участием, к которому примешивался личный интерес.

– Да, но у меня крепкий организм. Назавтра я уже об этом забыл. Правда, я потом много выпил вина. Если вас будут пытать, выбирайте пытку водой – вода прочищает. Все микстуры, которыми поят больных, – это более или менее прикрытый способ заставить их пить воду. Фагон говорит, что величайшим врачом, о котором он слышал, был доктор Санградо. К несчастью, он существовал только в воображении Сервантеса, а то он творил бы чудеса.

– Вы знакомы с Фагоном?

– Черт возьми! Понаслышке. Впрочем, я читал его работы… И вы собираетесь упорствовать в молчании?

– Безусловно.

– И вы правы. Я бы посоветовал вам, если уж вы так дорожите жизнью, шепнуть несколько слов наедине д'Аржансону, но он болтун и поведает о ваших откровениях всему свету.

– Я буду молчать, сударь, будьте спокойны. Есть вещи, где я не нуждаюсь в поддержке.

– Да уж надеюсь! Мне кажется, что вы в вашей башне роскошествуете, как Сарданапал. А у меня тут только граф де Лаваль, который три раза в день заставляет промывать себе желудок. Такое он придумал развлечение. Боже мой, в тюрьме у людей проявляются такие странности! Впрочем, может быть, этот достойный человек хочет подготовить себя к пытке водой?!

– Но, – прервал его Гастон, – вы, кажется, сказали мне, что меня, несомненно, приговорят к смерти?

– Хотите знать правду?

– Да.

– Д'Аржансон сказал мне, что вы уже приговорены.

Гастон побледнел; каким бы храбрым человек ни был, такая новость всегда производит некоторое впечатление. Ла Жонкьер заметил, как лицо шевалье изменилось, хотя это продолжалось секунду.

– И все же я думаю, – сказал он, – что вам оставят жизнь, если вы сделаете кое-какие признания.

– Почему я должен сделать то, чего вы сами не сделали?

– Разные характеры, разные судьбы. Я уже не молод, я ни в кого не влюблен и не оставляю возлюбленную в слезах.

Гастон вздохнул.

– Вот видите, – продолжал Ла Жонкьер, – мы совершенно разные люди. Разве вы когда-нибудь слышали, чтоб я так вздыхал, как вы сейчас?

– Если я умру, – сказал Гастон, – его светлость позаботится об Элен?

– А если и его арестуют?

– Да, все может быть.

– Тогда что?

– Тогда Бог не оставит ее.

Ла Жонкьер почесал нос.

– Да, вы слишком молоды, – сказал он.

– Объяснитесь.

– Предположим, его светлость не арестуют.

– И что?

– А сколько лет его светлости?

– Лет сорок пять-сорок шесть, как мне кажется.

– Предположите, что его светлость влюбится в Элен, ведь так зовут вашу мужественную возлюбленную?

– Герцог влюбится в Элен? Он, кому я доверил ее? Это было бы подлостью!

– Мир полон подлостей, тем он и движется.

– Я даже не хочу думать об этом.

– А я и не уговариваю вас об этом думать, – сказал Ла Жонкьер с демонической улыбкой, – я вам подкинул эту мысль, а теперь делайте с ней что хотите.

– Тише! – сказал Гастон. – Идут.

– Вы о чем-нибудь просили?

– Я? Нет.

– Тогда, значит, время вашего посещения истекло.

И Ла Жонкьер поспешил снова броситься на свое ложе. Заскрежетали засовы, отворилась сначала одна дверь, потом другая, и вошел комендант.

– Ну как, сударь, – спросил он у Гастона, – подходит вам ваш собеседник?

– Да, сударь, – ответил Гастон, – тем паче, что я был знаком с капитаном Ла Жонкьером.

– Вы сообщаете мне сведения, – сказал господин де Лонэ, улыбаясь, – которые очень усложняют мою задачу. Но раз уж я вам сделал это предложение, обратно я его не возьму! Я разрешаю вам одно посещение в день в удобное для вас время. Выбирайте. Утром? Вечером?

Не зная, что ответить, Гастон посмотрел на Ла Жонкьера.

– Скажите: в пять часов вечера, – быстро и тихо сказал тот Гастону.

– Вечером, в пять часов, сударь, если вам угодно, – ответил коменданту Гастон.

– Значит, как сегодня.

– Как сегодня.

– Прекрасно, я сделаю как вы хотите, сударь.

Гастон и Ла Жонкьер обменялись многозначительным взглядом, и шевалье препроводили в его камеру.

XXX. ПРИГОВОР

Было половина седьмого вечера, и, следовательно, было уже совершенно темно. Как только шевалье вернулся к себе, первой его заботой было подбежать к камину.

– Эгей, шевалье! – позвал он; Дюмениль ответил. – Так я там был!

– И что?

– Ну, я встретил если не друга, то, по крайней мере, знакомого.

– Нового узника?

– Думаю, сидит он с того же времени, что и я.

– А как его зовут?

– Капитан Ла Жонкьер.

– Постойте-ка!

– Вы его знаете? -Нуда!

– Тогда окажите мне великую услугу, скажите, что он такое?

– О, он яростный враг регента!

– Вы уверены?

– Ну а как же! Он участвовал в нашем заговоре, но вышел из него, потому что мы хотели регента похитить, а не убить.

– Так он стоял…

– За убийство.

– Да, все сходится, – прошептал Гастон. – Значит, – продолжал он громко, – этому человеку можно доверять?

– Если это тот, о котором я слышал. Он жил на улице Бурдоне, в «Бочке Амура».

– Совершенно верно, это он.

– Тогда это надежный человек.

– Тем лучше, – сказал Гастон, – потому что в руках этого человека жизнь четырех храбрых дворян.

– И вы один из них, не так ли? – спросил Дюмениль.

– Ошибаетесь, – ответил Гастон, – себя я из этого числа исключил, для меня, кажется, все кончено.

– Как все кончено?

– Да, я осужден.

– На что?

– На смерть.

Собеседники на секунду замолчали.

– Это невозможно! – первым прервал молчание Дюмениль.

– Почему же невозможно?

– Потому что, если я правильно понял, ваше дело связано с нашим, ведь так?

– Да, оно следствие вашего.

– Ну, а…

– Так что?

– Ведь с нашим делом все пока хорошо, и с вашим не может быть плохо.

– А кто вам сказал, что с вашим делом все хорошо?

– Послушайте, мой дорогой сосед, от вас, согласившегося стать нашим посредником, у нас больше нет тайн.

– Слушаю, – сказал Гастон.

– Вот что мадемуазель де Лонэ написала мне вчера. Она прогуливалась с Мезон-Ружем, который, как вы знаете, в нее влюблен, а мы оба над ним смеемся, но от него это скрываем, потому что он нам очень полезен, а поскольку она, под предлогом болезни, как и вы, просила позвать ей врача, то Мезон Руж предупредил ее, что врач Бастилии к ее услугам. Так вот, надо сказать, что мы знаем, и довольно близко, этого тюремного врача по фамилии Эрман. Правда, она не надеялась выяснить у него что-либо существенное, потому что это очень робкий от природы человек. Он пришел в сад, где она гуляла, чтобы прямо там дать ей консультацию, и сказал: «Надейтесь!» В устах другого человека это слово мало что значит, но в устах Эрмана оно значит много. Следовательно, раз мы можем надеяться, то и вам бояться нечего, потому что наши дела тесно связаны.

– Однако, – сказал Гастон, которому все это казалось весьма смутным, – Ла Жонкьер, как мне показалось, был уверен в том, что говорил.

В эту минуту Помпадур постучал снизу ручкой метлы.

– Прошу прощения, – сказал Гастон Дюменилю, – меня зовет маркиз, может быть, у него есть для меня какие-нибудь новости.

И Гастон побежал к дыре в полу и несколькими ударами ножа расширил ее.

– Шевалье, – сказал Помпадур, – спросите у Дюмениля, не узнал ли он чего-нибудь нового от мадемуазель де Лонэ.

– О ком?

– Об одном из нас. Я уловил несколько слов, когда старший надзиратель и комендант разговаривали у моих дверей, кто-то из них сказал: «Приговорен к смерти!»

Гастон вздрогнул.

– Успокойтесь, маркиз, – сказал он, – я имею все основания предполагать, что речь шла обо мне.

– О черт! Дорогой шевалье, меня это вовсе не успокаивает. Во-первых, потому что теперь мы знакомы, а в тюрьме быстро становятся друзьями, и я был бы в отчаянии, если бы с вами что-то случилось, а во-вторых, потому, что если с вами что-то произойдет, то это может произойти и с нами, ввиду сходства наших дел.

– А вы полагаете, что мадемуазель де Лонэ может разрешить наши сомнения? – спросил Гастон.

– Конечно, ведь ее окна выходят на Арсенал.

– Ну и что?

– Как что? Если бы там сегодня произошло что-то новое, она обязательно бы это увидела.

– Да, верно, – прервал его Гастон, – а вот и она стучит. И действительно, мадемуазель де Лонэ два раза стукнула в потолок, что означало: «Внимание!»

Гастон ответил мадемуазель де Лонэ одним ударом, что означало: «Слушаю!» Потом он подбежал к окну. Через секунду спустилась веревка с письмом. Гастон притянул к себе веревку, отцепил письмо и побежал к дыре в полу.

– Ну что? – спросил маркиз.

– Письмо, – ответил Гастон.

– И что в нем?

– Не знаю, я сейчас передам его Дюменилю, и он мне скажет.

– Поспешите!

– Черт возьми, – сказал Гастон, – сами понимаете, я не меньше спешу, чем вы.

И он побежал к камину.

– Шнурок! – крикнул он.

– У вас письмо? – спросил Дюмениль.

– Да. Свет у вас есть?

– Только что зажег.

– Тогда скорее спускайте шнурок.

– Держите.

Гастон привязал письмо, и шнурок взвился вверх.

– Письмо не мне, а вам, – сказал Дюмениль.

– Неважно, читайте. Вы мне расскажете, что там; у меня нет света, а пока вы мне его спускаете, мы потеряем много времени.

– Вы позволите?

– Черт возьми! Минуту было тихо.

– Ну что? – спросил Гастон.

– Вот черт! – произнес Дюмениль.

– Что, плохие новости?

– Проклятье! Судите сами. И Дюмениль прочел:

«Дорогой сосед!

Сегодня вечером в Арсенал явилась чрезвычайная судебная комиссия: я узнала ливрею д'Аржансона. Скоро мы узнаем больше, потому что ко мне придет врач.

Передайте от меня тысячу приветов Дюменилю».

– Да, именно это мне сказал Ла Жонкьер, – произнес Гастон. – Чрезвычайная комиссия! Это разбирали мое дело.

– Ба, шевалье, – ответил Дюмениль, безуспешно пытаясь придать своему голосу уверенность, – думаю, вы зря беспокоитесь заранее.

– Нет, я знаю, в чем тут дело, а пока – слышите?

– Что?

– Сюда идут! Тише!

И Гастон поспешно отошел от камина.

Дверь отворилась, и появились старший надзиратель и помощник коменданта в сопровождении четырех солдат; они пришли за Гастоном.

Гастон воспользовался тем, что они принесли с собой свет, чтобы немного привести в порядок свой туалет, потом последовал за ними. Его опять посадили в тщательно закрытый портшез, что, впрочем, было напрасной предосторожностью, потому что на его пути все солдаты и сторожа поворачивались лицом к стене: таково было строжайшее правило в Бастилии.

Лицо д'Аржансона было мрачным, как всегда. У остальных членов комиссии вид был ничуть не лучше.

«Я погиб, – подумал Гастон, – бедная Элен!»

И он поднял голову, как обычно делают храбрые люди, чтобы встретить неминуемую смерть лицом к лицу.

– Сударь, – сказал д'Аржансон, – ваше преступление было рассмотрено трибуналом, председателем которого я являюсь. На предыдущих заседаниях вам была предоставлена возможность защиты. Если мы не сочли уместным дать вам адвоката, то это было сделано не с целью лишить вас защиты, а наоборот, потому что совершенно не следует, чтобы стала известной обществу чрезмерная снисходительность к вам трибунала, которому надлежало бы проявить строгость.

– Я не понимаю вас, сударь, – сказал Гастон.

– Тогда я объяснюсь яснее, – сказал начальник полиции. – Из дебатов стало бы совершенно ясно даже вашему защитнику, что вы заговорщик и убийца, это бесспорный факт. Если эти два пункта обвинения были бы установлены, каким образом могли бы вы рассчитывать на снисхождение? Но сейчас, когда вы предстали перед нами, вам будут предоставлены все возможности оправдаться: если вы попросите отсрочки, мы вам ее дадим; если вы желаете, чтоб были представлены вещественные доказательства, они будут представлены; если вы желаете что-то сказать, мы даем вам право слова и не отнимем его.

– Я ценю доброжелательство суда и благодарю вас. Более того, извинения, принесенные мне за отсутствие защитника, в котором я не нуждаюсь, мне кажутся достаточными. Я не хочу защищаться.

– Значит, вы не хотите ни свидетелей, ни вещественных доказательств, ни отсрочки?

– Я хочу услышать приговор – и больше ничего.

– Послушайте, шевалье, ради себя самого, не упорствуйте так, – сказал д'Аржансон, – и признайтесь.

– Мне не в чем признаваться, обратите внимание на то, что на всех допросах вы даже не сформулировали точно обвинения.

– А вам нужна точная формулировка?

– Признаюсь, мне бы хотелось знать, в чем меня обвиняют.

– Хорошо, я скажу вам: вы прибыли в Париж по поручению республиканской комиссии Нанта с целью убить регента. Вы обратились к вашему сообщнику, именующему себя Ла Жонкьером, сегодня осужденному вместе с вами.

Гастон побледнел, потому что обвинение было справедливо.

– Однако, сударь, – возразил он, – будь это так, вы не можете этого знать. Человек, намеревающийся совершить подобный поступок, признается в нем только тогда, когда он уже совершен.

– Да, но за него могут признаться сообщники.

– Вы хотите сказать, что меня выдал Ла Жонкьер?

– Речь идет не о Ла Жонкьере, а о других обвиняемых.

– Других обвиняемых! – воскликнул Гастон. – А разве арестован кто-нибудь еще, кроме меня и капитана Ла Жонкьера?

– Безусловно. Это господа де Понкалек, де Талуэ, де Монлуи и дю Куэдих,

– Я не понимаю вас, – сказал Гастон, охваченный глубоким ужасом и страхом не за себя, а за своих друзей.

– Как, вы не понимаете, что господа де Понкалек, де Талуэ, де Монлуи и дю Куэдик арестованы и что в это самое время в Нанте их судят?

– Они арестованы? – воскликнул Гастон. – Но это невозможно!

– А, вам так кажется, да? – сказал д'Аржансон. – Вы полагали, что вся провинция восстанет и не даст арестовать своих защитников, как вы, мятежники, себя называете?! Так вот, провинция не произнесла ни слова, она продолжает смеяться, петь и танцевать, и люди уже интересуются, на какой площади Нанта заговорщики будут обезглавлены, чтобы заранее занять места у окон.

– Я вам не верю, сударь, – холодно сказал Гастон.

– Дайте мне вон тот портфель, – обратился д'Аржансон к секретарю, стоявшему позади него.

– Смотрите, сударь, – продолжал начальник полиции, доставая из портфеля бумаги одну за другой, – вот протоколы ареста и допросов. Вы не станете сомневаться в их подлинности?

– Все это не свидетельствует о том, сударь, что они обвинили меня.

– Они сказали все, что мы хотели знать, и их признания явно свидетельствуют о вашей виновности.

– В таком случае, если они сказали все, что вы хотели знать, мои признания вам не нужны.

– Это ваш окончательный ответ, сударь?

– Да.

– Секретарь, зачитайте приговор.

Секретарь развернул бумагу и гнусавым голосом, с тем же выражением, с каким он прочел бы опись конфискованного имущества, прочел:

«Ввиду того, что дознанием, начатым 19 февраля, выявлено, что мессир Гастон Элуа де Шанле прибыл из Нанта в Париж с намерением совершить убийство его королевского высочества монсеньера регента Франции, после чего должен был последовать мятеж против власти короля, чрезвычайная комиссия, учрежденная для расследования этого преступления, судила шевалье де Шанле и сочла его заслуживающим кары, которая применяется к виновным в государственной измене и цареубийстве, поскольку особа господина регента неприкосновенна, как и особа короля.