Текст книги "Дочь регента"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 24 страниц)

XXI. КРОВЬ ПРОСЫПАЕТСЯ

Когда Гастон вернулся с заставы Конферанс и вошел в свою комнату на улице Бурдоне, он увидел, что у печки устроился Ла Жонкьер и потягивает аликанте из только что откупоренной бутылки.

– А, шевалье, – сказал он, увидев Гастона, – ну, и как вам моя комната? Удобно, правда? Садитесь-ка и попробуйте вино, оно стоит лучших вин Руссо. А вы, вы-то знали Руссо? Хотя нет, вы же из провинции, а в Бретани, я думаю, вина не пьют, там пьют сидр, пикет, пиво. Я сам мог там пить только водку, больше ничего не смог себе найти.

Гастон не ответил, потому что вообще не слушал, что говорит Ла Жонкьер, – настолько был занят своими мыслями. Он упал в кресло в совершенном отчаянии, судорожно комкая в кармане камзола письмо Элен.

«Где она? – мысленно спрашивал он себя. – Этот огромный Париж может скрыть ее от меня навеки. О, не слишком ли много препятствий для одного человека, у которого к тому же нет ни власти, ни опыта?»

– Да, кстати, – произнес Ла Жонкьер, так легко читавший в сердце молодого человека, словно телесная оболочка его была прозрачна, как стекло, – кстати, шевалье, тут для вас письмо.

– Из Бретани? – спросил, дрожа, шевалье.

– Да нет, из Парижа, и почерк мелкий и очаровательный, и мне сдается, что женский, повеса вы эдакий!

– Где оно? – воскликнул Гастон.

– Спросите у нашего хозяина. Когда я вошел, он вертел его в руках.

– Давайте! Давайте! – закричал Гастон, бросаясь в общий зал.

– Что желает господин шевалье? – спросил Тапен с обычной своей вежливостью.

– Письмо!

– Какое письмо?

– То, что вы получили для меня.

– Ах, извините, сударь, правда, я совсем о нем забыл! ' И он вынул письмо из кармана и вручил его Гастону.

– Бедный глупец! – говорил себе в это время мнимый Ла Жонкьер, – и такие дураки лезут в заговоры! Как тот д'Арманталь, хотят одновременно заниматься политикой и любовью! Трижды дураки! Если бы они вторым делом занимались у Фийон, так первое не приводило бы их на Гревскую площадь. Но для нас-то, раз в нас они не влюблены, лучше, чтобы они такими и были.

Гастон вошел в комнату, светясь радостью. Он читал, перечитывал и снова чуть не по буквам читал письмо Элен:

«Улица Фобур-Сент-Антуан, дом белый, за деревьями, кажется тополями; номера я не смогла заметить, но это тридцать первый или тридцать второй дом по левой стороне улицы, считая от ее начала, причем нужно оставить позади себя по правую руку замок с башнями, похожий на тюрьму».

– О, – воскликнул Гастон, – теперь-то я найду этот замок, это – Бастилия.

Дюбуа расслышал его последние слова и сказал в сторону: «Уж точно найдешь, черт возьми, коли я сам тебя туда доставлю».

Гастон посмотрел на часы: до свидания на Паромной улице ему оставалось еще больше двух часов, он взял шляпу, которую, войдя, положил на стул, и собрался уходить.

– Ну что, летим со всех ног? – спросил Дюбуа.

– Неотложное дело.

– А как же наше свидание в одиннадцать?

– Еще и десяти нет, будьте спокойны, я вернусь.

– Я вам не нужен?

– Спасибо, нет.

– Если вдруг вы собираетесь кого похитить, то я в этом деле дока и могу помочь.

– Благодарю, – сказал Гастон, невольно краснея, – но речь идет не об этом.

Дюбуа тихонько присвистнул, как человек, понимающий, чего стоит такой ответ.

– Я найду вас здесь? – спросил Гастон.

– Не знаю, я тоже думаю, не заняться ли и мне какой-нибудь красивой дамой, проявляющей интерес к моей персоне, но, в любом случае, вы найдете здесь в назначенный час вчерашнего провожатого и ту же карету с тем же кучером.

Гастон поспешно распрощался со своим посетителем. Около кладбища Избиенных Младенцев он взял фиакр и приказал везти себя на улицу Фобур-Сент-Антуан.

Отсчитав двадцатый дом от угла, он вышел, приказал кучеру ехать за ним и пошел вперед, тщательно осматривая всю левую сторону улицы. Вскоре он оказался у толстой стены, из-за которой виднелись густые раскидистые тополя. Этот дом настолько соответствовал описанию, которое ему дала Элен, что Гастон больше не сомневался – девушку прячут именно там. Но здесь начинались трудности: в стене не было никаких отверстий, а у двери – ни молотка, ни колокольчика. Да для франтов они и не нужны были, потому что обычно перед каждым из них бежал скороход и стучал в нужные двери тростью с серебряным набалдашником. Гастон прекрасно обошелся бы и без скорохода и постучал бы в дверь ногой или камнем, но он боялся, что привратник получил специальные распоряжения и может задержать его у дверей, поэтому он приказал кучеру остановиться и, желая предупредить Элен, что он здесь, хорошо известным ей условным сигналом, пошел по переулку, на который дом выходил боковым фасадом. Подойдя к выходившему в сад окну как можно ближе, он поднес руки ко рту и громко закричал совой. Элен вздрогнула: она узнала этот крик, который разносился в бретонских дроковых лугах на одну-две мили, и ей показалось, что она снова в клисонском монастыре августинок и что лодка, в которой стоит шевалье, беззвучно скользя на веслах, сейчас причалит под ее окном среди тростников и лилий. Этот крик отразился от стен и достиг ее ушей, возвещая о присутствии того, кого она ждала, и она тут же подбежала к окну. Молодой человек был тут.

Они с Элен обменялись знаком, который сказал ему: «Я вас ждала», а ей: «Я здесь». Потом она прошла в глубь комнаты, взяла колокольчик, который вручила ей госпожа Дерош совсем в других целях, и позвонила в него так громко, что мгновенно прибежали не только госпожа Дерош, но и лакей с камеристкой.

– Откройте уличную дверь, – повелительно сказала Элен, – у дверей стоит человек, которого я жду.

– Останьтесь, – обратилась госпожа Дерош к лакею, который собирался исполнить приказание, – я сама посмотрю, кто там.

– Бесполезно, сударыня, я знаю, кто это, и уже сказала вам, что это тот, кого я ждала.

– Но, может быть, мадемуазель не следовало бы его принимать? – не сдавалась дуэнья.

– Я уже не в монастыре, сударыня, и еще не в тюрьме, – ответила Элен, – и буду принимать кого сочту нужным.

– Но, по крайней мере, могу я узнать, кто это?

– Не вижу в этом ничего непозволительного, это тот же человек, которого я принимала в Рамбуйе.

– Господин де Ливри?

– Господин де Ливри.

– Я получила твердый приказ никогда не допускать к вам этого молодого человека.

– А я вам приказываю немедленно провести его сюда.

– Мадемуазель, вы отказываетесь повиноваться своему отцу, – возразила полупочтительно, полусердито госпожа Дерош.

– Моему отцу не следует в это вмешиваться, и особенно через ваше посредство, сударыня.

– Тогда кто же распоряжается вашей судьбой?

– Я сама, только я! – воскликнула Элен, сразу взбунтовавшись против насилия над собой.

– Мадемуазель, я клянусь вам, что ваш отец…

– Мой отец одобрит мои поступки, если он мой отец.

Эти слова, в которых звучала гордость императрицы, заставили своей повелительностью склониться госпожу Дерош: она замолкла и осталась стоять неподвижно, как и лакеи, присутствовавшие при этой сцене.

– Так что же, – сказала Элен, – я приказала отпереть дверь, а мне здесь не повинуются?

Никто не шелохнулся, ожидая распоряжений гувернантки.

Элен презрительно улыбнулась и, не желая умалять свой авторитет в глазах прислуги, сделала столь повелительный жест, что госпожа Дерош отошла от двери, которую заслоняла собой, и дала ей дорогу. Тогда Элен медленно и с достоинством спустилась по лестнице в сопровождении госпожи Дерош, до глубины души потрясенной тем, что девушка, всего двенадцать дней назад вышедшая из монастыря, проявляет такую волю.

– Но это настоящая королева, – сказала горничная, идя следом за госпожой Дерош. – Я-то уж точно пошла бы отпереть дверь, если бы она не пошла сама.

– Увы! – произнесла старая гувернантка, – в этой семье все женщины таковы.

– Значит, вы знали эту семью? – удивленно спросила горничная.

– Да, – ответила госпожа Дерош, поняв, что она сказала больше, чем хотела, – да, я знала когда-то господина маркиза, ее отца.

Элен за это время спустилась с крыльца, прошла по двору и властно приказала отпереть дверь: на пороге стоял Гастон.

– Входите, друг мой, – пригласила его Элен. Гастон пошел за ней.

Они вошли в комнаты первого этажа, и дверь за ними закрылась.

– Вы звали меня, Элен, и я тут, – сказал ей молодой человек, – вы чего-то боитесь? Какая опасность вам угрожает?

– Посмотрите вокруг, – ответила Элен, – и судите сами.

Молодые люди находились в тех комнатах, где мы с читателем уже были вместе с регентом и Дюбуа, когда тот хотел показать регенту, как его сын приобщается к светской жизни.

Это был прелестный будуар, примыкающий к столовой, с которой он сообщался, как помнит читатель, не только через две двери, но и через проем посередине стены, декорированный редкими цветами, прекрасными и благоухающими. Стены будуара были обиты голубым шелком, усеянным серебряными розами; четыре работы Клода Одрана, помещенные над дверями, изображали четыре эпизода мифа о Венере: рождение, где она нагая возникает из пены волн, ее любовь к Адонису, соперничество с Психеей, которую богиня приказывает высечь розгами, и, наконец, ее пробуждение в объятиях Марса в сетях, расставленных ее супругом Вулканом. Настенные панно рассказывали другие эпизоды той же истории, и контуры фигур были столь пленительны, а выражение лиц столь сладострастно, что назначение этого уголка не оставляло никаких сомнений.

Картин, о которых Носе в простоте души своей сказал регенту, что они написаны в чистейшем стиле Ментенон, хватило, чтобы привести в ужас молодую девушку.

– Гастон, – сказала она, – неужели вы были правы, когда советовали опасаться этого человека, который представился мне как мой отец? И в самом деле, здесь еще страшнее, чем в Рамбуйе.

Гастон внимательно рассматривал картины одну за другой, краснея и бледнея при мысли о том, что нашелся человек, пытавшийся такими способами смутить чувства Элен; потом он перешел в столовую и оглядел ее во всех деталях, как и будуар: тут были те же эротические картины, столь же соблазнительные. Оттуда они спустились в сад, в котором стояло множество статуй и скульптурных групп, которые продолжали ту же тему и изображали эпизоды, опущенные живописцем. Возвращаясь, они прошли мимо госпожи Дерош, все это время не выпускавшей их из виду, она воздела руки к небу, и у нее невольно вырвалось:

– О Боже мой, что подумает монсеньер?

Буря чувств, которые Гастон до этих пор сдерживал, при этих словах вырвалась наружу.

– Монсеньер! – воскликнул он. – Вы слышали, Элен: монсеньер! Вы имели все основания бояться, инстинкт целомудрия предупредил вас об опасности. Мы с вами находимся в доме одного из тех знатных развратников, которые покупают наслаждения ценой чести. Я никогда не видел этих гибельных жилищ, Элен, но я так себе их и представлял. Картины, статуи, фрески, таинственный полумрак в комнатах, башни, отданные прислуге, чтоб лакеи не мешали развлечениям хозяина, – этого более чем достаточно, чтоб я все понял. Во имя Неба, не дайте себя обманывать дальше, Элен. Я был прав, когда предвидел эту опасность в Рамбуйе, и вы правы, что здесь испытываете страх.

– Боже мой! – сказала Элен. – А вдруг этот человек приедет и прикажет лакеям задержать нас силой?

– Успокойтесь, Элен, – ответил Гастон, – ведь я тут!

– О Господи, Господи, отказаться от сладкой мысли об отце, защитнике, друге!

– Увы! И в такую минуту, когда вы остаетесь в мире одна, – сказал Гастон, невольно выдавая часть своей тайны.

– Что вы говорите, Гастон? Что означают эти зловещие слова?

– Ничего, ничего, – ответил молодой человек, – просто бессвязные слова, не стоит искать в них смысла.

– Гастон, вы, несомненно, скрываете от меня что-то ужасное, раз в ту минуту, когда я теряю отца, говорите, что расстаетесь со мной.

– О, Элен, я расстанусь с вами только вместе со своей жизнью!

– Значит, – прервала его молодая девушка, – ваша жизнь подвергается опасности, и вы боитесь, что умрете и покинете меня. Гастон, вы выдали себя, вы больше не прежний Гастон! Увидев меня сегодня, вы обрадовались как-то принужденно, а расставаясь со мной вчера, не испытали уж такого глубокого горя, ваш ум занят более важными делами, чем ваше сердце. Что-то в вас – гордость ли, честолюбие ли – берет верх над любовью? Вот смотрите, вы и сейчас побледнели! Не молчите, вы разбиваете мне сердце!

– О нет, ничего серьезного, Элен, клянусь вам! Разве всего, что с нами случилось, недостаточно, чтоб привести меня в смятение, разве мало того, что в этом вероломном доме вы одна, вы беззащитны, и я не знаю, как вас от всего этого оградить? В Бретани мне помогли бы защититься друзья и две сотни моих крестьян, а здесь у меня никого нет.

– Только это, Гастон?

– Более чем достаточно, как мне кажется.

– Нет, Гастон, потому что мы сейчас же покинем этот дом. Гастон побледнел, Элен опустила глаза и, вложив свою руку в холодные и влажные руки своего возлюбленного, произнесла:

– Перед всеми этими людьми и на глазах этой продажной женщины, которая может замышлять по отношению ко мне только предательство, мы уйдем отсюда вместе, Гастон.

В глазах Гастона блеснула радость, но тут же ее погасило облако мрачных мыслей.

Элен внимательно следила за сменой чувств на его лице.

– Разве я не ваша жена, Гастон? – спросила она. – И разве моя честь – не ваша честь? Уйдем отсюда!

– Но что делать, – спросил Гастон, – и где поселить вас?

– Гастон, – ответила Элен, – я не знаю ничего и ничего не могу, я не знаю Парижа, не знаю света, но я знаю себя и вас. Вы же мне открыли глаза, и теперь я не верю никому и ничему, кроме вашей преданности и любви.

Сердце Гастона разрывалось; еще шесть месяцев тому назад он отдал бы жизнь за благородную преданность этой мужественной девушки.

– Подумайте, Элен, – упорствовал он, – а если мы ошибаемся и этот человек действительно ваш отец…

– Гастон, вы забываете, что сами внушили мне страх перед этим отцом.

– О да, Элен, да! – воскликнул молодой человек. – Уйдем, чего бы это ни стоило!

– Куда мы пойдем? – спросила Элен. – Впрочем, не нужно ответа, Гастон, лишь бы вы сами это знали, и этого достаточно. И все же еще одна просьба. Вот лики Христа и Богоматери, каким-то чудом попавшие сюда к этим нечестивым картинам. Поклянитесь на этих святых образах блюсти честь своей жены, Гастон.

– Элен, – ответил Гастон, – я оскорбил бы вас такой клятвой, вы первая сегодня предложили мне то, что я колебался предложить вам уже давно. Богатый и счастливый, уверенный в будущем, вручив Господу нашу судьбу, я бы все сложил к вашим ногам: и богатство, и удачу, и счастье; но в эту решительную минуту я должен признаться вам: вы не ошиблись, мое сегодня, возможно, отделено от моего завтра ужасным событием. И вот, Элен, все, что я могу вам предложить: если удача будет мне сопутствовать, может быть, я получу высокое положение и власть, но если удача изменит мне, нам грозят бегство, изгнание и, может быть, нищета. Достаточно ли вы любите меня, Элен, и достаточно ли вы любите вашу честь, чтобы пойти на это?

– Я готова, Гастон, прикажите мне следовать за вами, и я последую.

– Ну что же, Элен, я не обману вашего доверия, будьте спокойны, вы поедете не ко мне, но к одному моему знакомому, он, в случае необходимости, сможет вас защитить и в мое отсутствие заменит вам отца, которого вы было нашли и потеряли во второй раз.

– Но кто этот человек, Гастон? Это не подозрения, – добавила девушка с очаровательной улыбкой, – это любопытство.

– Это человек, который ни в чем не может мне отказать, Элен, его судьба связана с моей судьбой и его жизнь зависит от моей жизни, и он сочтет, что я прошу небольшой платы, требуя обеспечить ваш покой и безопасность.

– Опять какие-то тайны, Гастон, по правде говоря, вы заставляете меня бояться будущего.

– Это последняя тайна, Элен, отныне вся моя жизнь будет открыта вам.

– Спасибо, Гастон.

– Теперь приказывайте, Элен.

– Идем.

Элен взяла шевалье под руку и прошла через гостиную; посредине ее стояла госпожа Дерош с перекошенным от негодования лицом и комкала в руках письмо, о назначении которого читатель может догадаться.

– О Боже, – воскликнула она, – мадемуазель, куда вы? Что вы делаете?

– Куда я?.. Я уезжаю. Что я делаю? Я бегу из дома, где под угрозой моя честь.

– Как?! – вскричала старая дама, выпрямляясь, как на пружинах. – Вы уходите с любовником?

– Ошибаетесь, сударыня, – ответила с достоинством Элен, – это мой муж. Госпожа Дерош в ужасе всплеснула руками.

– А теперь, – продолжала Элен, – если известная вам особа попросит свидания со мной, вы скажете ему так: хоть я и провинциалка и монастырская воспитанница, я поняла, что попала в западню, и я из нее вырвалась, и если меня будут искать, то, по крайней мере, рядом со мной будет защитник.

– Но вы не выйдете отсюда, мадемуазель! – воскликнула госпожа Дерош. – Даже если мне придется применить силу.

– Попробуйте, сударыня, – произнесла Элен тоном королевы, который, казалось, был ей свойствен от природы.

– Эй, Пикар, Кутюрье, Бланшо! Прибежали лакеи.

– Первого, кто преградит мне путь, я убью, – произнес холодно Гастон, обнажая шпагу.

– Какой адский характер! – воскликнула Дерош. – О, узнаю вас в ней, мадемуазель де Шартр и мадемуазель де Валуа!

Молодые люди слышали эти слова, но не поняли их.

– Мы уходим, – сказала Элен, – не забудьте повторить слово в слово то, что я вам сказала.

И, опершись на руку Гастона, покрасневшая от радости и гордости, неустрашимая, как древняя амазонка, девушка приказала отпереть дверь на улицу. Швейцар не осмелился сопротивляться, Гастон, держа Элен за руку, закрыл дверь, окликнул фиакр, в котором приехал, и увидев, что слуги собираются их преследовать, обернулся к ним и громко произнес:

– Еще два шага, и я предам эту историю огласке, чтобы общество защитило мадемуазель и меня.

Дерош решила, что Гастон знает тайну и может назвать настоящие имена; она испугалась и поспешно вернулась в дом в сопровождении всей челяди.

И понятливый кучер пустил лошадей в галоп.

XXII. ЧТО ПРОИСХОДИЛО В ДОМЕ НА ПАРОМНОЙ УЛИЦЕ, ПОКА ТАМ ЖДАЛИ ГАСТОНА

– Как, монсеньер, вы здесь? – воскликнул Дюбуа, войдя в гостиную дома на Паромной и увидев регента на том же месте, что вчера.

– Да, я здесь, – ответил регент, – ну и что в этом удивительного? Разве я не назначил шевалье свидание на полдень?

– Но мне казалось, что приказ, который вы подписали, положил конец совещаниям.

– Ошибаешься, Дюбуа. Я хотел бы последний раз поговорить с этим беднягой и попытаться отвратить от его намерений.

– И если он от них откажется?

– И прекрасно, если он от них откажется, все будет кончено, значит, заговора не было, ибо намерения ненаказуемы.

– Ну, с другим человеком я бы вам этого делать не дал, а с этим скажу: попробуйте.

– Ты думаешь, что он от своих планов не откажется?

– О, я успокоюсь, только если он совершенно оставит их, но если вы убедитесь, что он упорствует в своем намерении убить вас, вы предоставите его мне, правда?

– Но только не здесь.

– Почему не здесь?

– Мне кажется, что его лучше арестовать в гостинице.

– Там, в «Бочке Амура», Тапеном и людьми д'Аржансона? Невозможно, монсеньер, скандал из-за ареста Бургиньона еще свеж в памяти, квартал бурлил целый день. С тех пор как Тапен начал точно отмеривать вино, они уже не так верят в то, что его предшественника хватил удар. Уж лучше здесь, когда он будет выходить, монсеньер. Дом стоит уединенно, у него хорошая репутация; мне кажется, я говорил вашему высочеству, что здесь жила одна из моих любовниц. С этим бретонцем легко справятся четыре человека, и они уже спрятаны в этой комнате. Я просто размещу их с другой стороны, раз ваше высочество хочет обязательно увидеть его. Вместо того чтобы задержать при входе, его арестуют при выходе, вот и все. У дверей будет готов другой экипаж – не тот, что привезет его сюда, а который доставит шевалье в Бастилию таким образом, что даже кучер не будет знать, что с ним сталось. В курсе дела будет только господин де Лонэ, а он не болтлив, ручаюсь вам.

– Делай как знаешь.

– Монсеньер знает, что я почти всегда так и поступаю.

– Наглец ты!

– Но, кажется, моя наглость не сделала монсеньеру ничего худого?

– О, я знаю, что ты всегда прав.

– А что с другими?

– Какими другими?

– С нашими бретонцами в провинции: с Понкалеком, Куэдиком, Талуэ и Монлуи?

– Вот несчастные! Ты знаешь их имена?

– Ну а чем, по-вашему, я занимался столько времени в гостинице «Бочка Амура»?

– Они узнают об аресте своего сообщника.

– От кого?

– Ну, увидят, что их корреспондент в Париже не отвечает, и поймут, что с ним что-то случилось.

– Ба! А разве нет капитана Ла Жонкьера, чтоб их успокоить?

– Есть-то он есть, но они, наверное, знают его почерк?

– Ну-ну, неплохо, монсеньер начинает кое-что понимать в этом, но ваше высочество проявляет напрасную заботу, как говорит Расин, в этот час господа бретонцы уже должны быть арестованы.

– А кто отправил приказ?

– Я, черт возьми! Я недаром ем хлеб министра, впрочем, вы этот приказ подписали.

– Как, я? Ты с ума сошел!

– Конечно, вы. Те господа заговорщики виновны ровно столько же, как здешний, и дав мне разрешение арестовать одного, вы, тем самым, разрешили мне арестовать и других.

– А когда ты отправил гонца с приказом? Дюбуа вынул часы.

– Ровно три часа назад, таким образом, я допустил поэтическую вольность, сказав вашему высочеству, что они уже арестованы: их арестуют только завтра утром.

– Бретань будет роптать, Дюбуа.

– Ба! Я принял меры.

– Бретонские суды не захотят судить соотечественников.

– Я это предвидел.

– Если их приговорят к смерти, не найдется палача, чтобы привести приговор в исполнение, и мы получим второе издание дела Шале. Ведь это дело тоже слушалось в Нанте, не забывай, Дюбуа. Говорю тебе, с бретонцами трудно жить.

– Скажите лучше, что их трудно заставить умереть, но это еще один пункт, который надо обговорить с нашими комиссарами, список которых я вам представляю. Трех или четырех палачей я пошлю из Парижа, это все люди, привычные к благородной работе, сохранившие добрые традиции кардинала Ришелье.

– О черт! – воскликнул регент. – Кровь в мое правление! Не люблю я этого. Ну, можно еще было пролить кровь графа Горна – он был вор, или Дюшофура – тот был подлец. Я чувствителен, Дюбуа.

– Нет, монсеньер, вы не чувствительны, вы нерешительны и слабы. Я говорил, когда вы были еще моим учеником, и повторяю сегодня, когда вы стали моим господином: при крещении феи, ваши крестные, одарили вас всем: красотой, силой, храбростью и умом, но одну фею не пригласили – она была стара, и, наверное, тогда уже было ясно, что старые женщины будут вам неприятны, – она, однако, явилась последней, преподнесла вам в дар легкость характера и все испортила.

– Кто рассказал тебе эту прелестную сказку? Перро или Сен-Симон?

– Принцесса Пфальцская, ваша матушка. Регент рассмеялся.

– И кого же мы назначим комиссарами? – спросил он.

– О, будьте спокойны, монсеньер, людей умных и решительных, совсем не провинциалов, людей слабочувствительных к семейным сценам, состарившихся в судейской пыли, заскорузлых сердцем и поднаторевших в крючкотворстве, которых не испугают страшные глаза бретонцев и не соблазнят прекрасные заплаканные глаза бретонок.

Регент молчал, он только кивал головой и покачивал ногой.

– А вообще-то, – продолжал Дюбуа, который понимал, что регент с ним не согласен, – может быть, эти люди и не так виновны, как нам кажется. Что они замышляли? Перечислим еще раз факты. Ба! Сущие пустяки! Вернуть испанцев во Францию – ну, подумаешь! Назвать Филиппа V, отступника родины, «мой король», отменить все законы государства… Уж эти мне добрые бретонцы!

– Все это хорошо, – высокомерно прервал его регент, – я не хуже вас знаю государственные законы.

– Тогда, монсеньер, если это действительно так, вам осталось только одобрить список выбранных мной комиссаров.

– Сколько их?

– Двенадцать.

– И их зовут?..

– Мабруль, Бертен, Барийон, Париссо, Брюне-д'Арси, Пагон, Фейдо-де-Бру, Мадорж, Эбэр-де-Бук, Сент-Обен, де Боссан и Обри де Вальтон.

– О, ты был прав, выбор весьма удачен. И кто же будет председателем этого милого собрания?

– Догадайтесь, монсеньер.

– Берегись! Во главе этой шайки должен стоять человек с незапятнанным именем.

– Есть, и весьма пристойный.

– Кто?

– Посол.

– Может быть, Селламаре?

– Ей-Богу, если бы вы соблаговолили выпустить его из Блуа, он ни в чем бы не смог вам отказать, даже когда понадобилось бы отрубить головы его сообщникам.

– Ему и в Блуа неплохо, пусть там и сидит. Так кто же твой президент?

– Шатонёф.

– Посол в Голландии, человек времени великого царствования! Вот черт! Дюбуа, я обычно не засыпаю тебя комплиментами, но на этот раз ты создал шедевр.

– Понимаете, монсеньер, он знает, что эти люди хотят установить республику, а он так воспитан, что привык только к султанам, он и Голландию возненавидел, потому что Людовик XIV ненавидел республики, и он, честное слово, весьма охотно согласился. Генеральным прокурором будет Арграм: он человек решительный, секретарем – Кайе. Мы это дело быстро обработаем, и кстати, потому что время не терпит.

– Но потом, Дюбуа, мы, по крайней мере, сможем жить спокойно?

– Надеюсь, нам только и остается, что спать с вечера до утра и с утра до вечера, я хочу сказать – после того, как мы кончим войну с Испанией и введем в обращение банкноты. Но в этой работе вам поможет ваш друг Ло: денежное обращение – его дело.

– Сколько беспокойства, Господи! И какого черта я где-то забыл голову, когда добивался регентства! Вот сегодня я бы мог вдоволь посмеяться, глядя, как господин дю Мен выпутывается из всех этих дел с помощью своих иезуитов и испанцев и как госпожа де Ментенон ведет политику со своими Вильруа и Вилларом, а Юмбер говорит, что раз в день смеяться полезно.

– А кстати, о госпоже Ментенон, – прервал его Дюбуа, – вы знаете, монсеньер, говорят, что бедняжка тяжело больна и не проживет и двух недель.

– Ба!

– После того, как госпожа дю Мен попала в тюрьму, а ее супруг – в изгнание, она говорит, что теперь Людовик XIV окончательно умер, и, вся в слезах, спешит последовать за ним.

– А тебе и горя мало, бессердечный ты человек!

– Честно признаюсь, я ее искренне ненавижу. Ведь это из-за нее покойный король вытаращил на меня глаза, когда я по случаю вашей свадьбы попросил у него красную шапку, и нелегко было это дело уладить, вам-то это хорошо известно, монсеньер; если бы вы не загладили передо мной вину покойного короля, эта дама окончательно погубила бы мою карьеру, так что, если бы я мог приплести ее любимого господина дю Мена к этому бретонскому делу… Но это было почти невозможно, честное слово! Бедняга почти помешался со страху и всем, кого встречает, говорит: «Да, кстати, вы знаете, что был организован заговор против правительства его величества и персоны регента? Это постыдно для Франции. Ах, если бы другие были похожи на меня!»

– Тогда бы заговора не было, – подтвердил регент, – это уж точно.

– Он отрекся от жены, – добавил, смеясь, Дюбуа.

– А она – от мужа, – подхватил регент и тоже рассмеялся.

– Не советую вам держать их в заключении вместе, они передерутся.

– Ну, потому-то я и отправил его в Дулан, а ее в Дижон.

– И они грызутся в письмах.

– Выпустим их, Дюбуа.

– Чтобы они поубивали друг друга? О монсеньер, вы просто палач, сразу видно, что вы поклялись уничтожить потомство Людовика XIV.

Эта рискованная шутка доказывала, насколько Дюбуа был уверен в своем влиянии на герцога, потому что, пошути так кто-то другой, это вызвало бы куда более мрачную тень на лице регента, чем при этих словах его министра.

Дюбуа представил список членов трибунала на подпись Филиппу Орлеанскому, и тот на этот раз поставил ее без колебаний, после чего аббат в глубине души очень обрадованный, но внешне совершенно спокойный, ушел подготавливать арест шевалье.

Гастон же, покинув дом в предместье, отправился в фиакре в гостиницу «Бочка Амура», где его, как читатель помнит, должен был ждать экипаж, чтобы отвезти на Паромную улицу. И правда, там его ждали и карета, и вчерашний провожатый. Гастон не хотел, чтобы Элен пересаживалась в карету, и потому спросил, нельзя ли ему продолжать путь в том фиакре, в котором он приехал. Таинственный незнакомец ответил, что не видит к тому никаких препятствий и, сев вместе с кучером на козлы, назвал ему адрес дома, перед которым следует остановиться.

Во время пути Гастон был грустен, сердце его разрывалось от страха и печали, которую он не хотел объяснить Элен, хотя его возлюбленная ждала его поддержки и утешения. Поэтому когда они уже въезжали на Паромную улицу, Элен в отчаянии от того, что у человека, на которого она должна была бы опереться, оказалось так мало сил, произнесла:

– О, если вы будете себя так вести каждый раз, когда я доверюсь вам…

– Скоро, – прервал ее Гастон, – вы увидите, Элен, что я действую в ваших интересах.

Они приехали, карета остановилась.

– Элен, – сказал Гастон, – тот, кто заменит вам отца, сейчас в этом доме. Позвольте, я поднимусь первым и предупрежу его о вашем посещении.

– О Боже! – воскликнула Элен, невольно вздрагивая, сама не зная почему, – так вы меня оставляете одну?

– Вам нечего бояться, Элен. Впрочем, я через минуту спущусь за вами. Девушка протянула ему руку, и Гастон прижал ее к губам. Он невольно сам почувствовал смутное беспокойство; ему тоже казалось, что покидать Элен не следует. Но тут ворота отворились, и человек, сидевший рядом с кучером, велел ему заезжать во двор; ворота за каретой затворились снова, и Гастон понял, что за такими высокими стенами Элен не угрожает никакая опасность; впрочем, и отступать было некуда. Человек, который приехал за ним в «Бочку Амура», открыл дверцу кареты. Гастон последний раз пожал своей подруге руку, вышел и поднялся на крыльцо вслед за провожатым, который, как и накануне, ввел его в коридор, показал на дверь гостиной, сказав, что Гастон может постучать, и удалился.

Гастон, знавший, что его ждет Элен и медлить нельзя, постучал тотчас же.

– Войдите, – произнес голос мнимого испанского принца.

Гастон узнал этот голос, так запомнившийся ему; он повиновался, отворил дверь и оказался с глазу на глаз с главой заговора, но на этот раз у него не было тех опасений, которые он испытывал при первом свидании; он был решителен и приблизился к герцогу Оливаресу с высоко поднятой головой и со спокойным лицом.

– Вы точны, сударь, – сказал герцог, – мы назначили свидание на полдень, и часы как раз бьют двенадцать.

И в самом деле, часы на камине, возле которого стоял регент, пробили полдень.

– Я очень спешу, монсеньер, – ответил Гастон, – данное мне поручение тяготит меня, я боюсь, что меня одолеют угрызения совести. Вас это удивляет и беспокоит, не так ли, монсеньер? Но успокойтесь, угрызения совести у такого человека, как я, опасны только для него.