Текст книги "Дочь регента"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 24 страниц)

– И правда, сударь, – воскликнул регент с радостью, которую ему не удалось совсем скрыть, – мне кажется, что вы готовы отступить!

– Вы ошибаетесь, монсеньер, с тех пор как жребий судил мне убить принца, я шел только вперед и остановлюсь, когда выполню свой долг.

– Сударь, я говорю так потому, что в ваших словах мне послышалось сомнение, а при определенных обстоятельствах и в устах определенных людей слова имеют большое значение.

– Монсеньер, бретонцы имеют привычку говорить то, что думают, и делать то, что говорят.

– Значит, вы по-прежнему полны решимости?

– Более чем когда-либо, ваше сиятельство.

– Дело в том, видите ли, – прервал его регент, – дело в том, что еще есть время, зло еще не свершилось, и…

– Вы называете это злом, монсеньер, – произнес, печально улыбаясь, Гастон, – как же мне тоща называть себя?

– Но я так понимаю, – живо подхватил регент, – что для вас – это зло, раз вас мучают угрызения совести.

– С вашей стороны невеликодушно, монсеньер, упрекать меня за откровенность, потому что с человеком менее достойным, чем ваше сиятельство, я бы, безусловно, от нее воздержался.

– А я, сударь, именно потому, что тоже оценил вас по достоинству, говорю вам: есть еще время остановиться; и спрашиваю, хорошо ли вы подумали и не раскаиваетесь ли вы в том, что ввязались, – тут герцог на минуту запнулся и продолжал, – ввязались в столь рискованное предприятие. Меня не бойтесь, даже если подведете нас, я все равно буду вам покровительствовать. Я видел вас всего один раз, сударь, но оценил вас, как вы того заслуживаете: храбрые люди – такая редкость, что нам останется только сожалеть о вас.

– Ваша доброта, монсеньер, повергает меня в смятение, – ответил Гастон, у которого, несмотря на все его мужество, в глубине сердца зародилась тень сомнения. – Нет, монсеньер, я не колеблюсь, только меня одолевают мысли, преследующие человека перед дуэлью: решимость убить врага и скорбь от того, что необходимость принуждает его уничтожить другого человека.

Гастон на секунду замолк; собеседник смотрел на него проницательным взглядом, казалось, он пытался в самой глубине его души отыскать следы слабости, на которую надеялся. Но молодой человек продолжал:

– Но здесь поставлены на карту столь серьезные вещи, что они не идут ни в какое сравнение с нашими природными слабостями, и я буду повиноваться своим убеждениям и чувству дружбы, если не сказать симпатиям, и буду вести себя таким образом, монсеньер, что вы зачтете мне в заслугу даже минутную слабость, на мгновение задержавшую мою руку.

– Прекрасно, – сказал регент, – но как вы собираетесь подступиться к этому делу?

– Я подожду, пока мне удастся встретиться с ним лицом к лицу, и тогда я воспользуюсь не аркебузой, как Польтро, и не пистолетом, как Витри. Я скажу ему: «Монсеньер, вы сделали Францию несчастной, и я приношу вас в жертву ее спасению» – и заколю его кинжалом.

– Как Равальяк, – сказал герцог так невозмутимо и спокойно, что молодой человек вздрогнул. – Ну что ж, отлично.

Гастон ничего не ответил и опустил голову.

– Этот план мне кажется самым надежным, и я его одобряю. Я должен все же задать вам последний вопрос. А если вас схватят и подвергнут допросу?

– Ваше сиятельство знает, что бывает в подобных случаях, Я умру, но ничего не скажу, и раз вы только что привели пример Равальяка, то, если память мне не изменяет, он как раз так и сделал, а он ведь был не дворянин.

Гордость Гастона понравилась регенту, потому что сам он был молод сердцем и преисполнен рыцарского духа; впрочем, ему, привыкшему ежедневно сталкиваться со слабыми, низкими и угодливыми людьми, такой простой и сильный характер был в новинку, а всем известно, что регент любил все новое.

Он подумал еще немного и, как бы еще не решив и желая выиграть время, спросил:

– Значит, я могу рассчитывать, что вы будете непоколебимы?

Гастон, казалось, был удивлен тем, что его собеседник вернулся снова к этой теме, и поскольку это чувство ясно отразилось в его глазах, регент заметил его.

– Да, я вижу, вы решились.

– Безусловно, – ответил шевалье, – и жду последних распоряжений вашего сиятельства.

– Моих распоряжений?

– Конечно, ваших. Вы, монсеньер, ничего не пообещали мне, а я уже предоставил себя в полное ваше распоряжение и принадлежу вам телом и душой.

Герцог встал.

– Ну что же, – сказал он, – раз это свидание должно обязательно окончиться чем-то определенным, то вы сейчас выйдете отсюда через эту дверь, пройдете через сад, который окружает дом, в глубине сада есть ворота, у них вас ждет карета, а в ней мой секретарь. Он вручит вам пропуск на свидание с регентом, ну а сверх того, я поручусь за вас своим словом.

– Это все, что я просил, монсеньер, – произнес Гастон.

– Вы хотите еще что-то мне сказать?

– Да. Прежде чем проститься с вашим сиятельством – а я, быть может, не увижу вас больше в этом мире, – я хотел бы попросить об одной милости.

– О какой, сударь? – спросил герцог. – Говорите, я слушаю.

– Монсеньер, – продолжал Гастон, – не удивляйтесь, что я медлю, дело идет не об обычной услуге или каком-то одолжении мне лично: Гастону де Шанле больше ничего не нужно, кроме кинжала, а он при мне. Но, принеся в жертву свое тело, я не хотел бы принести в жертву душу. Моя душа, монсеньер, принадлежит Господу и молодой девушке, которую я боготворю. Скорбная любовь: она взросла на краю могилы! Но как бы то ни было, покинуть без помощи это чистое и нежное дитя – это значит безрассудно искушать Господа, поскольку я вижу, что он порой жестоко испытывает и оставляет страдать даже ангелов. Итак, на этой земле я любил прелестную женщину, которую моя привязанность поддерживала и защищала от нечестивых посягательств. Если я умру или исчезну, что с ней станется? Наши головы падут, монсеньер, ведь мы простые дворяне, но вы, монсеньер, человек могущественный, и вас поддерживает могущественный король, вы сумеете одолеть злую судьбу. И, значит, я могу отдать в ваши руки сокровище души моей. И все, что вы должны мне как союзнику, как сообщнику, вы отдадите ей.

– Обещаю вам это, сударь, – сказал глубоко тронутый регент.

– Но это еще не все, монсеньер: со мной может произойти несчастье, и я не смогу служить ей опорой, поэтому я хотел бы, чтоб ей осталось и служило опорой мое имя. Если я умру, у нее не останется никаких средств, потому что она сирота, монсеньер. Когда я уезжал из Нанта, я составил завещание, в котором отказал ей все, чем владею. Монсеньер, когда я умру, пусть она будет моей вдовой. Это возможно?

– Кто же этому противится?

– Никто, но меня могут арестовать завтра, сегодня вечером или когда я буду выходить из этого дома.

Услышав это странное предчувствие, регент вздрогнул.

– Предположите, что меня отправят в Бастилию. Как вы полагаете, получу ли я разрешение обвенчаться с ней перед казнью?

– Уверен в этом.

– Вы приложите все ваше влияние, чтоб я получил эту милость? Поклянитесь мне в этом, монсеньер, чтобы я благословлял ваше имя и чтобы под пытками, если я вспомню о вас, то только с благодарственной молитвой.

– Клянусь честью, сударь, я обещаю вам, – сказал растроганный регент, – что эта девушка будет для меня священна, она унаследует всю сердечную привязанность, которую я невольно чувствую к вам.

– И еще одно слово, монсеньер.

– Говорите, сударь, я слушаю вас с глубокой симпатией.

– Эта девушка ничего не знает о моих планах, не знает о причинах, приведших меня в Париж, о катастрофе, которая нам грозит, потому что у меня не было сил ей об этом сказать. Скажите ей об этом вы, монсеньер, подготовьте ее. Я же увижу ее только для того, чтоб стать ее мужем. Если я увижу ее до того, как нанесу удар, который разлучит нас навеки, моя рука может дрогнуть, а дрогнуть она не должна.

– Слово дворянина, сударь, – сказал безмерно взволнованный регент, – повторяю вам: эта девушка не только будет священна для меня, но я сделаю для нее все, о чем вы просите.

Она унаследует всю сердечную привязанность, которую я невольно чувствую к вам.

– Теперь, монсеньер, – сказал, вставая, Гастон, – я чувствую себя сильным.

– А где же эта девушка? – спросил регент.

– Внизу, в карете. Позвольте мне уйти, монсеньер, только скажите мне, где она будет жить?

– Здесь, сударь. В этом доме никто не живет, он как нельзя больше подходит для молодой девушки, и он будет ее домом.

– Монсеньер, вашу руку.

Регент протянул Гастону руку и, вероятно, хотел предпринять еще одну попытку остановить его, но тут он услышал под окнами сухое покашливание и понял, что Дюбуа теряет терпение. Он сделал шаг вперед, чтобы показать Гастону, что аудиенция окончена.

– Еще раз, монсеньер, оберегайте это дитя. Она нежна, прекрасна и горда, она из тех благородных и одаренных натур, которые в жизни не часто встречаются. Прощайте, монсеньер, иду искать вашего секретаря.

– И я должен буду ей сказать, что вы собираетесь убить человека? – спросил регент, делая последнее усилие удержать Гастона.

– Да, монсеньер, – ответил шевалье. – Только вы добавите, что я убиваю его для блага Франции.

– Ну что же, ступайте, сударь, – сказал герцог, открывая дверь, ведущую в сад, – и идите по той аллее, которую я вам показал.

– Пожелайте мне удачи, монсеньер.

«Вот бешеный! – сказал про себя регент. – Он еще просит, чтоб я молился за удачу его покушения! Ну уж этого не будет!»

Гастон ушел. Песок, припорошенный снегом, заскрипел под его ногами. Регент из окна в коридоре некоторое время провожал его взглядом, а когда тот скрылся из виду, сказал:

– Ну что же, пусть каждый следует своим путем. Бедный малый!

И он вернулся в гостиную, где и нашел Дюбуа, вошедшего через другую дверь и поджидавшего его.

На лице Дюбуа отражалась смесь хитрости и удовлетворения, что не ускользнуло от взгляда регента. Некоторое время герцог молча смотрел на него, как бы пытаясь понять, что творится в голове этого нового Мефистофеля. И все же Дюбуа нарушил молчание первым.

– Ну вот, монсеньер, – сказал он регенту, – наконец-то, вы от него отделались, по крайней мере, я надеюсь на это.

– Да, – ответил герцог, – но способом, который мне очень не по душе. Ты знаешь, мне не нравится исполнять роли в твоих комедиях.

– Возможно; но, может быть, вам бы не худо дать мне роль в ваших.

– Как это?

– Да, они бы имели больший успех, и развязка была бы благополучнее.

– Не понимаю, что ты хочешь сказать, объяснись… Говори поскорее, а то меня ждет особа, которую я должен принять.

– О-ля-ля, монсеньер, так принимайте, потом поговорим. Развязка вашей комедии уже сыграна и не станет ни лучше ни хуже.

И при этих словах Дюбуа поклонился с тем насмешливо-почтительным выражением, которое регент обычно наблюдал на лице министра, когда в их вечной игре одного против другого последнему выпадали счастливые карты. Поэтому регента эта притворная почтительность очень сильно обеспокоила. Он удержал Дюбуа:

– Ну что там еще? Что ты еще выяснил? – спросил он его.

– Я выяснил, что вы ловкий притворщик, черт возьми!

– Тебя это удивляет?

– Нет, огорчает. Еще несколько успешных шагов в этом искусстве, и вы начнете творить чудеса. Я вам больше не нужен буду, и вы отправите меня воспитывать вашего сына, который, признаю это, нуждается в таком наставнике, как я.

– Ну же, говори побыстрей.

– И правда, монсеньер, потому что здесь речь идет не о вашем сыне, а о вашей дочери.

– О которой?

– А, верно, ведь их столько у вас. Перво-наперво, шельская аббатиса, потом герцогиня Беррийская, потом мадемуазель де Валуа; есть еще и другие, но они слишком молоды, чтобы о них говорили, и, следовательно, я о них говорить не буду. Ну и, наконец, есть еще прелестный цветок Бретани, дикий дрок, который из опасения, что он увянет, вы хотели уберечь от ядовитого дыхания Дюбуа.

– Посмей только сказать, что я был неправ!

– Да что вы! Монсеньер, вы чудесно все устроили. Не желая иметь дело с этим нечестивцем Дюбуа, в чем я вас полностью одобряю, вы, поскольку архиепископ Камбрейский уже умер, нашли вместо него доброго, достойного, чистого и правдивого Носе и одолжили у него дом.

– А, ты, оказывается, и это знаешь! – воскликнул регент.

– И какой дом! Девственно-чистый, как его хозяин. О да, монсеньер, все, что вы сделали, очень разумно и осторожно. Спрячем это дитя от тлетворного влияния света, удалим от нее все, что может замутить чистую от природы душу, а потому поселили ее в доме, где на всех стенах только и видишь то Леду, то Эригону, то Данаю, жриц разврата, поклоняющихся то лебедю, то виноградной грозди, то золотому Дождю. Святилище морали, где жрицы добродетели, наверное по причине их наивности, изображены в весьма замысловатых, но малопристойных позах.

– А этот чертов Носе заверял меня, что вся живопись там в чистейшем стиле Миньяра!

– А вы разве не знаете этот дом, монсеньер?

– Что я, рассматриваю эти мерзости, что ли?

– Да, правда, к тому же вы близоруки.

– Дюбуа!

– А что до мебели, то вашу дочь в этом доме окружают какие-то странные туалетные столики, непонятные диванчики, волшебные кровати, что же касается книг… О! Книги святого брата Носе особенно незаменимы для просвещения и образования юношества и составляют счастливое сочетание с молитвенником Бюсси-Рабютена, один экземпляр которого я вам дал в руки, монсеньер, в день, когда вам исполнилось двенадцать лет.

– Ну, ты и змея!

– Короче, в этом убежище царит строжайшая добродетель… Я выбрал его, чтобы растормошить вашего сына, но у монсеньера и у меня разные взгляды на вещи: его светлость выбрали его, чтобы сохранить чистоту своей дочери.

– Ну, знаете, Дюбуа, – сказал регент, – в конце концов вы меня утомляете.

– Я подхожу к концу, монсеньер, incedo ad finem note 5Note5
  Приступаю к концу (лат.).


[Закрыть]. Впрочем, ваша дочь должна была бы найти приятным пребывание в этом доме, поскольку, как все представители вашего рода, она очень умна.

Регент вздрогнул: по этой замысловатой преамбуле, по злой и насмешливой улыбке Дюбуа он догадался, что тот хочет сообщить ему какую-то печальную новость.

– Ну так вот, монсеньер, – продолжал Дюбуа, – извольте видеть, каков дух противоречия: она осталась недовольна домом, который ей в своей отеческой заботе выбрало ваше высочество, и переезжает.

– Что это значит?

– Ошибся, уже переехала.

– Моя дочь ушла? – воскликнул регент.

– Совершенно точно.

– Каким образом?

– Да через дверь… О, это не та девушка, чтобы убегать ночью через окно. Это уж точно ваша кровь, если я в этом хоть минуту сомневался, то теперь-то уверен в этом полностью.

– А госпожа Дерош?

– Госпожа Дерош сейчас в Пале-Рояле. Я только что от нее. Она приехала сообщить эту новость вашему высочеству.

– Но она не смогла этому воспрепятствовать?

– Мадемуазель приказала ей.

– Надо было заставить слуг преградить ей путь. Слуги не знали, что это моя дочь, и не имели никаких причин ей повиноваться.

– Дебош убоялась гнева мадемуазель, а слуги – шпаги.

– Шпаги? Ты что, пьян, Дюбуа? Что ты говоришь?

– О да, со всеми этими делами у меня как раз есть время напиваться, я пью только цикорную воду. Если я и пьян, монсеньер, то от восторга перед предусмотрительностью, которую вы проявляете, когда вашему высочеству угодно самому в одиночку вести какое-нибудь дело.

– Но кто тебе рассказал о шпаге? О какой шпаге ты говорил?

– О шпаге, которой располагает мадемуазель Элен и которая принадлежит одному очаровательному молодому человеку…

– Дюбуа!

– …который ее очень любит…

– Дюбуа, ты с ума меня сведешь!

– …и который с бесконечной любезностью последовал за ней из Нанта в Рамбуйе.

– Господин де Ливри?

– Глядите-ка, вы и имя знаете! Тогда я ничего нового вам не сообщил.

– Дюбуа, я в полном отчаянии!

– И есть от чего, монсеньер, вот что такое вести свои дела самому, когда одновременно приходится заниматься делами Франции.

– Но где же она, в конце-то концов?

– А, вот оно: где она? А откуда я-то знаю?

– Дюбуа, ты сообщил мне о ее бегстве, ты же должен сообщить, где она. Дюбуа, мой дорогой Дюбуа, ты должен отыскать мою дочь.

– Ах, монсеньер, как вы похожи на мольеровских отцов, а я на Скапена. «Ах, дорогой Скапен, милый Скапенчик, разыщи мою дочь». Монсеньер, я огорчен, но и Жеронт не сказал бы лучше. Ну хорошо, так и быть, вашу дочь будут искать, вам ее найдут и ее похитителю отомстят за вас.

– Прекрасно, найди мне ее, Дюбуа, и потом проси что хочешь.

– В добрый час, вот это уже разговор!

Регент упал в кресло, схватившись за голову, Дюбуа оставил его предаваться горю, поздравляя себя с еще одной привязанностью герцога, которая удваивала его власть над ним. Он смотрел на него с обычной своей хитрой улыбкой, но вдруг кто-то тихонько поскребся в дверь.

– Кто там? – спросил Дюбуа.

– Монсеньер, – произнес из-за двери голос швейцара, – там внизу, в том же фиакре, который привез шевалье, находится молодая дама. Она просит узнать, будет ли ей позволено войти или ей следует еще подождать.

Дюбуа подскочил на месте и кинулся к двери, но слишком поздно: регент, которому слова швейцара напомнили о торжественном обещании, данном им шевалье, резко поднялся.

– Куда вы, монсеньер? – спросил Дюбуа.

– Я должен принять эту девушку, – ответил регент.

– Это мое дело, а не ваше. Вы забыли, что предоставили мне заниматься этим заговором?

– Я предоставил тебе шевалье, это так, но я обещал шевалье стать отцом для той, которую он любит. И раз уж я убиваю ее возлюбленного, я, по крайней мере, должен утешить ее.

– Я беру это на себя, – сказал Дюбуа, пытаясь прикрыть свою бледность и волнение дьявольской улыбкой, которую можно было увидеть на его лице.

– Замолчи и не выходи отсюда, – закричал на него регент, – ты опять устроишь мне какую-нибудь низость!

– Какого черта, монсеньер, дайте я хоть с ней поговорю!

– Я прекрасно сам с ней поговорю, это не твое дело, я взял личные обязательства и дал слово дворянина. Молчи и стой, где стоишь!

Дюбуа кусал себе пальцы, но, когда регент говорил таким тоном, нужно было повиноваться; аббат прислонился к камину и стал ждать. Вскоре за дверью раздалось шуршание шелкового платья.

– Да, сударыня, – сказал швейцар, – сюда, пожалуйста.

– Вот и она, – сказал герцог, – подумай вот о чем, Дюбуа: эта девушка никак не отвечает за вину своего возлюбленного, а следовательно, – слышишь ты? – оказывай ей всяческое почтение.

Потом он повернулся в сторону, откуда был слышен голос, и добавил:

– Войдите.

При этих словах портьера приподнялась, и молодая женщина сделала шаг к регенту; тот отступил, словно пораженный громом.

– Моя дочь! – прошептал он, пытаясь обрести самообладание, в то время как Элен в надежде увидеть Гастона обвела глазами комнату, потом остановилась и сделала реверанс.

Легко себе представить, какие гримасы строил при этом Дюбуа.

– Простите, сударь, – сказала Элен, – быть может, я ошиблась? Я ищу своего друга, он оставил меня внизу и должен был за мной спуститься. Видя, что он задерживается, я решилась осведомиться о нем. Меня провели сюда, быть может, швейцар ошибся?

– Нет, мадемуазель, – ответил герцог, – шевалье де Шанле только что ушел от меня, и я ждал вас.

Пока регент говорил, девушка, казалось, на мгновение забыла о Гастоне и с трудом старалась что-то вспомнить.

– О Боже, как странно! – воскликнула она неожиданно, как бы отвечая своим собственным мыслям.

– Что с вами? – спросил регент.

– О, это, конечно, так!

– Договаривайте, – произнес регент, – я не понимаю, что вы хотите сказать.

– О сударь, – произнесла, вся дрожа, Элен, – просто странно, как ваш голос напоминает мне голос одного человека…

Элен в нерешительности замолкла.

– Вашего знакомого? – заинтересовался регент.

– Человека, с которым я встречалась всего один раз, но голос его остался жить в моем сердце.

– И кто же этот человек? – спросил регент, а Дюбуа пожал плечами, глядя на эти попытки узнавания.

– Этот человек говорил, что он мой отец, – ответила Элен.

– Поздравляю себя с этим случайным совпадением, мадемуазель, – сказал регент, – поскольку сходство моего голоса с голосом человека, который, наверное, дорог вам, может быть, придает больше значимости моим словам: вы знаете, что шевалье де Шанле оказал мне честь, выбрав меня вашим покровителем.

– Во всяком случае, он дал мне понять, что везет меня к тому, кто сможет меня защитить от опасности, которая мне угрожает.

– И какая же опасность вам угрожает? – спросил регент. Элен обвела комнату глазами, и взгляд ее с беспокойством

остановился на Дюбуа. Ошибиться было нельзя: насколько, по-видимому, регент был ей приятен, настолько Дюбуа внушал подозрение.

– Монсеньер, – сказал вполголоса Дюбуа, совершенно правильно истолковавший ее взгляд, – монсеньер, мне кажется, я здесь лишний, и я удаляюсь; впрочем, думаю, что больше не нужен вам.

– Нет, ты мне сейчас понадобишься, не уходи далеко.

– Я буду ждать указаний вашего высочества. Разговор этот велся слишком тихо, чтобы Элен могла его слышать, впрочем, из скромности она отступила на шаг и с беспокойством поглядывала на двери, ожидая, из какой появится Гастон. Уходя, Дюбуа утешал себя мыслью, что та, которая сыграла с ним столь скверную шутку и нашлась сама, по крайней мере, обманется в этих ожиданиях. Когда Дюбуа, наконец, вышел из комнаты, регент и Элен вздохнули свободнее.

– Садитесь, мадемуазель, – сказал регент, – нам предстоит долгая беседа, я многое должен вам сказать.

– Сударь, сначала один вопрос, – прервала его Элен. – Шевалье Гастону де Шанле ничто не угрожает?

– Мы сейчас поговорим и о нем, мадемуазель, но сначала о вас: он привез вас ко мне как к защитнику. Так скажите же мне, от кого я должен вас защитить?

– Все, что случилось со мной за последние несколько дней, так странно, что я не знаю, кого мне бояться и кому доверять. Если бы здесь был Гастон…

– Да, понимаю, если бы он разрешил вам все мне рассказать, у вас бы не было от меня тайн. Ну а если я вам докажу, что знаю почти все о вас?

– Вы, сударь?

– Да, я! Вас зовут Элен де Шаверни. Вы воспитывались в монастыре августинок, между Клисоном и Нантом. Однажды вы получили от таинственного покровителя, который заботится о вас, приказ покинуть монастырь, где вы выросли, и вы отправились в путь в сопровождении монахини. По приезде в вознаграждение за ее труды вы дали ей сто луидоров. В Рам-буйе вас ждала женщина, которую зовут госпожа Дерош. Она вам объявила о визите вашего отца. И в тот же вечер вас посетил человек, который вас любит и который поверил, что и вы его любите.

– Да, сударь, это все так, – произнесла Элен, удивленная тем, что незнакомый ей человек так хорошо помнит все подробности этой истории.

– Потом, на следующий день, – продолжал регент, – господин де Шанле, который сопровождал вас под именем господина де Ливри, нанес вам визит, чему ваша гувернантка напрасно пыталась воспротивиться.

– Все это правда, сударь, я вижу, что Гастон вам все рассказал.

– Потом пришел приказ уезжать в Париж. Вы хотели ему воспротивиться, но пришлось подчиниться. Вас привезли в дом, что находится в предместье Сент-Антуан. Но там ваш плен стал для вас невыносим.

– Вы ошибаетесь, сударь, – ответила Элен, – это не плен, а тюрьма.

– Не понимаю вас.

– Разве Гастон не поведал вам о своих опасениях, которые я сначала отвергала, а потом разделила?

– Нет, расскажите мне, какие у вас могут быть опасения?

– Но если он вам этого не рассказал, как это могу делать я?

– Разве другу не все можно сказать?

– Он вам не рассказал, что человек, которого я сначала приняла за отца…

– Приняли за отца?

– О да, клянусь вам, сударь. Вначале, когда я слышала его голос, чувствовала, как он сжимает мою руку, у меня не было никаких сомнений, и нужны были почти очевидные доказательства, чтобы наполнявшая мое сердце дочерняя любовь сменилась страхом.

– Я не понимаю, мадемуазель, выразите до конца свою мысль. Как могли вы испугаться человека, который, по вашим же словам, проявил к вам такую нежность?

– Поймите, же, сударь, что вскоре после его посещения под каким-то пустячным предлогом меня привезли из Рамбуйе в Париж и, как вы сами сказали, поселили в Сент-Антуанском предместье, и этот дом сказал моим глазам больше, чем мог сказать Гастон. Я увидела, что погибаю. Вся эта притворная отцовская нежность прикрывала ловкие действия соблазнителя. У меня не было другого защитника, кроме Гастона. Я написала ему, и он пришел.

– Так, значит, – воскликнул донельзя обрадованный регент, – вы ушли из этого дома для того, чтобы убежать от соблазнителя, а не для того, чтоб последовать за любовником?

– Да, сударь. Если бы я верила в действительное существование этого отца, которого я и видела-то только раз и который окружил себя такой таинственностью, клянусь вам, сударь, ничто не могло бы меня заставить нарушить мой долг!

– О, дорогое дитя! – воскликнул регент с таким выражением, что Элен вздрогнула.

– Вот тогда-то Гастон и сказал мне, что есть человек, который ни в чем не может ему отказать и который возьмет на себя заботы обо мне и заменит мне отца. Он привез меня сюда и сказал, что вернется за мной. Я ждала его больше часа, но напрасно. Я испугалась, что с ним что-то случилось, и послала осведомиться о нем.

Лицо регента потемнело.

– Итак, – произнес он, пытаясь сменить тему разговора, – вас отвратило от исполнения долга влияние Гастона, и именно его подозрения возбудили ваши?

– Да, он испугался всей этой таинственности и утверждал, что тут кроется какой-то роковой для меня умысел.

– Но ведь, чтобы вас убедить, он должен был привести какие-то доказательства?

– Какие нужны были еще доказательства, кроме этого отвратительного дома?! Разве отец позволил бы себе поселить дочь в подобном жилище?

– Да, да, – пробормотал регент, – действительно, он был тут неправ. Но согласитесь, что если бы шевалье не внушил вам этих подозрений, вам, невинной душе, они бы и в голову не пришли.

– Нет, – ответила Элен, – но, к счастью, Гастон заботился обо мне.

– Вы что, мадемуазель, верите всему, что вам говорит Гастон?

– С тем, кого любишь, легко соглашаешься, – ответила Элен.

– А вы любите шевалье, мадемуазель?

– Уже около двух лет, сударь.

– Но как же вы виделись в монастыре?

– Он подплывал по ночам в лодке.

– И часто?

– Каждую неделю.

– Значит, вы любите его?

– Да, сударь, люблю.

– Но как же вы осмелились располагать вашим сердцем, зная, что не принадлежите себе?

– Шестнадцать лет я ничего не слышала о своей семье, откуда мне было знать, что она вдруг отыщется, или, точнее, что отвратительные происки вырвут меня из моего мирного обиталища мне на погибель?

– Но вы по-прежнему полагаете, что тот человек вам солгал? Вы полагаете, что это не ваш отец?

– Увы, теперь я не знаю, чему и верить, мой разум теряется в этой лихорадочной действительности, и мне все время кажется, что это сон.

– Но вам следовало слушаться не разума, Элен, а сердца, – сказал регент. – Разве когда вы были рядом с этим человеком, сердце вам ничего не сказало?

– О, напротив! – воскликнула Элен. – Пока он был рядом, я была убеждена, что это мой отец, потому что никогда раньше я не испытывала подобных чувств.

– Да, – с горечью заметил регент, – но, как только он уехал, чувство это развеялось под более сильным влиянием. Все так просто: этот человек был вам только отцом, а Гастон ваш возлюбленный!

– Сударь, – сказала Элен, отступая на несколько шагов, – вы очень странно со мной разговариваете.

– Простите, – продолжал регент уже мягче, – я вижу, что интерес, который я к вам испытываю, завлек меня дальше, чем я хотел, но что больше всего меня удивляет, мадемуазель, так это то, что при всей любви к вам господина де Шанле, – произнес он с тяжелым сердцем, – вы не смогли повлиять на него и заставить его отказаться от его планов.

– От его планов, сударь? Что вы хотите сказать?

– Как, вы не знаете, с какой целью он приехал в Париж?

– Не знаю, сударь. В тот день, когда я со слезами на глазах сообщила ему, что вынуждена покинуть Клисон, он мне сказал, что вынужден покинуть Нант, а когда я сказала, что еду в Париж, он вскрикнул от радости и ответил мне, что едет туда же.

– Значит, – воскликнул регент, от сердца которого отлегла огромная тяжесть, – значит, вы не его сообщница?

– Сообщница? – воскликнула в страхе Элен. – О, Боже мой! Что вы говорите?

– Ничего, – ответил регент, – ничего.

– О нет, сударь, слово, которое вы проронили, открыло мне глаза. Да, я задавала себе вопрос, отчего так переменился характер Гастона; почему, вот уже год, когда я заговаривала о нашем будущем, лицо его сразу омрачалось; почему он говорил мне с грустной улыбкой: «Будем думать о настоящем, Элен, будущее темно»; почему, наконец, он вдруг впадал в глубокую задумчивость и замолкал, как будто ему грозило большое горе. Ах, сударь, что это за несчастье вы мне открыли одним словом, ведь там Гастон встречался только с недовольными – с Монлуи, Понкалеком, Талуэ. Ах» Гастон приехал в Париж как заговорщик? Гастон участвует в заговоре?

– Значит, вы, – воскликнул регент, – об этом заговоре ничего не знали?

– Увы, сударь, я всего лишь женщина, и Гастон, несомненно, счел меня недостойной знать такие тайны.

– О, тем лучше, тем лучше! – прервал ее регент. – А теперь, дитя мое, послушайте меня, прислушайтесь к словам человека, который мог бы быть вашим отцом: оставьте шевалье следовать избранным им путем, поскольку вам еще можно остановиться и не идти дальше.

– Кому? Мне, сударь? – воскликнула Элен. – Мне покинуть его, когда вы сами говорите, что ему угрожает неведомая мне опасность? О нет, сударь, мы с ним одиноки в этом мире, у него есть только я, а у меня – только он. У Гастона уже нет, а у меня еще нет родных, а если и есть, то, прожив вдали от меня шестнадцать лет, они привыкли к моему отсутствию. Значит, мы можем погибнуть вместе, и никто не прольет ни слезы. О, я обманула вас, сударь: какое бы преступление Гастон ни совершил или должен совершить, я его сообщница!

– Ах, – прошептал регент упавшим голосом, – последняя моя надежда потеряна: она его любит.

Элен с удивлением посмотрела на незнакомца, который, казалось, принимал такое живое участие в ее горе. Регент взял себя в руки.

– Но, мадемуазель, – вновь заговорил он, – ведь вы почти что отказались от него? Ведь вы ему сказали тогда, в день вашего расставания, что между вами все должно быть кончено и что вы не можете располагать ни своим сердцем, ни своей особой?

– Да, я все это ему сказала, сударь, – возбужденно ответила девушка, – потому что в то время я считала его счастливым и не подозревала, что его свобода, а может быть, и жизнь, находятся под угрозой. Тогда страдало бы только мое сердце, но совесть была бы спокойна. Мне нужно было бы преодолеть в себе боль, а не угрызения совести. Но с тех пор как над ним нависла опасность и я знаю, что он несчастлив, я чувствую, что его жизнь – это моя жизнь.