Текст книги "Мексиканский для начинающих"

Автор книги: Александр Дорофеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 23 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Корабль забвения

Он бесстрашен, дон Томас Фернандо Диас, как человек, поверивший, что ничего страшного в этой жизни нет.

С телом ему не очень жалко расставаться, такое оно высохшее, вроде сходящее на нет – легко и безболезненно отстричь, как прядь волос или ноготь. Беглым взглядом не отделить дона Томаса от пальмового ствола, под которым он сидит. Впрочем, слышен его голос на закате, сливающийся с шорохом моря, тихо и осторожно перебирающего белые песчинки. Похоже, и сам дон Томас перебирает песчинки.

Весь берег перед ним напоминал огромные песочные часы, и ему виделась уже воронка, в которую утекает все из этого мира. В зыбучести песчаной исчезали пальмы, прибрежные дома, окраины моря, какие-то баркасы с рыбаками, яхты и старые галеоны. Только один бригантин ходил из стороны в сторону, не поддаваясь. И небо оставалось непоколебимым, но все же опустошенным, потому что теряло кое-какие звезды.

– Я не понимал, что такое остров, – говорил дон Томас, покуда закат еще не утянуло в песок. – Моя любимая учительница, которая сказала, что я рожден, чтобы петь, показывала наш остров Чаак на карте. Да, он очень маленький и кругом вода. Но я, как сейчас помню, садился на велосипед и ехал куда хотел. Лучше сказать, я добирался до города Мерида или до Кампече, или до Пачуки, которые, если судить по плоской карте или по круглому глобусу, – за морем. Чаще всего я ездил в Тулум и в столицу нашего штата Четумаль, там были русские горки, чертово колесо и кукуруза на палочках, посыпанная красным перцем.

Но мне не верили. Во-первых, говорили, море. Во-вторых, нет русских горок в Четумале, как и чертового колеса. В-третьих, очень много километров для мальчика на велосипеде. До ближнего Тулума – сто тридцать, а уж до Пачуки, если по прямой, не менее пяти тысяч. Моя любимая учительница показывала на карте эти правдивые расстояния. И я понимал, что никак не могу пересечь море на велосипеде и проехать за день пять тысяч километров. Лучше сказать, десять тысяч, потому что я всегда возвращался до заката.

Тогда вот что я сделал. Оставил велосипед и ходил пешком. До Тулума, до Четумаля и Кампече.

С Пачукой стало сложнее. Там жил мой дядя сеньор Сильверио, и он бы забеспокоился, увидев меня пешком, без средства передвижения. Когда я приезжал на велосипеде, дядя Сильверио не беспокоился, поскольку верил в силу колес.

И вот я ходил, куда вели ноги. А больше не знаю, не могу сказать, чего еще делал. Думаю, наверное, учился до шестого класса. Хотя это, возможно, уже потом. Кто бы мне ответил?

Но однажды со мной или вокруг меня что-то приключилось. Возвращаясь из Тулума, я увидел перед собой сплошное море, без дорог и тропинок, должны были бы быть, по крайней мере, тропинки, по которым много раз ездил и ходил. Но вот так нет! Море, как на карте, отделяло остров от остальной суши.

Тогда я добрался автобусом до Плайи дель Кармен и взял билет на катер, ходивший по морю к острову Чаак. На катере было весело и тесно, наши возвращались домой с покупками, пили пиво, и многие, не сходя с места, танцевали самбу. А мне вдруг стало так плохо, хоть прыгай за борт. Все давило, все стягивало, было жестким, тяжелым, шершаво-колючим, и плясали в глазах черные дыры и красные пятна, и небо и море были в изломах и трещинах. Так что я даже не понимал, где нахожусь. Меня, видно, сильно укачало. И от этой тоски я, конечно, мог бы прыгнуть за борт. Но вот что меня спасло. Я услышал песню о корабле забвения, о «наве дель ольвидо». «Подожди, – слушал я, – еще корабль забвения не отчалил, не поднял паруса, подожди немного – „эспера ун поко, ун покито мас“. Вот так и слушал, пока катер не подошел к острову, который я не совсем узнавал, даже напугался, туда ли взял билет. И все же спустился на берег, хотя ноги были очень слабы.

Тогда и случилось, так я сейчас думаю, что я родился в этот мир, где остров Чаак был островом. Вроде что-то лопнуло и наполнялось сызнова. Я пошел в школу, и моя любимая учительница опять сказала, что я рожден, чтобы петь. И мой падре занимался пиратством. Зато о дяде сеньоре Сильверио я не слыхал, да и в Пачуке не был, это далеко, но не за пять тысяч километров.

Много лет, как живу на острове Чаак, и так давно схоронил жену мою Ампаро, и это кажется невероятным, что когда-то пешком или на велосипеде ходил за море, в дальние города.

Я переполнен годами, как обжора, до тяжести, и трудно сейчас сказать, не знаю, мои ли это воспоминания. Их много вокруг и лезут чужие. Все путается, рассыпается, как белый пляжный песок.

Вот вижу один бригантин в море, который ждет меня. На него можно без билета. На его борту, думаю, есть ли кто? Немного страшно, если нету!

«Подожди, подожди еще немного, – поет дон Томас, – прежде, чем увозить мое счастье! Подожди, корабль забвения! Я умру, когда ты поднимешь паруса».

Солнце растворилось, исчез горизонт, и дон Томас Фернандо Диас легко и незаметно вошел в ствол пальмы, под которой обыкновенно сидел. Лучше сказать, слился, чтобы вместе утечь в песчаную воронку, через какое-то время.

Все наши знают эту пальму-подростка. У нее, одной из немногих, есть имя. Ее так и называют – пальма дон Томас. Если усесться под ней на закате, можно услыхать голос, знакомый, хоть и с привкусом кокоса. Дон Томас рассказывает о жизни на острове Чаак, как ее видно оттуда, где он сейчас.

Бывает, что его перебивают другие голоса, неведомо как забредшие в пальму. Откуда они там взялись, не знаю, не могу сказать. Может, просто гостят.

Прыжок назад

Все наши на острове Чаак хорошо знают числа, потому что на юг от государственного флага и бронзовых орлов улицы под нечетными номерами – с первой по двадцать третью, а на север под четными – со второй по двадцатую. А вдоль моря, пересекая улицы, идут авениды – пятая, десятая, пятнадцатая и так, через пятерку, до сотой, где теперь аэропорт. Если все сосчитать, у нас получается двадцать три улицы, которые поперек острова, и двадцать три авениды, набегают три «бис», – вдоль. Да еще сама набережная, единственная с именем собственным, знаменитого пирата Моргана, где сплошь ювелирные магазины.

Каждый год на маленький остров Чаак высаживается с моря и воздуха миллион человек. В основном гринго, им тут рядом. Остальные из каких-то совсем забытых Богом мест – из Европы, Азии, Южной Америки, Австралии.

Все наши, по-своему, знают географию. Чем ближе страна к острову Чаак, тем, разумеется, она больше. Например, Эстадос Унидос, Куба, Гондурас, Колумбия – очень велики. Еще Великобритания. Хотя довольно далеко, зато в самом названии величина. А дальше – все мельче и мельче – Франция, Алемания, Руссия, Чина, Хапон…

Наши думают, что только дай иностранцам волю, так все бы и осели на острове Чаак. И в этом есть правда – оседают.

Открывают новые рестораны, отели, велосипедные магазины, поля для гольфа, вертолетные площадки для обзора острова сверху, собачьи лазареты и виллы для аренды. Куда ни глянь – таблички «Сдается» или «Продается». Еще чуть-чуть и станем столицей мира, так наши говорят. Хорошо, что есть третий пункт Конституции, принятой пятого февраля 1917 года, который разрешает выдворять иностранцев с полицией в сорок восемь часов за оскорбление одного из наших коренных островитян. Впрочем, таких случаев, кажется, до сих пор не бывало. Дон Томас Фернандо Диас непременно знал, кабы третий пункт когда-либо применили. Его пальма шелестит, раскрывает листья, как ладони, и роняет кокосы, когда хочет высказаться.

– На вилле «Могила улитки», что на пятнадцатой авениде, вот какое объявление: «Продаются картины по сто песо, новеллы по пятьдесят за десяток и запеленатое дитя камня – по договоренности». Может, я отсюда не все разглядел, как следует, не знаю, не могу сказать. Но вот что верно, так это то, что «Могила улитки» принадлежит сеньоре Ракель-Дездемоне Горбач. Говорят, сеньора родственница русского президента. В ее кафе «Диаманте» всегда собирались некоторые из наших, чтобы обсудить международные отношения.

Бывало интересно послушать, сколько в мире сложностей. Хотя я не очень разбирался, о чем речь, потому что слишком много воды между нами и Европой и еще больше – между нами и Азией, где живут эти русские.

Однако дух замирал, когда говорил директор заповедника голубых крабов дон Хорхе Наварро. Он говорил то, что могло напугать, но лучше всего запоминалось: «Сейчас, после распада Унион Советика, – он громко сосал лжесигарету, с помощью которой бросал курить. – Это хуже, чем кто-либо может представить! Нарушилось равновесие!»

«Это всегда к беде, когда что-то распадается, – соглашалась сеньора Ракель-Дездемона, разглядывая руку, тронутую подагрой. – Все вкривь и вкось». Художник Карлос Хосе Абрахам, который тогда расписывал потолок кафе – падающими звездами и бриллиантовыми ангелами, – тоже присаживался за столик. «Что нам до чужих распадов, – говорил он. – Важно внутреннее равновесие и связь с космосом».

Помню, дон Хорхе, вообще нервный, да еще бросающий курить, разгрыз лжесигарету, как куриную косточку, и выплюнул в пепельницу: «Вы не можете вообразить, сидя на нашем благословенном острове, насколько все нарушилось и распадается! Грингос уже творят, чего хотят, без оглядки. Вот даже тут, на нашем благословенном острове, давят джипами голубых крабов, когда те мигрируют через дорогу!»

«Что же будет, что же будет, Господи Всемогущий, – огорчалась сеньора Ракель-Дездемона. – Если и Люксембург отделится от Руссии – это конец! Все развалится! А ведь только в Руссии, я знаю, умеют лечить подагру». И она заглядывала в глаза Цезарю Трюхо, ведущему радиостанции «Любезный тибурон». Конечно, он знал больше других, это проступало на его лице, хоть и сдержанно, так я сейчас думаю. Цезарь Трюхо вообще помалкивал, наговорившись в эфире, но с таким видом, будто отсчитывал секунды до атомного взрыва, который пожрет, как акула, наш маленький остров Чаак.

Такого я не помнил с тех пор, когда поссорились Хосе Эсталин Крусчев с президентом гринго из-за Кубы.

– Лучше сказать, сейчас мы совсем о другом. Сеньора Ракель-Дездемона Горбач уехала-таки со своей подагрой лечиться, не знаю, куда именно. И вот она сдала свою виллу «Могила улитки» одной гринге, сеньорите Лиз из штата Огайо, – голос дона Томаса поплыл – то ли в сторону, то ли в глубь ствола, – замещаясь чьим-то другим, позвончей и поразвязней. – Представьте, у сеньориты Лиз было белое миловидное личико – «уна буэна пальма бланка», как говорят на этом острове, – и золотые локоны, будто она сошла с витрины ювелирного магазина, что по набережной Моргана.

В это трудно поверить, но сеньорита Лиз тоже имела предков из России. Ее прадед воевал с японцами в начале прошлого века. Потом они жили в Китае. А сама Лиз уже родилась в Огайо. Хотя она знала некоторые русские слова. Вот, например, «бисьдэтц», что означает – конец всему. Или «эспосибо», то есть спаси тебя Бог.

Однажды в своем штате Огайо сеньорита Лиз прочитала книгу «Приключения на Юкатане», которую написал известный путешественник профессор Стефенсон. В 1832 году он исколесил полуостров, собрав множество ценностей индейцев майя. Заезжал и на остров Чаак, но тут его закусали москиты, напугали оселотли, мяукавшие вокруг лагеря, и три одичавшие кобылы. На другой день профессор отчалил, не сказав об острове доброго слова.

Потом в городе Нуэва-Йорк мистер Стефенсон открыл огромный музей всего того, что вывез из нашей сельвы. Он так писал в книге – мол, у нас все разрушается и пропадает, и нет интереса к древней цивилизации майя, которую, по его мнению, в самом расцвете уничтожили испанские конкистадоры. В общем, наши до сих пор обижены на мистера Стефенсона за его предвзятость и высокомерие. Да это и вышло ему боком – года не минуло после открытия, как музей в Нуэва-Йорке совершенно выгорел. Понятно, что боги майя хотят тихо разрушаться и пропадать у себя на родине, в юкатанской сельве. Ход здешнего времени особенный, его не удержать в иностранных музейных стенах.

Но вот что придумала сеньорита Лиз, прочитав Стефенсона. Она решила изучить индейцев майя на острове Чаак и написать большую книгу как продолжение «Приключений на Юкатане», только сто семьдесят лет спустя. У нее и название уже было – «Приключения на таинственном острове Чаак, или жизнь и обычаи современных майя».

Когда сеньорита Лиз договаривалась с сеньорой Ракель-Дездемоной Горбач о цене за виллу «Могила улитки», которая особенно понравилась ей архитектурой, напоминавшей древние пирамиды майя, к ним подошел Карлос Хосе Абрахам, спросить, достаточно ли звезд на потолке. Так они, Лиз и Карлос, впервые увидели друг друга, и что-то, так я сейчас думаю, уже дрогнуло, то есть тронуло сердце сеньориты из штата Огайо.

Карлос, испачканный берлинской лазурью, в красной пиратской косынке на черных волосах, убранных в длинный хвост, очень напоминал индейца из американского вестерна и в то же время оселотля, священное животное майя – дикого кота, с чуть коротковатыми лапами и чуть великоватой, но прекрасной многопородистой головой.

А сеньорита Лиз вообще была переполнена жалостью и состраданием к индейцам. Из книги Стефенсона она хорошо помнила, как те носили белого гринго в кресле с пологом от москитов многие мили по каменистым дорогам, раскаленным солнцем, как прорубали мачете тропинки в сельве и корчевали деревья для лучшего обзора пирамид, как принимали в бедных пальмовых чосах, делясь последней водой и куском кукурузной лепешки. «Какое свинство, – думала Лиз, – позволять таскать себя, как падишаха, только потому, что устал от верховой езды, и тут же рассуждать о великой цивилизации». Она бы этого никогда не допустила, даже сто семьдесят лет назад.

Карлос пригласил сеньориту Лиз на свою ночную выставку под открытым небом, на крохотный островок Страсти, что у южной оконечности острова Чаак. Впрочем, он не показался Лиз таким уж крохотным. Хотелось бы сложить здесь хижину и прожить до глубокой старости. Страсти – старости… Как это неожиданно близко, если по-русски, а на других языках – ничего общего.

По острову Страсти гуляли карликовые ласковые мапаче с поперечнополосатыми хвостами и барсуки-техоны, спали уже павлины на ветвях дерева сейба и розовые фламинго в мелкой лагуне, а в центре торчал огромный белый маяк и рядом развалины индейской арочной постройки, служившие маяком тысячу лет назад.

Картины Карлоса лежали на песке, освещенные факелами, которые порой роняли огненные беззвучные капли. Картины были на одну тему – страсть. Лучше сказать, Страсть № 1, Страсть № 2 и так далее. На всех обнаженные – в слиянии или разрыве. А на Страсти № 17 что-то красное, вырываясь из черного, проникало в зеленое. Около этой песок был истоптан куда более чем у остальных.

Легкие волны почти доставали холсты и поднимали их цвет соленой росой. Был коктейль из большого глиняного котла, где намешали ром с фруктами. Его разливали половником по морским раковинам. Мучачос играли индейские мелодии на бамбуковых дудочках-пито и на кокосах с тремя дырками. А Карлос, почти голый, с перьями птицы гуакамоле в распущенных волосах, плясал танец Чилам-Билам, рассказывающий о колдунье, которая возвращает утраченную любовь. Он изображал и саму колдунью и священного кота оселотля, пожирающего сердце неверной, и даже сердце, его последние трепыхания.

И вот что произошло, когда танец уже заканчивался. Случилось то, что одна из картин, именно Страсть № 17, вспыхнула. Кто-то бросился тушить, но Карлос остановил. Полыхая и корежась, Страсть № 17 приподнялась с песка, и было видно, как красное тело, наконец, вырвалось из черного и слилось с зеленым. На островок Страсти пала тишина, возможная только при истинном акте сотворения.

Один престарелый гринго, из приглашенных, в шортах и на голубом протезе, вмешался вспышкой фотокамеры, а затем, поторговавшись, выписал Карлосу чек на тысячу – за пепел Страсти № 17. Одна хапонеса из Японии выловила Страсть № 4, уносимую приливом, и отдала за нее на сто больше, чем просил Карлос. Он блаженствовал, как ребенок в новых башмаках. Из двадцати пяти Страстей разошлись девятнадцать. Сеньорита Лиз хотела купить двадцатую для ровного счета, но Карлос, увлекая ее к останкам древнего маяка отговорил: «Эта страсть и все мои страсти – принадлежат тебе. Я не таков, чтобы брать за них деньги».

У сеньориты Лиз кружилась голова – от рома, зацветшего фруктами, от сейбы в павлинах, от карминовой фрамбуйяны и лиловой хаккаранды, от полосато-стоячих хвостов мапаче и от индейских руин, где, казалось, уже горел огонь, указывая дрогу кораблям майя. Но более кружилась от Карлоса Хосе Абрахама по фамилии Чиатуте. Они глядели на темное в ночи, но с внутренней бирюзой море, и Карлос объяснял, что Чиатуте – это богиня майя, дающая легкую смерть при родах, и нашептывал легенду о поцелуе.

«Когда-то в нашем городе улочки были так узки, что позволяли возлюбленным соседям целоваться, выйдя на балконы. Тараско и Франческа каждый вечер, перед сном, сливались в поцелуе, так что кошки перебегали по ним с крыши на крышу. Это вошло в привычку, как прохладный душ на ночь.

Их судьбы во многом были схожи – матери умерли с помощью богини Чиатуте, а отцы только и знали, что торговать лангостами, то есть лобстерами, по-вашему. Но однажды дон Селебре, папа Франчески, открыл для себя новость, в кого влюблена его дочь, и был расстроен и взбешен, потому что ненавидел соседа напротив дона Сааведро – они очень соперничали по лангостам. Он запретил Франческе выходить на балкон, но та отвечала дерзко. И вот дон Селебре, потеряв смысл и манеры, схватил первое, что попалось под руку, а это, к несчастью, была гигантская лангоста, и швырнул в девушку, да так, что клешня пронзила шею. Франческа упала замертво.

В урочный час возлюбленный ее Тараско, без тревоги в сердце, готовый к поцелую, вышел на балкон. Его уже ждала Франческа. Она обняла и поцеловала, как никогда, нежно. Так нежно, как могут целовать лишь призраки и духи, все отдавая, но и забирая все.

Свет уплыл, лишился дыхания Тараско и рухнул с балкона прямо на головы своего папы дона Сааведро и папы Франчески дона Селебре, которые только что выскочили на улицу, чтобы выяснить отношения.

С тех пор два дома торговцев лангостами пустуют. Но в полнолуние можно увидеть Тараско и Франческу, их объятия и поцелуй и как кошки перебегают по ним с крыши на крышу. Я покажу тебе эти балконы», – и Карлос прильнул, как нежный призрак, к губам сеньориты Лиз.

В общем Карлос Хосе Абрахам Чиатуте рассказал правдивую легенду. Ей уже не менее пятидесяти лет. Сначала у нас на острове появилась эта легенда, не знаю, не могу сказать, откуда, а уж потом построили два дома, друг против друга, с балконами впритык, нарочно, чтобы показывать туристам. Лучше сказать, известно много случаев, когда все начинается со слова.

Пожалуй, и сеньорита Лиз поверила в легенду Карлоса прежде, чем узнала как следует его самого.

Они стали жить вместе на вилле «Могила улитки».

Сеньорита Лиз и не мечтала, что ее исследования примут такой сокровенный оборот. В общении она стремительно познавала все обычаи современных индейцев майя и вела дневник, записывая каждый поступок или просто движение Карлоса Хосе Абрахама – как он ест, как спит, как чихает, как говорит, ругается, сморкается, чешется, как занимается любовью, и какие звуки при этом издает. «Как оселотль! – думала Лиз. – Моя книга будет посильнее, чем у Стефенсона!»

Она уже сделала ряд первосортных открытий. Во-первых, индейцы не бреются, потому что у них ни черта не растет, и это удобно в быту. Во-вторых, совсем не воняют, даже когда очень потеют. Так попахивают земляным орехом или земляникой с молоком. А в особых случаях, связанных с третьим открытием, – озоном после грозы. Таков уж у них обмен веществ. Хотя Карлос настаивал, что именно майя обучили европейцев мыться, хотя бы раз в неделю. От них, мол, так несло, что немыслимо было бороться за независимость.

В-третьих, любовь в гамаке. С непривычки Лиз укачивало до потери сознания, и она пользовалась гигиеническим пакетом, но вскоре свыклась, как с морской болезнью, и ей уже казалось, что все происходит то ли в небе – с орлом, то ли в кроне огромного душистого дерева – с котом. В нее проникали столетия. Совершенно первобытные ощущения, которые, в-четвертых, притормаживали работу.

Когда Лиз удавалось выпасть из гамака, она сразу все записывала, и книга продвигалась достаточно быстро, как дни нашей жизни.

На острове Чаак время и впрямь шло как-то иначе, чуть кривее, нежели в прочих местах планеты. Особенно это замечалось, конечно, в гамаке, но не только.

Карлос, вложив деньги от продажи Страстей, организовал соревнования по древним видам ритуального пятиборья среди индейцев майя. Они собрались на диком берегу острова рядом с полуразрушенной клиникой доктора Хуана. Солнце пять минут как поднялось на ладонь от моря.

Были тут Люсиферо и Люсифуго, сыновья покойного сеньора Синфо, Альфонсо Виладью, каменщик, из здешних масонов, садовник Эмилиано сорок девятый и еще человек двадцать, которые не представляли, зачем они здесь, – Карлос не успел растолковать – и прохлаждались пивом.

Главным в физической культуре майя оказались, к удивлению Лиз, не скорость или сила, а медлительная вдумчивость, выносливость, неспешность. Начали с соревнования «бускапьедрас», то есть поиски камешков. Усевшись в ряд на пляже, участники шарили руками и ногами в песке. Карлос объяснил, что по новым правилам засчитываются не только камешки, но и ракушки, плодовые косточки, бычки, битая посуда – словом, все инородное, включая резину и пластик.

Когда солнце поднялось на тридцать семь ладоней, в общем, ровно через три часа, определили победителя. Им стал Эмилиано сорок девятый, нарывший кучу всякого добра. Он уже примеривал почти свежие трусы и розовую шапочку для купания.

После перерыва приступили ко второму виду – прыжки назад с места, «сальтоатрас». И тут воодушевленный Эмилиано, напоминавший в розовой шапочке штоф фруктового ликера, остался позади всех, что и явилось победой. На радостях, поскольку полагались премиальные, он выпил две бутылки семейного пива, рассчитанные на семью из девяти человек, и его едва не отлучили от соревнований. Братья Люсиферо и Люсифуго пожаловались Карлосу. «Эмилиано сорок девятый „муй допадо“, – сказали они. – Очень под допингом! Невозможно с ним состязаться». «Пиво не в счет, – ответил Карлос. – В олимпийском уставе про пиво ни строчки». «А про текилу? – спросил Альфонсо Виладью, хитрый каменщик. – Он и текилу пил». «Текилу в основном выпила сеньорита Лиз, – сказал Карлос. – Поглядите, какая счастливая». Лиз и правда вся светилась и растворялась под солнцем, записывая-таки из последних сил примечательное. В частности, она отметила, что индейцы майя, хоть и не поголовно, склонны к доносу.

Третий вид назывался «абахо де агуа» – сидение под водой на время. Солнце, стоявшее в зените, на восемьдесят пять ладоней от моря, довело почти до кипения воду в мелкой прозрачной бухточке, где разместились на дне, держась за коралловые рифы, сидельщики. Сначала они пускали пузыри, изо рта, носа, ушей, откуда могли, так что бухточка, казалось, вовсю кипятится. Потом, все выпустив, перестали и только пучили, подобно гигантским креветкам, глаза. Лишь Эмилиано сорок девятый тихо и добродушно покоился, смежив веки и склонив голову, на белом, плотном и рифленом от приливов песке.

Всплыли все разом, с мелкими промежутками, как вареные фрукты в компоте. А выиграл Альфонсо Виладью, задержавшись на миг дольше братьев Люсиферо и Люсифуго.

Лиз не могла в это поверить, но солнце переместилось ровно на шесть ладоней, а значит сидели под водой не менее получаса. «Лень было вылезать», – коротко объяснил Карлос.

Сгрудившись на берегу, майя уже готовились к предпоследнему виду пятиборья «грито морталь» – смертельному воплю, на громкость и безысходность. «Был и шестой вид, – сказал Карлос, вроде извиняясь за недостачу. – Человеческие жертвоприношения. Но сейчас, без тренировок, с этим сложно».

Все же сеньорита Лиз решила окунуться, освежить голову и оценить качество воды – возможно, обилие коралловых рифов позволяет как-то понемногу дышать ею. Она нырнула и поплыла с открытыми глазами. Когда легкие опустели и стало ясно, что вода не годится для дыхания нормального человека, Лиз увидала перед собой – ей показалось – огромную розовую медузу с черной бахромой. Но это был забытый Эмилиано сорок девятый в шапочке. Вокруг его безмятежной головы кружились, поклевывая, рыбки, и голубой реликтовый краб, осторожничая, подбирался к беззвучной, бездыханной ноздре.

Сеньорита Лиз впервые столкнулась с утопленником и так сразу напугалась, что едва не захлебнулась. Их кое-как вытащили на берег и уложили рядом, лицом в небо, скрестив руки на груди.

Лиз глядела, как невероятно быстро, так что ощущалось вращение земли, летит к закату солнце, как наливается светом безумно острый, концами вверх, месяц. Не очень приятно, что ее оставили с покойником – надо будет отметить их простое отношение к жизни и смерти, – но так хотелось спать от многочисленных переживаний. Она закрыла глаза и сразу поплыла меж коралловых рифов, спокойно дыша морской водой. Вот так просто, думала Лиз, так можно до бесконечности.

Внезапно в покой и благость, откуда ни возьмись, с жутким треском и урчаньем грохнула глубинная бомба. Все зарокотало и забулькало вокруг, оглушило, как рыбку, бросив из подводной дремы на поверхность.

Очнувшись, сеньорита Лиз не сразу поняла, что это Эмилиано сорок девятый храпит, как древний насос, выдувая из ноздри упорного морского конька.

Ни один смертельный вопль предпоследнего вида не мог пробиться сквозь этот пышный храп. «Закатим его снова в море», – предложил Люсиферо, и брат Люсифуго поддержал: «Пускай там отдрыхнется». Но Карлос не согласился: «Отливом унесет». «Ну можно, – посоветовал Альфонсо Виладью, – камень к ногам». «Признаем, – сказал Карлос, – что Эмилиано победил во всех четырех видах. Это будет справедливо».

Пятый, стойку на голове, зарытой в песок, перенесли, поскольку день вдруг миновал, и сеньорита Лиз, смирившись, неслышно, под пологом храпа, постанывала и поскуливала во сне. Эмилиано удалось растолкать, а для Лиз соорудили носилки и потащили, спотыкаясь, по ночной дороге к вилле «Могила улитки». Изредка просыпаясь, она видела неподалеку розовую шапочку, освещавшую бесконечный путь, и, успокоенная, вновь мирно засыпала.

Это был лучший день в жизни сеньориты Лиз. Ну а когда проходит лучший, последующие часто выглядят все хуже и хуже, бледнеют. Так и случилось.

Она вдруг заметила, что на обед Карлос заказывает в основном пиццу: «Какого черта – пицца! Повсюду пицца! А я хочу кухню майя!» «Это как раз типичное блюдо, – отвечал Карлос. – Наши всегда готовили пирог из кукурузной муки с мясом и специями, который назывался „пизке“, – символ Пятого солнца, согревающего индейцев. В начале шестнадцатого века рецепт увез в Италию Кристобаль Колон». Лиз пока еще доверяла Карлосу Хосе Абрахаму Чиатуте.

В то время на острове Чаак начался весенний карнавал, и они отправились к набережной Моргана поглядеть шествие, которое обещало быть грандиозней бразильского. Тогда и возник Цезарь Трюхо с микрофоном, чтобы спросить у явной гринги, как ей тут отдыхается. «Я здесь не туристка, – улыбнулась Лиз. – Я здесь живу и работаю с одним индейцем майя Карлосом. Я его изучаю, потому что пишу книгу». Но вот что сказал Цезарь: «Насколько мне известно, сеньор Карлос такой же майя, как я древний римлянин. Впрочем, пишите, сеньорита, пишите – о Карлосе, о нашем чудесном острове, о карнавале. Скоро всему конец!»

И хоть Лиз не все поняла дословно, но почуяла неумолимую пророческую твердость зерна, давшего всходы смущения и беспокойства. Она вспомнила, что Карлос всегда вяло откликался на ласковое обращение «мой индио». Прежде ей казалось, тут опять вина Кристобаля Колона, перепутавшего части света в своем историческом плавании. Однако теперь она призадумалась, о том ли вообще пишет. Ее «индио» как-то слишком быстро исчерпывался в этническом, племенном смысле.

Проще говоря, открытий в последнее время не наблюдалось, а наступил застой, когда и записать-то было нечего, кроме возрастающих расходов, потому что картины Карлоса смотрелись только в ночи при неровном свете факелов, а последние деньги он спустил на пятиборье, так что жил за ее счет, и это Лиз отметила в тетради. Конечно, у нее было, как говорят на острове Чаак, немало шерсти, то есть водились деньжата, но не для содержания в конце-то концов индейцев в гамаке.

«Ми пича», – так двусмысленно называл Карлос сеньориту Лиз, поскольку это обозначало и любовницу и грубое шерстяное одеяло, всегда готовое съехать на сторону, ускользнуть. Он-то понимал, что Лиз относится к нему как к древнему документу или полуразрушенной пирамиде – с интересом и почтением до тех пор, пока есть, чего исследовать. А потом бросит пирамиду в тоске и унынии, окончательно рухнувшую после повышенного внимания. Для сеньориты Лиз – он почти обезличенный представитель вымирающего народа. И Карлос изо всех сил старался раздувать ее этнографический запал.

Было уже изгнание шаманами бесов в земляной бане и поедание галлюциногенных грибов. Уже призрачные Алуши заходили к ним на «Могилу улитки» в день мертвых и пели серенады. Уже Карлос при всех, в любом публичном месте, хватал Лиз за помпис, или, лучше сказать, за задницу, с этнографическим вывертом, на описание которого она потратила уйму времени и сил.

Сославшись на традиционную полигамию майя, Карлос зачастил домой с мучачитами из разных стран – перуанками, японками, венесоланками, итальянками, шведками, германками. Он увлекал сеньориту Лиз залечь в гамак втроем, но она согласилась лишь однажды, в память о своих предках, когда приходила русская, оказавшаяся в итоге узбечкой.

Лиз записала все кратко и сухо, без подробностей, а потом сказала: «Мой индио, а индио ли ты? Слыхала, что майя всегда были со сбитым сексуальным прицелом. Или это легенды?» В тот же вечер окрыленный Карлос притащил семерых парней, среди которых Альфонсо Виладью, каменщика, и братьев Люсиферо и Люсифуго. Лиз спросила, где же Эмилиано, и выяснила, что у сорок девятого прицел на месте.

Веселились всю ночь с факелами, танцами умирающих оленей, фейерверком и смертельными воплями – кто в платьях и с макияжем, кто в павлиньих перьях, а кто и просто в боевой индейской раскраске по голому телу. Под утро Альфонсо Виладью был трогательно нежен, женственен и стрекотал без умолку, называя их праздник «фиестой сорок», или вечеринкой мариконов, тех, у кого прицел сбит Господом – именно на этом настаивал Альфонсо. А братцы Люси рассказывали, что сестры их – Люсерна и Люсидез – напротив, мужеподобны и… Лиз удалилась в кабинет, откуда не выходила три дня, работая над книгой. Но разрешившись длинной главой «Форникасьон» – «Разврат», она заметила внезапную беременность другого рода. Грубо говоря, скотина, кот паршивый Карлос как-то изловчился в гамаке и поставил в затруднительное положение, несмотря на все охранные меры.