Текст книги "Земля Злого Духа"

Автор книги: Александр Прозоров

Соавторы: Андрей Посняков
сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

– Ага – жди-жди, не дождешься!

– Ничо! Лето придет – сами купаться выскочите.

– Охальник! – Проходя мимо, отец Амвросий сурово погрозил казачку кулаком. – Сто поклонов тебе – епитимья!

– Сто поклонов – ништо, – дождавшись, когда священник скроется из виду, усмехнулся парень. – А разделись бы девки – я б, может, и триста поклонов отвесил бы.

– А я – все пятьсот!

На крутояре, в рябиновой рощице, девушки – Настя, Авраама, Онисья – нарвав ягод, уселись на старый, когда-то поваленный ветром ствол. Славный денек выдался: и небо синело, и воздух был прозрачен и чист, и солнышко – вот чудо! – пекло как в апреле месяце, что еще прозывают грязник.

– Одначе, и много чудес в земле сибирской, – прикрыв от солнца глаза, промолвила Авраама. – И зверь этот огромный – мяса-то гора целая, упаришься солить, да и солнце – ишь как припекает… хоть сарафан сымай.

Рыжие локоны девушки горели огнем.

– Так и сымай, – расхохоталась Настя. – Кто нас тут видит-то?

– А ведь видит! – Авраама вдруг дернулась, оглянулась, зябко поведя плечом. – Мне словно кто-то спину взглядом буравит – чувствую. Нехорошим таким взглядом, недобрым.

– Да ну, – махнула рукою Онисья. – Чудится тебе все. Я вот – так ничего такого не чувствую.

– А я чувствую! – Рыженькая упрямо набычилась. – Со мной частенько такое бывает. Вот как-то, помнится, дома еще, пошли с подружками купаться на старую мельницу, а парни незаметно за нами – подглядывать. Так я их сразу почувствовала.

– И что? – улыбнулась Настена. – И вправду подсматривали за вами парни-то?

– Конечно, подсматривали! Не я одна заметила.

– А вы?

– А что мы? – Авраама неожиданно зарделась. – Разделись да в воду – пущай себе смотрют, охальники, хоть глаза сломают! Мы-то, чай, не уродки какие – чего б и не посмотреть?

– Ой, Авраамка… Молиться чаще надобно те!

Онисья покачала головой с укоризной, а Настя, наоборот, поддержала подружку одобрительным смехом:

– Ну и умницы! Я бы тоже так сделала.

– Брр… – пригладив упавшие на лоб волосы, Авраама снова поежилась. – Ну ведь чую, что смотрят.

– Может, казаки?

– Может… А может, и нет. Ой, девоньки, отец Амвросий вчерась какие-то страсти про людоедов рассказывал! Ужас один, ага.

– И я, и я слышала, – оглянувшись на шумевший за спиной лес, боязливо поддакнула Онисья. – Ой, девки, кажись, ветка шевельнулась. А ветра-то нет!

– Так, девки! – живо стрельнув глазами, словно какая-нибудь атаманша, скомандовала Настена. – Сидим пока как сидели, никуда не ворочаемся, не смотрим.

И так скомандовала девчонка, с таким грозным видом, – попробуй ослушайся! Покусала губу, локоны растрепавшиеся пригладила, дальше продолжила шепотом:

– Точно: там, в чаще, кто-то есть. И это не зверь – зверя-то мы вряд ли заметили б. В можжевельнике таятся… думаю, несколько, хорошо, что ты, Авраамка, почуяла, а то б…

Рыженькая кивнула:

– Ой! А нам ведь как раз через лес возвращаться, по тропе. А ну как накинутся? И вскрикнуть не успеем.

– Так оно, – задумчиво прошептала Онисья. – Оно так! И, если там казаки, это одно, а если… кто другой – совсем другое.

– Не совсем так, подруженька. – Настя резко дернула головой. – Вовсе даже не так!

– Не так? А как же?

– А вот как, – карие глаза девушки сверкнули решимостью и отвагой. – Казакам нас трогать строго-настрого запрещено, так?

– Так…

– Значит, эти – если то казаки – запрет строгий нарушили.

Авраама пожала плечами:

– Может, они посмотреть токмо. Посмотрят да уйдут.

– На что смотреть-то? – резонно возразила Онисья, закинув за спину свою белую, словно лен, косу. – Мы, что, купаться собрались или на солнышке загорать? Так не лето. Не-ет, если что и задумали казачины – так недоброе.

– М-да-а-а, – искоса поглядывая на подруг, протянула Настя. – На помощь не позвать – далеко, не услышат. И не убежим, не уйдем – поймают. Хорошо б из лесу сюда, на полянку, выманить… чтоб наверняка…

– Что – наверняка? – Онисья с Авраамой переглянулись.

– А вот что! – наклонившись, Настена достала из корзинки… небольшой остяцкий лук и стрелы.

– Ого! – удивились девчонки. – Откуда у тебя это?

– Маюни подарил.

– Этот самоед-то дикий? Вогулич?

– Сами вы дикие, – обиделась Настя. – А Маюни – славный. Мой друг.

– Видали-видали, как он тебя стрелой бить учил. На струге еще… Так ты что это удумала? – вдруг ахнула Авраама.

– Да, – спокойно кивнула Настена. – Убить.

– Убить?!

– Ну, или ранить, – повела плечом девушка. – Вы что же думаете, после того, что сотворят, они нас в живых оставят? Чтоб самим потом – под плеть, а то и в петлю пойти? Иван свет Егорович – атаман крутой, ослушания не потерпит.

– Знамо, что не потерпит, – побледнев, промолвила Онисья.

Настя нехорошо прищурилась:

– Вот и думайте!

– Так ты все уже… за нас…

– Тогда слушайтесь меня, коли жить хотите, – решительно заявила девчонка.

Ох и глаза у нее были сейчас! Пылающие, дикие… Такая точно убить сможет, что уж и говорить.

– Вот что, – не оглядываясь, быстро продолжила Настя. – Я сейчас отойду, а вы… кто-нибудь из вас – раздевайтесь.

– Как – раздеваться? – опешила, зарделась Онисья. – Догола?

– Догола. А как вы думали? Кто-нибудь из вас… скорее решайтесь.

Авраама подергала рыжую челку:

– Я, если надо, могу…

– Вот и славно… Обожди немножко. Ой!

Поднявшись на ноги, Настасья прихватила корзину и, вдруг скривившись, принялась громко, с надрывом стенать:

– Ой, лихо мне, лихо! Ой, живот, девы. Схватило… Отойду-ка за куст, ага… А вы подождите.

Блеснув карими очами, девушка быстро скрылась в кусточках, затаилась, наложив на тетиву стрелу… Теперь только ждать осталось. Может, и не так все, как подумалось, но – береженого Бог бережет, так-то!

А на полянке возле рябиновой рощицы между тем разворачивалось прелюбопытнейшее для похотливого мужского глаза действо.

Резко вскочив на ноги, рыженькая Авраама вдруг громко заверещала и с криком: «Ой, какой-то жук за шиворот забрался!» – быстро стащила с себя сарафан, а следом за ним – и рубаху, оставшись в чем мать родила. Небольшого роста, белокожая, с грациозным, словно у лебедушки, станом и крепенькой, с припухлыми розовыми сосками, грудью, Авраама была очень красива – и прекрасно это знала. Красивые девушки вообще врут, когда говорят, что не догадываются о своей красоте! Эта вот, рыженькая, никому не лгала: ни себе, ни людям, ни неведомым – добрым или злым – зрителям, таившимся сейчас в можжевельнике.

Впрочем, таились они недолго. Не успела Авраама, явно любуясь собой, покрутиться, подставив подружке спину якобы для поисков мифического жука, как из лесу выскочили трое мужиков и что есть мочи понеслись к девкам:

– А ну-тко, девы! Ужо посейчас… ужо…

Всех троих девушки знали, не так, конечно, чтоб уж очень хорошо, но знали, в ватаге видели – та самая троица, что нагнала струги на лодке: белобрысый нелюдимый татарин Исфак, мосластый, с лошадиным лицом, Карасев Дрозд – мужичонка так себе, недалекий – и здоровущий звероватый Лютень с обширной, сверкающей на солнце плешью. Лютеня в ватаге никто не любил – побаивались за нрав свирепый, обожглись уже как-то раз казачки, подразнили… потом едва ноги унесли, да и не унесли бы, коли б сам атаман не вмешался. С самого начала, как только приняли в круг, эта троица всегда держалась наособицу, ни с кем не дружилась. Для общения им вполне хватало друг друга… а вот теперь, видать, захотелось дев. И златого идола они тоже хотели, значит – вовсе не собирались оставлять девчонок в живых.

Рассудив так, Настена больше не думала – просто прищурила левый глаз да потянула наложенную на тетиву стрелу…

Лютень догнал бросившихся бежать дев первым, поймал голую Авраамку за локоть, швырнул на проталину и вдруг, вытащив кнут, принялся хлестать, хлестать, хлестать… несчастная девушка закричала, закрывая лицо руками… Плешивый палач осклабился да, пнув девчонку в бок, снова занес кнут… Замахнулся, да вдруг обмер, осел, повалился наземь в подтаявший на солнышке снег. В толстой шее Лютеня торчала тонкая остяцкая стрела с серыми перьями трясогузки, из раны толчками выбивалась кровь.

– У-у-у! – силясь подняться, утробно завыл палач.

Собравшись с силами, вытащил из горла стрелу… пару раз дернулся… и застыл, широко раскинув в стороны руки.

Тем временем еще одна из дюжины выпущенных Настеною стрел поразила в бок Дрозда Карасева. Оба – Дрозд и татарин Исфак – уже раздевали Онисью, бросив девчонку в снег, рванули одежку, растелешили… лапали за грудь…

– Ай-у-у-у! – схватившись за бок, закричал, заканючил мосластый. – Ой, мочи нет, нет…

– Бежим! – взглянув на поверженного Лютеня, живо сообразил татарин. – Тут где-то стрелки у них, лучники! В лес, живо!

– Ой, бок ты мой, бок! – снова заныл Карасев.

Однако же совет своего напарника исполнил вполне даже проворно – плюнув Онисье в лицо, побежал, охая и держась за бочину.

Настя послала пару стрел им вослед… не попала да махнула подружкам рукой:

– Вот что, девы, вдоль реки обратно пойдем.

– Там же болото!

– А в лесу – эти. Как сами-то?

– Да ничего, – неожиданно улыбнулась Онисья. – Платье токмо порвали – жалко, да в морду плюнули. Ничо! Это вот Авраамушка, бедолага… Больно, поди.

– Да уж – больно, – со стоном потрогав кровавые рубцы, рыженькая со страхом покосилась на мертвого. – У-у-у, злыдень! Поделом тебе, поделом.

– Это я виновата – замешкалась, – покусав губу, тихо призналась Настя. – В тебя боялась попасть.

– Так ведь не попала ж! Ничо. Ой, Настена, кабы не ты… не знаю, что и было б!

В острожек девушки вернулись к вечеру – без рябины, с трясущимися от пережитого ужаса губами. Обо всем отцу Амвросию и поведали, Авраама даже показала рубцы от кнута на обеих руках, хотела было и на спине показать, да священник, поспешно перекрестясь, замахал руками:

– Верю, чадо, верю!

Поначалу отец Амвросий намеревался пустить по следам злодеев погоню, но по здравом размышлении раздумал: у беглецов сто дорог, а места вокруг незнаемые – куда идти, на ночь-то глядя? Да людоеды еще, об этих тварюгах тоже забывать не следовало. И мясо нужно было солить – забот хватало.

О произошедшем долго судачили казаки – ничего ведь не скроешь! Ругали «воров», жалели девчонок, особенно – Аврааму, ей ведь больше всего досталось. Рыженькая, впрочем, не печалилась: ее воздыхатель и, верно, будущий жених светлобородый кормщик Кольша Огнев после всего случившегося разве что на руках не носил свою пассию. А та и рада была, а как же! Гуляли с кормщиком бережком, по кусточкам тискались.

– Коленька, а ты меня правда-правда любишь?

– Конечно, люблю! Больше жизни самой.

– Это хорошо…

– А ты, Авраамушка? Ты меня любишь?

– Ой… не знаю, наверное…

– Душа моя вся тобой полна, люба! Еще раз скажу, не поленюся: коли пойдешь за меня, все для тебя сделаю! Жить как царица будешь.

– Не врешь?

– Да что ты! Христом Богом клянусь. Хочешь, перекрещусь?

– Поцелуй лучше… Да осторожней руками-то – спина болит еще.

– Ах ты ж моя любушка!

На Настену тоже косились, показывали пальцами – вон, мол, она! Из лука остяцкого самому главному злыдню засадила стрелу в шею. Молоде-ец! Токмо… бедовая жена из такой оторвы выйдет! Ох, атаман, атаман… Тут уж теперь и не скажешь: кто в семейке – коли сложится – за главного будет?

Ивану снились карие, с золотой поволокой глаза, милое лицо с тонкими и, кажется, уже такими родными чертами, каштановые, словно ветки дуба, волосы со светлыми, падающими на лоб прядями… Тонкий стан, нежная, золотистая кожа, ах… когда ж доведется эту кожу погладить, почувствовать нежное шелковистое тепло? Когда? Когда же?

– Атамане, поднимайся скорей! Вогулич наш следы в лесу видел.

– Следы? – еще до конца не проснувшись, Еремеев оторвал голову от брошенного на лапник армячка, непонимающе глядя на верного оруженосца Якима.

Спали казаки в шалашах – не ленились, рубили на ночь пушистые еловые ветви – долго ли?

– Что за следы? Какие?

– Да он сейчас сам расскажет, позвать?

– Не надо. – Атаман поспешно нахлобучил шапку. – Сам выйду к костерку. Костер-то горит, чай, еще.

– Гори-ит.

Стоял тот самый ранний предрассветный час, когда солнце едва окрашивало золотисто-алыми зарницами синее ночное небо, дневные птицы еще не начинали петь, а ночные уже угомонились, и оттого кругом царила столь глубокая, до звона в ушах, тишь, что, казалось, крикнешь – и за сотню верст услышат.

На небольшой, расчищенной от снега полянке неярко горел костер, как говорили казаки, шаял. Теплились красным уголья, пахло остатками вчерашней каши – ее-то с удовольствием и наяривал прямо из котелка сидевший у костерка Маюни в какой-то куцей, с бисером безрукавке из тонкой выделанной оленьей кожи. Сброшенная малица лежала тут же, рядом, где и бубен, и – в небольшом саадаке – меткий, со стрелами, лук. Новый. Старый-то остяк подарил Насте.

Ишь ты, тоже еще… покривил губы Иван. От горшка два вершка, а туда же – к девкам! С Настеной-то они спелись, правда так, как брат с сестрой. Что ж, пусть…

Присев к костру, атаман погладил шрам и протянул руки к шающим углям:

– Яким сказал, ты какие-то следы видал?

– Видал, да-а. Покажу, идем.

– Так ведь темень же! – усмехнулся Еремеев. – Что и увидим-то?

– Увидим. – Поднимаясь на ноги, подросток потянулся к малице, да, подумав, махнул рукой: тепло вроде.

И в самом деле – тепло, – спускаясь следом за парнем к реке, с удивлением отметил для себя Иван. Ну, не так, как летом… но, примерно, как в апреле. Это перед Рождеством-то! В Сибирской земле!

– Господи! – Оказавшись у неширокой речки, атаман не смог сдержать удивленного возгласа.

Еще бы! Речка-то оказалась без льда – чистая! Черная вода, выгибаясь излучиной, текла за крутой, густо поросший соснами холм, над рекою белесо светилось небо. И правда, не так уж и темно, не так уж…

– Ну, и где тут следы? – негромко поинтересовался Иван.

Маюни приложил палец к губам:

– Тсс! Менквы, словно зверь дикий, чуткие, а по реке звуки далеко идут, да-а. А следы, атаман, вот. Нюхай!

Пожав плечами, Иван принюхался… черт! И как сразу-то не почуял. Дерьмом шмонит так, что хоть нос затыкай!

– Тут, невдалеке, испражнялись менквы, – обстоятельно пояснил проводник. – Запах сильный идет. Недавно они здесь были, да-а.

– С чего ты взял, что это менквы?

– Больше некому. Людей здесь столь много нет. А звери… зверей мы б так не почуяли бы.

– Хорошо. – Подумав, атаман согласно кивнул. – Сейчас рассветет – глянем, что там за отхожее место.

Лучше бы не глядели!!!

Едва начало светать так, что уже можно было рассмотреть хоть что-то, Еремеев и Маюни осторожно зашагали на запах. Пробирались вдоль реки ивами, по-зимнему голыми, но Иван ничуть не удивился бы, если б вдруг увидел на них и листья. А вот почки-то набухли, ага! Сильная, сильная оттепель.

– Вон там, чуть повыше…

– Не свалиться бы невзначай… Ой!!!

Иван не удержался, поскользнулся на какой-то мерзости да кубарем скатился в заросший густыми кустами малины овраг, охнул, протянул руку… И к ужасу своему, уперся ладонью в обглоданное, с комками запекшейся крови тело! Конечно же, без головы… голова валялась рядом – тоже обглоданная и разбитая, видимо, гнусные людоеды доставали, высасывали мозг.

– Что же, они их – сырыми… Огня не ведают?

– Ведают. Только разжигать не умеют, да-а. В стойбищах своих специально огонь поддерживают, сухими сучьями кормят. А ежели вдруг погаснет – виновного тут же съедят.

– Какие милые человецы…

Ивана едва не вырвало – до чего стало мерзко от всей этой вони, от крови, от вида по-звериному растерзанных тел. Именно так – тел, их тут оказалось несколько… почти все казаки. Или даже – все.

– Афони среди сожранных нету, – уже позже, после детального осмотра, сообщил верный Яким. – Там в кафтанах все. Одни клочья, они, конечно, остались, а черного-то подрясника да сермяги нигде не видать.

– Ах, казаки, казаки… – Еремеев тряхнул головой: на виске сильно заныл шрам. – Уготовила вам судьба смерть лютую, жуткую… Ничего! – В светлых глазах атамана блеснула грозовая ярость. – Ничего! Нагоним людоедов, перебьем всех – этаку погань жалеть нечего! К тому ж… может, Афоне бежать удалося? Коли всех сожрали, а его – нет.

Рейдовых казаков – как гордо именовался отрядец – воодушевлять нужды не имелось, все прекрасно себе представляли, с кем связались, видели обглоданные тела друзей, в глазах воинов читалась суровая решимость убивать! Убивать всех людоедов, без сожаления.

В поход выступили тотчас же, как только погребли останки несчастных своих сотоварищей, с этим управились быстро и дальше шагали без остановок, не до привалов было, да и желание имелось лишь одно – догнать.

Шли кедровым лесом, затем свернули к реке, потом вновь вернулись к лесу, на этот раз – сосновому, затем взобрались на пологий холм – хороший оказался тягун, уж пришлось попотеть, тем более с пищалями-то. Меж холмами, вниз, вдоль реки, тянулась узеньким языком свободная от снега долина, исходившая от солнца дрожащим белесым паром. Посреди долины, у небольшой заводи, связанной с рекой широкой, заросшей густыми камышами протокой, виднелись какие-то странные фигуры в количестве десятков четырех особей, мало напоминающих человеческие.

– Менквы, – тревожным шепотом предупредил Маюни.

Атаман вскинул к глазам подзорную трубу, глянул… и ахнул! Людоеды менквы оказались приземистыми и, по всей видимости, очень сильными людьми… все же – людьми! – сутулыми, с несуразно длинными руками и корявыми пальцами, с мощными кривыми ногами, с приплюснутыми черепами. Но самое главное – это были их лица: совершенно зверообразные, злобные, с низким лбом, массивными надбровными дугами и красными, пышущими адским огнем глазками пожирателей человеческого мяса!

Меж собой людоеды держались недружно – собачились, дрались не пойми из-за чего, а вот один подозвал к себе, судя по грудям, женщину, такую же уродливую и кривоногую самку, сорвав с «девы» набедренную повязку из шкур, поставил на четвереньки, с похабным воем пристроил чресла…

– Тьфу ты, Господи, мерзость какая! – выругался Иван. – Что-то я Афони не вижу.

– Они его могут в охотничьей яме держать, – подсказал Маюни. – Той, что на оленей готовили или даже на товлынга. Мяса у менквов нынче много было – сытые. Потому пленников всех еще не скушали, да-а.

– Приготовиться, – шепотом отдал приказ атаман и протянул руку за пищалью. – Рогатины – в первых рядах. За ними – лучники, потом – пищали. С двух сторон обхватим, ударим сообща по моему выстрелу.

– Рогатины вряд ли надо, да-а, – тихо промолвил проводник. – Дедушка мой говорил: менквы сильны и свирепы, обычному человеку с ними не сладить.

– Ничего, мы сладим…

Убрав подзорную трубу, Еремеев зло усмехнулся, но, подумав, все же рогатины решил убрать – даже если и не принимать во внимание предупреждение Маюни, людоеды даже издали казались сильными, куда сильнее обычного человека. Разве что бугаинушка Михейко Ослоп с ними мог бы поспорить – так тот сейчас зализывал раны дома, в острожке.

Как приказал атаман, казаки спустились в долину двумя отрядами, быстро и незаметно окружив ничего не подозревающих менквов – ветер-то как раз дул от них, принося нестерпимую вонь и застарелый запах крови.

– Ну что ж, погань… пришла пора!

Прячась за кустами, Иван прицелился в того самого похотливца, ныне уже успевшего сделать все свои дела и что-то довольно рычавшего, и плавно потянул спусковой крючок. Скрипнула пружинка, колесико ударило насечками по кремню, вспыхнул по полочке затравочный порох…

Бабах!!!

Плеснув по сторонам красным мозгом – или что там у этой твари заместо мозгов? – менкв с пробитой башкой полетел наземь.

Тут же ударили залпы, отправив на тот свет еще с дюжину людоедов, как мужского, так и женского пола. Менквы, озадаченно крутя головами и громко мыча, наконец обнаружили второй отряд – видать, кто-то из казаков неосторожно высунулся из-за деревьев. Да и что теперь было скрываться-то?

Снова залп… А вот засвистели стрелы.

Людоеды даже не попытались ускользнуть, увернуться – похватав камни, тупо бросились на отряд, весьма быстро понеслись, несмотря на неуклюжесть и кривые ноги. Кто-то из менквов завыл, на бегу ударяя себя в грудь могучими кулаками:

– Уа-у-у-у!!! Уау-у-у-у!!!

Часть тварей, кого не поразили стрелы, прорвалась, успела до залпа. Дикари набросились на казаков, вырывая незаряженные пищали, сбивали всей массой наземь, крушили камнями головы, рвали, впивались в горло и с наслаждением пили свежую кровь!

– Не подпускайте их близко! – что есть мочи закричал атаман. – Стреляйте! Стреляйте же, ну!

Выстрелов что-то не слышалось – то ли казаки засадного отрядца опасались попасть в своих, то ли еще не перезарядили пищали… то ли некому уже было стрелять.

– На помощь! – обернувшись, приказал Иван.

Прихватив заряженные пищали, казаки побежали к рощице – туда, где скрывался второй отряд. Кое-кто, несмотря на строгий приказ атамана, схватился за сабли… оказавшиеся пустыми игрушками против сильных и свирепых дикарей. Даже с отрубленными пальцами, с перерубленными руками, даже уже поверженные, людоеды, ненасытные в своей остервенелой лютости и злобе, все равно старались схватить казаков, прошибить череп, дотянуться до горла, убить…

Жуткий вой стоял над долиной:

– Уа-у-у-у! Уа-у-у-у! У-у-у-у!

И только четкий приказ атамана прекратил его на раз:

– Заряжай! Целься… Огонь!

Ахнул залп. За ним – еще один, а между залпами метко били лучники. Тем более что противник тупо лез на рожон, как видно, надеясь на свою нахрапистость и силу. Зря надеялись… против пуль-то.

– Огонь! Лучники – во-он в тех бейте!

Стоило признать, враги оказались весьма опасны – могучие, не знающие жалости дикари, презирающие смерть и совсем не боящиеся пищалей. Разве что гром выстрелов их немного смущал – но перли людоеды безостановочно, не глядя, лезли прямо на стволы. Тут и целиться было не надо, успеть бы под прикрытием лучников зарядить…

– Огонь! Огонь! Огонь!

Лучше всех пригодилась легкая аркебуза веселого немецкого ландскнехта Ганса Штраубе: заряжалась она легко, быстро, да и сам герр Штраубе был весьма ловкий солдат – но и он только и успевал поворачиваться, стрелять… Лично пристрелил около десятка врагов, а то и больше, а вот раненых добивать отказался, сказал, что «солдатская честь» не позволяет.

– Нет, их надо добить! Всех, – после окончания битвы резко бросил Маюни. – Иначе менквы вернутся. Так дедушка говорил, а уж его словам можно верить, да-а.

– Добьем. – Иван потрогал противно занывший шрам и скривился. – Обязательно добьем, а покуда поищем Афоню. Ты, парень, про какую-то охотничью яму говорил?

– Менквы ее должны бы вырыть, да-а. Обязательно – на звериной тропе.

Там яму и обнаружили, на узкой, ведущей к водопою звериной тропинке. Довольно ловко замаскированная – значит, далеко не во всем менквы были такими уж непроходимо тупыми – ловушка оказалась незаметной; казаки долго переговаривались, искали, пока наконец не услышали донесшийся из-под земли слабый крик.

Там, расчистив ямищу от прутьев, листьев и дерна, наконец обнаружили Афоню. Исхудавшего, истерзанного, но живого.

– Вытаскивайте его скорее! Что глазами пилькаешь, Афоня? Это ж мы. Не узнал? Ох ты, бедолага.

– Братцы! Спаси Господи… вы-и! Вы!

Освобожденный из ужасного плена подросток повалился наземь и зарыдал от счастья:

– Ой, братцы… козаче… Атамане! Явились… явились… а я уж так-то вас ждал, молился… и вот… Не чаял уже и спастись, думал, со дня на день сожрут, ага. Ох, спаси, Господи!

Как выяснилось чуть позже, дикари не сожрали отрока вовсе не потому, что всегда были сытыми, просто парень все время читал нараспев молитвы – а менквы слушали, и им, похоже, нравилось, поскольку, когда Афоня замолкал, кто-то из диких людей тут же таскал его за ухо и что-то мычал: мол, пой, паря, покуда жив!

– Едва ухо не оторвали, спаси, Господи, и помилуй.

На ночь глядя решили в обратный путь не идти, места кругом были незнаемые, даже Маюни терялся, да и сам тут ничего толком не знал, а только слыхал кое-что когда-то от своего покойного дедушки-шамана. Но и разбивать лагерь на месте битвы – Боже упаси! Своих убитых похоронили, а закопать людоедов уже не оставалось ни сил, ни желания.

Посовещавшись, решили отойти к реке, точнее сказать, к протоке, связывающей реку с небольшим круглым озерком, вокруг которого во множестве рвались к небу стройные, с янтарными смолистыми стволами сосны.

Вечерело. Светло кругом было, хорошо – спокойно, красиво и благостно. Водичка в озере оказалась на диво теплой, так что вполне можно было выкупаться, смыть пот брани да кровь, что казаки во главе со своим атаманом с большим удовольствием и проделали, оглашая округу довольными криками.

– Ой ты, Господи Боже мой! Вот это теплынище. У нас в Чердыне не кажное лето такая водичка.

– Вот так зима, козаче! Вот так оттепель – теплее лета, что ль?

– Выходит – теплее.

– Так и вогулич наш про теплынь говорил, про вечное лето.

– Не обманул!

– Знать, и про идола златого – не обманул тоже! Есть он тут, идол-то!

– Ох, братцы, забогатеем скоро! Домой вернемся – чистые бояре будем.

– Гляди-ко, боярин какой выискался! С немытым-то рылом да в калашный ряд.

Один Маюни не купался, не хотел обижать духов воды. Просто сидел на бережку, смотрел не пойми куда да время от времени поглаживал привешенный к поясу бубен. Дедов.

Удивительно, но озеро оказалось не таким уж и рыбным, в протоке и на реке клевало куда лучше – казаки все же натаскали карасей, щук, налимов, наварили ушицы, напекли на угольях. Еще б соли побольше да хлебушка – и совсем было бы хорошо.

– Одначе, тут жито родиться должно бы, – заметил кто-то из казаков. – Коль такое тепло. Лето красное!

Вскоре вернулись охотники – запромыслили молодого кабанчика, тут же освежевали, зажарили сколько смогли, а полтуши оставили на бережку, на большом плоском камне, прикрыв от мух листьями папоротников и осокою.

Все радовались, один Маюни ходил как тень, хмурился – не нравился ему почему-то сей берег, и озеро тоже не нравилось.

Атаман заметил, что с парнем что-то неладное, взял за локоть, заглянув в глаза:

– Ты что такой смурной-то?

Отрок погладил бубен, хмыкнул:

– Да так. Сам не знаю, да-а. Чувствую что-то такое – а что?

– Да-а, – протяжно засмеялся Еремеев. – И что же тебе тут не по нраву пришлося? Сосны какие высоченные, озеро, теплынь! Или… – Атаман вдруг стал серьезен. – Людоеды где-то здесь бродят? Эти твои… менквы…

– Вот именно, что не бродят! – сверкнув глазами, буркнул остяк. – И не бродили, ничего после себя не оставили – знать, и не было их здесь, да-а. А такое славное место они б не должны пропустить были, заночевали бы непременно. Однако вот не пошли. Испугались кого?

– Так нас же и испугались! – Иван потрепал парня по плечу. – Ой, паря, паря. Отдохнуть бы тебе, выкупаться.

– И рыба, – упрямо набычился Маюни. – Она-то почему ушла? Кого испугалась?

Атаман ничего не ответил, ушел к костру, где уже зачиналась веселая песня. Вот ведь чертов остяк! Все настроенье испортил. И то ему не так, и это не эдак. Еще Афоня Прости Господи тоже такой же ходил, потерянный. Ну, тот хоть – понятно…

– Ох, гулял по Волге младой атама-а-ан! – пели казаки.

– Младой атама-а-ан, добрый молодец!

Хорошая была песня, веселая, правда, с грустным концом – казаки про то знали и до конца не пели, чтоб атамана своего не расстраивать. А то ведь там:

– Покатилася головушка буйная-а-а-а!

Зачем такие песни петь? Что, веселее ничего нету?

– А давайте-ка, братцы, плясовую!

Грянули и плясовую, хорошо пели, радостно, а как совсем стемнело, полегли спать – не на бережку, а в сосняке. Так атаман приказал, а ему нашептал Маюни. Вот ведь упертый, не отставал – мол, нехорошее это озеро. Что-то такое чувствовал.

В другое время Еремеев бы отмахнулся от всех этих бабьих предчувствий, да только не сейчас – слишком уж все было вокруг необычно. Тепло это непонятное – в начале-то зимы! В Сибири! Менквы… ох и сволочи…

– Ладно, уговорил, парень!

Почесав шрам, Иван все же сделал как просил остяк: приказал ночевать подальше от озера да выставить караулы по всему сосняку, у полянки, где и спали, подложив под себя армячки – только для того они тут и сгодились, ходить не будешь: жарко, живо по́том изойдешь.

Атаман уснул лишь к утру, а до того все ворочался, думал. Раз тепло, раз Обь-река ото льда свободна – тогда зачем и зимовать-то? Дотащить струги бережком туда, где уже льда нету, – да и плыть себе за златым идолом! Чем быстрее – тем лучше. Чего зря в острожке сидеть, соль да порох тратить?

С озера вдруг донесся какой-то плеск, вода забурлила… потом все стихло, и Еремеев наконец забылся в коротком сне.

Никакие нехорошие предчувствия, слава богу, не оправдались – ночь прошла спокойно, никто спящих не потревожил. Утром светило солнышко, и казаки вновь потянулись к озеру: разложили костер, жарили вчерашнюю рыбу. Кто-то вдруг вспомнил про мясо – на бережку вчера оставляли, на плоском камне.

Оставляли. А мяса-то не было! Полтуши словно какая-то тварь языком слизнула.

– Может, зверь какой украл? – гадали казаки. – Или караульщики ночью съели?

Силантий Андреев махнул рукой:

– Да съели и съели, козаче! И ладно, и на здоровьице. Что у нас, рыбы мало? А кабанчика, даст бог, еще запромыслим.

Атаману о пропаже не докладывали – неча тревожить по всякой мелочи. Поели, помолилися да, прежде чем пуститься в обратный путь, выкупаться решили. Онисим, молодой казак, разбежался и, подняв тучу брызг, первым сиганул в воду. У самого-то берега, где песочек, мелко было, а в десятке шагов самая глубина начиналась. Онисим добре плавал, как рыба, туда и поплыл… да не выплыл! Просто нырнул и не вынырнул – пропал.

То первым Афоня заметил – он плавать не умел: на мели, на песочке барахтался да за другими казаками наблюдал завистливо: вот бы так научиться! Бросился бы, как все, в воду, пару раз озеро переплыл – туда-обратно – то-то бы потом хвастал! Может, попросить Онисима, чтоб научил? Прям сейчас вот и попросить – чего ждать-то?

Встав на ноги, юноша замахал худыми руками:

– Эй, Онисим, Онисим! Господи… эй, эй! А где Онисим-то?

– Да кажись, к тому берегу поплыл.

– Да где ж там?

А не было Онисима нигде! Лишь на середине озера вода как-то нехорошо забурлила. Красным.

– А не кровь ли то, козаче?! Ониси-и-им! Эй, Онисим!

Вскипела вода. И – словно на зов – выскочила на поверхность кожистая, покрытая зеленой слизью голова, с длинной клыкастой пастью и маленькими злобными глазками! Под головой угадывалась длинная шея и туловище с короткими хвостом и ластами, словно у морских котиков. Похоже на ящерицу, только раз в двадцать поболе – с пол-амбара, точно!

Злобно взглянув на казаков, чудовище открыло пасть…

– Спасайся кто может, братцы!

Преследуемые ужасным ящером, купальщики вмиг бросились к берегу, и, видя такое дело, Иван живо послал людей за пищалями – да караульные, услыхав шум, уже бежали, уже готовы были к выстрелу.