Текст книги "Андрей Беспамятный - Кастинг Ивана Грозного"

Автор книги: Александр Прозоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 25 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

– Думал, уже и не понадобится, а вот гляди ж ты. Ладно, сейчас мы ему разрезы-то порошком ноготковым присыплем**, дабы кровушка более не текла да антонов огонь не разгорелся. А теперь мхом болотным зажмем, да и тряпицей чистой подвяжем...

* Косая сажень – расстояние от кончика ноги до самого длинного пальца поднятой руки. При этом и нога отставляется в сторону, и рука сдвигается так, чтобы расстояние побольше получилось.

** Имеется в виду, разумеется, порошок не из человеческих ногтей, а из сушеных цветков ноготка (календулы), обладающий кровоостанавливающим и бактерицидным эффектом.

Лекарь что-то негромко забормотал, и боярин тут же насторожился:

– Ты, Касьян, свои заговоры языческие брось! Молодцу, гляди, вот-вот пред Господом предстать придется, а на нем колдовство твое грехом несмываемым висеть станет.

– Не придется, батюшка Илья Федотыч, – поднялся воин. – С него крови как с быка натекло, а он дышит еще. Теперича и подавно на поправку пойдет.

– Странный он какой-то, боярин, – встрял в разговор неугомонный Трифон. – Бритый, волосы короткие, как после траура*. Может, и не русский вовсе?

– Молод еще, хоть и амбалист**, – покачал головой Касьян. – Брить пока нечего... Но не татарин, точно.

* В допетровской Руси мужчины волосы постоянно сбривали, отпуская их только в знак траура. С бородой наоборот – считалось, что безбородый муж не сможет войти в Царствие Небесное.

** Амбал – портовый грузчик.

– Может, опричник? – предположил холоп. – Немец? Их у государя много служит.

– Откуда здесь кромешники? – покачал головой боярин. – Да и стрелять из пищалей немцы отродясь не умели. Сказывали, в Лифляндии нанимали для войны с литовцами кого-то из далекой неметчины, с тамошними пищалями. Но и те по двое ходят и гуляй-городом биться не способны. Как он, Касьян, живой еще?

– Дышит, Илья Федотыч.

– Ну, коли так, придется с собой забирать. В разум придет, сам расскажет. Раз с ногайцами воевал – стало быть, свой, хоть поляк, хоть кромешник, хоть и немец. Слезай, Трифон, с коня, скидывай седло.

– А почему сразу я, батюшка Илья Федотыч?

– А потому как умный больно. Языком молоть горазд, теперь ногами поработай.

Недовольно бурча под нос, холоп расседлал коня, отдал справу Родиону, взял скакуна под уздцы. Воины подняли раненого на лошадиную спину, уложив прямо на потник, так, что затылок оказался на крупе, а ноги свисали по сторонам от шеи. Перекинули один ремень под коленями и через холку; двумя другими, пропущенными под брюхом, привязали раненого, чтобы не упал. Двинулись в сторону обоза. Про татар более никто не поминал – может, их и набиралось в улусе не более двух сотен, но проливать кровь в жестокой сече смысла не имело. Стрельцов спасать поздно. Следовало подумать о своем обозе и освобожденных из неволи полонянах. Путь к родным очагам предстоял еще ох какой неблизкий.

Глава 5

СВИЯЖСК

Прежде чем уложить раненого на телегу, боярин Умильный приказал освобожденным невольникам нарвать травы. Поверх жалобно похрустывающего толстого и мягкого слоя пахнущего пряностью ковыля кинули чепрак*, на который и уложили стрельца, прикрыв его бухарским ковром, обычно расстилаемым для боярина. Положили в рот немного меда, влили чуть-чуть воды, да так и оставили, положившись на волю Господа. Почти три дня подобранный в степи бедолага никак не привлекал к себе внимания – лежал, аки остывший мертвец, не издавая ни возгласа, ни стона. Касьян во время дневок и перед ночлегом понемногу отпаивал его водой, мясным отваром, пытался давать мед. Еду раненый не выплевывал, но и голода никак не проявлял. Однако старого воина интересовали больше не слова, а повязки на добром десятке поверхностных, но кровяных ран. Из-под тряпок по вечерам ничего не сочилось – ни сукровицы, ни гноя, и лекарь, удовлетворенно кивнув, возвращался к своему ложу. На четвертый день, вскоре после полудня, с трясущейся повозки послышался стон, и обоз, уже ступивший на земли бывшего Казанского ханства, немедленно остановился. Воины столпились возле ратника, впервые открывшего свои карие глаза.

– Ну-ка, – раздвинув холопов, протиснулся вперед Илья Федотович, дайте на болезного взглянуть, словом добрым перемолвиться. Хоть узнаю, что за человека выхаживаем. Слышишь меня, служивый?** Зовут тебя как?

* Чепрак – суконная или ковровая подстилка под седло.

** Если верить судебникам XVI в., на Руси тогда существовало два сословия: "служивые" – те, кому государство платило жалованье (чиновники, военные), и "тягловые" – те, кто платил налоги (крестьяне, ремесленники, купцы). Впрочем, в большинстве случаев человек легко мог перейти из одного сословия в другое.

* * *

Нынешнее пробуждение далось Андрею куда легче, нежели в прошлый раз. Никакой боли он не чувствовал – тело словно качалось в теплой ванне, расслабляющей и ласковой, а потому ни руки, ни ноги двигаться не желали, язык не шевелился и даже веки разомкнулись с огромным трудом. Но когда глаза все-таки раскрылись, Андрюша Матях сразу пожалел, что остался жив: над ним склонился загорелый, бородатый, зеленоглазый, наголо бритый мужик в шитой серебряной нитью тюбетейке*.

"Плен... – понял Матях. – Все это будущее, забросы в прошлое и прочая лабуда были всего лишь бредом, глюками после ранения. На самом деле абреки взяли меня и сейчас начнут развлекаться".

* На самом деле этот головной убор назывался тафья, которую носили все уважающие себя бояре поверх бритой макушки. Тафья всегда считалась настолько неотъемлемой частью облачения, что ее не снимали даже в церкви.

– Зовут, зовут тебя как? – пробился к разуму настойчивый бас, и Андрей попытался упрямо мотнуть головой:

– Ничего не скажу!

На деле с губ сорвался только тихий шепот: "Не... скажу..."

– Не скажет? Чего не скажет? – не понял боярин. – Имя свое молви, имя. Кто ты? Православный чи нет? Немец? Русский?

"Немец? – Несмотря на всю тяжесть положения, Матях мысленно усмехнулся. – Откуда здесь немцы? Или "чехи" кого-то для выкупа украсть хотели, а я по пути попался?"

– Русский, – выдохнул Андрей, ни при каких обстоятельствах не желая отказываться от высокого и почетного звания. – Русский я, слышите, русский!

– Русский! – наконец различил хоть что-то внятное Илья Федотович, и воины так же облегченно загалдели. – Русский он, понятно?! А вы – немец, немец. Откель будешь, служивый? Смоленский, вятский, рязанский, московит? Али из Новагорода приплыл?

Половина вопросов прошла мимо сознания сержанта, но главное он понять смог: тому, что он русский, абреки почему-то обрадовались. Может, его вывезли в дружественный аул? Или он в Моздоке, в палате с кем-то из "наших" "чехов"? За бандитов ведь далеко не все дерутся...

– Где я? – прошептал он.

– Не бойся, – кивнул Илья Федотович. – Свои мы, православные...

И он размашисто перекрестился.

– Моздок? – предположил Матях, впервые увидевший перекрестившегося чеченца. – Санчасть ОМОНа? Или в аэропорт везете? Я тяжелый? Ничего не чувствую. Я на обезболивании?

Боярин Умильный, в свою очередь ничего не понявший из множества сорвавшихся с уст стрельца слов, растерянно закрутил головой:

– Чего это он, Касьян?

– Да опять в беспамятство впал, батюшка Илья Федотыч. Слаб больно. Почитай, вся кровушка из него вытекла. Не едина неделя пройдет, пока новую накопит.

– Ништо, – отмахнулся боярин. – Главное, не басурманина вороватого подобрали, православного. Как в разум окончательно придет, так и узнаем, кто таков. Пока подстилку травяную поменяйте в телеге, да и с Богом, дальше двинемся.

Еще на три дня ополченцы оставили Андрея в покое, лишь иногда по-дружески улыбались, ловя на себе взгляд карих глаз, да Касьян продолжал выкармливать, как малютку-несмышленыша, по чуть-чуть наливая в рот теплого бульона и скармливая большими ложками приторно-сладкий цветочный мед. Матях приходил в себя все чаще и чаще, проваливаясь в забытье на считанные часы. Сил шевелиться у него не имелось, но трясущаяся телега постоянно перекидывала голову вправо, влево и обратно, и сержант смотрел во все глаза, никак не веря тому, что представало перед ним.

А видел Андрей лихих всадников, одетых в сверкающие, любовно начищенные кольчуги, с саблями у пояса и тугими колчанами на крупах коней. Воины не походили на тех, кого он видел в исторических фильмах – суровых, бывалых мужей в шлемах, с топором за поясом, со щитом и копьем в руках. У этих же шлемы болтались на луках седла, круглые щиты висели на боках коней с левой стороны, копья с длинными широкими наконечниками вообще ехали на телегах, а суровых, в смысле бородатых, воинов набиралось меньше половины. Большинство составляли веселые безусые юнцы, они о чем-то со смехом болтали между собой, а порой внезапно срывались с места и уносились в степь за появившейся вдалеке дичью. Да и те защитники земли русской, что успели войти в возраст, так же плохо укладывались в "правильный" образ. Низкорослые, наголо бритые, бородатые, в цветастых тюбетейках – в конце двадцатого века в Питере или Москве у них бы проверяли документы через каждые двадцать метров, постоянно отвозили бы в отделение милиции для "уточнения".

Впрочем, теперь для Матяха странной и далекой фантастикой казались застава в горах, питерские улицы и бетонные многоэтажки, школа и курсы программистов. Капитан как в воду глядел – не заниматься Андрею больше драйверами и ассемблерами! Суровой реальностью вырастал шестнадцатый век, в который упекли его тощие долговязые умники из далекого будущего. А про шестнадцатый век программист по образованию, сержант Российской армии Андрей Матях не знал ничего, кроме одного: это было очень давно. И как должны жить здесь люди, о чем разговаривать, чем заниматься, он совершенно не представлял.

Положение тяжелораненого давало много времени для размышления, и Андрей мог во всех деталях прикинуть свою дальнейшую судьбу. Прикладная математика в этом мире вряд ли представляет высокую ценность. Разумеется, его познания и умение производить сложные вычисления на два-три порядка превышают уровень самого великого из современных архитекторов или ученых. Но вот только не изучал Матях законов строительства. А столь популярное в двадцатом веке получение определителей сложных матриц и формулы неопределенной баллистики здесь не имело никакого прикладного значения.

Еще, как бывший сержант, Андрей "на отлично" стрелял из пулемета, автомата и снайперской винтовки, умел организовывать оборону подразделения, вести наступательный бой, проводить спецоперации против опытного и хорошо организованного противника. Но какой смысл в умении класть из СВД три пули из пяти в "десятку" на расстоянии восьмисот метров, если вокруг одни "гладкостволы"? Какой смысл в умении правильно окапываться, когда все бойцы передвигаются и сражаются только на лошадях?

"Знал бы, чем все кончится, на курсы верховой езды записался бы, а не математику зубрил, – мысленно вздохнул Матях. – Остается или вешаться, или учиться жизни опять с самого нуля".

Вешаться в свои двадцать три года он не собирался. Оставалось учиться и приспосабливаться, благо все вокруг пока принимают его за своего. Вот только как бы не засветиться? Не ляпнуть лишнего, не выдать своего "темного" происхождения, незнания здешних реалий?..

– Как чуешь себя, служивый? – поравнялся с телегой зеленоглазый бритый бородач. – Живой?

– Лежать надоело, Илья Федотович, – еще негромко, но вполне внятно ответил Матях, – да ноги не слушаются. И траву поменять хотелось бы, коли до кустиков сбегать не могу.

– Никак знакомы мы, служивый? – удивился боярин. – Откель имя мое знаешь?

– Так не глухой ведь, Илья Федотович, – усмехнулся раненый. – Слышу, как обращаются.

– А-а, то разумно, – кивнул воин. – Самого-то как кличут?

– Андреем.

– В честь апостола, значит, Первозванного. Гордое имя. А из чьего рода будешь?

– Не скажу, – Андрей бессильно уронил голову и пару раз тихонько постонал. – Не помню.

– Как – не помнишь? – изумился боярин. – Имя отчее назвать не способен?

– Ничего не помню, – повторил Матях. – Ни дома, ни родичей. Как попал сюда, не помню. Знаю только, Андреем зовут. Как на телеге очнулся, помню, и все. Откуда в степь попал, как, зачем – ничего вспомнить не могу. Как имя в голове сохранилось, и то непонятно.

– Касьян! – зычно гаркнул боярин, приподнявшись на стременах. – Подь сюда! Слышишь, чего служивый молвит: запамятовал себя совсем. Окромя имени, ничего молвить не способен.

– То бывает, Илья Федотыч, – услышал Андрей знакомый голос своего лекаря откуда-то спереди. – Коли сильно по голове вдарят, палицей там али кистенем, память зачастую отшибает начисто. Женок родных иные бояре не узнают, детей кровных. Опосля привыкают снова али вспоминают спустя время.

– Роду своего не помнить? Срамно это, Касьян.

– А молодцу красному под себя в траву ходить не срамно, боярин? Сеча, она жалости не ведает. Живот уцелел, то и ладно.

– Так ты и звания своего не ведаешь, служивый?– снова повернулся к раненому воин. – Княжич знатный али невольник беглый?

– Не знаю, – попытался пожать плечами Матях, но не получилось.

– Чудно... – усмехнулся в бороду боярин и отъехал в сторону.

* * *

Отряд из пятнадцати опытных нукеров, успевших не раз пройти через кровавые сечи, миновал очередную топкую низинку, поднялся на лысый взгорок и остановился, грозно нависая над богатым кочевьем из семи юрт, окружающих широкий колодец, и трех кибиток, стоящих поодаль.

Полтора десятка бойцов. Большинство в тускло отсвечивающих на солнце кольчугах. На голове у каждого островерхий шлем, отороченный по обычаю дорогим песцовым или собольим мехом. Все придерживали стоящие на стремени длинные легкие копья с кисточкой под самым острием. На крупах коней висели круглые щиты и саадаки* с луками и сулицами. Такой маленький, но готовый к бою отряд мог разорить стойбище без особого труда: вихрем налететь на мирно разделывающих мясо татар, порубить всех, кто еще не успел схватиться за оружие, наколоть на копья тех, у кого под рукой оказалась сабля, кистень или нож, вырезать стариков и детей, надругаться над девками и удрать, пока воины рода, сторожащие в степи тысячные табуны, бесчисленные отары, огромные стада, не успели прознать про упавшую на родной дом беду и кинуться в погоню. Разумеется, никакой добычи при этом нападающие взять бы не смогли, уж очень тяжелая и неповоротливая это штука – добыча. Но разорить – легко.

* Саадак – полный комплект снаряжения лучника: налучье, колчан со стрелами и тохтуй (чехол).

Однако для удачного нападения требовалась внезапность – а вооруженные до зубов степняки задумчиво гарцевали на виду кочевья, давая мужчинам время надеть стеганые халаты, приготовить оружие. И это означало, что к стойбищу подъехали мирные гости, а не злобные враги.

Наконец всадники стронулись с места и неспешным шагом направились к колодцу, оставив щиты на крупах лошадей и не расчехляя саадаки. К этому времени женщины успели попрятаться в юрты, забрав с собой детей; глупых баранов мальчишки отогнали от колодца прочь и только обнаженный по пояс пожилой невольник в протертых до дыр штанах продолжал мерно работать ведром, выплескивая холодную искрящуюся воду в выложенные камнями лотки поилок.

Покачиваясь в седлах, нукеры въехали на стойбище, спешились у колодца, составили копья в пирамиду, отпустили коням подпруги, подвели их к воде, всем своим видом доказывая миролюбие. Вода в степи хозяина не имеет, прогнать от колодца гостя, желающего всего лишь напоить скот и попить самому, нельзя.

Последним на землю ступил высокий, статный голубоглазый воин с острым носом, узкими усиками, спускающимися от уголков рта к подбородку, и такой же узкой бородкой, короткой черной чертой обозначенной под тонкими губами. Вместо шлема на татарине была песцовая шапка, на плечах лежал шитый золотом парчовый халат, из-под которого, однако, виднелся чешуйчатый куяк*. Стремя богатому степняку придержал другой, являющийся его полной противоположностью: кряжистый, с исполосованным шрамами лицом, на котором чудом сохранились карие глаза, расплющенный нос и белые изорванные, а потом сросшиеся кое-как губы. Видимо, этот татарин когда-то побывал в лапах у медведя. А может, в бою вышибли из седла, да нога застряла в стремени, и конь долго тащил по каменистой земле своего хозяина. Воин был одет в кольчугу с коротким рукавом и вплетенными на груди, по османской моде, двумя округлыми медными пластинами с изречениями из Корана, в темные штаны из тонкого мягкого войлока и войлочные же чуни, обшитые снизу кожей.

* Куяк – похожий на чешую доспех из нашитых на матерчатую или кожаную основу металлических пластин. А если его вывернуть наизнанку, пластинами внутрь, получается уже бриганта, столь популярная в Средние века в Европе.

– Да, мягкая здесь земля, – словно продолжая начатый еще в пути разговор, сказал голубоглазый степняк. – Сочная и влажная, как овечий сыр.

– Хорошая земля, – согласился его изуродованный товарищ. – Правда, здесь трава объедена, но она вырастет быстро. Очень быстро.

– Трава растет всегда. Были бы вода и солнце.

– Хорошо растет трава, милостью Аллаха великого и всемогущего.

– По милости Аллаха правоверный обретет богатство в любом месте...

Они переливали из пустого в порожнее, обменивались ничего не значащими фразами, словно чего-то ожидая, пока к ним не приблизился паренек лет четырнадцати и с поклоном сообщил:

– Бей Низиб рад тому, что по милости Аллаха всемилостивейшего вы оказались вблизи от нашего колодца и почтили нас своим визитом. Он просит не отказываться от его гостеприимства и разделить его трапезу.

– Мы рады тому, что улус достопочтеннейшего Низиба Камалова встретился на нашем пути, – поклонился в ответ статный воин, – и сочтем за честь сесть с ним за один стол.

Юноша посторонился, пропуская гостей вперед, засеменил сбоку, пытаясь удерживаться вежливо позади, но и быть на виду, указывая дорогу. Наконец он с облегчением остановился возле покрытой гнедыми шкурами юрты и откинул полог – на этом его миссия была закончена.

Гости шагнули внутрь, в пахнущий индийскими благовониями полумрак, остановились, давая глазам привыкнуть к темноте.

– Неужели?! Я не верю такой радости! Аллах направил стопы великого Аримхана Исамбета к моему скромному жилищу и даровал нам время для общей молитвы и мудрой беседы!

– Аллах даровал радость мне, дорогой Низиб, увидеть тебя в этих чужих краях и усладить мой слух звуками твоего голоса!

Аримхан раскрыл объятия и заключил в них одетого в парчу толстяка с округлым лицом и короткой, в два пальца, русой бородкой. Главы двух ногайских родов долго удерживали друг друга в крепких объятиях, а когда чувства взаимного уважения были выражены в достаточной мере, хозяин юрты уже довольно спокойно кивнул второму гостю:

– Приветствую тебя, Замлет Расих.

– Да пребудет с тобой милость Аллаха, уважаемый бей, – поклонился ногаец.

– Присаживайтесь, гости дорогие, отдохните с дороги, – запахнув халат, сделал приглашающий жест хозяин. – Сейчас Жамаль принесет угощение. Откуда и куда держите путь? Была ли легка ваша дорога?

– Благодарю, уважаемый. – Аримхан опустился на ковер, подобрав ноги, прикрыл колени полами халата. Зловеще прошелестели стальные пластинки куяка. – Наш путь тянется из дома нашего старинного доброго друга, вотякского хана Фатхи, главы рода Кедра. В землях нашего доброго товарища случилась беда. Простер над их землями свою тяжелую длань московитский царь. И хотя приняли многие люди его покровительство, но радости власть эта в их дома не принесла. Опустели покои ханские. Всех рабов отпустили русские на свободу, оставив токмо невольников из земель дальних и диких. Женщины, дарившие хозяевам ласки, разбежались по далеким домам. Не с кем ныне утолить свои желания честному воину. Некому ныне убирать навоз за скотом, некому доить коров, некому хлопотать в обширных покоях. Храбрые нукеры, желая поесть, вынуждены сами резать и разделывать вонючих козлов, а прекрасные жены правителей носят воду из колодцев, словно оборванные русские невольницы, сами затапливают очаги и варят похлебки. Мужчины, забывая ремесло воинское, вынуждены колоть дрова, чинить заборы, пахать поля...

– Эти русские расползаются повсюду, как моровая язва! – не выдержав, зашипел бей. – О прошлом годе они сели в Казани, ныне пришли в Астрахань! Подлые неверные повсюду отпускают невольников, насаждают свои нравы, ставят своего Бога наравне с Аллахом. Они освободили рабов по всей Волге! У моих соседей разбежалось половина стад, потому, что за ними некому оказалось следить. Род Тинчуровых зарезал всех коров, которых некому доить. Цена мяса упала ниже простой луковицы, но даже за эти деньги его никто не покупает. Этой весной в зимовье мои нукеры сами, как последние смерды, пахали землю и сажали ячмень и пшеницу!* Им не с кем теперь развлечься, не гневя Аллаха, потому что в кочевьях остались одни правоверные мусульманки и ни одной невольницы!

* Большинство ногайских племен имели постоянные стоянки для зимовки. По весне земли вокруг них распахивались, там сажались зерновые культуры. Возвращаясь на зимовку, татары собирали урожай, что позволяло им благополучно дожить до весны.

Аримхан еле заметно улыбнулся. Вместо традиционного вежливого разговора, посвященного либо погоде, либо соседским делам, бей, оскорбленный наглостью московитских ратников, сам повернул на интересную для приезжих тему. Поэтому гость позволил себе небольшую паузу, наблюдая, как молодая черноглазая татарочка, поставив между мужчинами широченное серебряное блюдо, теперь шустро заставляет его мисками с изюмом, курагой, инжиром, ломтями арбуза и персика в патоке, горько-сладким черносливом, орехами. Наконец девушка отошла к стоящей у входа в юрту бочке, зачерпнула ковшом кумыса, перелила в кувшин, принесла и поставила перед хозяином. Гости почти одновременно расстегнули поясные сумки, достали серебряные пиалы. Низиб-бей наполнил их пенящимся кобыльим молоком, и Аримхан приподнял свою, с благодарностью кивнув:

– Да будут сочными травы на пути твоих стад, досточтимый камаловский бей!

Гость неторопливо осушил чашу, поставил на стол и продолжил:

– Я разделяю твою скорбь, мой дорогой Низиб. Ныне я, подобно шелудивому псу, был вынужден бежать из родных земель, с пастбищ, на которых росли стада моих дедов и прадедов. Прихвостни хана Дербыша, целующего руку московитского царя, пытались заставить и меня, Аримхана Исамбета, выпустить на волю русских рабов! Я отказался, и тогда подлые предатели наслали русских стрельцов, которые гнались за мной пять дней, пока я не бросил половину невольников и большую часть обоза! Мое сердце по сей день горит от обиды, а руки дрожат от стремления сразиться с неверными!

– Этот час придет, мой дорогой Исамбет, – снова наполнил его пиалу хозяин. – Русские глупы и доверчивы. Не первый раз они приступали к Казани, не первый раз мы гневали Аллаха, отпуская на волю язычников, не совершающих намаза, не первый раз русским обещали более не ходить в их земли. Теперь они опять уйдут в свои лесные города, а мы опять станем приходить на их богатые земли за добычей и невольниками. Так происходит всегда, уважаемый. Так почему ты думаешь, что на этот раз будет иначе?

– До этого года русские не оставляли в Астрахани своих стрельцов, хмуро ответил гость.

– Через три или четыре года, – улыбнулся бей, – через три или четыре года Дербыш-Алей увидит, что в его ханстве без русских рабов некому тачать сапоги, некому сажать сады и собирать урожай, некому ловить рыбу и строить причалы, некому убирать улицы и чистить нужники, некому развлекать юношей и рожать новых рабов – и тогда он сам, своими собственными руками вырежет всех русских стрельцов, бросит посла в поруб и пойдет в большой набег на север...*

* Именно так все и произошло. Но набега не получилось – Дербыш-Алея изгнали за измену присяге, а Астраханское ханство просто упразднили.

– Это будет нескоро, – покачал головой Аримхан. – А чистить казан в моем кочевье некому уже сейчас.

Настала очередь надолго замолкнуть хозяину кочевья. Он пустым взглядом уставился мимо Замлета Расиха на бочку кумыса и медленно двигал челюстью, пережевывая кисловатую курагу. Аримхан не мешал толстяку оценить все выгоды и недостатки предложения гостей. Всего пару лет назад он не сомневался бы в согласии камаловского бея, но за последние годы русским удалось очень сильно напугать соседей, и разорять московитов никто не решался уже довольно давно. И все-таки... И все-таки, помимо страха, русские посеяли ненависть в сердцах ограбленных, лишенных привычного образа жизни степняков. А значит, очень многие из них уже мечтают о мести.

– Русские коварны, – наконец ответил Низиб-бей. – Если их разграбить, они кидаются в погоню.

Аримхан покосился на спутника, и тот, слегка кашлянув, сказал:

– Я слышал, что нукеры камаловского рода не один раз ходили в набеги на Вятские земли, но русским никогда не удавалось догнать храбрых воинов.

– Времена меняются, уважаемый Исанбет, – вздохнув, покачал головой хозяин. – Раньше нам достаточно было дойти до Камы, границы вольного Казанского ханства, и русским приходилось осаживать коней. Ныне они могут гнаться до самой Персии. Эти дикари злобны и хитры, они способны именно так и поступить.

– Если будут знать, где искать своих обидчиков, – тихо рассмеялся Аримхан. – А ведь до сего дня им ни разу не удавалось напасть на след нукеров твоего рода. Я думаю, у тебя есть тайна, почтенный и глубоко уважаемый мною бей Низим. Ты знаешь какой-то путь, не известный ни русским, ни нам, твоим единоверцам. Тайную дорогу к богатым вятским амбарам. Настала пора поделиться своим секретом, бей. Жизнь меняется, и теперь у вас больше не получится ходить к русским в одиночку. Путь стал слишком длинным, а неверные – слишком сильными. Чтобы напомнить русским о том, что они всего лишь наши беглые рабы, что они созданы Аллахом для нашего развлечения и услужения нам, требуется куда больше нукеров, нежели ты способен отправить в набег.

Хозяин кочевья обиженно поджал губы, поднял кувшин, в очередной раз наполнил пиалы и протянул руку к орешкам. Аримхан понимал его муки: камаловскому бею снова приходилось принимать тяжелое решение, за которое, может быть, придется заплатить жизнями многих мужчин из его рода. Редко когда из набега возвращаются все воины, кому-то обязательно придется пролить кровь за благополучие всего кочевья. Сейчас помимо платы головой с него пытаются получить плату тайной. Неведомая никому, кроме камаловских нукеров, дорога не раз спасала сотни татар, сберегала добычу от русских порубежников. Отдай тайну чужому – и вскоре она станет известна всем.

Но если не поделиться секретом, ногайцы вместе с родом Камаловых в набег более не пойдут. Кому хочется чувствовать за спиной дыхание русских псов, зная, что сосед уходит от погони безопасным путем? Нет, либо тайной дорогой пойдут все, либо никто – и бей это прекрасно понимает. Так что думай, Низиб Камалов, думай. Ты можешь сохранить секрет и остаться в нищете. А можешь поделиться им – и тогда самаркандские купцы станут покупать у тебя русское серебро, меха, посуду, платки, деготь, атласы, зеркала, расплачиваясь полновесными динарами, тогда невольники станут собирать твои юрты перед походом и сидеть на козлах повозок, они станут засеивать и жать поля на твоем зимовье, пилить дрова, чинить утварь, резать скот и таскать на продажу мясные туши. Русские рабыни станут услаждать тебя своим телом, собирать кизяк, вышивать халаты, варить похлебку и чистить котлы, стирать тряпье, ухаживать за детьми. Думай, Низиб, думай.

Аримхан выпил кумыс, занес руку над мисками, немного поколебался, опустил ее на инжир.

– Русские все равно нас выследят, – покачал головой бей. – Русские глупы, но злопамятны. Кинутся в погоню и не успокоятся, пока не попробуют нашей крови. Мои предки всегда шли на Русь вместе со всеми и токмо на обратном пути сворачивали на тайную тропу. Русские гнались за теми, кто не знал секрета. Если мы исчезнем все, они либо разыщут нас, либо обойдут леса и встретят нас на Каме.

Это было существенным аргументом. Гость мысленно признал прозорливость бея: одно дело, когда уходящих врагов становится чуть меньше – тогда просто гонишься за теми, кого видишь. И совсем другое – когда противник пропадает совсем. Тогда его начинают усиленно искать. Настала очередь Аримхана задуматься над своими аргументами – однако у него ответ нашелся практически сразу.

– Мы хотели напасть на русских силами трех родов, уважаемый Низиб-бей, – улыбнулся он. – Четыре сотни нукеров от моего рода, шесть сотен от твоего, девять сотен выставит вотякский хан Фатхи Кедра. Вотякам ведь не нужно уходить за Каму, верно? Ну так пусть они и уходят домой... Сами!

Гость расхохотался, да так весело, что даже камаловский бей волей-неволей улыбнулся.

– Да, вотякам своя дорога, а нам своя, – согласно кивнул хозяин.

– Так ты согласен принять участие в набеге, уважаемый Низиб-бей?

– Двадцать сотен супротив всей вятской земли, – разочарованно покачал головой татарин. – Нас всех вырежут, даже если в поместьях останется только половина русских бояр.

– Их не останется, уважаемый Низиб-бей. – Губы Аримхана уже в который раз тронула довольная улыбка. – Я знаю, как выманить всех бояр из домов на несколько дней. Поместья будут пусты. Только смерды и много, много добра, которое просто ждет, когда истинный хозяин заберет его в свои руки.

* * *

Свияжск появился впереди неожиданно. Только что тянулись по сторонам дороги густые ивовые кустарники, открывались колосящиеся поля и луга с неторопливо жующими траву коровами – как вдруг на расстоянии полета стрелы явились высокие бревенчатые стены с чешуйчатым, крытым дранкой навесом и приземистые башни, из бойниц которых зловеще выглядывали пушечные стволы. У ворот стояла стража из десятка стрельцов с бердышами – но путников служивые не трогали, пропуская всех невозбранно. Военное лихолетье уже давно укатилось от этих мест далеко – далеко на юг, и если кого и опасались местные смерды, так это разбойных шаек, что никак не желали примириться с рукой Москвы над здешними уделами и грабили всех без разбору, как во времена казанской вольницы.

Но к городам черемисские и вотякские шайки приближаться боялись, а потому стрельцы у ворот откровенно зевали, оглядывая проходящих купцов, смердов и прочий люд.

Обоз вкатился под терем* надвратной башни, в пахнущий смолистым духом полумрак. Построенный царем всего три года назад город еще не успел растерять лесные запахи, привезенные из густых чащоб. Впереди открылся обширный, плотно утоптанный двор, все еще не застроенный. Назначенная принимать идущие под Казань десятки тысяч ратников, сохранять для них воинскую справу и еду, крепость все еще оставалась слишком большой для немногочисленных пока горожан.