Текст книги "Ловкачи"
Автор книги: Александр Апраксин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 17 страниц)
XV
ТВЕРДОЕ РЕШЕНИЕ
Сергей Сергеевич Огрызков вообще был болтлив по природе. В данном же случае он настолько симпатизировал Мирковой, что счел даже своею священнейшею обязанностью точнее определить самых опасных врагов ее возлюбленного Хмурова.
Таким образом, он явился вдруг помощником отсутствующего Ивана Александровича, и помощником даже весьма полезным.
– Степан Федорович Савелов, – заговорил он снова, когда Зинаида Николаевна уговорила его еще остаться, – не без причины ненавидит, по крайней мере теперь, Ивана Александровича.
– Неужели же, – воскликнула она в крайнем удивлении, – Степан Федорович хоть минуту единую считал себя вправе думать, что я когда-либо обращу на него особое внимание?
– По-видимому, оно так, – подтвердил Огрызков. – Я даже уверен, что и флигель-то в вашем доме он снял не без цели.
– Какая же цель?
– Он надеялся на более близкое знакомство, на более простые, то есть не столь официальные, отношения, на прием у вас в доме в качестве почти своего человека…
– Да? – переспросила она. – В самом деле! Смешно даже подумать! Господин Савелов в конце концов рассчитывал, что смирно и одиноко существующая еще молодая вдова если не влюбится в него за его личные достоинства, то хоть от скуки выйдет за него замуж. Не так ли!
– По-видимому.
– Жестокое разочарование! – с почти злобною усмешкою сказала она. – Вы можете ему это передать, Сергей Сергеевич. Для меня господин Савелов никогда ничем иным не был, как еле-еле знакомым и отнюдь не интересным человеком. Теперь он мой квартирант, но надеюсь, что и от этой чести он меня скоро избавит. Мне, признаться, неприятно знать, что в двух шагах от меня живет личность, ненавидящая того человека, который скоро будет моим мужем. Что же касается его злобы против Ивана Александровича, то в моих глазах она совершенно бессильна, и я только не советовала бы господину Савелову особенно громко клеветать на человека, который всегда сумеет за себя и за свою честь заступиться.
Огрызков смотрел на Зинаиду Николаевну и был поражен столько же твердостью ее речи, сколько и всем ее видом.
В эту минуту она была не только хороша, а даже обольстительно прекрасна.
Щеки ее запылали румянцем, чудные глаза заискрились и как бы еще расширились. Не было сомнения, что в случае чего – она сама сумела бы отстоять честь того человека, которого любила и в честь которого, разумеется, верила. С другой стороны, она сразу расположилась в пользу Огрызкова только потому, что он явно был на стороне ее избранника. Желая выразить это и поблагодарить его за участие, она, прощаясь, просила его приезжать сколько можно чаще. Она сказала ему:
– Кроме того, вы мною уполномочены объявить всем и каждому, кто бы ни вздумал заинтересоваться мною и Иваном Александровичем, что вопрос о нашей свадьбе решен между нами бесповоротно и что официальное обручение состоится тотчас же по возвращении его в Москву.
Огрызков откланялся и уехал.
Он едва дождался вечера, то есть обычного обеденного часа в Эрмитаже, чтобы все разболтать поскорее и поделиться со знакомыми и приятелями пикантными, интересными новостями.
И в этот, и в два-три последующих дня он всем и каждому повторял от начала до конца всю историю, причем от одного только Савелова скрыл ту часть своей беседы с Мирковой, которая касалась его.
Таким образом, Степан Федорович, ничего не подозревая, знал только факт внезапного отъезда Хмурова и объявления Мирковой о предстоящем ее браке с ним.
– Тут что-то странное во всей этой истории, – сказал он и стал расспрашивать Огрызкова, особенно интересуясь подробностями его беседы с Иваном Александровичем.
– Эх, – заметил ему в конце концов тот, – тебе бы судебным следователем быть, право!
Но Савелов ему ничего на это не ответил, а, встревоженный более, нежели когда-либо, поехал к своему приятелю полковнику.
– А я к тебе собирался, – встретил его тот у себя.
Когда они уселись, Савелов рассказал ему все, что сейчас слышал от Огрызкова, и прибавил:
– Хоть убей меня, а я чую тут какую-нибудь подлость. Этот гусь неспроста уехал, именно в такой момент, когда присутствие его при Зинаиде Николаевне, казалось бы, становилось наиболее необходимым.
– А я кое-какие сведеньица, со своей стороны, тоже получил.
– Что ты говоришь?
– Очень просто, – с невозмутимым хладнокровием ответил полковник. – Говорю, что сам вот сейчас собирался к тебе ехать. К обеду тебя поджидал…
– Никак не мог. Заговорился с Огрызковым. Все его расспрашивал. Ведь, оказывается, Хмуров его к Зинаиде Николаевне посылал. Никак я приехать к тебе раньше не мог.
– А напрасно. Нет, в самом деле! Была каша гречневая, какую ты любишь, рассыпчатая; борщ, а потом на жаркое телячьи котлеты отбивные…
Не это интересовало Савелова. Он спросил:
– А какие известия ты получил? Не томи, пожалуйста.
– Зачем томить, да и волноваться опять-таки дело вредное, – вразумительно пояснил он. – Вот давай чайку попьем, и я тебе все по порядку расскажу.
Но Савелов выходил из себя. Он встал с широкой оттоманки и, подойдя к письменному столу, за которым сидел полковник, сказал ему:
– Твоя флегма хоть кого из терпения выведет! Ведь ты отлично знаешь, что каждый вопрос, касающийся этого человека, для меня чрезвычайно важен. Ты слышишь, что он куда-то поспешно бежал из Москвы, даже и не простившись лично с женщиною, готовою ему доверить и все свое состояние, и всю свою жизнь! А, ты улыбаешься…
– Я улыбаюсь твоей поспешности, – сказал полковник. – Садись и слушай, если тебе чаю еще не хочется.
Савелов сел, но полковник не сразу еще приступил к делу. Он поправил свечи на письменном столе, закурил папиросу, два раза затянулся полною грудью и, наконец, глядя прямо на приятеля, сказал:
– Хмуров действительно оказывается бродягой, да еще высшей руки.
– Но факты, факты!
– Есть и факты.
– Например? Что же именно?
– Для начала хотя бы то, что он давно женат законнейшим образом…
Савелов так и привскочил на оттоманке, так сильно поразило его это известие.
Полковник как ни в чем не бывало продолжал со свойственным ему хладнокровием:
– Жену его зовут Ольгой Аркадьевной, она еще молодая женщина, всего двадцати шести лет, дворянка, дочь помещика в Тамбовской губернии, имеет капиталец, но он, то есть сам Хмуров, никогда в Тамбовской губернии имением никаким не владел. Три года, как разошелся с женою; ходят какие-то смутные слухи, будто бы он даже пытался ее отравить, но доказать этого нельзя. Сейчас живет она в Тамбове.
– Да ведь это прямой каторжник! – воскликнул Савелов, до глубины души возмущенный.
– Чего говорить! Хуже бродяги! – согласился и полковник.
– Нельзя терять ни минуты времени! – решил Степан Федорович.
– Что ж ты хочешь делать? – спросил его полковник.
– Как что? Понятно, предупредить прежде всего Зинаиду Николаевну.
– А удобно ли это будет?
– В таком случае, когда человеку угрожают обманом, преступлением, – воскликнул Савелов, – я полагаю, нечего думать об удобствах, в какой именно форме ее предупредить, а надо действовать, надо торопиться ее спасти.
– Прекрасно, – все так же невозмутимо сказал полковник. – Ты, стало быть, пойдешь к Зинаиде Николаевне и прямо ей так и выложишь все, что от меня сейчас слышал?
– Конечно…
– А я полагаю, что это будет несколько преждевременно, – воспротивился полковник.
– Но почему же?
– Женщина, друг мой, прежде всего действует под влиянием своих чувств…
– Допускаю, – перебил речь своего разумного друга Савелов, – но когда женщине честно и открыто говорят, что она на краю пропасти, когда перед нею срывают смелою рукою маску, в которой нагло щеголял негодяй, тогда – уж извини меня – никаким любовным чувствам не может быть места, и на смену им являются ненависть, презрение, даже жажда мщения.
– Извини меня, – ответил с обычными расстановочками полковник, – но я, не говоря, конечно, о Зинаиде Николаевне в частности, а обо всех женщинах, так сказать, в целом, придерживаюсь совершенно противоположного взгляда…
– То есть как это? Я что-то не совсем тебя понимаю.
– Да вот как: барыни, на мой взгляд, могут наказывать презрением, ненавистью или могут жаждать мести только за измену им лично. Все остальное, пока мил человек сам по себе, в их глазах никакого серьезного значения не имеет, и я мог бы назвать тебе миллион случаев, в которых женщины еще сильнее привязывались к человеку после того, как узнавали о нем даже ужасы…
– Все это я тоже допускаю, – сказал Савелов, – но при одном условии…
– А именно?
– Оно возможно и почти всегда даже так бывает в тех случаях, когда женщина уже отдалась совсем человеку, то есть когда она всецело принадлежит ему. Тут же…
– Ты полагаешь, этого еще нет? – спросил с расстановочкою полковник, пристально поглядывая на приятеля.
– Конечно, нет.
Полковник опустил глаза и, взяв карандаш в руки, начал что-то машинально чертить по лежавшему на столе листу бумаги.
Молчание, однако, продолжалось недолго, и первым нарушил его Степан Федорович.
Он спросил:
– А как бы ты думал поступить, если не предупреждать ее? Неужели так и оставить дело? Неужели так и дать ей впасть в обман заведомого нам с тобою мошенника?
– Зачем же? Выручить барыньку очень даже следует:
– Но как?!
– По-моему, так очень просто. Надо нам выписать из Тамбова законную супругу этого господина, и пусть она самолично явится к Зинаиде Николаевне да и выложит перед нею свое метрическое брачное свидетельство.
Предложение несколько озадачило Савелова. Он задумался, помолчал немного, даже встал с дивана и прошелся по комнате. Наконец, остановившись перед письменным столом, за которым полковник продолжал невозмутимейшим образом чертить какие-то арабески, он сказал:
– Предложение твое было бы хорошо, если б не два препятствия.
– Например?
– Первое заключается в невольном вопросе: кто же именно и по какому праву напишет в Тамбов несчастной, покинутой жене?
– Как кто? Да ты же.
– Это невозможно.
– Почему?
– Да я не вправе…
– Однако ты считаешь себя не только вправе, – возразил полковник, – но, кажется, даже обязанным предупредить Зинаиду Николаевну?
– Это дело другого рода.
– А именно?
– Зинаида Николаевна – наша общая знакомая, – пояснил Савелов. – Зинаиде Николаевне угрожает обман, и предварить ее от таковых следует, тогда как по отношению к жене этого негодяя мы ведь только можем одно сделать: констатировать факт обмана, уже совершенного ее предателем мужем.
На этот раз полковник помолчал и, пораздумав спросил:
– Ты упоминал о двух препятствиях: каково же второе?
– А второе, на мой взгляд, заключается в том, что время в подобных случаях вообще дорого и терять его по-пустому ни в каком случае не подобает. Почем мы знаем, чего там успел уже натворить этот ужасный человек?!
– Как знаешь, – сказал полковник, бросая карандаш и вставая из-за стола.
И сразу, чтобы переменить разговор, в котором, повидимому, другого мнения, кроме высказанного, у него быть не могло, он предложил:
– Что же чаю, хочешь?
– Нет, спасибо, – отказался Степан Федорович. – Притом я так устал, что хочется домой, лечь пораньше и привести в порядок все эти мысли мои…
– Как знаешь, – повторил еще раз полковник, дружески пожимая протянутую ему на прощание руку.
Савелов действительно уехал к себе в сильном волнении.
Еще не было поздно. Всего девятый час вечера в начале. Но дорогою уже он принял решение и дома немедленно же приступил к его исполнению. Он взял лист своей лучшей почтовой бумаги, плотной, как пергамент, украшенной действительно художественным вензелем, и написал следующее:
«Милостивая государыня Зинаида Николаевна!
Дело огромной важности, в зависимости с которым, как я слышал, находится вся будущая жизнь Ваша, приняло столь серьезный оборот, что я считаю обязанностью моей совести немедленно же предупредить Вас о предстоящей Вам опасности.
Весь завтрашний день я не выйду из дому, по крайней мере до получения от вас извещения, в котором часу Вам будет угодно меня выслушать.
С чувством самого глубокого уважения и совершеннейшей преданности имею честь быть, милостивая государыня, Вашим покорнейшим слугою.
С. Савелов».
Вложив письмо в столь же изящный конверт и подписав адрес Зинаиды Николаевны Мирковой, Степан Федорович приказал своему слуге доставить его немедленно по назначению.
Признаться, он ждал ответа сейчас же. Он даже слуге своему так и ответил на вопрос: дожидаться ли или нет? – чтобы он сказал, будто бы не знает и барин-де ничего не говорил.
Но человек вернулся с пустыми руками и только доложил:
– Снес-с.
– Что же тебе сказали?
– Ничего не сказали-с.
– Не может быть. Да ты письмо кому отдал? – спросил еще Савелов.
– Ихнему человеку отдал-с, Степан Федорович. Агафону прямо в руки отдал.
– Ну и что же?
– Он спрашивал: ответа, что ли, говорит, будете дожидаться?
– А ты так и ушел?
– Никак нет-с. Говорю: барин мне ничего не сказывал, там увидите, как прикажут Зинаида Николаевна: дожидаться ль мне от них ответу или не нужно.
– Ну а потом?
– Агафон снес письмо туда в комнаты к Зинаиде Николаевне, потом, так немного погодя, вышел ко мне и говорит: можете идти-с.
– Ты и ушел?
– Ушел-с, Степан Федорович, сами изволили приказывать, – оправдывался лакей.
Но оправдания его были излишни: Савелов и сам его ни в чем не обвинял, хотя и был в тревоге. С час прождал он еще ответа и лег наконец: он старался успокоить себя тем, что ответ будет завтра.
XVI
ОТВЕТ МИРКОВОЙ
Но тщетно прождал весь следующий день Степан Федорович Савелов известий или ответа на свое послание к Зинаиде Николаевне.
По временам ему казалось, что она письма его совсем не получила. Нельзя было, полагал он, обойти молчанием его честное предложение. К тому же время было дорого, и он понять не мог, как в данном случае поступить?
У Зинаиды Николаевны происходило в это время следующее.
Действительно, как предупреждал ее о том Огрызков, она получила в первую же ночь по отъезде Ивана Александровича Хмурова подробную депешу. В ней и в последующих телеграммах выражено было столько любви, столько горя от внезапной разлуки и столько мольбы не забывать его, отсутствующего, что молодая женщина откинула всякие подозрения и вверилась избраннику своего сердца более нежели когда-либо. Чистая душою, она ездила молиться за путешествующего и, коленопреклоненная, лила тихие слезы перед святыми иконами о здравии и благоденствии того, кого любила больше всего на свете.
Так прошло три дня, в течение которых было получено четыре телеграммы и еще раз Огрызков проведал ее.
На этот раз Миркова приняла Сергея Сергеевича радушно и любезно, словно ближайшего родственника и, во всяком случае, как весьма дорогого гостя. А дорогой гость, с целью, вероятно, доказать, что все это им вполне заслужено, счел долгом вновь ей отрапортовать о тех слухах, которые вызвал внезапный отъезд из Москвы его друга. Конечно, он сообщал при этом и о своем заступничестве за отсутствующего.
Посещение же Огрызковым Мирковой совпало как раз с тем третьим днем по отъезде Хмурова, когда он встретился с Савеловым и продолжительно беседовал с ним по сему поводу.
Зинаида Николаевна, более нежели когда-либо настроенная в пользу человека, которого любила и, благодаря этому, считала для всех остальных на недосягаемой высоте, только улыбалась презрительно, когда Огрызков ей сообщал о том несомненном волнении, которое выказал в этот день перед ним жилец ее флигеля, Савелов.
Таким образом, ничего не было особенно мудреного в том, что к письму жильца из флигеля она отнеслась с чрезвычайным равнодушием и даже не ответила на него.
Савелов же, со своей стороны, прождав целые сутки, терпеть долее не мог, тем более что провел все это время у себя дома в полнейшем одиночестве. В девятом же часу, как и накануне вечером, он вторично послал своего слугу к Зинаиде Николаевне, приказав почтительнейше просить на вчерашнее письмо ответа.
На этот раз слуга долго не возвращался, а когда явился наконец, то доложил, что Зинаида Николаевна приказали сказать, что ответ будет завтра.
Крайне удивленный, Савелов всю ночь не находил себе покоя. То казалось ему, будто бы в этом ответе слышалась угроза или, скорее, бравада перед ним, то он представлял себе в самой яркой форме все, что должно произойти, едва Миркова узнает свою ужасную ошибку.
Но Зинаида Николаевна вещи понимала несколько иначе. Была ли она сама чересчур уж уверена в Иване Александровиче или просто-напросто не хотела и опасалась услышать о нем что-либо чересчур дурное, только она не без умысла отмалчивалась на странное и в то же время несколько смелое послание Савелова. Она поджидала Огрызкова с целью посоветоваться с ним, а так как Степан Федорович настаивал на ответе, тогда как Сергей Сергеевич не приезжал, она и решила послать к нему и на другой день пригласить его к себе.
Вечно праздный Огрызков чрезвычайно гордился своим участием в деле Мирковой. Едва явился к нему в «Княжий двор» посланный от Зинаиды Николаевны и доложил о ее просьбе пожаловать, как он заторопился и радостно заволновался от предчувствия чего-то нового.
Всего ведь за два дня перед тем он сам просил ее в случае малейшей надобности немедленно присылать за ним нарочного гонца.
Гонец явился, значит, встретилась и надобность, чего было достаточно вполне для возбуждения его любопытства.
– В чем дело? Что случилось? – по приезде к Мирковой вопрошал он запыхавшимся голосом еще за две комнаты и так поспешно шаркая короткими толстыми ногами, что при всей его тучной фигуре оно выходило особенно комично.
Невольно Миркова улыбнулась, и, протягивая ему навстречу руку, она сама почти шутливо ответила:
– Из неприятельского лагеря делают нападение. Я к вам за советом.
Он поцеловал ручку и сел в глубокое кресло. Однако же он долго еще не мог отдышаться, до того поспешно стремился сюда.
Она же рассказала ему, в чем, было дело, и в подтверждение своих слов передала ему подлинное письмо Савелова.
– Позвольте взглянуть, – сказал он, принимаясь читать уже известное послание.
Потом, не выпуская его из рук, он сказал: – Странная вещь! Много нужно в самом деле смелости, чтобы брать на себя такого рода дела.
– Не правда ли? – подтвердила и она.
– Конечно! Но с другой стороны – а ведь я знаю Савелова, – он человек, быть может, несколько скучный, педант, человек вообще тяжелый, но безусловно честный. Многие же, даже в нашем кругу, считают его умным. Как совместить со всем этим такого рода бестактное письмо?
– Самомнение, – сказала Миркова, – и больше ничего, верьте мне.
– Да, иначе трудно объяснить, – согласился Огрызков. – Или же разве…
Но он сам остановился, точно возмущенный своим предположением. Тем не менее тон этих последних слов не ускользнул от Мирковой, и, как бы вспугнутая, она спросила:
– Или же это?..
– Нет, я не смею, я не хочу допустить подобной мысли, – отнекивался он.
– Но в чем же дело? Умоляю вас, говорите! – воскликнула она.
– Я просто хочу сказать, – набрался он наконец храбрости, – что для такого человека, каков Савелов, должны существовать какие-либо уж очень серьезные данные, если он считает себя вправе предупреждать вас о какой-то предстоящей вам серьезной опасности.
– Вы верите?
– Я не верю, Зинаида Николаевна, нет, не верю, чтобы опасность действительно существовала; но чем более вдумываюсь в это дело, тем более убеждаюсь, что Савелов не мог написать вам подобного письма по глупости и что для него, по его личным понятиям и убеждениям, какая-то опасность и существует, иначе он никогда бы не посмел…
Но на этот раз речь Огрызкова перебила сама Миркова. Она встала с места и, в гордой позе стоя в двух-трех шагах от своего гостя, сказала ему твердо и отчетливо:
– Существует ли, нет ли для меня опасность в воображении какого-то господина Савелова, для меня безразлично. Я никогда не унижусь даже до любопытства узнавать, что именно он хотел мне сказать этим глупым письмом. Я считала бы позором для себя и оскорблением для Ивана Александровича малейшую попытку с моей стороны узнавать или выслушивать в его отсутствие от кого бы то ни было какие-то откровения или тайны, касающиеся его лично. Я знаю его одного и верю одному ему. Даже вам, Сергей Сергеевич, если бы вы вздумали сегодня или когда-либо измениться по отношению к нему, если бы вы тоже сочли нужным, для моего же якобы спасения, мне что-нибудь о нем сообщать, даже вам в таком случае я бы отказала от дома. А чтобы раз навсегда лишить господина Савелова охоты вмешиваться в дела, его не касающиеся, я сейчас же сделаю необходимое распоряжение.
Твердою поступью подошла она к электрической кнопке, вделанной в стене, и позвонила. Вошедшему слуге она приказала:
– Послать ко мне сейчас же управляющего. Он должен быть в конторе.
– Слушаю-с.
Огрызков любовался Зинаидою Николаевною и думал про себя:
«Вот это любовь! И счастливец же в самом деле ты, Иван Александрович, если такая баба, можно сказать, первая на всю Москву, так в тебя беззаветно втюрилась».
Но вслух он говорил:
– Господи Боже мой, Зинаида Николаевна, вы даже и меня-то уж готовы заподозрить в измене. Клянусь вам…
Он клялся в своей преданности отсутствующему другу и ей самой, пока не явился управитель. То был высокий, седой, плотный и несколько строгий на вид старик. Смотрел он всегда прямо на того, с кем говорил, не отвлекаясь ничем по сторонам. Миркова относилась к нему с уважением и называла его всегда не иначе как по имени-отчеству.
– Здравствуйте, Кирилл Иванович, – встретила она его, приветливо отвечая на его почтительный поклон.
– Изволили требовать? – спросил он, не сводя с нее глаз и как бы даже не замечая присутствия в комнате стороннего лица.
– Вот в чем дело, – заговорила она поспешно, точно с ним ей было несколько неловко. – Я вас попрошу лично самому отправиться во флигель к Степану Федоровичу Савелову и сообщить ему мое желание в возможно ближайший срок очистить помещение…
Управитель точно вздрогнул, до такой степени поразило его распоряжение домовладелицы.
– Имеется контракт, – доложил он, – даже с неустойкою…
– Что ж делать, – ответила она, отворачиваясь от него и отходя в другой конец комнаты. – Мне это помещение теперь самой и безотлагательно нужно. Неустойку вы ему внесете…
– Господин Савелов, можно сказать, немало потратились при въезде к нам на квартиру и даже многое переделывали и отделывали за свой собственный счет.
Миркова очень внимательно рассматривала какие-то цветы в жардиньерке и ответила равнодушно:
– Что же? Возместите ему все его убытки, вот и все.
Но управляющий не уходил. Все молчали, и даже Огрызков чувствовал какую-то неловкость.
– Может, позволите им самим к вам явиться для объяснения? – спросил Кирилл Иванович, видимо желавший избавиться от полученного поручения.
– Боже вас упаси! – воскликнула Миркова так горячо, что оба присутствующих даже вздрогнули. – Я поручаю вам исполнить это сегодня же, сейчас же даже, так как он ждет, чтобы я прислала к нему…
– Слушаю-с, – поклонился управитель в знак прощания и направился к двери.
Но не успел он еще перейти в следующую комнату, как Зинаида Николаевна вернула его.
– Еще попрошу вас вот о чем, Кирилл Иванович, – сказала она. – Если бы господин Савелов вздумал вас расспрашивать о причинах такого решения с моей стороны, то вы скажите ему, что это ответ на его письмо. В доме же всем слугам и всем служанкам строго-настрого сейчас же воспретите принимать от него на мое имя какие-либо новые письма и тем более его самого.
Управитель невольно подумал, что Савелов позволил себе непростительную выходку по отношению к Зинаиде Николаевне, и, стоя всегда и во всем на страже интересов своей доверительницы, он на этот раз убежденнее прежнего сказал:
– Слушаю-с.
Едва он вышел, Миркова обратилась к Огрызкову.
– Послушайте, – сказала она. – Я не знаю, какую интригу приготовили против Ивана Александровича, но я знаю одно: кто раз допустил в сердце свое сомненье, тот станет жертвою самых мучительных подозрений. Пусть даже Савелов и знает нечто такое, о чем и я, по его мнению, должна была бы знать. Если оно так, если это что-либо дурное, даже страшное, Иван Александрович сам мне все, несомненно, откроет. Я верю ему одному, и никакая клевета, никакое обвинение не может и не должно нарушить то чувство безграничной любви, которое этот чудный человек сумел пробудить во мне к себе.
– Счастливец!
– О да, я бы желала, чтобы он навсегда был счастливцем! – горячо воскликнула она.
Ее чудные глаза предвещали не только надежду на счастье, но и уверенность в нем. Помолчав немного, она добавила:
– Об одном прошу вас, Сергей Сергеевич, сумейте и вы стать выше окружающей вас толпы. Сумейте не только не расспрашивать о сущности тех обвинений, которые люди из зависти, злобы и досады хотят обратить на него, но имейте мужество, если бы даже кто из них сам пришел к вам с рассказами, сказать им, чтобы они все это высказали бы ему в глаза. Дайте мне вашу руку, Сергей Сергеевич, и оставайтесь честным другом человека, который в серьезную минуту жизни обратился к вам, а не к кому другому, с доверием.
Он не только взял протянутую хорошенькую и холеную женскую руку, а даже решился поцеловать ее. И так ему было хорошо от этого поцелуя, что в данную минуту он действительно мнил себя призванным на защиту честного отсутствующего товарища, который временно лишен возможности сам за себя постоять.
Огрызков уехал от Мирковой с гордостью в душе, ибо он сознавал все свое благородство и готовился первому, кто только невыгодно заговорит в его присутствии об Иване Александровиче Хмурове, зажать рот резким и ловким ответом.
А в то же время доложили Степану Федоровичу Савелову о приходе к нему управляющего по поручению Зинаиды Николаевны.
В несказанном волнении вышел он сам навстречу к старику и, приведя его в свой кабинет, просил садиться.
Но Кирилл Иванович не сел. Глаза его неприветливо, по обыкновению и строго, и с укоризною, смотрели прямо в лицо Савелову, и, выждав с добрую минуту, как бы всматриваясь впервые в эти черты, он наконец спросил:
– Вы писали Зинаиде Николаевне?
– Да, писал по крайней важности и жду с минуты на минуту от нее ответа.
– Ответ я принес…
– Позвольте, в таком случае, – нетерпеливо обратился к старику снова Савелов.
Кирилл Иванович еще более выпрямился, отчего показался вдруг совсем уж огромного роста, еще строже уставился глазами в Степана Федоровича и сказал строгим голосом:
– Зинаида Николаевна просит вас по возможности немедленно очистить квартиру…
– Что? Что такое? – переспрашивал, словно не расслышав, Савелов.
Старик повторил и даже прибавил с особенною отчетливостью:
– Кроме того, доверительница моя приказала вас просить не беспокоить ее впредь никакими письмами и лично ее не посещать. Что же касается относительно неустойки и понесенных вами убытков от отделки этой квартиры вами за свой счет, то мы согласны будем вам все сполна уплатить.
– Но что же это, что это такое? – воскликнул в несказанном отчаянии Савелов. – Зинаида Николаевна себя губит, она не знает, что творит.
– Не могу знать, – ответил старик, – мне приказано только передать вам ответ на ваше письмо. Просим квартиру немедленно очистить.
И, поклонившись, он вышел.
