Текст книги "Ловкачи"
Автор книги: Александр Апраксин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 17 страниц)
XXX
МИРКОВА
Хмуров благополучно катил в Москву с полною уверенностью получить там из конторы «Урбэн» значительную сумму застрахованного и мнимоумершего Пузырева, да только радостно посмеивался над теми наивными и доверчивыми людьми, которых он так ловко провел в Варшаве. Ни жалко кого-либо из них, ни стыдно перед кем-нибудь ему не было, и даже, напротив того, у него хватало духа потешаться над их глупым положением.
Что касается Мирковой, то он как-то мало о ней думал, примирившись с сознанием, что все его планы и надежды относительно ее богатств пора покинуть.
Легко приобретая, он легко и терял. Даже теперь, сидя в вагоне и едва отъехав от Варшавы, он думал прежде всего о своих личных удобствах и затем строил воздушные замки насчет будущего.
Едва показался обер-кондуктор, Хмуров обратился к нему тем тоном полуласковости, полуприказания, который он усвоил себе для беседы со всеми вообще прислуживающими и который им всем почему-то и нравился, и внушал к нему уважение.
– Послушайте, мой милый! Я не успел в Варшаву распорядиться насчет спального вагона. Пожалуйста, узнайте, есть ли место?
– Должно быть, есть-с, – почтительно ответил обер, приложив даже по-военному руку к фуражке, так как с пассажирами первого класса принято обращаться с высшею деликатностью, ибо, не ровен час, можно не то что на персону, а просто-таки на влиятельную особу наскочить. И, наклонившись еще немного, все с рукою у фуражки, кондуктор прибавил: – Впрочем-с, сию минуту доложу-с.
Он вскоре вернулся.
– Имеется даже особое малое отделеньице-с, ваше сиятельство, – отрапортовал он.
Приняв величанье как должную и вполне ему подобающую дань, Хмуров ласково сказал:
– Спасибо, голубчик. Пожалуйста, на первой же станции распорядитесь о переноске моих вещей. А то мне до Москвы далеконько ехать.
– Слушаю-с, – ответил кондуктор, отдал честь и пошел дальше.
Когда же Иван Александрович еще удобнее расположился в отдельном маленьком купе интернационального вагона, мысли его приняли иной оборот и стали сперва пытливо, а потом и смелее забегать в будущее.
Будущее!
Великое слово, великая тайна, светлая, манящая и радужная, по надеждам; часто страшная, мрачная и беспощадная в действительном своем осуществлении!..
Но Хмуров верил в эту звезду. Лучшим доказательством благосклонного покровительства неведомой силы он считал только что приключившееся с ним: сорвалось с одной стороны, и в то же время вдруг открывается, как раз вовремя, значительная поддержка с другой. Уже это могло служить предзнаменованием прекрасной эры в его жизни. И фантазия унесла его вперед.
Он рисовал себе картину за картиною счастливого будущего. Получив из страхового общества "Урбэн" шестьдесят тысяч, он мчался за границу, к Пузыреву, обещавшему известить его о месте своего ожидания…
Но вдруг он спохватился, что сведения этого он еще не получил и должен был дожидаться его в Варшаве…
Как же теперь быть? Как быть? Как и через кого получить требуемое известие? Впрочем, правда, Пузырев раньше говорил о Вене и, конечно, намерения своего не изменил, а в Вене по отелям разыскать его будет нетрудно…
И снова работала фантазия: он, стало быть, первым долгом помчится в Вену, отсчитает там Илье Максимовичу его долю, то есть его половину из полученных шестидесяти тысяч, и поедут они в Париж.
Там Хмуров намеревался сразу блеснуть во все свое уменье, во всю ширь своей ненасытной жажды к шику. Тридцать тысяч рублей составляют без малого сто тысяч франков, а в его руках это миллион.
Он займет хорошенький дом-особняк, в тихом аристократическом квартале. Контора, специально занимающаяся устройством комфорта для временного пребывания в Париже знатных и богатых иностранцев, поставит ему нужное количество слуг: камердинера, двух ливрейных гайдуков, повара, кучера и грума; эта же контора снабдит его и выездными лошадьми и экипажами. О внутреннем украшении комнат нечего и думать: в них и без того будет все предусмотрено, начиная от картин действительных мастеров и кончая ценными бронзами. В Париже можно иметь напрокат все столь прекрасное, что самый взыскательный ценитель будет в восторге.
Знакомства заведутся легко. Если бы на то пошло, так контора возьмется охотно и за составление подходящего круга знакомых. Его введут в один из клубов, представят двум-трем модным людям, он с ними сойдется, пригласит их вскоре затем к себе обедать, окончательно обворожит искусством своего повара, тонкостью своих вин – и дело будет сделано: Иван Александрович Хмуров будет пущен в ход!..
Ну, а там остальное уже само собою придет. На то и Пузырев, чтобы измыслить, какой толк из всего этого извлечь.
Так-то мечтая, катил быстрым ходом Хмуров в Москву, пока в Варшаве несколько человек сразу были им брошены, с совсем иными думами о нем, на полный произвол судьбы.
Начать с Брончи Сомжицкой – очаровательная балетничка была и поражена, и огорчена, и даже несколько испугана этим внезапным отъездом. Рассчитывая на серьезную связь, она успела уже несколько привязаться к красавцу, а кроме того, как раз наступал срок месяца с того дня, как он впервые ей оставил требуемые по ее бюджету триста рублей. Но фактор Леберлех в точности исполнил полученные приказания и отчасти успокоил встревожившуюся панну балетничку.
В так называемом обществе, то есть в кружке тех господ, в котором Хмуров вращался, ничего определенного еще не говорили, но были крайне заинтригованы. Многие справлялись и в конторе гостиницы, и у фактора, но в ответ получали только одно, что он выехал в Москву, вызванный экстренными делами.
Сарра не давала Леберлеху покоя, но ей он повторял, конечно, то, что сам считал за правду, а когда она начинала вздыхать, охать, стонать и причитать, будто сердце ее чует беду, он зажимал себе не без комизма уши и кричал:
– Ой, не заврацай мне глову, я и слюхать не бенду.
Ольга Аркадьевна не особенно смутилась докладом Штерка, сама так и предрешив, сама понимая, что, убоявшись скандала, ее жалкий супруг куда-нибудь да сбежит. Ей он и нужен-то не был, а требовались данные для получения развода, и теперь с именем Брончи Сомжицкой в руках, да и с перечислением трех слуг "Европейской гостиницы", она готова была немедля возвратиться к себе.
Оставалась Миркова, и если вникнуть, то наибольшее горе, наибольший стыд, конечно, испытывала она.
По уходе от нее Ольги Аркадьевны она долго оставалась в глубокой задумчивости, как бы не зная, что ей теперь предпринять, куда идти, за что взяться?
И вспоминалась ей печальная история ее любви с того дня, когда впервые, еще два с лишним года тому назад, она увидала в театре этого человека.
Тогда он сразу поразил ее тем, что как-то особенно выделялся и фигурою, и манерою держать себя, и даже покроем платья от окружавшей его в партере массы москвичей.
Ей тотчас же показалось, что это приезжий и именно петербуржец.
Она заинтересовалась им настолько, что образ его преследовал ее еще долго по возвращении домой и даже следующие дни. Чтобы только увидать его, она стала чаще прежнего посещать театры, и вскоре, конечно, желание ее исполнилось.
А потом, когда именно она уже совсем твердо решила просить кого-либо из общих знакомых представить ей его, он вдруг исчез…
Она серьезно опечалилась, хотя и старалась себя уверить в том, что подобное увлечение человеком, с которым и двух слов не было сказано, наивно и неблагоразумно… Но сердце, давно жаждавшее любви, рвалось к нему, и она скучала.
Никто не интересовал ее. Несколько смелых претендентов были немилосердно отвергнуты, и так, в одиночестве почти, провела она эти два года, до новой встречи с ним.
Вспоминая теперь все, что было, она по временам как бы возмущалась от мысли, что человек этот, избранный ею из тысяч, оказался именно недостойным.
Потом она снова принималась проверять каждый его шаг, каждый поступок его, каждое слово наконец, ибо действительно помнила каждое из них, и постепенно перед нею вырастал образ человека, достойного и уважения, и полного доверия.
Тогда вопрошала она себя: да так ли, полно, так ли все то, что на него взводит его законная жена?
И, допустив раз подобный вопрос, допустив сомнение в его виновности, она уже увлекалась на этом пути, так как сама жаждала во всю дорогу, едучи сюда, услышать от него оправдание.
Долго еще просидела Миркова в глубокой задумчивости одна в своем номере.
Она перебирала в памяти своей все пункты обвинения, и ее чисто женское сердце отвечало на каждое из них с удивительным снисхождением.
Если человек бросил свою жену, то, стало быть, не любил ее.
Могла ли она сама, мечтавшая о счастливой жизни с ним, желать противного! Могла ли Зинаида Николаевна ставить в особую вину Ивану Александровичу, что он не любит другую женщину, хотя бы та и была с ним связана священными узами законного брака?
Нет и, конечно, нет, так как любовь в этом отношении прежде всего эгоистична, и знай Зинаида Николаевна, что, напротив, сердце Ивана Александровича всецело принадлежит Ольге Аркадьевне, то не жалость и сострадание, а ненависть и жестокую ревность могла бы она питать к ней.
Затем Хмуров обвинялся в том, что у него не было и нет никакого состояния.
Но ведь этот пункт не мог играть в ее глазах особенно важной роли.
Зинаида Николаевна сама, слава Богу, была колоссально богата и в состоянии избранного мужа не нуждалась. Напротив даже, она сочла бы себя счастливою вполне, окружив мужа той роскошью, которой сам он добиться не может и о которой все-таки мечтает.
Стало быть, и в этом отношении Зинаида Николаевна склонялась к извинению обвиняемого, хотя ей обидно было, что он не был с ней доверчив и почему-то считал нужным ей лгать, притворяясь человеком вполне обеспеченным.
Оставались, таким образом, еще два пункта обвинения.
Но и первый из них, а именно сокрытие перед нею своей женитьбы, Миркова старалась объяснить тем, что он уже твердо решил хлопотать о разводе и полагал во всем ей открыться при первых благоприятных вестях.
Стало быть, все сводилось к последнему пункту, действительно ужасному, столь даже ужасному, что у него самого не хватило духу оправдываться и он вышел оттуда уничтоженный.
Неужели ж в самом деле этот человек, которого она ждала как повелителя своего, которому она доверила бы все, что послал ей Господь Бог, и даже самую жизнь свою, неужели он гнусный убийца, отравитель?..
Не может быть!
Да, но почему же в таком случае он не отрицал этого страшного обвинения? Как мог он уйти, не разъяснив всего?
И у бедной женщины голова кружилась, она терялась, она чувствовала себя пораженной и как бы без выхода, замуравленной в застенке, едва в анализе своем доходила до этого места.
Так прошел весь день, так прошла ночь, бессонная, бесконечная, печальная и безнадежная.
Только под утро сон над нею смиловался и сомкнул ее воспаленные глаза.
Когда она пробудилась, то не могла сразу понять ни где она, ни что с нею, ни сколько времени здесь проспала?
Опомнившись, она позвала горничную.
– Который час, Даша? – спросила она, едва та вошла.
– Уж поздно, Зинаида Николаевна, уж десять минут двенадцатого.
– Я всю ночь не спала.
– Не привыкли на новом месте да дорогою намаялись…
Даша, как приближенная, конечно, все знала, но затрагивать предметы не решалась.
– Прикажете все готовить?
– Да, пора вставать, Даша.
Туалет с омовениями продолжался долго. Не ранее чем через час Миркова была совсем готова.
– Пожалуйте в ту комнату, – предложила горничная, – я там уж и занавесочки отдернула, сейчас чай подадут…
Зинаида Николаевна вошла в гостиную и почти вскрикнула. Яркий свет дня блеснул в ее глазах и заставил ее на мгновение зажмуриться, но через полминуты она уж подходила к одному из окон.
– Зима, – проговорила она. – Сколько снегу выпало…
– И на санках извозчики появились, – весело, как бы ободряюще отозвалась из спальни Даша.
Зинаида Николаевна занялась чаем. Вчерашние думы улеглись, но она теперь была занята одною мыслью и, когда покончила со своим первым завтраком, позвала:
– Даша!
– Что прикажете, Зинаида Николаевна?
– Меня никто не спрашивал?
– Никто-с, а вот только так я слышала, будто Иван Александрович Хмуров еще вчера вечером в Москву уехали.
– Уехал? – переспросила она, и молнией в уме ее сверкнула мысль: "Значит, виновен, бежал!"
Красивая голова ее поникла в грустной думе, но вдруг она энергично встала и сказала прибиравшей горничной:
– Дай мне ротонду и позвони, чтобы мне хорошие сани наняли, я хочу прокатиться.
Садясь в сани, она только сказала кучеру неопределенно:
– Поезжай прямо. – А когда они отъехали, прибавила: – Поезжай в русскую православную церковь, все равно в какую.
В храме Господнем, у подножия священного алтаря, перед ликом Богоматери, она преклонила колена.
Долго и горячо молилась. Взывала о спасении от соблазна, о защите, об укреплении скорбного духа своего и молила даже о прощении, об исправлении того, кто ей и другим причинил столько горя.
Постепенно волнение улеглось, тихо и безропотно катились слезы по ее щекам: она с верою и надеждою на исцеление приложилась к святыням и вышла.
А на улице ярко сияло солнце и чистый, только что выпавший снег сверкал от его лучей, словно усыпанный мириадами алмазов.
XXXI
В МОСКВЕ
Всю дорогу раздумывал Хмуров о том, как-то и скоро ли его рассчитают в страховом обществе?
Он решил по возможности избегать каких-либо встреч со старыми знакомыми, вполне понимая, что кружок, в котором он вращался до своей поездки в Варшаву, должен был знать о происшедшем у него с Мирковой разрыве, а также и о причинах, его вызвавших. Но Ивана Александровича не мучила мысль о предстоящем стыде при встрече с кем-либо из них, так как оправдания себе он бы всегда нашел.
Нет.
Его пугала необходимость сидеть почти взаперти в каком-либо номере гостиницы или меблированных комнатах и выжидать там, пока в обществе дело его пройдет через все неизбежные формальности.
Он ненавидел скуку, был всегда врагом одиночества, зная, как и чем заполнить свободное время.
Но на этот раз надо было суметь пожертвовать несколькими днями скуки для будущих радостей, и оставалось только примириться с неизбежностью.
По приезде в Москву он не отправился в прежние номера, а выбрал себе временным местом проживания еще более скромные комнаты, где-то в переулке, и тотчас же отдал свой вид в прописку.
Однако в этот день он никуда не вышел, а, послав накупить себе всяких газет в качестве умственной пищи и развлечения да всякой еды в качестве пищи более насущной, он так и скоротал вечер у себя в номере.
От скуки пробовал он заговорить с прислуживавшим человеком, но тот либо достаточно намаялся за день, либо вообще был не из болтливых и ничего интересного передать не сумел. Сколько ни расспрашивал его Хмуров, кто рядом стоит, есть ли хорошенькие постоялицы да, главное, одинокие, – толку, от него он не добился, ибо тот твердил одно:
– Бывают, конечно, и одинокие, а то и вдвоем муж с женою живут.
Так он его и отпустил.
Но зато на другое утро Иван Александрович уже к десяти часам был в полном блеске.
Безукоризненно одетый, причесанный, слегка надушенный, ждал он времени, когда считал удобным отправиться заявить о своих правах.
Как ни жгло его нетерпение, он на этот раз опять-таки выдержал характер и вышел из дома только в одиннадцать.
До помещения, занимаемого конторой страхового общества, было недалеко: Хмуров даже с умыслом поселился в этом переулке, чтобы не ездить по городу и избегнуть, таким образом, нежелательных встреч.
Он прошел пешком и через пять минут снимал в передней пальто.
Там хотя и видели его впервые, но приняли любезно.
Он спросил:
– К кому бы мне обратиться по делу страхования жизни одного друга моего в обществе "Урбэн"?
Высокого роста господин, уже седой, в золотых очках, встал:
– Чем можем служить?
– Я могу переговорить с вами?
– Пожалуйста, сейчас еще никого нет, но я секретарь здешний, и если вам будет угодно, то я всецело к вашим услугам.
Хмуров невольно осмотрелся кругом. Присутствие еще двух лиц – конторщика и кассира – его несколько стесняло: он предпочел бы говорить с глазу на глаз. Это тотчас же подметил секретарь и предупредительно предложил:
– Не угодно ли пройти дальше. Вот сюда попрошу вас, в кабинет нашего главного представителя по Московскому округу.
Когда оба они уселись, Хмуров достал принесенные с собою бумаги и положил их перед собою на стол.
– У вас был застрахован, – начал он, – в сумме шестидесяти тысяч некто Илья Максимович Пузырев.
– Совершенно верно, – подтвердил секретарь. – Страхование состоялось всего месяца два тому назад.
– Да, приблизительно. Но теперь Илья Максимович Пузырев скончался…
– Как скончался?
– Вас это удивляет?
– Признаюсь, чрезвычайно. Я видел его неоднократно у нас в конторе; он производил на меня впечатление человека совершенно здорового, да по освидетельствовании двух наших докторов оказался действительно таковым.
– Тем не менее факт несомненен, – совершенно спокойно отозвался Хмуров. – Впрочем, я явился к вам со всеми документами. – Он что-то искал в бумагах и вскользь еще заметил: – Часто самые с виду крепкие организмы в случае болезни сваливаются вдруг. И пословица говорит: "Скрипучий дуб два века живет", а тут как раз наоборот.
– Вам, конечно, известно, от какой болезни он умер? – полюбопытствовал секретарь.
– Да, известно. Но лучше всего вам на это может ответить свидетельство местного врача.
– Вы говорите, где он скончался?
– В Крыму, в Ялте. Но позвольте, пожалуйста, по порядку. Вот полис страхового общества "Урбэн" с бланковой надписью умершего, почерк которого вам должен быть известен и без нотариального засвидетельствования, и, насколько я слышал, этого достаточно для получения мною денег; но на всякий случай я захватил всю корреспонденцию умершего, все его письма ко мне за последние два месяца… Если будет угодно?..
– Нет, помилуйте, зачем же?
– А вот удостоверение врача о смерти Пузырева с подробным изложением болезни.
– Позвольте, пожалуйста.
Пока секретарь пробегал глазами этот документ, Иван Александрович уже держал в руках еще какие-то бумаги.
– А вот, – сказал он, – письмо и телеграмма того лица, у которого он жил в Крыму.
– Ваш знакомый?
– Нет. Понятия не имею, и даже, кроме фамилии, мне ничего неизвестно. Не могу вам сказать, кто он, чем занимается. Знаю только, что домовладелец в Ялте. Фамилия его Любарский. По адресу его дома писал я покойному.
– Вот, изволите ли видеть, – сказал секретарь, – я заявление от вас приму, но попрошу вас пожаловать несколько позже или даже завтра, если это вам удобно. Вы постоянно изволите в Москве жить?
– Нет. Да и сейчас-то я из Варшавы, где меня застала печальная весть о кончине моего друга. Остановился же я в двух шагах отсюда.
Он быстро начертал на клочке бумаги свой адрес, поклонился, пожал руку и вышел.
"Однако, – думал он дорогою, – тут не так-то скоро отделаешься, и, главное, поразило его, как быстро после страхования скончался человек. Но что ж из этого? Мало ли каких случаев в жизни не бывает! Ничего им с нами не поделать, и деньги они должны мне отсчитать все до копейки. У Пузырева дело-то ой-ой как чисто поставлено. Неприятно мне только все эти вопросы выслушивать и все их взгляды испытующие выносить! Как бы это обойти?"
Вообще, в большинстве случаев Хмуров предпочитал чужими руками жар загребать и садиться за вполне накрытый стол.
Он шел в свои неважные номера и машинально, по привычке читал вывески на пути.
Вдруг он остановился перед медной доской, приколоченной к парадной двери, и прочитал гравированную на ней надпись:
Петр Косьмич
Свербеев.
Присяжный поверенный.
Прием от – до – ежедневно.
Его осенила мысль. Он взглянул на часы и вошел. Но в приемной уже стояло несколько человек. Приходилось перетерпеть до своей очереди. Однако, приняв решение, Хмуров уж не уходил, а хотел добиться толку, и с сознанием, что всякому ожиданию должен когда-либо наступить конец, он то похаживал по комнате, то присаживался и ждал.
Иногда дверь отворялась, из нее выходил клиент или клиентка, после чего кто-либо из присутствовавших в приемной шел на смену. Так дошла очередь и до Ивана Александровича.
Петр Косьмич Свербеев уже успел войти в моду, и кабинет его внушал клиенту уважение. Но Хмурова ни роскошью, ни обстановкой удивить было нельзя, видел он на своем веку достаточно всего! Не обращая никакого внимания на окружающее, он спокойно отрекомендовал себя и сел.
– Вот изволите ли видеть, – заговорил он прямо о деле, – в чем моя к вам просьба. Месяца два тому назад с небольшим большой друг мой, Илья Максимович Пузырев, застраховал свою жизнь в французском страховом обществе "Урбэн", имеющем право совершать операции и в России, в сумме шестидесяти тысяч рублей, подлежащих выдаче в случае его смерти тому лицу, которое представит в общество полис с его бланковой надписью.
– И теперь, – спросил Свербеев, уже по навыку к беседам с клиентами, – этот господин умер?
– Да, и теперь, всего через два месяца по совершении страхования, мой друг, Илья Максимович Пузырев, умер.
– Полис перешел к вам?
– Полис с бланковой надписью перешел ко мне, – ответил Хмуров, – и я, стало быть, являюсь его владельцем или, так сказать, правопреемником умершего.
– А общество ставит затруднения в выдаче застрахованной суммы? – спросил адвокат.
– О нет! Я этого сказать еще не могу, тем более что я сейчас только подал заявление о смерти Пузырева.
– В таком случае что вам от меня, собственно, угодно?
– Вот это-то и позвольте мне выразить, – с некоторым нетерпением за то, что господин Свербеев все желал говорить за него, ответил Хмуров.
– Пожалуйста!
– Кроме бланковой надписи, мое право на получение из общества "Унбзн" страховой суммы за умершего Пузырева подтверждается целым рядом писем покойного. Не только он упоминает об этом, но подробно довольно трактует и о том назначении, которое ему было бы желательно, чтобы я дал его деньгам после его смерти. Письма эти все при мне, и если мы с вами сойдемся, то есть столкуемся насчет всего остального, я попрошу вас их внимательно прочитать.
– Чем был болен умерший? – спросил так же, как и секретарь, господин Свербеев.
– Насколько я понимаю, – ответил Иван Александрович, – скоротечною чахоткою; впрочем, я сейчас представил в общество медицинское свидетельство о смерти.
– У вас есть копия?
– Нет, нету, я не знал, что может понадобиться.
– Жаль.
– Мне кажется, это особенной роли не играет, тем более что я списал себе фамилию выдавшего свидетельство врача.
– Прекрасно-с. Итак, вы сейчас говорили?..
– Конечно, с первого момента страховое общество как бы несколько поражено этой неожиданной для его московских представителей кончиною. Но ведь и я был ею поражен, так как, по моему мнению, Пузырев выехал два месяца тому назад из Москвы совсем здоровым. Таким, по крайней мере, казался он на вид. Только я знал, да и письма его опять-таки это подтверждают, какую глубокую сердечную рану этот человек уносил с собою. Вот эта рана его и сразила, видно. Как бы там ни было, однако я не знаю, какие там могут потребоваться формальности, и пришел просить вас взять на себя труд получить с них эти деньги. Мои условия будут следующие: если в течение одной недели от сегодняшнего числа мы получим полностью всю сумму без затруднений, без судебных препирательств, то я предлагаю вам тысячу рублей; в противном случае условия наши будут иные.
– Я согласен, – сказал присяжный поверенный, – и я даже полагаю, что до иных условий у нас дело не дойдет, ибо не такое это общество, чтобы до суда доходить. Им, напротив, быстрая уплата страховой суммы делает колоссальную рекламу, а всякое судебное разбирательство вызывает недоверие к ним, все будут бояться к ним идти, как бы потом судиться не пришлось. Ваше же дело совершенно чистое. Потрудитесь съездить написать доверенность на мое имя с обозначением всего требуемого – мне, я вижу, вас учить не приходится, – а условьице мы с вами и домашнее набросаем насчет моей тысячи рублей.
– Прекрасно.
Хмуров уже встал, собираясь уходить, как господин Свербеев остановил его вопросом:
– А сами вы чем изволите заниматься? Знаете ли, могут все-таки поинтересоваться в обществе.
Хмуров вспомнил остроумный ответ Пузырева на тот же вопрос и, не моргнув глазом, сказал:
– Науками.
Опытный Свербеев взглянул на него испытующе и потом вдруг улыбнулся, но далее говорить об этом не стал. Он сам проводил его до передней и на прощанье только повторил:
– Привозите же доверенность сегодня и, кстати, все письма умершего оставьте у меня: я на досуге их прочитаю.
