Текст книги "Ловкачи"
Автор книги: Александр Апраксин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 17 страниц)
IX
ПЛАНЫ САВЕЛОВА
Марфа Николаевна была солисткою русского хора и пользовалась особым расположением одного богатого семейного старичка, который к ней мог заезжать только до пяти часов дня, то есть в такое время, когда находился ему предлог вообще бывать в городе.
Тем не менее ходили слухи, что денег для предмета своих ухаживаний он не жалел и давал ей не только раз навсегда аккуратно выплачиваемую ежемесячную пенсию в количестве пятисот рублей, но еще и не отказывал в подарках.
Занимала она целый домик-особняк в переулочке, прилегающем к людной улице, и жила, ни в чем себе не отказывая.
Когда к ней внезапно нагрянула компания, она сама вышла в переднюю и, увидав Огрызкова, которого знала уже давно за человека добродушного, приняла и друзей его очень весело.
– Вы только извините нас, – сказала она, смеясь, – мы сидим за обедом. У меня собрались сегодня все свои.
– Стало быть, добрые знакомые? – не совсем точно понял ее Сергей Сергеевич.
– Нет, по крайней мере, не все, – ответила она. – У меня родные.
– Мы, может быть, не кстати? – спросил Степан Федорович Савелов.
– Напротив, я очень рада.
Из обширной передней перешли в зал с колоннами. Дом напоминал старые помещицкие городские особняки. За большим обеденным столом, поставленным посреди комнаты, сидела компания, в которой преобладали женщины. Двух из них, впрочем, знал Огрызков по хору. Одну из них прозвали Ромашкой, потому что она пила с такою легкостью всякое вино, будто оно было не пьянее ромашки. Другую же прозвал он сам Кисой, по сходству ее манер с нежащейся кошечкою.
Затем тут сидела уже немолодая и даже с сединою брюнетка, видимо когда-то очень красивая; еще одна бабеночка, похожая на портниху, и два кавалера: совершеннейший старик с бритою бородою и с усами, белыми как серебро, и юнец, вольноопределяющийся пехотного полка, мальчик некрасивый, весь в прыщах и неуклюжий до того, что не знал – встать ли ему при входе военного гостя или продолжать сидеть.
– Руки по швам, – скомандовала шутливо Марфа Николаевна и тем выручила обе стороны из неловкого положения.
Гости остановились в поклоне перед обществом, а общество разглядывало их, видимо думая: «Неужели нам помешают?»
Но и тут Марфа Николаевна нашлась: она громко сказала:
– Господа, прошу без церемоний. Кто желает кушать, милости просим к столу, у меня сегодня пельмени. А кому не угодно, пожалуйте в гостиную.
Полковник и Савелов перешли в следующую комнату, где тотчас же удобно расположились на диване и закурили.
Огрызков остался.
– Чудная вещь пельмени! – воскликнул он с такою искренностью, что даже Киса обратилась к нему с предложением:
– Садитесь в таком случае и покушайте с нами.
Ему дали место между Кисою и хозяйкою дома.
– Но я прямо из-за стола, – отнекивался он. – Правда, мы давно кончили завтрак и только потягивали коньяк…
– Тем более, – убеждала его и хозяйка дома, придвигая ему прибор.
Он кланялся через стол Ромашке, и та весело и радушно отвечала ему.
В доме замечалось довольство, и стол был накрыт обильно. Рябиновая и столовая водки закусывались икрою, ветчиною и еще какими-то копченьями. Миска с горячими пельменями была уже подана, и разливательною ложкою вооружилась старуха брюнетка.
– Вот так, Саша, займись-ка ты хозяйством, – одобрила ее намерение Марфа Николаевна.
Та что-то проговорила по-французски, видимо желая щегольнуть перед гостем. Но все почему-то расхохотались.
– Ну, уж зажаргонила! – сказала Марфа Николаевна. – Помешана она у меня на парле франсе.
– Что ж тут удивительного? – отозвалась старуха.
Но Огрызкову уже налили водки, и обе его соседки, одна справа, другая слева, тянулись чокнуться с ним.
Через минуту он добросовестнейшим образом уписывал наравне со всеми остальными пельмени.
– Перчику бы, вот только что! – сказал он.
Киса ему поперчила пельмени, но слишком усердно, и снова поднялся хохот. Каждое слово возбуждало здесь, в этом непринужденном обществе, смех. Только старик и юнец вольноопределяющийся перешептывались между собою, что не мешало им поминутно чокаться: старик очищенной, а юнец сперва рябиновкой, а потом даже уж портвейном.
Портниха не ела.
Она жеманилась и уверяла, что луку не переносит. Это возмущало Марфу Николаевну, и она не без раздражения несколько раз повторила:
– Пельмени без луку не делаются, я, по крайней мере, еще никогда не видала.
Из гостиной пришли смотреть, как уписывает Огрызков.
– Присоединитесь, – еще раз предложила им Марфа Николаевна.
И полковник и Савелов молча поклонились, но не сели.
За пельменями последовали рябчики, и вскоре все встали из-за стола. Старик и вольноопределяющийся совсем куда-то исчезли; остальное же общество собралось в гостиной. Появились на столе фрукты, потом черный кофе и две бутылки: одна с коньяком, другая с бенедиктином.
Старая брюнетка хватила рюмку и ушла в зал. Через минуту оттуда раздались звуки вальса из «Мартина-рудокопа».
Мотив, заигранный, но все же прекрасный, еще нравился. Компания воодушевлялась. Некоторые пошли туда.
Одна портниха держала себя глупо и все время жестикулировала перед лицом своими чрезвычайно грязными руками. Она всем надоела и только одна во всем обществе этого не замечала.
Киса жмурилась, посасывала виноград и все больше завлекала Огрызкова. Он потянулся чокнуться с Марфою Николаевною и многозначительно проговорил:
– Благодарю вас.
– За что?
– Да уж дайте ручку поцеловать. Неужели так и не догадываетесь за что?
Она взглянула на смеющуюся Кису и также многозначительно ответила ему в тон:
– Да, вот что, понимаю!
Савелов льнул больше к той, которую прозвали Ромашкой. Она была веселее всех остальных и вскоре предложила ему протанцевать тур вальса.
Полковник хлопал глазами и хлопал рюмку за рюмкою действительно доброго коньяку.
Киса тоже захотела танцевать, но не верила, чтобы толстый Огрызков мог сделать хоть один тур. Он принял вызов, и оказалось, что танцевал прекрасно. Все были поражены и стали его мучить. Становилось жарко. Надо было отдохнуть. Марфа Николаевна запела, и все смолкло. Мощный, богатый, грудной голос звучал сильно и страстно. Ее слушали с наслаждением, и здесь, в кругу знакомых, у себя дома, она пела еще лучше, непринужденнее, нежели там, у себя в хору.
Но вдруг она вспомнила о времени. Было пора одеваться. Все стали ее умолять не ехать, спеть еще.
– Что вы, что вы? – воспротивилась она. – Этого я сделать не могу. Служба прежде всего.
Оглянулись. Кисы уже не было. Оказалось, что она ушла тоже переодеваться, так как от хористок требовалось появление на месте не позже десяти часов.
Оставались портниха да старая брюнетка – таперша. Ромашка ушла вслед за Марфою Николаевною, так как состояла при ней чем-то вроде адъютанта.
Сразу стало скучно, и компания, поговорив немного, разъехалась.
Огрызкову хотелось потащить своих приятелей к Омону, но те не согласились, в особенности по нежеланию Савелова.
В самом деле, Степан Федорович был озабочен и если на время поразвлекся новинкою в этой странной обстановке, то, едва прекратилось общее веселье, вернулся снова к своим думам о Зинаиде Николаевне Мирковой и победившем ее сердце Хмурове.
Он уехал с полковником к себе домой и приказал подать крепкого чаю. Он сознавал, что пил в этот день слишком много: голова отяжелела, но хотелось поговорить по душе, и лучшего собеседника или, по крайней мере, слушателя ему нельзя было найти.
Полковник питал к Степану Федоровичу Савелову чувство самой прочной дружбы, основанной на незыблемом закале военного товарищества, то есть товарищества самого прочного, по правде говоря.
Характер Савелова отчасти отражался и в обстановке его квартиры. Все в ней было прилично, чисто до безукоризненности, и каждый предмет высматривал столь же прочным, как и он сам. Тут были все кругом вещи солидные, массивные и притом ценные. Не было излишних безделушек, и по первому взгляду легко было бы заметить отсутствие женщины в этой квартире.
Когда отданное слуге приказание было исполнено, друзья удобно развалились каждый в угол огромного дивана и, попивая дорогой ароматичный чай, завели беседу.
– Меня более всего возмущает, – говорил Савелов, – что люди честные и порядочные, каковым, несомненно, надо считать Огрызкова, так легко относятся к своим знакомствам. Мало того, они сами даже будут знать за человеком всякие мерзости и все-таки будут продолжать дружить с ним на милом основании, что не пойман, стало быть, и не вор.
– Очень просто, – ответил полковник, отхлебнув большой глоток из своего стакана.
– Неопровержимо доказать, что красавец этот Хмуров не что иное, как шарлатан, я, правда, еще не могу, – сказал Савелов, – но я это чувствую самым непоколебимым образом.
– Чего говорить, бродяга! – согласился полковник. Помолчав немного, он спросил:
– Почему только этот человек тебя особенно беспокоит?
– Как почему?! Ты меня, брат, удивляешь! Разве тебе не ясно, куда он метит с Мирковой?
– Ну, а тебе-то что?
Хладнокровие полковника, давно известное Савелову и даже нравившееся ему, на этот раз почему-то его раздражало. Он спросил:
– Имеешь ты представление о том, что такое Зинаида Николаевна Миркова?
– От тебя же много слышал, – ответил по-прежнему спокойно полковник.
– Хорошо-с. Теперь скажи мне, что, по-твоему, может произойти, если в доверие к такой женщине вкрадется негодяй?
Полковник молчал и глубокомысленно курил папиросу.
– Такой гусь, – продолжал Степан Федорович, – не задумается обобрать ее и испортить ей всю жизнь, тогда как она могла бы и другим дать счастье.
Полковник взглянул на приятеля, улыбнулся и сказал:
– Например, тебе.
– Какие ты глупости говоришь! – воскликнул Савелов. – Почему это непременно со мною, а не с другим? Мало ли порядочных людей, и уж, во всяком случае, более достойных счастия, нежели такой авантюрист?
– Согласен. Но напрасно ты только со мною в жмурки играешь. Если я тебе и не особенно помогу, то уж ни в каком случае не помешаю. Говори-ка прямо все начистоту.
– Ну так слушай же, – с какою-то особою решимостью последовал его совету Степан Федорович. – Да, я не считаю нужным от тебя скрыть, что на Миркову я давно смотрю как на олицетворение именно той женщины, которую бы я желал сделать моею женою.
– Дело хорошее!
– Да. Но совсем не потому только, что она так богата. Нет, конечно, состояние ее счастью не должно вредить…
– Не должно! – подтвердил весьма серьезно полковник.
– Но не оно играет в моем выборе первостепенную роль. Я давно присматривался к Зинаиде Николаевне, давно она мне нравилась, и, переселясь во флигель ее дома, я, так сказать, не терял ее из-под самого бдительного надзора. Я могу поручиться за эти два года, что ни единой мало-мальски подозрительной интрижки у нее не было и что она, за все время своего вдовства, вела себя безукоризненно.
– Большая редкость по нынешним временам.
– Тем более заметь, – продолжал Савелов, – что она вполне свободна и во всех отношениях совершенно независима!..
– Делает ей честь.
– Ну да, конечно, а мне делало удовольствие. Я последнее время уже чаще стал с нею видеться и даже пробовал изредка намекать, все шло прекрасно, как вдруг в один месяц, даже менее того, все изменилось. Она встретила этого Хмурова и совершенно потеряла голову. Она себя компрометирует с ним, и я не могу поручиться, не зашли ли они уже слишком далеко.
– Печальная история.
И оба приятеля задумались. Савелов встал с дивана и зашагал длинными шагами по кабинету, точно размеривая ковер, а полковник продолжал курить, усиленно затягиваясь, и следил за ним взором. Молчанье продолжалось довольно долго. Наконец первым прервал его полковник.
Он спросил:
– Но скажи, пожалуйста, в чем именно ты подозреваешь Хмурова?
– Хмурова? – откликнулся Савелов и встал перед приятелем, точно остановленный сильным электрическим током. – Да во всем я его подозреваю. Нет такой гадости, на которую бы этот человек не был способен.
– Ну, погоди, не увлекайся…
– И не думаю даже. Начать с того, что его средства к существованию крайне загадочны.
– Может быть, в карты играет? – спросил полковник.
– Не знаю, не думаю, а впрочем, все возможно. Два года он в Москву не показывался и говорит, что был в Петербурге, между тем я слышал, будто бы там он чуть с голоду не умирал.
– Погоди, об этом обо всем можно навести справки; надо в самом деле проверить, что за тамбовский помещик такой?..
X
СТРАХОВАНИЕ
Полковник действительно имел возможность навести некоторые справки о Хмурове, так что обещанье его ободрило Савелова, который в глубине души был убежден, что получатся несомненные данные против этого авантюриста.
Но пока шло дело, Пузырев и Хмуров, заключив между собою условие на вере, со своей стороны, тоже не зевали.
Илья Максимович на другой же день своих окончательных переговоров с Иваном Александровичем направился на Большую Лубянку, в страховое общество «Урбэн», где подал заявление о своем желании застраховаться на случай смерти.
Его любезно приняли и тотчас же было приступили к исчислению условий.
Господин среднего роста, брюнет, полный, но красивый, говоривший с чуть приметным немецким акцентом, занялся им специально и, не желая упускать от прибылей общества выгодного, по-видимому, клиента, стал ему излагать все преимущества для страхующихся во французской компании «Урбэн». Но в то же время, действуя умно и осторожно, он счел нужным спросить:
– Цель вашего страхования? У вас, вероятно, есть семья, дети?
– Никого решительно. Я, что по-русски называется, бобыль.
– Бобыль? Вот как, – повторил вслед за ним обер-инспектор Шельцер. – Ах, скажите пожальста! Но у вас есть особенно близкое лицо, которому вы пожелаете завещать капитальную сумму вашего страхования?
– У меня есть друг.
– Друг? Вот что!
Господин Шельцер смотрел на нового клиента своего общества не без некоторого удивления и по деликатности искал наиболее мягкую форму, чтобы разузнать от него еще кое-что.
Но Илья Максимович Пузырев и сам-то, вероятно, изучил дело страхования жизни не хуже его, не желая как-либо попасть впросак. Он догадался, что именно должно было интересовать представителя крупной французской компании, и сказал ему:
– Цель моя, быть может, вас несколько удивит, господин инспектор, но я считаю своим долгом ее не скрывать от того страхового общества, с которым покончу дело. Я все вам расскажу, когда мы с вами согласимся насчет условий. Прошу мне только их сообщить.
– Прекрасно! Это мы можем сделать сейчас же, – любезнее прежнего согласился господин Шельцер.
Он достал из внутреннего бокового кармана сюртука красиво переплетенную в темный коленкор книжечку, тисненную золотом и составленную из разноцветных листиков, чтобы облегчить искание табелей. Пузырев успел прочитать на ее верхней покрышке:
L'Urbaine
«Урбэн»
Общество
страхования жизни.
Тарифы.
– Вы желали бы, – спросил господин Шельцер, перелистывая книжечку, – застраховаться в шестидесяти тысячах рублях на случай смерти просто или на дожитие?
– Я желал бы, – пояснил еще раз и совершенно определенно Пузырев, – застраховаться таким образом, чтобы немедленно по моей смерти было выдано вашим обществом указанному мною лицу, чистоганом и единовременно, шестьдесят тысяч рублей. При этом я ищу, само собою разумеется, тот тариф, по которому мне бы пришлось наименее платить.
– Цель нашего общества, – ответил обер-инспектор Шельцер, – заключается главным образом в предоставлении нашим многочисленным клиентам наибольшего количества выгод против всех других, до сих пор кем-либо придуманных комбинаций.
Он перевел дух и, поощренный вниманием своего слушателя, продолжал не менее красноречиво:
– Но не всегда выгода страхующегося заключается во взносе наименьших премий, то есть, если я могу так выразиться, в уплатах обществу по своему страхованию на условиях самого дешевого тарифа.
– Почему же это? – спросил Пузырев, не совсем понимая.
– Я позволю себе вам указать на то обстоятельство, – сказал господин Шельцер, – что по несколько более возвышенному тарифу вы можете, дожив до известного, заранее с ним обусловленного срока, получить еще лично капитальную сумму. Если же бы вы скончались ранее, то ту же сумму общество обязуется выплатить вашим правопреемникам.
Но эта комбинация, по известным уже причинам, нисколько Пузырева не могла соблазнить. Тем не менее из крайней предосторожности и не желая даже на будущее время оставить в памяти обер-инспектора каких-либо подозрений, он стал усердно его расспрашивать и внимательно выслушивал.
Господин Шельцер неутомимо разъяснял ему самые сложные и разновидные комбинации страхования, пока наконец Пузырев не остановил его.
– Вот изволите ли видеть, – сказал он, – выслушивая вас, я и сам прихожу к заключению, что существует немало систем более выгодных для страхующихся, нежели та, которую я именно себе избрал или, по крайней мере, так сказать, облюбовал. Но у меня свои особые причины, и первая из них заключается прежде всего в том, что я не верю в свою долговечность.
Обер-инспектор невольно улыбнулся, так как Пузырев по наружному виду, да еще вдобавок теперь приодетый и подтянутый, высматривал бодро.
– Извините, пожалуйста, – сказал он, – но я даю вам от себя девяносто девять процентов за сто, что вы доживете до самой глубокой старости.
Тогда Илья Максимович счел нужным отразить на своем лице улыбку недоверия и даже грусти. Он подавил тяжелый вздох и как бы проговорился:
– При всей кажущейся силе я часто слабею, и в груди по временам у меня что-то странное творится.
Господин Шельцер не особенно встревожился этим заявлением и только мысленно про себя решил, что необходимо будет обратить особое внимание врача на это обстоятельство. Но вслух он сказал:
– Иногда избыток здоровья принимается нами тоже за болезнь.
– Как бы то ни было, – продолжал клиент, – а я твердо решил страховаться только на случай смерти. Будьте так добры исчислить мне размер премий, которые я должен буду вносить вашему обществу пожизненно.
– Сколько вам лет?
– Тридцать два, хотя на вид я кажусь старше и многие мне дают тридцать шесть.
– Я не нахожу. Вот изволите ли видеть: по тарифу номер один (первая таблица) страхования на случай смерти с пожизненною премией вы платите за сто рублей, при тридцатидвухлетнем возрасте, два рубля шестьдесят две копейки в год, за, тысячу, стало быть, двадцать шесть рублей двадцать копеек, за десять тысяч двести шестьдесят два рубля и, наконец, за шестьдесят тысяч…
Он взял карандаш и на крахмальном рукавчике своей сорочки наскоро помножил 262 на 6.
– Тысячу пятьсот семьдесят два рубля, – сказал он вслух. – Но тут, изволите ли видеть, имеется в виду еще одна комбинация: если вы отказываетесь участвовать в пятидесяти процентах прибылей нашего общества, то мы, оценивая их минимум в двенадцать процентов годовых, делаем вам таковую же скидку.
Он снова засчитал на своей манжетке и вскоре заявил:
– Вам, стало быть, приходится вычесть сто восемьдесят восемь рублей шестьдесят четыре копейки, и годовая ваша премия равняется тысяче тремстам восьмидесяти трем рублям тридцати шести копейкам.
– Да, но я могу вносить ее и по полугодиям? – спросил Пузырев.
– Да, конечно, можете; это как вам самим будет удобнее, и общество наше в данном случае тоже не любит стеснять страхующихся.
– Так что мне придется уплачивать вам два раза в год по семисот приблизительно рублей?
– Да, около этого.
– Прекрасно. Теперь изволите ли видеть, в чем дело.
Господин Шельцер придвинулся еще ближе, предвидя высшие конфиденциальные открытия. В самом деле, Пузырев ему сообщил вещь, которую ему от страхующего свою жизнь еще никогда не приходилось слышать.
– Я давно, – сказал он, – задумал одно благотворительное дело. Осуществить его у меня, к сожалению, не хватает материальных средств. У меня есть друг, которому мои цели и намерения известны. Ему я все открыл и все, безусловно, доверяю. В случае моей смерти он получит по бланковой надписи на полисе капитальную сумму страхования и, согласно своему обещанию, выполнит мой завет.
Господин Шельцер любил все возвышенное и благородное. Он был глубоко тронут и в приливе почтения к столь великой идее встал перед Пузыревым и сказал:
– Какая возвышенная цель! Но, ради Бога, именно потому, что цель ваша так велика, так возвышенна и чтобы приблизить момент исполнения вашей великой задачи, позвольте еще раз предложить вам страхование на дожитие. Смотря на вас, я уверен, что вы и сорок, и пятьдесят лет еще проживете…
– А я в это не верю, – снова поникнув грустно головою, сказал Пузырев. – Что-то гложет меня внутри, и боль эта с каждым днем меня более тревожит. В сущности говоря, она-то и является главною причиною моего поспешного страхования.
Теперь и обер-инспектор усомнился. Он невольно на этот раз, при вторичном о том же заявлении самого клиента, подумал: «Почем знать? Может, он и в самом деле страдает опасным недугом? Врач наш это исследует; но только какая жалость, если такая выгодная сделка не совершится!»
– Тем не менее, – перебил его размышления Пузырев, – я вас попрошу сейчас же принять от меня задаток и поспешить со всеми остальными формальностями. Я бы желал, если возможно, еще завтра быть осмотренным и выслушанным вашим врачом.
– Пожалуйста! Мы никогда клиентов не задерживаем. У нас все это делается моментально. Позвольте мне с вас взять декларацию, то есть заявление и ответы на некоторые вопросы.
Он перешел к письменному столу и принялся за дело.
– Имя, отчество и фамилия ваши, если позволите?
– Илья Максимович Пузырев.
– Илья Максимович Пузырев, – повторил за ним Шельцер, записывая это имя на желтом листке большого почтового формата с отпечатанными вопросными пунктами. – Занятие?
– Науками, – ответил наугад Пузырев и внутренно улыбнулся наглости своего ответа.
Перед рубрикою о гражданском состоянии, или так называемом état civil, господин Шельцер, уже не спрашивая, написал:
– Холост.
Потом он пропустил несколько вопросов, на которые, в сущности, обязан ответить страхующий агент, и перешел прямо к параграфу пятому.
– Каковы ваши привычки, то есть какую, собственно, жизнь ведете вы, сидячую или деятельную, воздержную или наоборот?
– Самую нормальную, – ответил Пузырев, даже глазом не моргнув. – Я и встаю и ложусь всегда в одно время; не предаюсь никаким излишествам, и если я и занимаюсь науками, то восполняю сидячую жизнь аккуратным и вполне достаточным моционом.
– Умер ли кто из членов вашего семейства преждевременно?
– Мой отец скончался всего год тому назад, семидесяти трех лет от роду, а мать умерла в родах, на тридцать пятом году.
– Благодарю вас; остальное я уже сам пополню. Сколько вам будет угодно внести задатку?
– Да сто рублей пока, я думаю, будет достаточно.
– Вполне-с.
Он выдал квитанцию из особой, вроде чековой, книжки, принял деньги и еще спросил:
– Ваш адрес?
Пузырев назвал свое новое местожительство, так как для совершения страховой операции он счел нужным переехать. Записав полученные указания, господин Шельцер хотел было уже освободить клиента от дальнейших расспросов, как вдруг вспомнил:
– А в какие часы вас удобнее всего будет застать нашему врачу?
– Я бы предпочел утром.
– Прекрасно-с, завтра до двенадцати часов он будет у вас.
Пузырев простился и вышел. Ему надо было повидаться с Хмуровым. Так было условлено еще накануне, что прямо из страхового общества он приедет к нему.
– Вот что, – сказал Иван Александрович, внимательно осмотрев весь туалет своего компаньона, – одет ты весьма прилично; не хочешь ли поехать со мною вместе позавтракать и, так сказать, спрыснуть наше новое, уже начавшееся предприятие?
– С удовольствием. Я, кстати, голоден как волк.
Хмуров позвонил.
Вошел в номер коридорный Матвей Герасимов и в удивлении уставился глазами прямо в лицо гостя.
– Что, брат, узнаешь! – спросил его как ни в чем не бывало Пузырев.
– А что? – несколько удивился и Хмуров.
– Да, оказывается, мы с твоим номерным старые знакомые, – находчиво ответил, впрочем уже подготовившийся к тому, Илья Максимович. – Мне надо было тут про одну барыньку справиться, так я на днях к нему обратился.
– И что же, разыскалась барынька? – поинтересовался узнать Хмуров, конечно ничего не подозревая.
– Нет, в других, должно быть, номерах остановилась, черт ее знает, нигде найти не могу.
– Что прикажете, Иван Александрович? – спросил Матвей, успокоенный на этот счет.
– Пальто дай, снеси плед в коляску и вели подавать: я еду.
Спускаясь по лестнице, он спросил Пузырева:
– Полагаю, к Тестову поедем? В «Славянском» очень модно, а у Тестова утром не слишком народу много; а уже накормят нас, так могу тебя уверить, что на славу.
– Что же? Я лично против Тестова ничего не имею: заведение приличное, первый сорт!
