Текст книги "Павлов"

Автор книги: Александр Поповский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 11 страниц)

– Одумайтесь, Иван Петрович, – распекал Павлова один из ученых. – Что вам дадут эти рефлексы? Ведь все это давно уже известно, забывать собираются. У вас нет размаха, возьмите Мечникова, – человек над бессмертием работает. Тут и себя и других обрадуешь…

Нечто схожее с этим в свое время говорили о знаменитом Луи Пастере. «Чем его открытия, – спрашивали ученые, – так уж новы?» Уж не тем ли, что он исследовал всем известные пороки пива и вина? Или открытием возбудителей сибирской язвы, рожи свиней, послеродовой горячки, предохранительной прививки против бешенства? Так ли уж ново то, что он открыл? Бациллу сибирской язвы открыли за четверть века до него, микроб рожи свиней видели многие под микроскопом задолго до Луи Пастера. Венгерец Земмельвейс за много лет до того, как Пастер открыл существование микробов, настаивал на том, что послеродовой горячкой заражают рожениц сами хирурги. Возбудителя бешенства никто до Пастера, правда, не видел, но не видел его также и Пастер…

И до Павлова знали, что человек и животное многому могут научиться. Дрессировкой вырабатывались различные навыки, изменялось поведение зверей. Все это так, но как поверхностны были эти знания. Тысячи лет люди пользовались аппаратом усвоения опыта, не вникая в сущность его. Павлов первый из физиологов приподнял завесу над сокрытой механикой образования навыков и знаний, а что важнее всего – подарил новый метод науке.

Всем великим изобретениям человеческой мысли неизменно предшествовало открытие нового механизма исследования, неведомая дотоле методика. Открытое Павловым средство задавать мозгу вопросы и получать ответы через слюнную железу предрешило все грядущие успехи ученого.

Тем же путем определилась удача Пастера.

Впрыснув однажды курам разводку куриной холеры, ученый наблюдал, что птицы почему-то не заразились. Оказалось, что назначенный для прививки материал слишком долго простоял в термостате и, видимо, утратил свои вредные свойства. Курам впрыснули свежую разводку холеры – и снова безрезультатно. Ослабленные микробы предыдущей прививки создали в организме иммунитет. Так была открыта вакцина – методическое средство делать организм невосприимчивым к болезни введением в него разводки ослабленных микробов. Именно метод, отнюдь не открытие микробов под микроскопом, – величайшая заслуга Пастера.

Павлов выслушивал упреки и советы психологов, прочитывал их обидные статьи и спешил, в лабораторию излить свой гнев. Тут у него аудитория, ей он может все доказать.

– Ложь и обман! Правды испугались. «Всякому егерю известно…» Что известно, милостивые государи? У нас основы психологии, ее материальное выражение, а у вас? Не вы, а мы объясним субъективный мир человека физиологически!

В его распоряжении бесстрастнейший из судей, не человек с его сомнительными способностями объективно видеть и слышать, а сам мозг. Он выражает свою волю через слюнную железу актом слюноотделения. Это не косвенный результат, перевод с языка животного на язык человека. Притворство и ложь исключаются, животное не в силах помешать слюне выделяться, свидетельствовать о реакциях мозга.

– Помилуйте, – жаловался он сотрудникам, – и Лесгафт туда же. Чем же это мы заслуженные? Работа наша о пищеварении – несостоятельна, условные рефлексы – перемена вывески. Нечего сказать, «одна из самых заслуженных школ»…

– Я не отрицаю психологии как познания внутреннего мира человека, – твердил обиженный ученый, – тем менее я склонен отрицать что-нибудь из глубочайших влечений человеческого духа. Я только отстаиваю и утверждаю непререкаемые права естественнонаучной мысли всюду и до тех пор, покуда она может проявлять свою мощь. А кто знает, где кончается эта возможность!

– Погодите, не то еще будет, – пророчил он. – Нельзя закрывать глаза на то, что прикосновение истинного, последовательного естествознания к последней грани жизни не обойдется без крупных недоразумений и противодействий со стороны тех, которые издавна и привычно эту область явлений природы обсуждали с другой точки зрения и только эту точку зрения признавали единственно законной…

Он отводил душу, горячился, пылал гневом и цитировал Льюиса.

Благословенный писатель, много лет после смерти он служил еще поддержкой своему почитателю.

– Не мои ли слова? – вздрагивал от волнения Павлов. – Вот они, пророческие: «Физиологию нервной системы мы должны изучать независимо от контроля психологов…» Независимо! Дальше: «Если мы не навязываем им наших выводов, то они не должны навязывать нам своих… Психолог не должен смотреть на себя, как на судью в этом деле. Наша наука не имеет претензий иметь что-нибудь общее с таинствами его науки…» Вот она, правда, – сиял ученый, – крепко сказано: «с таинствами»! Дальше: «Эти тайны, вероятно, навеки останутся неразгаданными, а между тем труды физиологов сделали возможным существование учения о жизненных явлениях, связанных с нервной системой… От царства беспорядочной таинственности, подлежащего владычеству невежества, была отторгнута еще одна обширная область и присоединена к царству науки…»

Льюис был на стороне Павлова, но этого было мало. Что стоит один покойник против когорты живых людей? «Рефлексы» не нравились ученым, нелюбовь к ним сохранилась надолго.

***

Тяжелая, многотрудная жизнь. Он много работает и еще больше думает. Вечно напряженная мысль, неизменно занятый мозг, неотступные размышления неделями и месяцами, постоянное подбадривание себя и других: «Прекрасно, прекрасно, надо работать, только работать». Когда великого Ньютона спросили однажды, как он открыл законы движения светил, ученый ответил: «Очень просто, я всегда думал о них». Законы творения, видимо, также имеют свои неизменные нормы… Мысль Павлова упруга и гибка, но никому не свернуть ее с намеченной цели. О чем ни говорить с ним, с чего ни начать, он все равно повернет на свой лад, к собственным планам.

– Жизнь только того и красна и сильна, – говорит он, – кто неустанно стремится к достигаемой цели или с одинаковым пылом переходит от одной цели к другой… Вся жизнь, ее улучшения, вся ее культура делается рефлексом его цели.

Ему под шестьдесят, время уходит, а условные рефлексы требуют сил, нужны многие годы, десятилетия, – где их взять? И он делит год на десять месяцев умственного труда и на два месяца отдыха с киркой и лопатой в руках, вводит в жизнь жесткий расчет дней и часов, строгую экономию сил и здоровья.

В половине восьмого он встает, пьет чай и полчаса сидит неподвижно, разглядывает картины, развешанные на стене. Таково вступление в день – он начинается отдыхом. В половине первого завтрак и снова полчаса покоя за пасьянсом. И после обеда пасьянс и после ужина, – ученый верит в чудесную силу покоя, в важность передышки для напряженного мозга.

«Картинная галлерея» И, П. Павлова (уголок гостиной в квартире на 7-й линии Васильевского острова в Ленинграде).

На лекции он является секунда в секунду, поражая студентов своей аккуратностью. За десять лет работы в Военно-медицинской академии он пропустил одну только лекцию по болезни. Жизнь его строго рассчитана, только так ему удастся довести свое дело до конца.

Он не знает «непредвиденных обстоятельств», не верит, что есть силы, способные кому-либо помешать во-время притти на работу.

К точности его успели привыкнуть. Знают ее сотрудники, знают и студенты. Вот он беседует с молодым провинциалом. Восхищенный приезжий не сводит с ученого глаз, – какой приятный собеседник, какой редкий человек! Неожиданно Павлов резко встает – четверть шестого, ему пора уходить. Он торопливо сует руку озадаченному гостю и стремительно бежит к дверям.

С этой точностью его приходов и уходов, всего уклада труда и жизни перекликается точность его экспериментов. Страшное недоверие к каждому выводу, к малейшей нечеткости преследует его.

– Я, к сожалению, от природы, – говорил он, – награжден двумя качествами. Может быть, оба хороши, но одно для меня очень тягостно. С одной стороны, я работе отдаюсь с большой страстью, а с другой – меня постоянно сомнения грызут… Благодаря моим сотрудникам, нашей общей работе и массе собранных фактов зверь сомнения порядком укрощен. Ныне, спустя двадцать пять лет исследования, я надеюсь, что этот зверь отступится от меня…

О проверенных вещах, многократно доказанных, он все еще говорит неуверенно:

– Вот этот новый факт как будто, мне кажется, оправдывает нас. Вряд ли мы сильно ошибаемся…

Об ошибках не может быть речи, ни один из серьезных трудов лабораторий никогда не был нигде опровергнут. Законченная работа должна раньше отлежаться год или два, прежде чем ученый ее пустит в печать.

Он боится ошибок, небрежности никому не прощает. Ему не стоит труда поссориться с ассистентом из-за малейшей провинности. Это может случиться внезапно, как будто даже из-за мелочи. Он подсядет к одному из сотрудников и станет выкладывать ему свои планы, смеяться над собой и над другими. Неожиданно разговор оборвется, ученый сурово нахмурится: увлеченный разговором помощник не занес в протокол наблюдения или капля сока из фистулы упала мимо трубки.

– Чорт знает что такое! Покажите тетрадь. Сколько сока получено за четверть часа? Отвечайте!

Между записью и ответом сотрудника, как назло, расхождение.

– Так-то вы обходитесь с фактами! Ну да, оно и понятно, где нет внимания, там нет и фактов. Не тетрадь, а станционная книга! Ничего не понимаю. Ничего абсолютно!..

Его память удивительна, он помнит, чем занят каждый сотрудник, его успехи, неудачи, ошибки.

– Вы в прошлую среду ставили опыты на угашение рефлекса. Чего вы добились?

Экспериментатор забыл.

В таком случае ему Павлов расскажет; он все помнит до мелочей.

– Ваша собака вдруг заболела. Что с ней?

Он может назвать ее имя, знает, что именно случилось…

С каждой трудностью растет его суровость к себе и к другим. За томительным размышлением следуют долгие часы и дни наблюдений. Толпы загадок, дразнящих, упрямых вопросов, и он, осажденный, бьется над ними, ищет ответа. Как будто все ясно, загадки уже нет, факты развеяли ее. Увы, до победы далеко, на горизонте уже маячит новая трудность, другая и третья. Он пожимает плечами и, озабоченный, уходит к станку:

– Надо еще посидеть у собаки. Я, должно быть мало работал. Сложное берется только по частям, оно. захватывается лишь постепенно.

И сидит неподвижно, напряженно считая капли слюны.

И в такие минуты и в более трудные он находит для себя утешение:

– Как приятно зато, что такая сложность, как высшая нервная деятельность, поддается физиологическому анализу.

– Не надо жалеть усердия и внимания, – все делать возможно лучше и надеяться… Так веселей, приятней и полезней. В этом основа нашего прогресса.

И так тяжел этот труд, так мучительны иные минуты, что и у него не всегда хватает сил.

Его сотрудник после множества опытов в течение месяцев и лет стоит у преддверья большого успеха. Его открытие поможет другим, даст новое толкование многим явлениям. Еще один эксперимент, и открытие войдет в науку.

Решающий опыт проведен, ничто не упущено, и тем страшнее сознаться в провале. То, что принималось как закономерность, оказалось лишь исключением. Труды и надежды не оправдались. Ассистент – пожилой человек с многолетним врачебным опытом – не может удержаться от слез. Чуть не плачет и взволнованный Павлов.

– Ошибаться не стыдно, – говорит он сотруднику, – Сколько раз я отчаянно ошибался! Вот я и каюсь. Не ошибается тот, кто не думает.

Работа пожирает людей, нужны новые и новые подвижники, отважные, терпеливые, способные годами ждать и надеяться. Они приходят отовсюду, со всей страны, чтобы приковать себя к станку. Их влекут сюда новшества, обаяние и сила учителя. Одни приносят идею, взращенную тайно, в тиши, иные находят ее здесь. И те и другие связывают свою жизнь с «рефлексами», с делами славного Павлова.

Они благоговеют перед ним, он их пророк и судья, его слово для них нерушимо, веление свято.

– Старайтесь, не покладайте рук, – увещевает он их, – и все превозможете. Все в энергии. Все разберет ум человеческий!

Надо их видеть, когда ученый излагает им новую идею. Он сидит рядом, его руки расставлены, в глазах недоумение. Морщины на лбу непрерывно меняют свои очертания. Слова его отрывисты, никто еще не знает, в чем дело, ему самому не все еще ясно. Но вот блеснули глаза, быстро-быстро запрыгали руки, ученый смеется, – это будет превосходная штука!

– Вы, кажется, уже работали в этой области?

Он не делает секретов из идеи и уступает ее тут же помощнику. Счастливцу завидуют, кое-кто непрочь ее отбить у него.

– Иван Петрович, позвольте и мне этим делом заняться.

Пожалуйста, ему все равно, пусть пробуют двое…

И. П. Павлов с группой сотрудников (второй слева – П. К. Анохин).

Столь значительно влияние ученого на всякого, кто с ним работал, что давний сотрудник – профессор Минковский – спустя много лет после того, как расстался с ученым, восхищенно вспоминает о нем: «Общение с этим неустрашимым борцом, который смело приступает, к самым трудным проблемам, а затем уже от них не отступает, пока природа не ответит ему на заданные ей вопросы, и при этом постоянно делится с сотрудниками своими бьющими ключом научными мыслями, стало для меня источником любви к экспериментальной работе, и вера в нее, как в могущественное средство естественнонаучного исследования, с тех пор меня не покидала…»

Упорная, напряженная жизнь, но как много у него еще сил, сколько энергии! Шестидесяти лет он недюжинный гимнаст, деятельный член гимнастического общества врачей. Его страстность и тут не знает пределов. Чего он только не выдумывает, чтоб укрепить это общество, привлечь новых членов! Почтенный академик, нобелевский лауреат составляет «табель о рангах», сочиняет шуточные звания. «Столбы» – краса и гордость гимнастического общества, к ним принадлежит и он, они исправно посещают занятия, не то что «подпорки», склонные к пропускам, или «филозопы», значащиеся только в списках.

Семидесяти лет этот безудержный холерик, как он себя именует, ездит на велосипеде из Удельной в институт, легко выдерживая путешествия на двухколесном экипаже.

Восьмидесятилетний избранник восьми академий, носитель всех ученых степеней и почетных званий Англии продолжает увлекаться игрой в городки. «Мышечная радость», его давняя страсть к движению в игре, все еще доставляет ему удовольствие. Его темперамент ничуть не ослаб, такой же бурный, неистовый. И во время гимнастики и в играх, будь то городки или что-нибудь другое, кажется, словно он вызвал невидимого врага на соревнование.

И. П. Павлов в день своего семидесятипятилетия (1924) после игры в городки. В руках И. П. диплом «мастера городкового цеха», преподнесенный ему учениками.

«Ничего, пристреляемся», бодро звучит его голос. «Инвалидная команда подтягивается». «Силламяжская академия берет верх, фамилия не подкачала…» Восторженный и счастливый в удачах, он неузнаваем при малейшем провале. По-стариковски нахмуренные брови глядят угрожающе, борода и усы его щетинятся; безутешный и мрачный, он не слушает слов утешения. Но вот кто-то промазал, не рассчитал, и злая издевка летит ему вслед: «Шевелись! Мазило!» Будь то профессор, заслуженный ученый, академик, – суровый судья никого не щадит.

И развлечения и привычки с годами у него не меняются. Он попрежнему любит цветы, особенно левкои, ради которых ездит в мае обрабатывать клумбы на даче. Любит пение и музыку. Ленинградские артисты нередко навещают ученого, чтобы доставить ему удовольствие. В литературе он верен своему давнему вкусу: читает исключительно Шекспира и Гете, и то лишь на отдыхе летом. Для книг других авторов у него времени нет. Единственное новшество – его блокнот, которым он обзавелся на восемьдесят пятом году. К сожалению, в нем записано мало, – ученый забывает о нем…

Его одежда, как и жизнь, не богата разнообразием: летом чесучевый пиджак и бумажные брюки, вытянутые в коленях, светлая сорочка с шелковым шнурком, изредка крахмальная манишка с отложным воротничком и черный галстук бабочкой; зимой – теплая фуфайка, простые башмаки, часто без калош, осеннее пальто и меховая «финка», завязанная на шее. По-старому дела ведет его жена, и горе деньгам, попавшим к нему в руки. Он непременно раздаст их, пошлет почтой незнакомым просителям, гроша не оставит себе.

– Зачем мне лишние деньги? – оправдывается он перед женой. – Пусть берут себе, если им это нужно.

В нем жили два человека: неуравновешенный и страстный, склонный к бурным движениям, не знающий жизни ребенок и могучий исследователь, способный всю жизнь просидеть возле слюнной железы. Были нелады между правой и левой рукой, между склонностью к фантазии и верностью фактам, и неизменно побеждало любимое дело…

***

1912 год был богат событиями. Во-первых, Павлова пригласили в Англию, торжественно приняли там, облачили в традиционную форму ученого – в красную суконную мантию старинного покроя, с розовыми шелковыми отворотами на груди и вокруг рукавов, в черный бархатный берет, перехваченный золотыми шнурками, – и посвятили в доктора Кембриджского университета. Все было обставлено пышно и празднично. Университет, воспитавший Мильтона, Бэкона и Байрона, Ньютона и Дарвина, сохранил прежнюю церемонию. Посвящение началось торжественным шествием вокруг двора университета. Шли медленным шагом, ровно, уверенно, под звуки музыки из «Оберона». Впереди жезлоносец, за ним канцлер в мантии, затканной золотом, в сопровождении пажей, вслед – посвящаемые. За будущими докторами следовал ректор, член парламента от университета, доктора различных наук – от теологии до музыки. За ними шествовал публичный оратор. Процессию замыкал сенатский совет.

Обряд посвящения свершался в зале сената.

И П. Павлов в докторской мантии Кембриджского университета.

«Из величайшей страны русских, – на латинском языке произнес речь оратор, – столь отдаленной от нас, но столь близкой по связям наших общих занятий, прибыл петербургский профессор физиологии, который исследовал общие закономерности процессов пищеварения. Для этих работ он создал некое особое учреждение и основал самую блестящую школу людей, работающих по физиологии. Я представляю вам выдающегося профессора физиологии Ивана Петровича Павлова».

Он взял за руку ученого и повел его вверх по ступенькам к канцлеру. Тот повел посвящаемого дальше к почетному месту за столом сената.

В это время с хоров, где собрались студенты, внук великого Дарвина спустил русскому ученому чудный подарок – игрушечную собачку, утыканную стеклянными и резиновыми трубочками на местах воображаемых фистул. Тридцать лет назад другому доктору Кембриджского университета, Чарльзу Дарвину, с тех же хоров спустили игрушечную обезьянку.

Наконец, другое событие – на сей раз в институте. Речь идет об истории одного знаменитого дня. Мы не будем спешить, здесь уместно быть более подробным.

Уже с утра возбужденный ученый обегал все комнаты, обошел всех сотрудников, никого не оставил без внимания. Он горячо говорил о какой-то собаке, не то ее хвалил, не то бранил, объяснялся нескладно, словно чем-то смущенный. Похоже было на то, что ему надо при ком-нибудь помыслить и нехватает решимости высказаться. В этом не было ничего удивительного. Всякий раз, когда что-либо восхищало ученого или оправдывался вдруг неожиданный расчет, на долю сотрудников выпадало испытание подолгу выслушивать восторги учителя. Каких только талантов не приписывал он тогда неудачливому экспериментатору!

Вскоре все объяснилось: к Павлову пожаловал важный гость – знаменитый Шеррингтон, – это было первое; и второе – ученого поразила ассистентка Ерофеева.

Незадолго до того она увлеклась фантастической задачей сделать пытки животного условным раздражителем слюнной железы – источником удовольствия. Короче, обратить собаку в подвижника. Невзирая на то, что мало кто верил в подобное чудо, она твердо стояла на своем и сегодня ошеломила Шеррингтона. Изумленный англичанин качал головой и что-то шептал. Кто знает, уж не молился ли он?

Секрет обращать страдания в радость был очень прост. Собаку поставили в станок, пропустили через нее электрический ток и тут же предложили ей пищу.

Собака на это ответила яростным визгом и твердым намерением бежать. К пище она не прикоснулась. Опыты повторили назавтра, через два дня – результаты нисколько не изменились. Боли и пища не сближались и не вступали во временную связь. Больше того, страдания задерживали проявление аппетита.

Ерофеева, как могла, отбивалась от недоверия окружающих и от собственных неудач.

– Вы допустили ошибку, – заметил ей Павлов. – Чтобы выработать связь между чувством прлода и болью, необходимо, чтобы животное было голодным. Нельзя заставить собаку ответить слюноотделением на внешнее раздражение, ногда она сыта; чем сильнее раздражен безусловный рефлекс – инстинкт голода, тем скорее образуется временная связь.

Ерофеева призвала к себе в союзники голод. Собаку лишили всякой еды, кроме той, которую ей предлагали при опыте. Животное возненавидело ассистентку Ерофееву и ее лабораторию. К станку собаку приходилось насильно тащить.

Жестокая борьба продолжалась. Собака исхудала, осунулась. Она все еще отказывалась есть, но к пыткам начинала относиться спокойней. Через несколько дней случилось то, во что трудно было поверить: электрический ток обрел свойства метронома или звонка, включение его вызывало у собаки слюну. В лаборатории пахло горелой кожей, а животное облизывалось, виляло хвостом, словно предвкушало удовольствие.

Знаменитый Шеррингтон не мог больше сдержаться:

– Я понимаю теперь радость мучеников-христиан, с которой они шли на костер.

Павлову замечание это пришлось не по вкусу: он не любил стремительных выводов, терпеть не мог примеров из истории там, где нужен был ясный анализ.

– Пустословы! – ворчал он себе под нос. – Эти люди всегда приплетут что-нибудь несуразное. Знаменитость, а думать, как физиолог, не научился.

Ассистентке Ерофеевой легче было провести этот опыт, чем Павлову найти его объяснение.

– Все вверх тормашками, – про себя брюзжал он, – разберись-ка. Спокон века организм отвечал на боль оборонительным рефлексом, а тут изволь: хвостиком виляет. Хорош инстинкт, приперли его, он и сел. Убей, только покорми… Что про мучеников говорить – таких историй сколько угодно. Патриоты во время боя не то что пули, сабельного удара не чувствуют. Сумасшедшие неделями не едят и голода не знают. Что в этом толку? Нам, физиологам, механизм подай. Как оно получается, по каким путям идет.

Так он, пожалуй, ничего не надумает, надо вслух поразмыслить. И он спешит к сотрудникам, к невольным слушателям своим. Тем, правда, не все ясно в его рассуждениях, зато ему легче, можно прикинута этак и так…

– Что мы тут имеем? – в сотый раз повторяет он себе. – Электрические разряды вызывают у собаки не страдание, а аппетит. Вместо оскаленных зубов, рычанья и злобы – слюна и покорное ожидание подачки. Как это объяснить? С чего начинать? Да тут сам чорт ногу сломит…

Задумчивый, он ходил от помощника к помощнику, не расспрашивал их, не советовался, все время говорил и тут же отвечал себе.

– Разберемся физиологически, – приглашал он себя, одной рукой подпирая голову, а другой решительно жестикулируя. – От раздраженной электричеством кожи идут импульсы в известные отделы мозга. Доберись они до места назначения, неминуемо последовала бы болевая реакция. Но она не наступает, происходит нечто другое – раздражение аппетита. Это значит, что импульсы сбились с пути, попали не туда, куда, надо. Их просто перехватили. Добровольно никто с пути не сойдет. Кто же это, спрашивается, там безобразит?

Ученому понадобилась другая рука. Жестикуляция его усилилась до тех пределов, когда сжатые кулаки и решительные жесты напоминает о единоборстве.

Теперь ему все ясно, понятно до мельчайших подробностей.

Возбужденный ассистенткой пищевой центр, точно насильник на широкой дороге, притягивает к себе раздражения, куда бы они ни направлялись, обогащаясь чужой энергией. Сбиваются ли эти импульсы с пути, как бабочки, привлеченные светом, притягиваются ли силой мощного пожара, – не важно. Важны результаты: чувство боли подавляется ощущением голода.

То же самое происходит с кошкой, охваченной половым возбуждением. Бром не успокаивает, а еще более возбуждает ее. Перехваченные импульсы и у нее, видимо, служат постороннему делу.

Теперь можно и пофантазировать. В этом случае свидетели ему не нужны. Ученый уходит к себе, садится за стол и устремляет мысленный взор свой в жизнь. Хорошо и легко так, мозг отдыхает, мир людей скользит мимо, примеры ложатся один за другим.

И. П. Павлов размышляет вслух.

У влюбленных бывает нечто похожее, они теряют аппетит, интерес ко всему окружающему. Всякое событие, как бы далеко оно от них не отстояло, каждая мелочь напоминает им о чувстве любви. Страх перед опасностью также тормозит чувство голода. Мать, озабоченная болезнью ребенка, не ест и не спит, не чувствует голода и усталости.

Помечтал и довольно, пора вернуться к собаке.

Суровый ученый, он снова впряг свой мозг, нагрузил его трудной задачей.

Пусть собака примирилась с электрическим током, чтобы избегнуть голодной смерти но, насытившись, отдавать свое тело на муки, – где же логика вещей, законы природы? Разве оборонительный инстинкт не сильнейший из инстинктов?

Слюнная железа должна разрешить его сомнения, он твердо спросит ее, настойчивей прежнего. Мир должен знать, в чем тут дело.

Ученый мчится к собаке, увлекая с собой ассистентку. Надо проверить, здесь что-то не так, не может быть, невозможно. Он снова кипит, страстный, неистовый, хватает ее за руку и горячо говорит:

– Вы простите меня, я хочу вас еще раз побеспокоить…

С женщинами он подчеркнуто любеьен, в их обществе ему легче владеть собой.

– Я прошу вас повторить ваш опыт. В выводах имеется ошибка, несоответствие с законом естественного отбора… Как ни говорите, а решение вопроса принадлежит действительности… Кто ее знает, мы всей глубины этих процессов не знаем…

Смущенная ассистентка спешит его заверить, что она нисколько не отрицает теорию естественного отбора.

– С чего это бы, Иван Петрович? Какие у вас основания?..

Оснований у него больше, чем надо, но он раньше утешит ее:

– Мне приходилось как-то в детстве падать с забора да на каменный пол. Давняя история, а вот помнится… И казалось мне, я падал в пропасть. То же самое и тут, ошиблись – и бог с ней, никакой катастрофы. Не такие еще дела у нас будут…

– Вы все-таки скажите мне, – волнуется ассистентка, – в чем моя ошибка?

– Не спешите, скажу. В животном мире, – простите, я повторяю старую истину, – выживают виды, наиболее приспособленные к жизни, в частности те, у которых крепче оборонительный инстинкт и временные связи. У вас вышло наоборот: собака, готовая из-за лакомства душу чорту запродать, в борьбе видов победила и выжила. Проверьте, голубушка, тут надо разобраться.

Она поняла его, но странное дело – опасения ученого ее не смутили.

Собака снова в станке. Короткая пауза – и включается ток. Ученый жадно следит за каждым движением собаки: электрические контакты на месте, ток въедается в тело, мучительно стегает по нервам, а у животного бежит слюна…

Но что вдруг случилось? Собака завыла, рвется из станка и отчаянно лает. Нужны большие усилия, чтобы ее удержать.

– Дарвину, как вы видите, ничего не угрожает. Я немного увеличила ток. Выросла опасность для жизни, и оборонительный инстинкт снова взял верх, подавил пищевой.

– Вот-те чорт! – не сдержался Павлов. – Природа-то оказывается всех нас хитрее…

Ученый уже и сам разобрался в механике. Усиленный новой поддержкой, оборонительный инстинкт вырвался из плена и подавил своего антагониста.

Все это догадки, предположения, возможна ошибка в расчете. Только эксперимент ответит ему: находятся ли центры в вечной борьбе?

Внимание ученого привлекает дворняга, скверная собака, надоевшая всем своим лаем. Это противное создание, по кличке «Усач», считало себя призванным охранять свою благодетельницу ассистентку Петрову от всяких друзей и врагов. Чуть кто покажется вблизи экспериментатора, собака уже рвется из ремней, лает, рычит, готовая вцепиться в него. Таков ее долг. Иное дело на воле, подальше от станка, – там она спокойна, ей некого больше охранять.

Доставалось и Павлову: едва собака заслышит шаги его, заливистый лай несется ему навстречу. Она недовольна: он слишком часто приходит сюда, он не смеет прикасаться к ее подзащитной.

Ученый нашел то, что искал, – у собаки обострен сторожевой инстинкт. Что, если разжечь пищевой и стравить эти страшные силы?

Тонкий мастер механики мозга, он в другом помещении, где нет ассистентки, которую надо охранять, вырабатывает у собаки временную связь. Условным сигналом служит сам Павлов – его появление. Он из собственных рук дает «Усачу» колбасу. Теперь одно появление ученого гонит слюну у собаки. Пищевой центр у нее возбужден, она виляет хвостом, ложится у его ног и нетерпеливо визжит. Как будто конец неприязни: «Усач» и ученый – друзья.

Увы, неверный расчет. При первой же попытке вступить в помещение, где животное находится в станке, подойти к ассистентке, пожать ей руку Павлова встречают озверелое рычание и лай. Точно не было меж ними никакой дружбы.

Ученый это предвидел, он держит в руках стеклянную посуду, в которой видна колбаса. Лай утихает, рычание не так уж грозно. Пока в центрах мозга идет столкновение, – две силы сцепились в борьбе, – Павлов делает два-три шага. Посуда открыта, колбасу можно видеть и обонять, приступ рычанья вновь утихает. Присутствие ученого теперь укрепляет пищевую инстанцию, противник слабеет. Точно чашки весов, колеблются инстинкты, вот-вот наступит развязка… «Усач» получил колбасу – ситуация упрочилась. От раздражения собаки ничего не осталось, все импульсы отныне, куда бы путь их ни лежал, укрепляют пищевой центр, – сторожевой угнетен, и надолго.

Мозг оказался местом страшных раздоров, борьбы и насилия, господства одного центра и угнетения других. Любовная сфера, пищевая, защитная и множество иных, возбуждаемые и угнетаемые жизнью, ведут нескончаемую войну за господство.

Побеждает и правит тот, кто нужнее в данный момент, чья поддержка необходима всему организму.

Армия сотрудников продолжала дело условных рефлексов. Как и учитель, они были жадны до знаний и так же настойчивы, как он. Одних глубоко волновал вопрос: запомнит ли собака песню «Камаринская», бывают ли псы музыкальными? Других искренне занимала проблема: какие краски всего больше волнуют собаку, какие запахи больше нравятся ей. Третьи задавались вопросом: различают ли собаки геометрические фигуры? Иные шли дальше, вырабатывая временные связи у рыб и у черепах. Один из помощников выработал у пчел временную связь на клевер красного цвета. Он заставил их тяготеть к нелюбимому ими цветку и невольно его опылять. Для этой цели экспериментатор до тех пор кормил насекомых сиропом, сваренным из головок красного клевера, пока запах его цветков не стал привлекательным для пчел.