Текст книги "Павлов"

Автор книги: Александр Поповский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 11 страниц)

Александр Поповский
ПАВЛОВ

ПРЕДИСЛОВИЕ

Иван Петрович Павлов – эти три слова стали во всем мире символом красочной и многообразной жизни, отданной без остатка науке. Для нас этот глубоко русский человек особенно дорог. В нем, как в фокусе, сосредоточились те черты большой человеческой личности, которые мы с юношеских лет ставили идеалом своей собственной жизни.

Он сочетал в себе огромные творческие дерзания, создавшие эпоху в науке, с величайшей нравственной силой. Он был обаятельно прост, по-русски добродушен и излучал ту личную задушевность, которая очаровывала каждого, вступавшего с ним в общение.

Его натура, полная жизнерадостности, здоровья и чисто физического ликования, представляет собой величественное и красочное явление человеческой природы.

И если все эти качества окрасить в сочные тона беспредельной любви к своей великой родине, любви, пропитавшей каждую клетку его тела, то пред вами предстанет подлинный образ этого незабвенного человека.

Павлов был патриотом в самом великом значении этого слова. Он горячо любил русскую природу, но еще больше он любил науку и искусство своей родины, призывая бороться за них всеми силами.

Признавая огромное значение социалистического строительства в нашей стране, как величайшего «социального эксперимента», он особенно горячо полюбил молодежь нашей великой родины.

Обращение Ивана Петровича к советской молодежи стало бессмертным документом этой любви и искреннего желания успеха нашим юным исследователям, в завоевании высот науки.

В свете этих фактов становится особенно досадным почти полное отсутствие в советской литературе серьезных попыток дать глубокую и вместе с тем доступную характеристику творческого облика нашего великого соотечественника.

Именно молодежь должна знать все особенности его творческих приемов, методов упорного и систематического проникновения в тайны природы.

Его жизнь поучительна, она зовет к подражанию, но, конечно, одного подражания мало.

Невольно вспоминается по этому поводу один забавный эпизод из жизни Павлова.

Будучи в Рязани в 1935 году, Павлов посетил школьников. В беседе с ними он спросил: «Кем бы вы хотели быть?» Представительница класса не задержалась ответом: «Мы все хотели бы быть Павловым». С дружелюбной улыбкой Иван Петрович шутливо ответил: «Ну, уж хоть не все сразу…»

Молодежь хочет подражать Павлову, и наша прямая обязанность ей в этом помочь. Предлагаемая читателю книга А. Д. Поповского может в значительной степени облегчить молодежи эту задачу. Шаг за шагом она раскрывает внутренний мир павловской «творческой лаборатории», знакомит молодых читателей со всеми радостями и невзгодами трудной лабораторной жизни экспериментатора.

Справедливость требует отметить, что писатель А. Поповский выбрал для себя трудную задачу. Из того, что мною было сказано о творческих особенностях Павлова, видно, что охарактеризовать его может только тот, кто возьмет на себя труд досконально изучить его жизнь, его личность и характер и его конкретные научные достижения.

В этом смысле книге А. Поповского должна быть дана положительная оценка; она с успехом может послужить всестороннему ознакомлению с творческой деятельностью Павлова.

Автор уже не однажды выступал на арене художественной популяризации науки. Он написал книги («Законы жизни», «Вдохновенные искатели») о физиологах, хирургах, паразитологах и др. Это указывает на то, что А. Поповский посвятил свою жизнь трудной и ответственной отрасли художественной литературы. Книга о Павлове отражает этот солидный опыт автора. В ней сочными красками нарисована огромная воля к действию, характерная для Павлова, и вместе с тем на фоне этой непреклонности хорошо выведены пытки колебаний и сомнений как неизбежных спутников напряженной творческой деятельности.

В естественных тонах преподнесены «лабораторные сцены», так характерные для павловской лаборатории, хотя временами автор несколько преувеличивает экспериментальные «ошибки» Павлова.

Трудно писателю, не имевшему непосредственного контакта с самим Павловым, отразить в разговорной форме его исключительно красочную, эмоциональную речь, его манеру «разносить», восторгаться и ворчать…

Расхождение здесь является совершенно неизбежным, и потому некоторые фразы, вложенные автором в уста Павлова, кажутся не совсем естественными для того, кто имел счастье каждодневно в рабочей обстановке встречаться с Павловым.

Надо признать, однако, что, за несколькими незначительными исключениями, автор блестяще справился с обрисовкой портрета Павлова, и читатель в значительной степени правильно воспроизведет для себя живой образ великого учителя.

Части биографическая и характерологическая могут быть признаны вполне успешными, и молодежь Советского Союза почерпнет для себя из них большую пользу.

Но задача автора не ограничивается только написанием художественной биографии. Он поставил пред собой цель ознакомить в художественной форме и с научными достижениями школы Павлова.

Надо удивляться тому, как глубоко автор, не будучи специалистом, проработал эту сторону своей книги. Общая характеристика достижений Павлова в области физиологии кровообращения, пищеварения и высшей нервной деятельности охвачена правильно; некоторые детали изложены так, как они могут показаться неспециалисту. Я не считаю уместным вдаваться здесь в научную критику целого ряда «округлений» лабораторных фактов, которые местами проделаны автором.

Конечный эффект художественного изображения научных фактов, несомненно, положителен. Читатель получит довольно полное представление и о природе и о значении тех физиологических процессов, которые были впервые вскрыты Павловым.

Несколько «гладко» проходит у Павлова период его исканий в области кровообращения. Внимательное изучение этого периода жизни Павлова показывает, что его достижения в этой области принимались тогдашней научной общественностью с очень большим сопротивлением.

Достаточно, например, указать на малоизвестной эпизод с премией «преосвященного Макария».

Эта премия присуждалась Академией наук за выдающиеся научные работы. Павлов подал в 1884 году на конкурс свою знаменитую теперь работу «Центробежные нервы сердца». Работа получила совершенно отрицательный отзыв профессора Медико-хирургической академии Тарханова, и Павлову было отказано в премии.

Также не все гладко проходило и с признанием его классической книги «Лекции о работе главных пищеварительных желез».

Такие исторические противоречия поучительны для молодежи. Они показывают, с каким трудом входят в общество идеи, значительно превышающие уровень знаний этого общества.

Положительной стороной книги А. Поповского является также и то, что автор сделал попытку ознакомить читателя с некоторыми выдающимися работами учеников Павлова. К ним, например, относится оригинальное физиологическое направление, разрабатываемое школой К. М. Быкова. Это направление получило заслуженную славу и лишний раз демонстрирует, какие огромные возможности для физиологии открыты методом Павлова.

Требовательный критик мог бы найти недостатки в научной части книги, однако надо помнить, что книга А. Поповского и не призвана знакомить со всем учением Павлова во всех его деталях. Читатели, заинтересовавшись научными вопросами, неизбежно обратятся к более специальным руководствам.

Назначение данной книги заинтересовать читателя предметом и ознакомить его с общим ходом развития павловских идей, показать их величие на фоне общего прогресса данной науки. Эта задача автором выполнена успешно.

Надо пожелать книге заслуженного внимания и успеха в среде любознательной молодежи Советского Союза.

Действительный член Академии медицинских наук СССР, профессор Московского университета

П. К. Анохин.

ПАВЛОВ

Ефиму Ивановичу Смирнову дружески посвящаю свой труд.

Он был до некоторой степени левшой. Только до некоторой степени. Взявшись левой рукой за скальпель или пинцет, он тут же отдергивал ее, чтобы уступить первенство правой. Проходило немного времени, и неизменно вмешивалась левая, чтобы взять перевес над слабой правой. Несовершенство это было очень некстати, и он вел с ним решительную борьбу.

В детстве его донимали мальчишки:

– Эй, Павлов, развернись-ка правой!

– Постой, постой, какой рукой бабки кидаешь? Покажи, как бьешь…

И смеялись над смущенным сверстником.

Так было в духовном училище и в семинарии. Здесь высоко ценили силу. В борьбе против врага и правая и левая руки должны быть твердыми. Надо тренироваться, крепить мышцы, набираться сил – и в саду при доме священника Павлова появляются гимнастические снаряды: брусья и канаты. Упрямец добился своего: несправедливость природы, присвоившей левой руке все преимущества правой, была исправлена. Одного только ему не удалось – водворить мир внутри себя, левая жаждала преимуществ, жаждала и добивалась их.

Студенты смеялись над левшой, подшучивали над ним, и далеко небеззлобно. Они мстили ему за его нетерпимость, за бурную страсть и плебейские манеры. Он шокировал их, этот неуклюжий рязанец с голубыми глазами и дерзким взглядом. В лабораториях знаменитого Людвига и Гейденгайна, где судьба свела его с соотечественниками, они отворачивались от него. Петербургская молодежь, купеческие и дворянские сынки, они искренне презирали своего соотечественника, этого рязанского простолюдина.

– Взгляните на его костюм, – фыркали они ему вслед, – где он его выкопал? Слыхали объяснения? Он не умеет ничего покупать, все достает ему брат. Даже белье… Ха-ха-ха!.. И какие замашки! Всюду он должен быть первым, со всеми ввязывается в спор, точно весь мир соперничает с ним. Тычет кулаками перед самым носом собеседника!

Костюм был действительно не из важных – старомодный и притом весьма загадочного цвета. Единственная заграничная покупка была не из удачных. Верно и то, что все дела его вел брат, иначе печальна была бы участь этих дел. Неладно обстояло у него и с манерами и с языком: сказывалась семинария, а пуще всего – характер.

– Он весь пошел в своих дядюшек, – шептались за его спиной. – Какие тут секреты?! Он сам рассказывал о них. Да, да! Один был вроде Микулы Селяниновича – первый силач в Рязани. В кулачном бою принял венец мученический. Другой слыл язвой, сквернословом и насмешником. Его лишили священнического сана и сослали. Таков и племянничек – мужлан и невежа…

Студентам положительно было тесно с ним в Лейпциге. Помилуйте, на что это похоже – сам Людвиг, знаменитый метр, не защищен от него! Рязанец не именует его профессором; не дожидаясь, когда Людвиг протянет ему руку, тычет свою. Забегает вперед Гейденгайна, чтобы открыть дверь и приветствовать его на ходу. Метр удивленно вскидывает плечами, а он как ни в чем не бывало, жестикулируя, засыпает ученого вопросами.

– Слыхали, как он говорит? – шептались вокруг него. – На каком-то варварском языке. Не «обязан», а «одолжен»; вместо «сотрудник» – «соучастник»; не «по-моему», а «по мне»; не «премудрость», а «канительная мысль»… Что ни фраза, то пословица. Он недавно приглашал земляков своих за город. Зачем бы вы думали? В городки играть. В городки!

Передавали о нем некоторые интимные подробности: кто-то разболтал, что Павлов, женившись, вдруг обнаружил, что у него ни гроша за душой. Не рассчитал, что понадобятся деньги, и сестре пришлось ссудить его средствами на обзаведение хозяйством.

Подсмеивались и друзья молодого Павлова. Человек ни разу в театр не сходит – не любит. Мурлычет себе под нос песенку и безбожно фальшивит. Поправишь его, отмахнется – и опять фальшивит. «Все равно, – говорит, – не поможет, мне в детстве слон на ухо наступил».

Не каждому нравилась и манера его спорить: вспылит, перебьет одного и другого, неистово размахивая руками.

– Вы что хотите сказать? – тычет он пальцем в собеседника. – Ну? Ну, говорите!

Друзья знали его слабости, но знали и другое: не кто иной, как их эксцентричный друг, окончивший курс Военно-медицинской академии с золотой медалью, руководил всей экспериментальной работой при клинике знаменитого Боткина. Ни одна из фармакологических и физиологических работ многочисленных сотрудников ученого не миновала рук Павлова. На каждой диссертации явственно лежала печать его помощи. Совсем недавно он выступил с оригинальной работой о центробежных нервах сердца. Он смело провозгласил, что существующая теория сердечной деятельности Циона и Людвига неполна. Помимо двух известных уже двигательных нервов, замедляющих и ускоряющих деятельность этого органа, еще два нерва влияют на жизнеспособность самой сердечной мышцы. Один из нервов усиливает сердечный удар, повышает возбудимость мышцы, а другой, наоборот, ослабляет удар и понижает возбудимость. Сердце, таким образом, оказывается не под двойным, а под тройным контролем: нервов, движущих его, нервов сосудистых, ведающих потоком крови, и нервов трофических, определяющих в интересах всего организма точные размеры необходимого для сердца питания. Работы знаменитых ученых были, таким образом, завершены.

То было время великих событий. Кох только что открыл возбудителя холеры, сотрудник его, Лефлер, – микроб дифтерии, другой помощник, Гафки, – брюшнотифозную палочку. Впервые в истории человечества Пастером была научно обоснована вакцина – чудесное средство делать живой организм невосприимчивым к инфекционному заболеванию. Мечников разглядел защитные свойства белых кровяных телец. Уже было произнесено слово «иммунитет». В победном шуме торжествующей науки скромный голос творца учения об усиливающих нервах сердца не прозвучал. Никто в этом не угадал счастливого начала значительных открытий.

Они стали вскоре известны, но прежде чем рассказать о них, мы позволим себе вернуться к далекому прошлому, когда наш ученый был юношей шестнадцати лет и известность его не выходила за пределы двух-трех улиц в захудалом приходе отца его, священника церкви Николы Долготели. Круг интересов в эту пору колеблется между школьными уроками и проблемой мировых загадок. Время всяческих дум, страстных несбыточных планов и надежд. Безудержная фантазия, как никогда позже, далека от действительности, грезы заполняют мир, увлечения не знают границ.

Суматошное время, блажное, и именно в эту пору родилась любовь мальчика к делу, которое потом семьдесят лет им владело. Любовь эта явилась со страниц книги, написанной увлекательно и просто. Сочинителем ее был Льюис, именовалась она «Физиология обыденной жизни». В ней речь шла о знакомых вещах, ничем не замечательных, обычных: кишечник, желудок, кровеносные органы, сердце и мозг, но как пришлась она по душе молодому читателю! Мир неведомый, близкий завладел им. Обыденное предстало в удивительном величии и гармонии, загадочное стало простым и доступным. Кто мог подумать, что пища бьется в желудке, как сливки в маслобойке? Что она безостановочно переносится справа налево и слева направо вдоль длинного изгиба к острому его концу, смешиваясь с желудочным соком. Об этом свидетельствовал знаменитый Бомон, – как не притти в восхищение!

Справедливость требует отметить, что поводов изумляться было очень немного. Ничего обстоятельного ни о желудке, ни о кишках и железах наука еще сообщить не могла. Ошибочные умозаключения сменялись догадками, произвольные сравнения – обобщениями. За нервной системой признавалось скромное назначение расстраивать пищеварение, за сигарой, наоборот, – благотворное свойство усиливать выделение желудочного сока. Жиры обращались не в мыла, а в «масла», и не в тонких кишках, а в желудке…

Молодой читатель не смел ни в чем сомневаться. Он верил, что кровь – могучий поток, таинственный центр жизненных действий, и в каждой капле ему виделись чудеса и превращения. Взгляните на рисунок – какое тонкое кружево, удивительное сплетенье тончайших нитей образуют под кожей волосные сосуды. Теперь ему ясно, почему из каждой царапины всегда готова выступить кровь. Малейший укол – и чудесный узор нарушен. Десять фунтов крови пульсирующим потоком устремляются из сердца в стволы артерии, так похожие на ветви древа жизни. Источник несет больше сорока растворенных веществ: газы, соли, металлы и мыла. Железо может быть выделено в кусок звонкого металла.

Книга изобиловала загадками и тайнами, удивляла и поражала. Есть люди, говорилось в ней, не способные проглотить чашку кофе, чтобы у них не началась ужасная рвота, иные от крыжовника заболевают горячкой. Один не выносит яиц, не ест пирогов, приготовленных на масле, а съев по незнанию, тяжело заболевает. Чай, который мы пьем, может вызвать сердцебиение и нервные припадки, вплоть до паралича. Но теин, которому он обязан своими свойствами, не приносит организму заметного вреда. Вода усиливает жажду, когда мы глотаем ее в виде снега. Капитан Росс утверждает, что жители арктических стран выносят самую страшную жажду, но отказываются утолить ее снегом. Лед прекрасно утоляет жажду, хотя он тает медленнее снега.

В шестнадцать лет такие сведения не могут не взволновать. Десятки лет спустя прилежный читатель этой книги рассказывал ученикам, как поразило его сообщение, что без соли человек погибает самым жалким образом и что в варварские времена кормление преступника обессоленной пищей применялось, как форма мучительной казни. Запомнил поклонник Льюиса и другое – историю с адмиралом Байроном, потерпевшим кораблекрушение. Моряки, поголодав месяц в море, приобрели потом странную привычку набивать свои карманы снедью, чтобы есть во всякое время.

Такова уж сила печатного слова; вероятное и невероятное сделали свое дело – мальчик дал себе слово стать физиологом. Он собственными глазами убедится, что «пища бьется в желудке, как сливки в маслобойке», что человеческий волос в сравнении с волосным сосудом кажется толще морского каната. Он будет извлекать металлы из крови и уж точно проверит, действительно ли молоко ослицы так схоже с молоком человека.

Двадцати лет молодой человек прочитал книжку другого ученого – Сеченова: «Рефлексы головного мозга», и еще сильней полюбил свое будущее дело. Молва, что книга служит развращению нравов, что сочинение подверглось аресту, не разочаровала его. «Рефлексы» запомнились ему на всю жизнь, руководили его помыслами и чувствами. Точно призванный в науку раскрыть смысл идеи знаменитого Сеченова, он, за что бы ни брался, мысленно видел начертанный учителем путь. И в пятьдесят и в семьдесят лет он одинаково любил цитировать книгу на память. «Все бесконечное разнообразие внешних проявлений мозговой деятельности, – любовно повторял он, сопровождая слова выразительным жестом, – сводится окончательно к одному явлению – к мышечному движению. Смеется ли ребенок при виде игрушки, улыбается ли Гарибальди, когда его гонят за излишнюю любовь к родине, дрожит ли девушка при первой мысли о любви, создает ли Ньютон мировые законы и пишет их на бумаге, – везде окончательным фактором является мышечное движение…»

И. М. Сеченов.

Везде и во всем влияние мозга, – интимное и тайное, необъяснимое и чудесное, – всему свое объяснение в центральной нервной системе, в рефлексах головного мозга.

Какая простота и ясность: «Все без исключения качества внешних проявлений мозговой деятельности, которые мы характеризуем словами: одушевленность, страстность, насмешка, печаль, радость и прочее, суть не что иное, как результат большего или меньшего укорочения какой-нибудь группы мышц – акта чисто механического…»

И еще один автор поразил воображение молодого читателя, привлек своей страстью и новшеством идеи. Он писал очень часто о том же, что Льюис, Бюхнер, Фогт и Молешот: о физиологии живого организма, о крови, о дыхании и пищеварении, – но как необычно звучали его выводы, потрясающие ум отступления!..

Это был Писарев. И многотрудная жизнь его, полная скорби и самоотречения, и беспримерная вера в силу науки глубоко вдохновляли на подвиг. Какой счастливый пример для того, кто давно решил про себя отдать свою жизнь делу науки!

Как могли не вдохновить молодого человека страстные речи знаменитого обличителя? Как забыть такие слова:

«Когда человеческий ум в лице своих гениальных представителей сумел подняться на такую высоту, с которой он обозревает основные законы мировой жизни, тогда мы, обыкновенные люди, неспособные быть творцами в области мысли, обязаны перед своим собственным человеческим достоинством возвыситься по крайней мере настолько, чтобы понимать передовых гениев, чтобы ценить их великие подвиги, чтобы любить их, как украшение и гордость нашей природы, чтобы жить нашей мыслью в той светлой и безграничной области, которую гении открывают для каждого мыслящего существа. Мы богаты и сильны трудами этих великих людей, но мы не знаем нашего богатства и нашей силы, мы ими не пользуемся, мы не умеем даже пересчитать и измерить их, и поэтому, проводя нашу жалкую жизнь в бедности, в глупости и в слабости, мы потешаем свое младенческое неведение разными золочеными грошами, вроде диалектических мудрствований, лирических воздыхании и эстетических умилений. И живут люди, и умирают люди, и считают себя развитыми и образованными, и толкуют о музыке и поэзии, и ни разу ведь, ни одного разу не удается этим людям даже мельком взглянуть на то, что составляет и богатство, и силу, и высшее изящество человеческой личности».

Решено: он станет физиологом и сделает задачей своей жизни борьбу за науку.

Единственное препятствие к цели не казалось как будто серьезным. Он питал страсть к физическому труду, привязанность к земле и просторам степи, любил, как его отец, копаться в саду, в огороде, в хозяйстве. Он охотно столярничал, токарил и неохотно учился, готовил уроки. Воспитанный в неограниченной свободе, он рано полюбил улицу и ее игры. Азартный, подвижной и горячий, с сильными руками, рожденными для труда, сможет ли он проводить дни в душной лаборатории, пропитанной запахами животных и реактивов? Найдет ли в себе силы проводить часы за микроскопом? Сейчас ему трудно посидеть за книгой, его подмывает схватить лопагу, броситься в сад, играть в городки. Не лучше ли стать агрономом, геологом, землемером и не замыкаться на всю жизнь в стенах лаборатории?..

«Неважное» препятствие было грозным предупреждением крепкого тела против намерения ослабить его, заточить в неволю. И все-таки решено: он будет физиологом, и никем другим. С этой слабостью «слепого инстинкта», влекущего его к физическому труду, будет покончено, есть во имя чего потрудиться. Никаких послаблений! И с правой рукой он поладит, она будет работать, как левая. Не следует бояться трудных вещей. Оперировать он будет обязательно правой. И с другим предрассудком будет покончено: одно дело – любить кошек и собак, другое – бороться за истину. Он дает себе слово щадить их. Обходиться с животными, как с людьми: и операции и опыты делать, не причиняя им мук.

Двадцати одного года молодой человек поступил в университет на естественное отделение физико-математического факультета, а пять лет спустя занял место ассистента ветеринарного института. Образование показалось ему недостаточным, и он поступает в Медико-хирургическую академию. Медицина не рождает у него счастливого чувства энтузиазма, клинику он не любит и все-таки кончает курс с золотой медалью.

История науки не очень оригинальна: великий химик Пастер не успевает в школе по химии, основоположник нового отдела медицины с трудом одолевает ее принципы.

Легко себе представить отчаяние молодого человека, когда вместе с дипломом ему вручили сообщение, что его направляют врачом. Прощай, физиология, мечты и планы, навеянные Льюисом, Сеченовым и Гейденгайном! Прощай, Петербург, друзья и брат – его благодетель, искусно умевший доставать для него деньги, обед, снести белье к прачке и сообща с парикмахером заботиться а его внешнем обличий!..

Те, кто видел его в тот день, утверждают, что он был ужасен. Яростно терзая злополучную бумажку, он вопил во весь голос:

– Это им не удастся! Не на того напали… Чорт возьми! Из-за жалкой стипендии назначать куда-то врачом!. Да я всех больных уморю. Какой я врач, – я могу только с собаками работать. Понимаете, с собаками…

Он с такой силой выбрасывал руки, делал столь угрожающие движения, что окружающим становилось не по себе.

– Я швырну им в лицо эти деньги, – неистовствовал обиженный Павлов, – и не позволю им сделать из меня врача! Не буду! Не хочу! Никогда!

Нет, нет, это не для него. Он побывал уже за границей у Гейденгайна и у Людвига, напечатал в немецком физиологическом журнале Пфлюгера серьезную работу, вникнул в тайны физиологии и успел ее полюбить. Нет, это не для него…

Волнения оказались преждевременными. По конкурсу его, как медика, оставили для усовершенствования в Петербурге. В крошечной лаборатории Боткина, пристроенной к клинике на Выборгской стороне, проводит Павлов пять лет своей жизни. Работы у него по горло. Во-первых, он приучает правую руку к делу. Физиолог-левша – не работник. Во-вторых, борется о «слепым инстинктом», ни в чем ему не уступает, за исключением воскресной игры в городки. Страсть, способная помешать его планам, лучшего отношения не заслуживает. В пику «слепому инстинкту» он часами просиживает около подопытных животных, учится терпению и наблюдательности. Наконец много времени и труда стоит ему его новое увлечение, названное друзьями физиологическим именем «нервизм». С тех пор, как он побывал в лаборатории Людвига, этого искуснейшего исследователя нервной регуляции сердечно-сосудистой системы, и в лаборатории известного Гейденгайна, знатока нервных влияний на пищеварительный тракт, – ему всюду мерещатся нервные механизмы. Он вбил себе в голову искать участие нервов там, где спокон века никто их не видел, и не тех, которые всем уже известны, а других – со специальными функциями. Опять-таки не потому, что ему виделась новая система, управляемая нервными импульсами. Павлов никогда не задавался великими целями, они сами приходили к нему. В памяти у него крепко сидело учение Сеченова о машинности мозга, о решающей роли нервной деятельности, и он был склонен всюду ее искать.

В тридцать четыре года «нервизм» приносит ому первые плоды. Диссертация на звание доктора медицины «Центробежные нервы сердца» высоко расценена, и через год ему присваивают звание доцента Медицинской академии.

Наблюдая животных на операционном столе, Павлов заметил, что всякое болевое раздражение, откуда бы оно ни исходило, прекращает деятельность поджелудочной железы. Оператор, добравшись до изучаемого органа, застает его полумертвым. Такая чувствительность делала невозможным изучение железы. Нужна была иная методика, и в 1884 году Павлов едет снова в Германию. Не зря прошли последние семь лет. У него теперь план, обширная задача. У Гейденгайна он совершенствуется в технике накладывания фистулы на протоки пищеварительных желез, усваивает и видоизменяет метод образования изолированного желудочка.

Гейденгайн нашел, что у слюнной железы два вида нервов. Одни способствуют выделению слюны, а другие ведут к накоплению в слюне органического вещества. Первые – секреторные, а вторые – трофические. Все это представляет для Павлова большой интерес. У Людвига его занимает работа кишечника и процессы всасывания пищи. Кое-что ему не нравится здесь, и очень сильно. Он видел кошек, задыхающихся и захлебывающихся в собственной крови под жужжание аппаратов, ведущих бесстрастный счет судорогам и конвульсиям; собак, извивающихся под ножом вивисектора, искалеченных, замученных; множество клеток с обреченными животными – и думал, что в методе его учителей таится ошибка, печальное недоразумение. Искалеченное существо с перерезанными нервами, защемленными сосудами, терзаемое ножом, нельзя считать нормальным. Оно не способно правильно реагировать, и выводы на нем не могут служить делу нормальной физиологии. Вот она умирает, искромсанная многострадальная собака. Ее жизнь была рассчитана на один эксперимент. А так ли уж это непреложно? Нельзя ли сделать животное пригодным к долговременному опыту, способным ответить на каждый новый вопрос, обращенный экспериментатором к природе? Прежде чем изучить какой-нибудь орган, нельзя ли найти к нему доступ, обойтись без уродования и насилия? Животное может быть здоровым, в его организм надо только прорубить окошечко, чуть заметную щель.

И. П. Павлов в молодости.

Довольно этих проломленных черепов, развороченных внутренностей; железам придется чуточку переменить положение, выглянуть наружу, и ничего больше. Экспериментатору достаточно маленького окошечка, чуть заметной щели. Желудку передвижка не повредит. У Гейденгайна чудесные руки; то, что сделано им, не может быть плохо. Какое мастерство, сколько остроумия в этой операции! Разделяют желудок на две неравные части, чтобы большая служила животному, а меньшая – науке. Система кровеносных органов при операции не нарушается, и деятельность желудка одинаково проявляется в обеих долях, В одной идет нормальное пищеварение, а в другой, куда пища не проникает, не происходит ничего. В маленьком желудке отражаются все процессы большого. Можно видеть, как из его фистулы – отверстия с выведенным наружу протоком – в склянку изливается чистый желудочный сок. По тому, как интенсивно он поступает во время пищеварения, по качеству сока и по тому, сколько его изливается на различную пищу, Павлов задумал исследовать законы пищеварения. Единственный недостаток желудочка методики Гейденгайна – в нем перерезаны ветви блуждающего нерва. А что значит орган без нервной системы, без связи с организмом и с тем, что творится по соседству в большом желудке?! Сберечь ветви нерва стоило много труда». Были загублены тридцать собак, шесть месяцев затрачено на искания. Вопреки утверждениям, что сохранить можно либо нервные ветви, либо кровеносные сосуды, ученому удалось то и другое сберечь. Четыре часа длится «кройка» и «шитье». До двухсот швов накладывают при этой операции.

Любопытная идея – сделать животное ходячим экспериментом. Верная мысль, во всех отношениях здоровая, но нет ли здесь влияния так называемого «слепого инстинкта»? Нашим слабостям впору рядиться по-всякому. Известно, что, вступая на путь физиологии, молодой человек дал себе слово «не причинять животным излишних страданий».

Было ли это идеей молодого физиолога или проявлением его давней слабости, но, вернувшись в Россию, он занялся хирургией, настоящей человеческой хирургией, наркозом и всяческой терапией, чтобы все это применять к собакам.

Собака с желудочной ₁фистулой в станке.

К этому новому пути подготовил Павлова его любимый профессор Медико-хирургической академии Цион. Об этом замечательном педагоге – авторе первого оригинального учебника физиологии, написанного на русском языке, и блестящем ученом, удостоенном Парижской академией наук первой Монтионовской премии за открытие нерва, тормозящего деятельность сердца, и золотой медали за исследования по электротерапии, – Павлов рассказывал следующее. Случилось Циону быть однажды приглашенным на бал. Как раз на ту пору была назначена важная операция. Не решаясь передоверить ее другим, Цион явился в лабораторию во фрачной паре, чтобы оттуда отправиться на бал. Не надевая халата и не снимая белых перчаток, Цион вскрыл брюшную полость животного, проделал операцию, наложил швы и без единого пятнышка на белой манишке и перчатках отошел от стола. Он попрощался с сотрудниками, надел цилиндр, откланялся и уехал на бал.