Текст книги "Вологодский конвой"

Автор книги: Александр Цыганов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 3 страниц)

– Раз-ре-ша-ю. – Капитан Грошев, щурясь, попротирал очки, провожая взглядом обрадованно вывалившегося за дверь председателя, затем, развернувшись на каблуках хромовых, лаково блестевших сапог, наставил короткий палец на покрасневшего дежурного: – Никогда, товарищ Соснин, не лезьте вперед батьки в пекло – соблюдайте субординацию. Даже если вы и дежурный помощник начальника колонии. Запомните. Дальше: народ будет занят это самое главное. Остается только умело координировать свои действия: здесь нам опыта не занимать – справимся. А раз люди говорят, что гарантируют полный порядок, – значит, люди знают! Все, товарищи, обход!

Доказывать, что спор себе дороже, – все равно что в стенку лбом биться. И мы молчком вышли вслед за Грошевым в морозную темноту ночи, тускло освещаемую жилыми лампочками под жестяно скрипевшими абажурами; и по нам с одной из вышек на секунду скользнул ярко-желтый прожекторный луч, в свете которого на мгновение покорно взвились и заплясали в сумасшедшем хороводе мириады беззаботно-легкомысленных и веселых снежинок. Из светлого-то рая да на трудную землю...

Металлически чеканя набойками каблуков по промороженным и звонким доскам плаца, нас догнал и пошагал впереди прапорщик Псарев из дежурного наряда конвойной роты. Поеживаясь, я невольно усмехнулся: за неделю до Нового года Псарев вызывал по громкой связи осужденного Жилина, а меня в это время как черт подтолкнул – я и дунул вызывающему на ушко: "Заодно и Костылина не забудь!"

– Осужденные Жилин и Костылин! Прибыть к дежурному! – на ходу перестроился Псарев. – Жилин да Костылин, срочно в дежурку! – гаркнув напоследок, он сделал мне обнадеживающий знак рукой: мол, сейчас оба здесь как штык будут!

Поняв, что шутка зашла далеко, я попытался это объяснить контролеру, но тот уже закусил удила: пока не перебрал в дежурке все списки, выяснив, что такого осужденного в природе не существует, не успокоился. Беднягу даже пот прошиб. И после перестал со мной здороваться. Только головой при встрече кивать не забывал – старшему-то по званию. Для порядка.

У Псарева отечное лицо и вечно недовольный, лающий голос. А по заметке и примета: со всеми он как кошка с собакой, одинаково не милует как жену, так и осужденных на службе. Всех под одну гребенку стрижет. Раз у меня на глазах с дежурства отпросился – дома жену из кладовки выпустить. Сидела там с утра и до вечера – так, на всякий пожарный. Чтоб мужа больше уважала блюла и любила. А осужденные тут как тут – и прозвище подобрали от души: Кирпич. Толчея без стука не ходит – так и наладилось: Кирпич да Кирпич. Даже комроты и тот однажды обратился: "Товарищ Кирпич!.."

Во время обхода по отрядам всюду предстала одинаковая картина, какая бывает только по праздникам: в секциях шум и гам, в комнате политико-воспитательной работы неустанно мерцает мертвенно-синим накалом многострадальный телевизор, и больше обычного узкая тропка от культкомнаты до туалета залита ледяной, белеющей под круглым бледным освещением жидкостью тайно бегающих сюда в эти праздничные и одновременно невыносимые часы, а в курилке, где смело можно было вешать топор, едкий и плотный дым делает неузнаваемыми сражающихся в шашки под сопровождение адского смеха и мата, но все равно как по команде перед нарядом все бодро и весело встают, безбоязно отвечая на дежурные вопросы, а улыбки запоминаются непривычной искренностью... И без перца доходит до сердца – каковы веки, таковы и человеки...

Не забыли мы заглянуть и в кутки: пристройки к пэтэу и котельной, парикмахерской и школе, в каптерку с санчастью. За глаза довольно. Обошли из конца в конец – пока ничем ничего, все тихо и мирно.

После обхода зам по режиму, как и обещал, отвернул к себе в штаб зоны, а мы, уже крепко замерзшие, тут же заторопились к дежурке – чуть ли не наперегонки. Перед самым входом нас осторожно обошел Нарком в новой фуфайке с форсисто поднятым воротником.

А на пороге, часто затягиваясь, зобал папироску прораб Портретов, и по красным пятнам на лице его было понятно, что уже погнал человека черт по бочкам. Даже челюсть отвисла.

– А-а, Портретыч, – припечатал прораба по плечу Серега Шаров. – Дело сделал? Выдал Наркому задание? Ну и вали отсюда. Все – до встречи в эфире!

– Верно, верно, – не обидевшись, согласно засуетился прораб, что было явно не в его характере. – Иду, иду, голубчики-душегубчики! Спешу: запинаюсь и падаю...

В самой дежурке нас уже дожидался вскипяченный чайник, и мы, разложив на сейфе принесенное с собой, добрые полчаса гоняли чаи, в душе тайно радуясь, что все пока идет хорошо. Зазвонил телефон, и дежурный, хмуро выслушав, кивнул мне:

– Давай к себе: завхоз икру мечет – кажется, пьянка...

Накинув шинель, я выскочил в одиночку: в своих-то углах не староста указчик.

Встревоженный завхоз шепнул, где чифирили пьяные. Я шуганул его будто бы за непорядок. Пришлось собирать актив – для обхода.

Начали по порядку, с ближней секции – на мякине не проведешь. В одной из секций обнаружился в розетке оставленный кем-то самодельный электрокипятильник – "кипятило": пара металлических пластин да шнур с оголенной проволокой. Творение рук человеческих, подходившее на все случаи жизни, было брошено на произвол судьбы ввиду внезапного обхода. А за это наказывали последовательно и строго.

В последней секции, в углу на койках, действительно чифирили: черная железная кружка степенно передавалась из рук в руки, каждый делал строго по глотку.

"В авторитете" здесь Борис Кондратьев – Кондрат, с лицом, покрытым мелкими нарывами, дышащий хрипло и густо, похожий на больного. Трое "кентов" во всем внимали Кондрату: сложив по-турецки ноги на кроватях, не спускали с него своих блестящих, мутных глаз. Аж рты пооткрывали. И поперек не пикнут.

– Чай не запрещается, – опережая вопрос, насмешливо и хрипло протянул Кондрат, однако глядя на меня вполне серьезно и внимательно.

Но я и не думал разводить известную волокиту, в очередной раз доказывая, что распитие чая вот так, по кругу, уже нарушение. Не на посиделках – раз купил, дуй себе на здоровье, кто же против. Только – в одиночку. Закон есть закон. Не мной, кстати, и придумано, понимать надо. Я лишь как бы случайно вслух удивился, что у Кондрата "гуляет" язык, а это, надо полагать, не является результатом воздействия уважаемого им чифира. Сделав худо, не жди добра, но когда вот так – по-людски да по-божески просит начальник, – отчего бы не пойти да не провериться?

Никто не откажется. Завсегда рады. Проверяющие тоже люди – поймут, разберутся, восстановят справедливость. И все довольны. А иначе нельзя: окоротишь, так не сразу воротишь. Беды еще не оберешься. В одной из колоний, сопровождая через зону пьяных, контролеры порядка ради сунули под микитки одному строптивому, а он возьми да закричи: "Наших бьют!" Вся зона поднялась – честь свою защищать. Ломали и громили все, что плохо приколочено. И мирно остыли, наткнувшись на привлеченных для успокоения их разгулявшихся нервов конвойников. Чьи-то грехи нередко бывают и закрыты, а наши все наружу. Да на свою же шею.

Дежурный, вызвав из поселка медика, сделал с контролерами осмотр приведенных. Те охотно выворачивали карманы, снимали сапоги демонстрировали полную лояльность. Знать, на кривой козе выезжали: уж больно были уверены в своей правоте.

Покачиваясь на негнущихся ногах и в шинели, вываленной в снегу, вошел Точилов Павел Павлович, с петлицами медика и погонами лейтенанта. Не обращая внимания на присутствующих, он бережно усадил самого себя в кресло дежурного и прикрыл со значением глаза, с сопением вытаскивая пачку сигарет.

Тут нашему слову места нет, потому что в любой государственный праздник Павел Павлович Точилов с утра сыт, пьян и нос в табаке. А медчасть своего в обиду не дает: работник ценный. Даже какой-то труд пишет, в науку ушел. Берегут пуще глаза. А человек, понятное дело, без недостатков не бывает: сатана и святых искушает.

Развалившийся в кресле Точилов с усилием открыл глаза, закурил и с минуту в недоумении разглядывал стоявшего перед ним и старавшегося не покачиваться Кондратьева, потом, брезгливо дергая губами, со всхлипом выдохнул:

– О-о-о... один выйди.

– Здесь больше никого нет, гражданин начальник, – на всякий случай вытягиваясь по стойке "смирно", заплетающимся языком доложил Кондратьев. – Я один...

– Так... понятно. Нам все понятно. Все равно – один выйди!

И, погрозив кому-то невидимому указательным пальцем, дежурный медик со всеми проверяемыми проделал одну и ту же процедуру, значение которой было ведомо лишь ему: приказав каждому раскрыть рот пошире, он внимательно и сосредоточенно разглядывал похожие на подошвы темно-бурые, начифиренные языки, что-то при этом напряженно соображая. Затем при общем молчании долго выписывал справки обследования. Выполнив такую трудоемкую работу, лейтенант Точилов не с первого захода встал и на негнущихся ногах покинул помещение с надменно поднятой головой.

А Соснин, незамедлительно ознакомившийся со справками, внезапно побагровел и, шевеля щепоткой усов над вздернутой губой, заматерился:

– Береги природу, мать твою!.. Вы только гляньте, что он делает! Ставит общий диагноз: "язык чифириста". Надо же такое придумать, а?.. Маразм крепчал! – Но, спохватившись, Соснин глянул на повеселевшую компанию и для пущей убедительности постучал по столу. – Но вы не радуйтесь, мужики. У всех заложено – и без проверки видно. Да и грехов у каждого – по уши. Так что запрягайте, хлопцы, коней: собирайтесь в ШИЗО – по закону: на сутки, правами дежурного. Без всякой обиды.

Дежурный оглянулся и кивнул невысокому прапорщику с сальными волосами и по-женски пухло-сдобным телом, у которого недавно охраняемые просили в лесу пистолет орехи поколоть, но тот оказался на высоте – не доверил.

– Значит, Паша... – Соснин качнул головой, морщась, точно от зубной боли. – Слышь, Паша: отведите с Псаревым этих в изолятор да заодно помогите там отбой сделать. Давайте, служивые, поживее...

А я, никого не слушая, смотрел с замиранием, как за зарешеченным окном медленно таяла темень и на смену незаметно появлялись искрящиеся серебром и золотом украшения на тяжелой свежести елки той далекой поры моего последнего школьного года, когда самая красивая девушка, всегда застенчивая и робкая, прямо при всех подошла ко мне и громко, во всеуслышание, сказала, что любила и любит только меня одного – в ответ на мое глупое открыточное пожелание быть счастливой; и кажется, только теперь я неожиданно понял, что навсегда потерял ту, о которой, спасая себя, постоянно думал и был этим счастлив...

"А у Кондрата-то – отец с инфарктом", – вдруг молнией мелькнуло у меня ни с того ни с сего, и тут же из грязного, полуразбитого приемника, висевшего над дежурным, мелодично и празднично ударили куранты.

– Порядок, – бросил вернувшийся из изолятора Псарев. – Сделали отбой. Улеглись как бобики – и не тявкали. У нас не повыступаешь.

– Ага, – подтвердил Паша, ладонью покомкав свои сальные волосы, повернулся, деловит и серьезен. – Только Кондрат тусовался – еле успокоили. Говорит, пришью отрядного. Говорит, не по делу замели. Мол, отрядный виноват. Раз медики не подтвердили пьянки – значит, все: разошлись, как в луже чинарики. Так и говорил. Матерился будь здоров. Хотели даже в браслеты закатать, да поутих. Сейчас нормалек – отдыхает.

Дежурный скривился и закурил, затянувшись так, что его и без того плоские щеки обтянуло как у больного:

– Час от часу не легче. Каким только трумэном люди думают?.. – Соснин обжегся, вставив новую папиросу другой стороной. – Ш-шерсть стриженая!..

– Теперь, наверно, срок навесят новый, да? – как оса, лез в глаза Паша. – Да, Игорь Александрович? А что, ништяк: за угрозу расправы над офицером – пару лет и на строгий. Только загремит под фанфары. Как миленький! Чтоб понимал, да?..

И не оттого мне было холодно, что кто-то дурью маялся, прежде веку все равно не помрешь. И коли уж быть беде, то ее не минуешь, а долгая дума только лишняя скорбь... В черном дешевом костюме, худой и бледный, с провалившимися щеками и еле слышным голосом, стоял почему-то перед глазами отец Бориса Кондратьева. После перенесенного инфаркта приезжал на свидание с сыном. На краткосрочное. Длительного Кондрат был лишен – за очередное нарушение, без них не обходился. А еще через несколько дней после свиданки у Кондрата так схватило зубы, что на стенку чуть ли не прыгал. Аж позеленел.

И пока я, бросив все дела, бегал в поселок за таблетками – по выходным медчасть под замком, – умудрился и на собственное мероприятие опоздать. Этого добра у отрядников не огребешься. А контролировал замполит своих сотрудников добросовестно, и на планерке расправа не замедлила – через колено да пополам.

А в письме, которое я получил от отца Бориса Кондратьева, написанном слабыми, шатающимися буквами – следами человеческого горя, – была робкая просьба присмотреть по возможности за сыном, который вырос без матери, в общежитии, в детстве часто болел, а перед армией был так избит, что пришлось удалять селезенку, но об этом он сам никогда не расскажет, и если, конечно, виноват, то... И без них горе, а с ними – вдвое.

Соснин кивком подозвал хитровато щурившегося Серегу Шарова:

– Слушай, только вспомнил: ведь твой Нарком кентуется с Кондратом, так?

– Ну-у-у... – тянул Серега.

– Баранки гну! Ты что Ванькой с Пресни прикидываешься? Или в самом деле ничего не понял? Раз Нарком с Кондратом кенты, а последний давно уже на рогах в шизняк доставлен, так что, еще не ясно?.. Значит, "норму-задание" твой воспитатель выдал сполна своему бугру. Теперь понятно?..

– Вот тебе и... "голубчики-душегубчики"!.. – На Серегиной потемневшей щеке обозначилась пунктирная ссадина после бритья. – Теперь уже поздно копаться в колбасных обрезках – ничего не докажешь. За руку-то не пойман!.. Всех бы их к стенке – да очередями... из пустого-то валенка!..

Серега, вызвав по внутреннему телефону завхоза, закричал:

– Старшина, срочно разузнай, где сейчас Нарком. Ну Паньков, словом. Жду! – И, кинув трубку, сцапал Соснина за рукав. – Вот так вот, дружбан: когда зубов не стало, тогда и орехов принесли... Между прочим, Николай Александрович, завхоз у меня новый и со всей этой шоблой в контрах. А с Наркомом особо: тот как-то раз права стал качать, так завхоз ему налил промеж глаз, и Нарком летел – только что не курлыкал. А такое отдают на том свете угольками, ребятки-козлятки. Так что дело пахнет керосином... Долго ли нажраться да разборки учинить. На это они мастера первого класса.

Тем временем завхоз доложил Шарову, что Панькова нигде не нашли, как в воду канул. Дело понятное: ночь-то матка – все гладко.

– Конечно, будет он в отряде сиднем сидеть. – Серега, застегнув шинель, передернул широкими плечами, взбадриваясь. – Нашли мальчика-с-пальчик!..

И мы с ним, захватив Псарева, отправились навстречу судьбе, вручившей нам такой кислый лимон. Искать и найти на все готового Наркома.

Усиливался дувший все холоднее ветер, а где-то вверху, в темной густоте неба, знобко ощутимой сквозь редкие мелкие звезды, уже шумело что-то невидимое и сильное; ржаво скрипели на столбах раскачивающиеся фонари в железных рубашках, гоняя свой жидкий свет, и все чаще метались безжизненные полосы прожекторов, бесшумно бросаясь на молчаливые строения и отчего-то заставляя сжиматься сердце в невольной тревоге...

Между тем в отрядах, куда бы мы ни заходили, было относительно спокойно, и даже – на удивление – многие уже спали, а иные, собираясь на боковую, вечеряли, согнувшись в полутемных секциях за чаем и хлебом; в курилках наконец-то начал оседать дым, и воздух был такой тяжелый, что, хоть раз вдохнув его, нельзя было отделаться от спазматически щиплющего горло комка... И у нас уже была не о том речь, что виноватого надо сечь, а только о том, где же все-таки он, – шли мы теперь, не замечая холода, по третьему кругу – из края в край. Не обходили стороной и кутки. Но все было напрасно: поди-ка, на всяком углу наркомовские шестерки понаставлены – каждый шаг докладывают. А сам где-нибудь в тепле над нами посмеивается: дешево, мол, они не возьмут.

И когда только дошло, что у нас, как и у всех, всего лишь два глаза, да и те за носом, – мы, несолоно хлебавши, вернулись обратно.

Соснин и Паша, сидя порознь в разных комнатах, мирно носом окуней ловили. Дремали под жужжание счетчика. Соснин, всполоснув лицо, сообщил, что он тоже самолично заглядывал в Серегин отряд – на всякий случай. В целях профилактики. Был вместе с вызванным нарядом осужденных – из числа дежурных в новогоднюю ночь. От Наркома ни слуху ни духу: пропал, как с возу упал.

Паша, в шапке, свернутой на ухо, словно вспомнив о чем-то важном, выскочил проворно на улицу, но вскоре залетел обратно и гробовым голосом возвестил:

– Во втором отряде Нарком завхоза подколол!..

– Заткни рот рукавицей! – побелел хозяин отряда Серега Шаров и спохватился: – Кто сказал?

– Да вышел я до ветру, а у ворот дневальный ко мне. Со шнырем из второго отряда. Кричат: у нас Нарком завхоза подрезал! Ну я их обратно прогнал, а сам сюда!.. – Паша испугался, точно он сам все это натворил. Стоит неподвижно, и один глаз его подергивало неудержимым тиком.

А через несколько минут мы уже всем составом ворвались в Серегин отряд. В фойе и коридоре оказалось пусто, только через стенку все еще бубнил телевизор: разрешение о просмотре новогодней программы выполнялось кем-то добросовестно.

А в кабинете Шарова на старшинском месте, опершись на руку и полуоткинувшись к стене, один-одинешенек сидел завхоз – молодой чернявый парень со стеклянными голубыми глазами навыкате. Левая рука выше локтя была перехвачена бинтом, лицо – белее мела. Но из одного угла рта в другой бегала папироска – завхоз, устало щурясь, курил, походя на утомленного работой мыслителя.

– Что случилось? – подлетел к нему Шаров. – Куда он тебя?

– С дураков взятки гладки... – шевельнулся завхоз, недовольно покосившись на перевязанную руку. – Да все нормально – вена не задета. Обошлось. Хотел опять пугнуть, сморчок. Мало ему того раза. Ничего нормалек. Отлежусь.

– Ну, я ему, уроду заштыренному, рога-то поотрываю!.. – зарычал Серега. – Где он?

– Кажется, в секции... Отсыпается, – откашлялся завхоз, не ставший держаться на благородном расстоянии, потому что здесь кто помечает, тот и отвечает. Каждый за себя.

– Может, медчасть вызвать? – с готовностью шевельнулся Соснин, с состраданием глядя на старшину. – Давай позвоню, а?.. Живо придет...

– Нет. – Завхоз был не из тех, кто с ходу весит головушку на праву сторонушку. – Серьезно говорю: отлежусь – и делов-то. Пустяк, всего царапина. Так, заточкой задел...

– Смотри, – выходя из кабинета, согласился Шаров. – Будь тогда в отряде. В самом деле, отдыхай. Замену подыщу.

В наркомовской секции, казалось, все спали. Кто-то даже посапывал. Тишь да гладь, Божья благодать.

Но мы уже были у тихого омута, где черти водятся: последняя койка в углу. Самолучшая. Сам хозяин шумно дышал, с головой накрывшись одеялом.

Серега Шаров, наклонившись, резко сдернул жесткую байку: Нарком оказался в трусах и фуфайке. Точно так и надо. Поджав ноги, недоуменно открыл глаза, тревожно озираясь, – овечкой прикидывался. И в голую горсть не сгребешь.

– В чем дело? – сипло спросил он. – А?.. Что такое? В че-ом дело?..

– В шляпе. – Для Сереги Шарова такая увертка не вывертка: взяв подчиненного за грудки, он рывком поставил того перед собой. – Одевайся. И за мной. Разговор есть, Паньков. И серьезный.

– В чем дело-о-о-о? – захрипел уже Паньков и прихлопнул к ноге вдруг забившую крупной дрожью руку. – Ты чё, в натуре, начальник? – И, выдвинув вперед челюсть, ножами выбросил в стороны руки. – Вы чё, цветные? Не доводите до греха!.. Я за базар отвечаю, мля!

– Я тебе крикну, малюточка, басом, – удерживая стальной рукой Панькова, а другой помогая ему одеваться, цедил Шаров. – Ты что, урка недоделанный, еще себе дело шьешь? Не многовато ли на одного?

– Какое дело-о-о-о?.. – свистел Паньков, шаря глазами по темным и как бы переставшим на время дышать койкам. – Никаких делов не знаю!.. Все дела у прокурора, а у нас делишки, по-ал?..

– Как не понять, – спокойно кивал Серега, подталкивая одетого Панькова к выходу. – Конечно, понял – чем старик старуху донял. Не велика наука. А ты, если хочешь, чтоб все в порядке было, иди и не рыпайся. Слушайся старших – худому не научат, родное сердце.

На улице, глянув на торчавшую из-под накинутой фуфайки рубаху согласно плетущегося Панькова, я понял, что тот потому и поднял дым коромыслом, чтобы за него только голос подали. Пожалели и заступились. Но ни у кого в это время почему-то подушка не вертелась в головах, а беспечальному сон всегда бывает сладок.

– Колись, тварь! – впервые за этот обход подал свой торопливый, лающий голос Псарев, едва только вошли в дежурку. – Нам все известно: кто дачку передал, тот и рассказал. И даже объяснение написал. Усек? Так что колись, не то прессовать буду! – Внезапно покрасневшее лицо Псарева кривилось и дергалось.

– Если известно, о чем базар, – не скрывая, ухмыльнулся Паньков, прислонившись к барьеру. – А ты, кусок, заткни фонтан. Тут и без тебя найдутся – постарше да поумнее.

Паньков покрутил тяжелой головой с осоловелыми глазами, смачно крякнул и с достоинством полез за куревом, но накинутая на его квадратные плечи фуфайка скользнула на заплеванный, плохо выкрашенный пол.

– Н-на место, – негромко приказал ей Паньков. – Видишь: народ ждет. А народ уважать требуется. Иначе ему это не по кайфу. – И, как нашкодившей, погрозил валявшейся фуфайке своим крючковатым пальцем.

Это оказалось последней каплей, переполнившей чашу терпения Псарева: подскочив к Наркому, он неожиданно так ему навесил, что тот, дружески взмахнув руками, упал на зарешеченное окно.

– У-у-у!..– как трансформатор, низко и утробно загудел поднявшийся Паньков и, страшно рявкнув, располовинил свою нательную рубаху. – У-у-у!.. шагнул он к нам – широкоплечий и крутолобый, загородив собой свет. На его конвульсивно дергавшемся животе, плавно перебирая множеством мохнатых фиолетовых лапок, судорожно извивался выколотый отвратительный паук. У-у-у!..

– В сторону! – вдруг выкрикнул Серега Шаров и, коротко выдохнув, принял стойку. – Все с дороги!

Поняв, что Нарком сам на себя плеть свил, я дернулся к Сереге, но было уже поздно, он сделал рукой неуловимое движение. Передо мной брызнула своим высшим и последним накалом ослепительная лампочка, тут же канув в ночь. Черную и беспощадную, где ни встать, ни сесть.

Очнулся я уже на кушетке: спать не сплю и дремать не дремлю. Только голова гудом гудит. Да в непонятном пространстве видится торчащая из-под фуфайки рубаха, которую нестерпимо хочется поправить. Просто взять и помочь человеку, у которого эта рубаха белым шлейфом тянется по полу далеко-далеко...

– А пол-то грязный... – отчетливо шепнул мне кто-то на ухо, и тогда я открыл глаза. Встал и сел, снова встал и сел, ванькой-встанькой. Сила силу-то хоть и ломит, да только сам себя под мышку не подхватишь.

– Молоток, – осторожно похлопывал меня по щекам Серега Шаров, с тревогой заглядывая в самые глаза. – Чудак человек: ну кто же тебя на такой молоток толкал? Так ведь и без головы остаться можно. Ладно хоть в последний момент немного отвел – вскользь пришлось... Слушай, нашел за кого заступаться! Такому только попадись – убьет и не задумается... Как самочувствие-то?..

– Чуть не родил... – усмехнулся я, вроде окончательно приходя в себя и оглядываясь: Псарев подавал мне стакан с чаем. – А где остальные?

– Наркома в ШИЗО отвели, – тяжело плюхнулся рядом Шаров. – В браслеты и вперед с песней. Пускай разбираются. Туда и сам Грошев удул– только позвонили. ЧП оно и в Африке ЧП. Орет, конечно, начальство. Теперь и в самом деле будем отписываться: тому руководителю, этому... Ну да ладно, бог с ними. Слушай, ты-то чего опять чудишь?.. То в прошлый раз в пожар сунуло чудом вылез, теперь опять в ту же дыру... Не меняешься, братишка. Ишь... Георгий Победоносец какой выискался. Что ты, друган, надо ведь головой думать-то, а не метром ниже... Ну как – попрошло?..

– Да еще... местами гололед... – хмыкнул я, покосившись на Серегины гири: виноват, так знай про себя. – Знаешь, как в самолете: тошнит, и не выпрыгнешь... Да не переживай: ты здесь ни при чем, такой, видать, уродился. Давай-ка лучше чаек пить – все вернее будет...

– Не верю никому!.. – отчетливым и протяжным голосом заговорил Псарев, злобно тыча пятерней в сторону двери. Его остро-щучье лицо и без того находилось в режиме постоянного подергивания. – У меня папаша из таких тварей подзаборных! Только водку жрал да нас с матерью все жизнь калечил. А меня так все время норовил по башке долбить, чтоб дураком стал!.. А мать к каждому столбу ревновал, так в бане даже запирал, псих на самокате! Мне лет пять было, а как сейчас помню: вырвалась она раз из бани-то да бегом в горушку. Так он ее догнал – и ножиком в ногу. И никто не узнал. Попробуй пожалуйся, потом и сам не рад будешь: насмерть забьет! У него не заржавеет! Пока он жив был – не прощал я ему, доведись бы и сейчас, тоже не прощу. Нельзя! Было: зима не зима, а если успел обуться – повезло, нет – так босиком и на задворки, а там ждешь, раздетый-то – час, другой да и третий, покуда папаша не утихомирится. Или куда-то уползет. Тогда ноги в руки – да на верхний сарай и в сено: нору сделаешь, там и спишь. Так, тварюга, везде находил – нигде житья не было... Всю жизнь с матерью в этом страхе прожили. Я бы таких сволочей без суда и следствия! Сколько людей из-за них свои жизни изуродовали!

– Вот и Грошев тоже разошелся, – тихо сообщил прибывший из изолятора Паша. – Ведь Нарком молчит и на вопросы не отвечает. Рогом уперся – не сдвинуть. Его как отсюда после этого выводили, так он головой только помотал, а после как в рот воды набрал. Ни на кого и не смотрит, – пожимал плечами Паша. – Что это с ним, понимаешь? Должен еще радоваться, бычара, что так легко отделался, на чужом хребте выехал... А Грошев еще Соснину свечку вставляет: дескать, сейчас и говорить с вами, товарищ дежурный, не намерен. На планерке разберемся, почему, мол, такое дежурство было. Соснин знай краснеет да что-то мычит, а тот и слушать не хочет. Хотя у самого глаза вообще сонные: сразу видно, что недавно продрал. Не по-людски все это как-то, мужики...

– Мы тоже хороши гуси. – Серега Шаров дул, наверное, третью кружку чая. – Связь-то наркомовскую прозевали. – Выходит, теперь надо всех подряд, что ли, шмонать? – вовсе растерялся Паша. – И ваших, и наших? Где ж тогда правда-то?..

– Ты прав, Паша, – тогда ему, растерянному, и сказал я, особо не раздумывая, но, видно, пасеное-то словцо всегда за щекой. – Жизнь и в самом деле коротка, чтобы нам быть ничтожными.

– Надоело! – треснул кулаком по столу Серега Шаров. – Нытики хреновы! Все – давайте-ка еще по зоне покружим, а то скоро подъем. Или еще кто-то за нас будет горбатиться?

И он оглянулся на меня, сильный и насмешливый человек, все же поизмотавшийся к утру. И поморщился с едва заметной жалостью: мол, затейливые-то ребята недолговечны. Только привередничают на свою голову. И после весь остаток дежурства держался он в одиночестве. Лишь чаще курил. Да и остальные попритихли – понятное дело: не снова здорово. Тоже поустали.

А когда мы всем скопом двинулись в кабинет начальника сдавать дежурство, мне показалось, что у нас, одинаково хмурых и молчаливых, совершенно похожие лица – цвета повседневной шинели.

4

По-кошачьи мягко ступая по ковру, последним в кабинет вошел заместитель по режиму Грошев и сел напротив начальника: руки меж коленей, слегка пригнувшийся. И в других – дымчатых очках. Он поводил по сторонам головой, словно впервые видел собравшихся вместе с нами на планерку военнослужащих из войскового наряда. И весь доклад дежурного капитан выслушал без единого слова, но как только Соснин заговорил о ЧП, он заперебирал ногами подсобрался и приготовился. И без того было ясно, что все происшедшее хотел свалить на дежурного. Но вышло не так, как капитан Грошев загадывал. Не той получился масти козырь. В наступившей тишине все по команде замерли.

– Разве нельзя было обойтись без этого? – выслушав дежурного, пошевелил начальник своими серо-черными, с завитушками к вискам бровями. – На что ежедневные ориентировки? Что, никак нельзя было предвидеть такой оборот дела?

– Можно, – сунулся снова я из огня, да в полымя. – Можно, – услышал я со стороны свой голос и встал. – Если бы не то распоряжение, да еще самим поменьше глазами хлопать...

– Что-о-о-о?.. – изумленно трогал начальник свежевыбритые красные щеки, ничего пока не понимая и глядя по очереди на сидящих.

Но здесь действительно поперек батьки в пекло не лезли. Молчали да ждали.

– Василий Васильевич, – взял тогда без нужды начальник шариковую ручку, – объясните наконец, в чем тут дело! Введите в курс!

– Ничего серьезного, – сложив лодочкой ладоши, торопливо вмешался опешивший было Грошев. – В общих чертах я уже все объяснил. Ну, поцарапал Паньков завхоза, так у них давние счеты. Это нам известно. С обоими уже побеседовано, тем более что потерпевшая сторона претензий не имеет. А с самим Паньковым тоже все ясно: ему теперь прямая дорога в БУР. Давно просился. А подробности я изложу отдельно – так целесообразнее... Из оперативных соображений.

Грошев, повернувшись в мою сторону, снял очки, и в его неподвижных зрачках я тотчас увидел себя маленьким и перевернутым кверху ногами. Как будто уже приговоренным и повешенным. Неужто вина моя не прощеная?

Но тут, спохватившись, зам по режиму быстро надел очки и торопливо попротирал их в дужках, как будто вновь подвинчивая свои невидимые винтики...

Пройдет день, и будет все та же песня: снова до обеда в отряде рот наопашку и язык наотмашку. И тогда хорошо бы всем нам чаще улыбаться друг другу своей самой лучшей улыбкой, хоть чуточку помогающей человеку сохранять его радости, его надежды, а значит, и его короткую, но неповторимую жизнь. А еще мне хотелось, чтобы сейчас дома было тепло и там ждала самая красивая девушка, когда-то при всех бесстрашно сказавшая, что любит только лишь меня одного...

И правда, мало ли о чем думает русский человек, когда ему хорошо.