Текст книги "Вологодский конвой"

Автор книги: Александр Цыганов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

Цыганов Александр
Вологодский конвой

Александр Цыганов

Вологодский конвой

Александр Александрович Цыганов родился в 1955 году в деревне Блиново, недалеко от Ферапонтова. Окончил Вологодский педагогический институт по специальности учитель русского языка и литературы. Десять лет работал в колонии усиленного режима начальником отряда.

Член Союза писателей России. Автор нескольких книг прозы. Лауреат литературной премии МВД СССР.

Живет и работает в Вологде.

Дорогому сыну с надеждой

Я начальник отряда осужденных, или отрядник, как говорят все, кому не лень: и сотрудники зоны, и сами осужденные, и родственники, приезжающие на свидание... Конечно, порой не удержишься и поправишь, но проку в этом нет: люди проторили, люди и ходят.

А наш-то почет для них, выходит, совсем и не впрочет, потому как наша честь с утра и до позднего вечера – в зоне.

Воспитатель, советчик, начальник, отец, старший брат, вершитель судебвсе в одном лице. И здесь только сердце – вещун, а душа твоя мера...

Часть первая

Ясны очи

1

В этом небольшом лесном поселке, на дальнем северном бездорожье, забытом и богом, и людьми, я, казалось, считанные дни. Но после того что произошло сегодня, вдруг разом нахлынуло, вспомнилось...

В Людиново я добрался поздним мартовским вечером: было уже исчерна-темно и неуютно-настороженно вокруг, беспрестанный ветер нахлестывал с брызгами невидимого дождя...

Началось все с того, что после вынужденного недельного торчания в райцентре я наконец-то попал на борт самолета, который, сменив лыжи на колеса, через пару часов приземлился на поле с раскисшим снегом, подсиненным наступающим вечером.

Пилот передал подошедшему мужчине в шапке с кокардой два бумажных мешка с почтой, подмигнул нам и закрыл дверцу. Взяв поклажу, мы отошли к деревянному домику, над входной дверью которого висела потемневшая от времени доска с надписью: "Аэропорт "Северный"".

Самолет взревел и, разбрызгивая стеклянным веером лужицы, завис – и точно поплыл, скрылся за лесом, оставив за собой гул, – по небу широко, по земле далеко... Я остался один на один с неизвестностью, которая не то чтобы пугала, но, по крайней мере, напоминала о себе легендами и небылицами об этих жутких и непонятных местах... Не хочешь, да задумаешься.

"Меньше говорить, меньше говорить..." – непонятно почему твердил я себе, наивно полагая, что этим избавлюсь от случайных и необдуманных слов.

Мы вошли в домик, и хозяин открыл комнатку. На большом столе громоздилась всевозможная аппаратура, там что-то непрерывно попискивало и потрескивало, но после щелчка тумблера все стихло.

– Николай, – застенчиво протянул мне руку хозяин, – здешний начальник аэропорта и он же сторож – по совместительству.

Вскоре мы уже пили чай и, поглядывая на глубокие колеи разбитой дороги, мирно беседовали. Вернее, Николай рассказывал о Северном, где он родился и вырос.

Оказывается, от Северного до Людинова – всего-навсего тридцать верст, но даже трудно представить, как они даются! Добираются по шесть-восемь часов, если, конечно, все хорошо да ладно. А зимой, когда застывает, ее сначала "гэтээской" укатывают, потом еще "ураганом" пройдутся, а следом уж и автобус посылают. Так пока дорогу-то укатывают – тягач, случается, по самые уши проваливается, тогда трактор посылают на выручку – и "сотки" садятся. Вот всем миром кое-как и спасаются... Прямо беда. А ранней весной или поздней осенью – все объездом. Тело-то, может, и довезешь, а уж за душу не ручаешься. Все может быть. Ни конному, ни пешему ни проходу, ни проезду, по колени ноги оттопаешь. А случись что – ткнуться некуда: по пути три деревушки, почти пустые, в каких домах старики да старухи даже часов на новое время не переводят, – нам, мол, спешить некуда, мы свое отжили, а время везде одинаково.

Так и живут, маются. А от старости только могила лечит – это еще не при нас писано. Но в этом году дорога еще держится, так напрямую можно идти все скорее да надежнее.

Раньше-то Северный райцентром был. Военкомат и милиция на бугре, а на берегу – рядком да ладком – роно с райкомом, как положено. А потом известно что случилось. Так и стал Северный просто поселком. Конечно, не мудрено голову срубить, мудрено приставить. Но населения, правда, и сейчас тысячи три наберется, не меньше. Свой леспромхоз, сплав-участок, колхоз и сельпо имеются. Не без этого. Хотя, как и везде, все на ладан дышит. Даже два участковых приставлены. Только они что есть, что нет: то по своим делам разъезжают на казенном мотоцикле, а то, глядишь, лыка не вяжут. Как говорится, хоть и сам тут, да толк-то худ. Начальство, конечно, отругает хорошенько, когда надо, а выгнать не решится – никто в такую глухомань не полезет. Своя рубашка ближе к телу. Ну да здесь ко всему привыкли – вдосталь нагляделись да натерпелись. А вот как услышишь, что людиновские рассказывают, когда в аэропорт приезжают, так и подумаешь: "Здесь еще рай, живи да радуйся..."

Николай прислушался, затем кивнул уверенно:

– Машина из Людинова идет, больше неоткуда, ага, ага...

Прижавшись к оконному стеклу, я чувствовал, как сильнее и горестнее забилось сердце: из-за леса, воя, выползала машина. Громоздкая и темная, она упрямо двигалась к аэропорту, заваливаясь на каждом шагу в колеи и колдобины... Куда господь бог несет?..

Перед посадкой в самолет я, опустив монету, набрал номер телефона, по которому мне в свое время посоветовали звонить; не обмолвились, однако, ни словом о предстоящих трудностях. То ли забыли, то ли не нашли нужным. После шума и свиста послышались слабые гудки, следом далекий, пододеяльный голос ответил:

– Людиново слушает, говорите!

Назвавшись, я попросил сообщить дежурному, как меня учили, что скоро вылетаю, чтобы встретили.

– Сообщим! – коротко заверили из таинственного Людинова, и связь разом оборвалась, точно ее и не было.

"Доброе начало – полдела откачало, – обрадовался я. – Теперь держитесь, кончики, за середку!.."

И тотчас, подхватив сумку, – долог путь, да изъездлив! – я простился с Николаем, глядевшим на меня необычайно сострадательно, и шагнул на улицу к машине. Заляпанная грязью дверка задергалась, задребезжала, потом со скрежетом открылась, и оттуда вылез, согнувшись, мужик в годах, широкоплечий и кривоногий. В бушлате и кирзовых сапогах.

– Поедем, что ли, – обронил он глухо. – И так запозднились – в двух местах по самые мосты сели. Дорога, будь она неладна. – Сам мрачный, да и смотрит не россыпью, а комом, но – спокойный. Таким как-то сразу веришь.

Машина шла тяжело, ухая в выбоины, которых было такое множество, что даже сам сопровождающий, Владлен Григорьев, только морщился устало...

По обеим сторонам дороги бесконечно тянулся черный лес; проехали небольшое кладбище, и Владлен Григорьев вполголоса рассказал, кивнув на краснорукого водителя, не имевшего ни бороды, ни усов, ни на голове волосов:

– Глухой, здесь такие и нужны... А на кладбище этом зэки горемычные лежат. Сгорели они, пятеро, разом – как и не жили. А дело такое. Переезжали из одного оцепления в другое, вагоны еще деревянные были. Да и дороги-то верст двадцать набиралось, не меньше. А это тебе не горшок со щами на ухвате передать. Да еще и гэсээм надо было отдельно перекинуть, а тут– зачем лишняя волокита! – заодно к вагончику с людьми подцепили– и вперед. По пути-то, значит, кто-то из урок покурил, а чинарик и бросил в сторону, по привычке. Что люди, то и мы... Скоро и занялось. А деревянное – разом пыхнуло! Охрана повыскакивала, оцеплением встала, автоматами щелк-щелк – к бою готова! Веселое горе – солдатская жизнь!.. А в вагоне уж вовсю полыхает. Не жить, не быть. Мужики там орут, окна с решетками-то наконец высадили – да на волю рваться!

А начальник конвоя был прапорщик Бись, Михайло Маркович, он по гражданке еще в медиках начинал, да на первых порах все не в свое дело норовил лезть – помогал встречному да поперечному. А на добреньких воду возят. Сразу и надорвался. А там быстро смекнул, в чем дело, да в общий ранжир и встал. Даже вперед вырвался. Бывало, больного доставят, а он: "Ну что, будем лечить или пускай живет?.." Так и прозвали. Заметь: человек шутки не шутил. И здесь тоже: то ли растерялся, то ли совсем испугался– матерится: "Куда, мать вашу!.. Стрелять буду! Назад! По местам!" А куда назад-то? Назад уже некуда – только вперед!.. Тогда Бись и орет конвою: "Огонь! Огонь!" Пальба открылась такая, что эти пятеро-то побоялись и нос из вагона высунуть, ведь решето сделают и глазом не моргнут. Правда, потом выяснилось, что стреляли в основном все поверху... Так они, бедные, обхватились друг с другом в обнимку, да так и сгорели... Вот как бывает-то: свет велик, а деваться некуда...

– Было хоть что-нибудь начальнику конвоя?! – внезапно сорвался я на крик: меня как-то необычно бросило вбок влево – и сразу же вправо, а следом – вверх, и я разом взмок; как ни гнись, а поясницы не поцелуешь...

– Известное дело... – сопровождающий впервые глянул мне прямо в глаза. – Вологодский конвой шутить не любит: шаг влево – агитация, шаг вправо – провокация, прыжок вверх... – Тут его и самого столбиком, как в насмешку, под крышу подкинуло, но он, казалось, не обратил на это внимания. – А прыжок вверх – попытка к бегству.

Так говорил Владлен Григорьев, сам в свое время отсидевший здесь положенное от звонка до звонка, а по освобождении оставшийся в этих местах и до сих пор работавший механиком на нижнем складе.

– А насчет что было или не было... – Владлен для чего-то попротирал смотровое стекло. – Да ничего. в другую колонию перевели. Можно сказать повысили. Здесь ведь все и без того как под конвоем. Так что у каждого поселкового одна мечта: любыми путями отсюда выбраться. Гиблое место. Тут говорят: кто в Людинове пять лет отпашет, можно Героя давать,– усмехнулся сопровождающий и добавил: – или "орден Сутулова"... А если серьезно: человек приказ выполнял, а они не обсуждаются. Кто посылает, тот и отвечает... Да в такой неразберихе удобно и ноги сделать – в бега податься. Не скоро и на след выйдешь: кругом тайга...

Не успел я собраться со словами, как впереди вдруг блеснул свет прожектора: чисто и вместе с тем как-то зловеще маячил он из темноты, вызывая неосознанную тревогу...

– Нижний склад, – выпрямился Владлен Григорьев. – Считай, на месте. Через два кэмэ – и поселок.

В Людинове машина взобралась на взгорок, оказавшийся потом мостиком, и, спускаясь, выхватила фарами торчавший на обочине дороги щит, на котором поверху крупно было написано: "Что? Где? Когда?" А ниже, на обрывке киноафиши... глаза успели пробежать: "Здесь тебя не встретит рай".

Со щита как ветром сдуло взлохмаченную ворону, умчавшуюся в темень с хриплым криком, похожим на колдовской хохот сказочного злодея: "Ур-ря! Ур-ря! Ур-р-ря-а-а!.." Машина, взревев, остановилась возле двухэтажного деревянного здания – штаба учреждения, над входной дверью которого под лампочкой в железной сетке красовалась надпись: "Воспитатель сам должен быть воспитан".

Напротив, освещенный, стоял тепловоз с прицепленными вагонами, из которых, спрыгивая, цугом шли и шли люди, одетые в черную одежду, – и прямым ходом к высоченным открытым воротам, окованным железом; с обеих сторон тепловоза – молчаливые и усталые – солдаты с автоматами на изготовку; у одного с накрученного на руку поводка рвалась заходившаяся в лае овчарка; несколько офицеров что-то кричали друг другу возле шумно работающего тепловоза; из его кабины безучастно вертел головой молодой парень в шапке, лихо посаженной на макушку...

Начало трудно, а конец того мудрен. Направился я в штаб: первая дверь налево, постучал и, услышав: "Зайдите!" – вошел. Как из яичка вылупился!

– Заместитель начальника учреждения по политико-воспитательной работе Мирзоев Рамазан Рамазанович, – в ответ на мое представительство почти без акцента ответил майор и, привстав, крепко пожал мне руку. – Ждем-ждем. Давно ждем... – И, пригласив сесть, Мирзоев с неторопливой дотошностью стал расспрашивать, верно ли, что я пошел в органы внутренних дел добровольно, а также кем являются и где работают мои родители, и где я жил, учился и трудился до того, как...

Невелика недолга, и уж мои-то данные Мирзоев и без того мог бы сто раз выяснить, но я вспомнил, успокоившись, о характеристике, данной сопровождающим моему теперешнему начальству: "Ваш замполит, наверное, и во сне держит руки по швам. На всякий случай".

Зазвонил один из трех телефонов, аккуратно расставленных перед замполитом. Мирзоев стремительно овладел трубкой и, внимательно выслушав, на глазах побурел:

– Нельзя этого делать!.. – Он сморщился так, что верхняя губа подползла к кончику носа. – Мы тут посоветовались, – Мирзоев обвел отсутствующим взглядом комнату, ни на чем конкретно не задержавшись, – и я решил: все оставить по-прежнему!

Несмотря на мои отнекивания, Мирзоев споро договорился об ужине в роте, и мы с ним славно ударили по щам и гречневой каше, по верхосытку дунув еще по стакану компота. Не хуже, чем дома.

Общежитие, в котором мне предстояло жить, оказалось напротив солдатских казарм. Комната с узкой кроватью и столиком у окна была на одного. Назавтра до обеда мне разрешалось знакомство с поселком, а потом обход по зоне вместе с Мирзоевым. На том мы с замполитом и расстались.

Оставшись один, я огляделся: что ж, жить можно. Говорят, что милует Бог и на чужой стороне; и эта комната с солдатской кроватью да столиком у окна заменит мне отныне родной дом. Надолго ли?.. Теперь уж поздно решать – сам выбрал. Все горевал, что на родине надоело, чего-то нового и неизведанного хотелось. Вот и дождался: научит горюна чему-то и чужая сторона.

Разобрал я кровать – лег, с головой одеялом укутавшись, и уснул разом так крепко, хоть свищи, душа, через нос! И спал до самого утра как маковой воды напившись.

2

Утром выяснилось, что поселок полностью находится на болоте, поэтому повсюду были мостки – и вдоль, и поперек. Дома как на подбор: все барачного типа, разбросанные по обеим сторонам речушки Курдюжки. Возле общежития магазинчик, следом пекарня, из которой валил черный дым, а на крыльцо то и дело выбегали молодцы в исподнем с неизменными папиросами в зубах; ничем не примечательный садик и столовая примостились на окраине елового леска, в котором, добрые люди сказали, порыкивал порой мишка да шлялись рыси с волками; а еще – библиотека.

Библиотекарша, невзрачная и бледная – в чем только дух держится! медленно выводя буквы, заполнила на меня карточку. Между двух стеллажей как тут и был! – бюст Федора Михайловича Достоевского. Я взял "Дневник писателя", в свое время так поразивший меня.

Выйдя из библиотеки, я обнаружил, что в стороне, откуда мы приехали накануне, с трассой пересекается дорога, проложенная деревянными настилами и огороженная с обеих сторон колючкой; над всем этим – множество столбов с лампочками под черными абажурами... И потом, редкими свободными вечерами, непонятно отчего приходил я сюда и, незамеченный, смотрел, как идут и идут, растянувшись в длинную темную цепь, люди; и точно живые стонут и шевелятся под ними скрипящие и шатающиеся мостки; лай овчарок и хриплые, грозные окрики; и хотя во время следования все разговоры строго-настрого запрещались – голоса, голоса, голоса...

"У нас есть, бесспорно, жизнь разлагающаяся, но есть, необходимо, и жизнь вновь складывающаяся на новых уже началах. Кто их подметит и кто укажет? Кто... может определить и выразить законы и этого разложения и нового созидания?.." – читал я потом в "Дневнике писателя". А болящий ожидает здравия даже до смерти. "Вход в зону только по пропускам", – гласило на зеленой двери КПП при входе в жилую зону осужденных. И узкоглазый сержант все не мог взять в толк, что на меня выписан пропуск, пока не появился майор Мирзоев, и мы, благополучно миновав пропускной пункт, прошли несколько десятков метров и открыли дверь в дежурную комнату. Но я успел-таки по пути оглядеться: кругом стенды да длинные дома-бараки, а на каждом из них прожекторы.

При нашем появлении всем как подсыпали перцу: вскочил за барьером сержант-сверхсрочник с красной повязкой на рукаве, а за порогом, вытянувшись, ожидал дежурный.

– Товарищ майор! – рявкнул он. – За время вашего отсутствия происшествий не случилось! Докладывает дежурный помощник начальника колонии лейтенант Сирин!

– Вольно! – покачал головой замполит, с любопытством глядя на дежурного. – Ну Сирин, ну Сирин...

– А что, Рамазан Рамазанович, по уставу действую. У меня закон: от устава ни на шаг. Железно!

Замполит дернул щекой и представил меня: мол, прошу любить и жаловать. Новый начальник отряда Цыплаков Игорь Александрович – собственной персоной.

– О, пополнение, – широко заулыбался. – Дело, дело!

Знакомство с зоной началось с клуба, к которому была пристроена библиотека. В клубном зале множество коричневых лавок со спинками, любовно и старательно пронумерованными белой краской. Только около входа несколько скамеек без чисел – для администрации; над головой – аппаратная... Экран деревянный щит, обтянутый белой материей и отделяющий сцену от зала, поднимался к потолку и возвращался на свое место завклубом, который сейчас мелким бесом вертелся вокруг и с молчаливо-благосклонного согласия замполита рассказывал мне обо всем этом, сладко жмурясь. Такой и до Москвы напоказ без спотычки побежит – только заикнись!..

Длинные серые бараки отрядов походили друг на друга, как родные братья. Разница состояла только в расположении: если первые три находились почти что вплотную, то остальные полукольцом охватывали зону. А в середине были вечерняя школа, столовая с медчастью и комната с надписью: "Совет коллектива колонии". С торца приткнулось еще строение, где вновь прибывшие проходили карантин. На видном месте – напротив библиотеки – штаб, в котором помимо кабинета начальника колонии располагались и помещения его заместителей; в промежутке – небольшое поле. Здесь в хорошее время гоняют в футбол, а зимой это поле заливается и на нем происходят нешуточные хоккейные баталии. Во всяком худе и верно что не без добра.

Но вот и общежитие отряда, который мне предстоит со дня на день брать в свои руки... Далеко ехали, да скоро приехали!..

Вошли. Навстречу метнулся осужденный – жердяй, в плечах лба поуже; брови – что медведи лежат; в нитку вытянулся перед замполитом, ни одна складка не скользнет по черной спецовке, сапоги – зеркалом; доложил:

– Завхоз отряда Сугробов! Отряд занимается по распорядку дня! – А сам неприметно на меня посматривает.

– Ознакомьте Игоря Александровича с отрядом!

Завхоз Сугробов сразу деловито наладился объяснять расположение вверенного отряда, старательно помогая руками, глазами и даже телом. Небось в грязь-то лицом не ударим: только знай запоминай. После входного тамбура следовало фойе – все в стендах, заполненных сводками, таблицами и призывами. Слева – две двери; здесь живут звенья отряда – по две секции в каждом помещении; справа – то же самое. Прямо пойдешь – дверь начальника отряда, а впритык, через тамбурок, – курилка с умывалкой. В секциях – койки в два яруса, заправленные на удивление чисто, с подверткой простыни по одеялу, а между койками – одна на другой – тумбочки. В конце секции – еще двери: там каптерки, в них для одежды да обуви шкафчики, встроенные в стену; на всем прибиты и прикручены таблички с указанием фамилии, отряда и звена осужденного. А у входных дверей – алюминиевые бачки с водой. Все рассовано по своим местам – по сучкам да по веточкам.

Завхоз Сугробов, объясняющий деловито и толково, вьюном заходил то с одного, то с другого бока, а замполит тем временем скрылся в кабинете начальника отряда, куда мы вошли в последнюю очередь. И здесь глаз хозяйский на месте прямо – стол начальника отряда, напротив – завхоза; десяток стульев, сейф и полка с документацией, а над окном, в разрисованных яркими красками горшочках, пущены к жизни цветы... Работай да любуйся.

Тут зазвонил телефон: майора Мирзоева приглашали в дежурную комнату зоны. Быстренько выпроводив завхоза, замполит поинтересовался о моих впечатлениях и посоветовал остаться в отряде до вечера: поговорить и познакомиться с людьми, а затем – при желании – сходить в кино, объявленное по случаю предвыходного дня. Застегнув длиннополую шинель, майор замкнул мне руку – и только его видели.

Повертевшись в самодельном кресле, я поперебирал бумаги на столе, что-то неопределенное представляя, что-то неопределенное... Пройдет полгода, и будет присвоено первичное офицерское звание, как было обещано на собеседовании в управлении... А там уж, глядишь, и в форме сижу: брюки с красным кантом, на плечах звездочки поблескивают, галстук опять же... Смешно и грешно.

Вскоре за вежливо вошедшим завхозом Сугробовым потянулись по делу и без дела другие осужденные: все, как один, с красными треугольными нашивками на рукавах; с завхозом переговариваются вполголоса, а то возьмут да о чем-нибудь и меня спросят...

Дверь с грохотом распахнулась, и на пороге человек вырос: поперек себя толще, да на щеке бородавка – телу прибавка; в горле петух засел:

– Гражданин начальник! Крысу поймали! Что делать?

Ума не приложу: смотрю то на него, то на завхоза:

– Да что делать?.. Убить да выбросить. – Долго думать, тому же быть. Да и лишние догадки всегда невпопад живут.

А завхоз Сугробов, прислушиваясь к шуму и грохоту в курилке, довольно улыбался:

– Оторвут сейчас от хвоста грудинку... Застегнут они его, гражданин начальник. Как пить дать – замочат!

– Кого – "его"? Крыса же "она"!

– Кто в тумбочках крадет – крыса по-нашему. Крысятник. Вот по заслугам вора и жалуют.

Много учен, да не досечен. Кинулся я в курилку, а завхоз за мной обогнал и блажанул:

– Мужики, завязывай! Проучили – и хана!

В курилке – спиной к печке – мужичок прижался: глаза на нитке висят, по пояс юшкой умылся, сопит и всхлипывает. Увидев меня, все расступились.

– Разойдись! – себя я не узнавал. – Все по местам! Сам разберусь! Развернулся, а мужичок следом за мной: голосом пляшет, ногами поет – спасся!

– Гражданин начальник! Слово-олово: больше пальцем не тронут, кому охота срок за гниль тянуть! – вился передо мной Сугробов. – Попало за дело. Никто не видел и не слышал. Слово-олово!

Так сработано, что не придерешься. Думаю: добро, шпана замоскворецкая: всю вашу хитрость, видно, не изучишь, только себя измучишь. Но одно здесь верно: слушай в оба, зри в три!..

Как раз по селектору и фильм объявили: "Внимание! Завхозам отрядов построить осужденных и привести в клуб для просмотра фильма "Возьму твою боль"!"

Построив людей возле отряда, завхоз доложил о готовности, на что я неопределенно дернул головой, а завхоз скомандовал: "Отряд, шагом марш!" И я уже со своим законным отрядом, немного сбоку, как и положено начальству, дошагал к клубу; кругом слабые и тусклые огоньки лампочек на столбах, зябко да неуютно...

Зато возле клуба светлынь: подходили отряд за отрядом, завхозы докладывали дежурному Сирину, и тот своим зычным гласом: "Давай, урки!" разрешал вход. А у клубных мостков помощник дежурного, прапорщик, чуть ли не до пупа расхристанный, схватил за грудки осужденного, мальчишку, пытавшегося в неустановленных по форме одежды ботинках взобраться по крутым ступенькам клуба:

– Ти-и... че-эго тут ви-исиваешь? Па-ачему тут висиваешь?!

Малокровный, съежившийся парнишка, запахиваясь в великовозрастную фуфайку, оправдывался:

– У меня плоскостопие, разрешено медчастью. Можно пройти?..

Но у прапорщика, внезапно налившегося кровью, как бы отслоились толстые, выразительные усы:

– Марш в отряд! Ка-а-аму гаварю!..

Между делом подключился и Сирин:

– Что, не ясно? Посажу!

Кто барствует, тот и царствует; и пошагал, головушку опустив, стриженый-бритый к бараку.

– Все верняком, – подмигнул мне Сирин. Пощелкивая пальцами, он прищурил глаза и вдруг попросил: – Слышь, посиди в клубе, пока фильм идет. А то у меня весь наряд на обходе. Один остался. Выручай, друг.

Конечно, спрос не грех, да и отказ, наверное, не беда. Да вот только не все то есть, что видишь. Вошел я следом за последним в зал. Дверь закрыли на защелку, чтобы не вовремя пожелавшие не лезли, свет выключили – и фильм начался. Сидел я, точно оглушенный, на лавке бок о бок с пожилым, глянувшим на меня исподлобья, но выбирать уже не приходилось.

Из аппаратной – легкий треск, струилась сверху песочно-лунная, прозрачная дорожка... На экране – титры: "Возьму твою боль"... Шла война, и на глазах у ребенка немецкие прислужники убивали его мать и сестренку; и слышал мальчишка в свои неполные восемь лет последний крик матери и плач сестренки; и болью сердце гинет, ведь все мы одной матери дети...

Сидел я и видел боковым зрением, как плакал молчаливо мой пожилой сосед: растеклась под глазом светлая, серебристая морось, к щеке подсбегала маленькой и горючей капелькой...

И дикими показались мне думы подпольные, страхи летучие: хоть и не ровня, так свой же брат – человек человека стоит. Одним миром мазаны.

И долго еще потом я мучился – уже дома, в своей комнатушке, бессонной ночью, одинокий и далекий от всех родных и близких...

А еще поразило меня то, что я как будто и не нашел в этой жизни, в своих первых впечатлениях, ничего особенно поражающего или, вернее сказать, неожиданного. Все это словно и раньше мелькало передо мной в воображении, когда я старался угадать свою долю.

3

Утренняя планерка проходила на втором этаже штаба, в просторном кабинете начальника колонии подполковника Любопытнова Виктора Ильича, пожилого уже человека с совершенно седой, круглой головой и серо-черными, с завитушками к вискам бровями. Трудно было избавиться от впечатления, что начальник колонии видел все окружающее как-то не глядя. Входя куда-нибудь, он уже знал, что делалось на другом конце – порядок дела не портит! – а твердостью и определенностью при решении служебных вопросов начальник завоевал расположение даже у мало кому верящих подопечных за колючей проволокой. Среди старожилов поселка упорно бытует легенда, будто бы к одному из дней рождения начальника подарили ему осужденные собственноручно изготовленный автомат, смастерив его на нижнем складе и тайно, по частям, доставив в жилзону, где возложили новенькое, смазанное оружие прямо на стол уважаемого человека, разумеется, до прихода того на рабочее место. Мол, кто нас помнит, того и мы помянем. И этому как-то трудно было не верить, как и тому, что однажды некий изобретатель этого "колючего окружения" умудрился сконструировать из бензопилы "Дружба" подобие вертолета и даже поднялся в воздух на этом агрегате в ночное, относительно безопасное время, но все же был замечен обалдевшим часовым и благополучно подстрелен, после чего упал за запретной полосой. Изобретателя подлечили где следует и поощрили – раз на раз не приходится! – далеко не по изобретательским заслугам: новым сроком в колонию более строгого режима.

– Значит, туда и дорога, – смеялся перед планеркой дежурный Сирин.– А живи попросту и без затей, проживешь сто лет. Соображать надо!..

Коренастый, плотный, стремительно вошел начальник колонии, точный минута в минуту. Посерьезневший Сирин скомандовал офицерам, полукругом сидевшим в кабинете начальника:

– Товарищи офицеры!.. Товарищ подполковник, лейтенант Сирин дежурство сдал!

– Капитан Брусков дежурство принял!

– Товарищи офицеры... – миролюбиво ответствовал начальник, что означало: прошу садиться.

И все деловито расселись по местам, за исключением Сирина и заступавшего на дежурство капитана, у которого было бы грех спрашивать о здоровье, глянув на его лицо.

А лейтенант Сирин наладился привычной скороговоркой:

– За время моего дежурства происшествий не случилось. Осужденные занимались по распорядку дня. Вывод на объекты и возвращение в жилзону соответствуют учетным данным. Вечерний прием спецконтингента проводился медчастью, спецчастью и бухгалтерией. В вечернее время демонстрировался фильм. Оценка наряду осужденных "удовлетворительно", дежурному наряду контролеров – "хорошо". Лейтенант Сирин дежурство сдал!

Но начальник, покачивая седой головой, поинтересовался как бы задумчиво:

– Кто же фильм, товарищ Сирин, обеспечивал на сей раз?

И, поглядывая то на начальника, то на замполита, не сводившего с него своих блестящих внимательных глаз, Сирин забормотал:

– Фильм... Фильм обеспечивал новый начальник отряда... Цыплаков. Цыплаков Игорь Александрович. По собственному желанию...

Только на свои глаза свидетелей не наставишь: начальник колонии, с привычной ловкостью встав из-за стола, быстро расстегнул мундир и посмотрел на Сирина так, что того малость поизвело:

– Вы понимаете, что могло случиться?.. Человек ни сном ни духом еще не ведает нашей специфики! Жду объяснительную – и будете наказаны!.. Все свободны!

Выйдя из кабинета, я пошел к окну в конце коридора и тут же столкнулся с майором: невысок и лобаст, под носом взошло, а на голове не засело, сам тих и как-то странен. Подхватил он меня под руку приглашающе, и мы с ним спустились закадычными друзьями на первый этаж, к кабинету с табличкой "Заместитель начальника по режиму и оперработе". Там уже сидел замполит Мирзоев: откинувшись в кресле, он нервно курил, закинув ногу на ногу. При виде нас замполит что-то промычал и, затушив папиросу, придвинулся к столу вместе с креслом. Серьезный и внушительный.

– На такое дело не всякий годится, – тихо, точно сам с собой, заговорил заместитель по режиму майор Нектаров. – Люди, как говорится, стукают, и никто их не слышит. А вот мы как в ступе: что ни ступим, то и стукнем. Как пить дать, услышат и обязательно разнесут. Чего было и не было – на каждом углу расскажут. И никуда не денешься: работа такая. Всегда на виду. Так что вчерашний случай с "крысятником" оставлять без последствий, конечно, негоже. Нас не поймут. Неволя, брат, всякого учит и ума дает. Здесь одним доверием не обойдешься – к беде приведет. – Майор Нектаров, переглянувшись с нахмурившимся замполитом, забарабанил по столу пальцами. – Однажды в розыске достал один из наших сбежавшего – в одиночку накрыл. Тот с ходу и ручки вверх: "Не тронь, начальник, твой". А наш – нет чтобы заставить урку шмотки с себя скинуть – не сообразил. На слово поверил да ближе и подошел, а тот, не долго думая, ножик из сапога – и в сердце. Да позже на тот же свет еще двоих едва не отправил. Спасибо, врачи выходили. В нашей работе хоть раз вожжи отпустишь – не скоро и изловишь. Одни неприятности как из мешка посыплются: знай успевай оборачиваться...

– Время научит, – завыстукивал по столешнице и замполит. – Был у нас тоже один добренький: все хотел, чтобы кругом по-людски было – и у ваших, и у наших. Да только, понятно, ненадолго хватило: быстро сообразил, откуда ветер дует. А как еще по-настоящему поприжало, так вообще потек. Оно и понятно: с огнем не шутят...