Текст книги "Иван родил девчонку"

Автор книги: Александр Чуманов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 12 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

ПТИЦА ПО ИМЕНИ КАРЛ

– Вечно ты тащишь домой всякую дрянь! – обреченно ворчала она, прекрасно зная, что кричать, ссориться и тратить нервы совершенно бессмысленно. И ворчала она совсем не затем, чтобы изменить как-то устоявшуюся жизнь, а просто по привычке.

На сей раз он принес из лесу бездомного птенца. Не то вороненка, не то галчонка. Птенец был желторотым и почти голым, но уже имел голос, громкий и противный.

Продолжая ворчать на непутевого мужа, она достала из чулана большую картонную коробку, постелила туда чего-то, поставила блюдце с водой. Коробку пристроила в теплый угол на кухне…

Наверное, когда-то давно она ждала от жизни другого. Возможно, она и до сих пор ждала этого другого, но уже как-то отстраненно, теоретически. Но она была слишком верной женой, и это, конечно же, лишало ее мечты о переменах в жизни всякой реальной основы. Да и он был слишком верным мужем, чтобы освободить ее от себя.

Они были одногодками и поженились в девятнадцать лет. В сущности, она с самого начала реалистически смотрела на вещи и думала про жениха так: «В двадцать лет ума нет – и не будет». Действительно, прошел год, а ума у мужа не прибавилось. Она стала думать: «В сорок лет денег нет– и не будет», зная уже твердо, что и это сбудется, но, слава богу, еще не скоро.

Ей и надо-то было не так уж много. Она хотела, чтобы с годами, как и положено, у них в доме рос достаток. Так и муж был не против. А достаток не рос. Ну, что тут будешь делать… Муж еще подростком окончил техническое училище, выучился на сантехника и, как устроился однажды на работу в одну жилконтору, так и проработал там всю жизнь. Он не пил и не брал подачек от благодарных жильцов, и его трудовая книжка была полна всяких поощрений. Зато другая популярная книжка начисто отсутствовала.

У них росли дети, родители влезали в долги, чтобы у детей все было, семья ждала получек, как праздников, вот и выходит, что праздников все-таки у них было много.

До сорока лет оставалось совсем мало времени.

Вырастали незаметно дети. Бывшие друзья выходили в начальники, строили дачи, ездили отдыхать во всякие экзотические места, в том числе и за рубеж. А многие, даже и в начальники не выходя, имели такие же, а то и большие удовольствия. Временами жена говорила как бы между прочим: «А такой-то проработал два года на Севере и купил „Жигули“. А другой потрудился тот же срок в какой-то стране и теперь вообще ездит на черной „Волге“. Муж слушал молча и думал, что тоже не прочь на чем-нибудь ездить, но его никуда на большие заработки не зовут: то ли в чужих странах своих сантехников как нерезаных собак, то ли на Севере туалеты сплошь неблагоустроенные. Он думал так, а сам сроду палец о палец не ударил для того, чтобы где-нибудь чего-нибудь подхалтурить. И не потому, что ему было лень работать, а потому что было как-то стыдно и неловко суетиться, чтобы правдами-неправдами зашибить деньгу. Часто ему было по-детски неведомо, откуда вообще у людей, особой ценности для общества не представляющих, берется повышенное благосостояние. Может, от бережливости?

Он жил как нравилось. В свободное время читал книги, ходил в кино, любил посидеть с удочкой у речки, побродить по лесам с корзинкой. Он и детей и жену приохотил к этим недоходным занятиям. Он постоянно притаскивал домой всякую попавшую в беду лесную живность, лечить и выхаживать которую приходилось обычно жене. В их доме квартировали и зайцы, и ежи, и голуби, и даже одна гадюка.

Он тратил деньги на всякую ерунду, покупал разные рыболовные штучки, легко давал знакомым мужикам на бутылку, а они часто забывали возвращать долг.

Он с детства и до конца жизни писал стихи, которые так ни разу и не увидали свет. Вот такие, например:

 
А я без ружья мою жизнь проживу,
я проживу мою жизнь без сберкнижки…
 

Конечно, даже его собственный язык буксовал, произнося эти строки, но что-то в них было.

Когда-то, еще в молодости, жена наивно думала, что она сделает из своего непутевого мужа человека. И у нее вроде бы были все основания так думать. Она с самого начала забрала всю власть в свои руки, любила и умела командовать, и муж ей охотно подчинялся. И только через много лет, когда уже ничего нельзя было изменить, она поняла, что это он незаметно переделал ее по своему образцу и подобию. Но ей, если серьезно, уже и не очень-то хотелось другой жизни. И если она нет-нет да и заводила неприятный для мужа разговор о чьих-то выдающихся денежных победах, то это было скорее по привычке.

Они были, в сущности, еще совсем не старыми, они были еще достаточно молодыми, когда выросли дети и разъехались по своим делам кто куда. Дети получились хорошими.

…Она силой накормила птенца, и птенец уснул. Но он будил ее ночью еще несколько раз, как полагается малому ребенку. Она вставала, ворча про себя, прижимала птенца к груди, шептала ему что-то, и он постепенно успокаивался. Муж тоже просыпался, он молча курил и молча ругал себя за этого дурацкого птенца. Он глядел на свою постаревшую жену и думал, что надо было там, в лесу, просто-напросто пройти мимо, птицы сами позаботились бы о своем детеныше.

Несколько раз глаза птенца начинали затягиваться мутной смертной пленкой, но каждый раз его возвращали к жизни. И птенец, видимо, понял, что умереть ему так просто не дадут. Понял и однажды возвестил о своем намерении жить долго гортанным восторженным криком.

Птенец стал быстро расти, он бродил по квартире, тут и там оставляя свои плохо смываемые следы, выбрасывая землю из цветочных горшков. Он рос настырным, смышленым, крикливым. Хозяин изрыл все газоны и клумбы в поисках червяков для своего питомца, и в конце концов хозяина оштрафовали.

Когда птица выросла, ее нарекли Карлом. В расчете на то, что если она вдруг окажется самкой, то можно будет без труда переименовать в Карлу. Птица выросла, но не улетела в лес, как этого ожидали, а осталась жить с людьми. Внешне она не походила ни на одну из известных птиц, она часто меняла оперение и вместе с оперением неузнаваемо менялся весь ее облик. Временами казалось, что это ворона, потом ворона превращалась в стопроцентную галку, потом вообще в чайку или голубя. Менялись не только перья, менялись клюв, голова и все тело. Только голос оставался прежним, непохожим на голоса других птиц.

Хозяева стали учить птицу говорить, но наука впрок не пошла. Птица научилась отзываться на свое имя, но отзывалась лишь тогда, когда считала нужным. Возможно, это имя ее не вполне устраивало, кто знает. Людям иногда казалось, что птица понимает буквально каждое сказанное слово, но по каким-то одной ей известным причинам не желает с ними общаться.

Однажды хозяин захворал. Сперва болезнь казалась обычной, пустяковой. Но она затянулась, и когда больной пошел к врачу, тот поставил очень серьезный диагноз.

Муж угасал на глазах. Жена сутками не отходила от его постели, но помочь ему уже было не возможно. Птица тоже чувствовала неотвратимое. Она вместе с женщиной дежурила у постели больного, она стала молчалива и могла многие часы сидеть на спинке кровати совершенно неподвижно. Если женщина от бесконечной усталости засыпала на какое-то время, птица будила ее, когда больному что-нибудь требовалось.

Муж умер, и проводить его пришло великое множество людей. И во всех прощальных речах много-много раз повторялось слово «бескорыстность». Слово, которое прикладывают почти к каждому человеку, когда хотят сказать про него что-нибудь хорошее. Слово, истинное значение которого как-то стерлось от частого употребления. Но здесь оно было чистой правдой. И было видно, что люди искренне очень ценят это редкое качество, особенно в других.

После похорон, спустя несколько дней, когда уже разъехались дети, созванные телеграммами, женщина, приходя в себя, решила прибраться в квартире. Она распахнула окно, чтобы выветрился скорбный дух, и увидела птицу, о существовании которой как-то совсем забыла.

Птица, оказывается, в очередной раз сменила свой облик. Женщина, увидев ее, вскрикнула от изумления. Птица была синей-синей, как небо из иллюминатора самолета на высоте десяти километров. И женщина вдруг поняла, что эта синь улавливалась в ее оперении и раньше, только они как-то не замечали…

– Прощай! – сказала птица голосом покойно го хозяина и вылетела в распахнутое окно. Женщина увидала лишь ослепительно синюю тень, мелькнувшую среди деревьев.

Господи, – покачала головой женщина, – выходит, это была самая настоящая Синяя Птица!

Кто бы мог подумать, что она такая!

СОЛО ДЛЯ БЕНЗОПИЛЫ

На лесоповале Веденеев был первым из первых. Сам родился в тайге, на берегу великой таежной реки, с детства считался умелым рыбаком, добычливым охотником, знающим ягодником и грибником. В город из родных мест его никогда не тянуло. Но почему выбрал профессию, малоприятную для любимой им природы, не вполне ясно. Возможно, из-за бензопилы.

Бензопила, появившаяся в тайге как рукотворное чудо, давно перестала казаться таковым. Это большинству, но не Юрке Веденееву. Он как взял ее впервые в руки, так полюбил навсегда. Лесным великаном он чувствовал себя с ней. Гудела и стонала вековая тайга под их совместным напором, но казалась беспредельной и неистребимой. Она быстро и вроде бы легко зализывала наносимые ей раны, заглаживала их малинником и двухметровым иван-чаем, и скоро на месте недавней вырубки уже поднимались кривые пихты и сосенки, а там и еловый, кедровый подрост.

В общем, после армии стал Веденеев вальщиком и через каких-нибудь полгода был передовиком из передовиков. На собраниях Юрку сажали в президиум рядом с начальником участка. Время от времени он ездил на всякие слеты и совещания передовиков.

Кто не слышал голоса бензопилы? Все слышали. Приятного мало. Если, например, кто из односельчан, даже не по соседству, а в отдалении, с утра затевает пилить дрова, это значит, что не будет покоя весь день, и ты с облегчением вздыхаешь, когда захлебнется на верхней ноте визжащая машина, перекусив последнюю чурку.

Когда длинный нос бензопилы начинает, дымясь, влезать в толщу твердой, как железо, березы, мне кажется, что это само несчастное дерево кричит от безумной боли, молит о пощаде. И боль эта должна быть действительно безумной. Представьте себя на месте березы, и вы содрогнетесь от ужаса.

Короче говоря, в то время, когда слава о трудовых победах Юрки Веденеева гремела промеж лесозаготовителей в полную силу, в родном поселке далеко не все завидовали ему и далеко не все одобряли эти победы. Если мать, например, гордилась сыном, то отец, похоже, молчаливо осуждал. Осуждал, несмотря на невиданные заработки, которые Юрка честно приносил домой, даже десятку-другую не заначивая. Отец не хотел признавать обожаемую сыном бензопилу и дрова для хозяйства пилить предпочитал по старинке. Наполовину сточенной двуручной пилой.

– Гляди, как в масло идет, не то что твоя жужжалка, – говорил он сыну, приглашая поразмяться с особенно хитро переплетенным березовым чурбаком.

Юрка в душе ругал отца всякими словами, но вслух говорить такое, конечно же, не смел. Они, надсадно кряхтя, закатывали чурку на козлы, и разминка порой затягивалась на полдня. Пила по мере углубления двигалась все туже и туже и где-то возле середины останавливалась совсем. Отец удалялся в кладовку и, порывшись там, приносил огромный ржавый клин. И так, забивая в распил эту железяку, поворачивая чурку с боку на бок, они домучивали ее и тут же на крыльце долго молча курили.

– Вот тебе и масло, – едко говорил сын, переводя дух.

– Ничего не поделаешь, структура, – отвечал обычно отец. Причем слово «структура» он произносил с оттенком уважительности и понимания.

– Да моя подружка любую структуру запросто, только дым идет! – запальчиво вскрикивал сын, набиваясь на очередной спор.

Но отцу спорить не хотелось. Он был стар, и эта работа надолго отнимала его силы. Отец садился на свежеотпиленную чурку, сгибал в дугу свою старую и верную пилу, и к небу плыла неспешная космическая мелодия. Впрочем, это Юрке казалось, что мелодия космическая, отец же считал ее лесной. Но каждый раз музыка была иной и поражала воображение. Юрка умолкал. Здесь возражать не приходилось.

Веденеев любил и ненавидел двуручную пилу одновременно. Любил за волшебные звуки, на которые она была способна, и ненавидел за то, для чего она в основном предназначалась. Ненавидел больше.

«Все мое детство отравлено этим примитивным инструментом», – вполне серьезно думал Юрка. И были причины.

Холодные зимы и не очень добротный старый дом требовали основательной летней подготовки. Нужно было привезти из тайги несколько хлыстов, раскряжевать их, расколоть, сложить дрова в длинные высокие поленницы, дождаться, когда высохнут. И если колка дров и укладка поленниц казались Юрке сравнительно приятным делом, его распиловка выматывала душу. И не столько своей трудоемкостью, сколько редким даже для крестьянского быта однообразием.

Юрке хотелось бежать на речку ловить рыбу, купаться, или в лес по грибы, или просто играть с приятелями. Но эти дрова, эти дурацкие дрова, эти бесконечные дрова!..

Может, из-за того и полюбил Веденеев свою бензопилу?

И однажды ему пришла в голову мысль изменить конструкцию глушителя. Вообще-то ни о чем таком особенном он не думал, просто действительно восемь часов бесконечного воя здорово угнетали психику. Юрка ложился спать, но долго еще в голове стоял пронзительный крик такой хорошей, в сущности, машины. Веденеев хотел посоветоваться с инженером, но тот идею в корне отверг.

– Без тебя есть кому думать, – бросил он на ходу, не останавливаясь, – давно бы переделали, но потеря мощности будет слишком большой. Если устал, можем перевести куда-нибудь на некоторое время.

В ближайший выходной Юрка перевернул вверх дном всю кладовку, в которой запасливый отец хранил собранный за долгие годы инструмент и разные железки, могущие когда-нибудь найти применение в хозяйстве. Юрка не мог припомнить случая, чтобы отец что-нибудь железное выбросил. Мать, случалось, выбрасывала. А отец – нет, никогда.

И вот среди никчемных, в сущности, вещей Юрке попался на глаза позеленевший от времени пионерский горн. Сперва он отбросил его в кучу хлама и уже навалил чего-то сверху, но потом остановился, чуток подумал и снова извлек Ha свет. И через несколько минут, отодрав на скорую руку верхний слой окислившейся меди, Юрка уже прилаживал трубу к бензопиле в качестве нового глушителя. Не терпелось поскорее испытать новшество, поэтому Веденеев не стал долго возиться с крепежом, он просто примотал горн проволокой и торопливо дернул за тросик.

И старый горн зазвучал. Он не запел, не заиграл, он, скорее, заскрипел, задребезжал и заныл на какой-то невообразимо высокой ноте по причине своей поврежденности временем и запущенности. И в первый момент Юрка ничего особенного в этом голосе не услышал. Он только отметил просебя, что новый звук куда приятней для уха и души, чем прежний. И будет еще приятней, если привинтить новую трубу. Оставалось испытать горн в деле.

Веденеев коснулся цепью заранее приготовленного березового комля. Уже верхние слои комля были перевиты так, что, казалось, можно запросто делать из этой древесины шарики для шарикоподшипников. Юрка дал полный газ, цепь задымилась и стала тонуть в опилках. Юрка прислушался – звук был вполне сносным. И даже что-то напоминал. Вот только что? И тут передового вальщика как ожгло. Старый пионерский горн с надрывом выводил знакомую с раннего детства мелодию:

Во поле береза стояла,

Во поле кудрявая стояла…

От удивления Юрка выпустил рычажок газа, и пила моментально заглохла. Он огляделся по сторонам. Мать и отец стояли на крыльце. В калитку просунулись двое любопытных соседей.

– Что это было? – спросил с трудом отец.

– Да вот, решил попробовать заменить глушитель, – развел руками сын.

Отец принес из кладовки ржавый клин, топор, колун. И, повозившись с полчаса, они выдернули зажатую бензопилу.

Слух у Юрки еще в детстве замечался. Он сам освоил гармошку, гитару. Но потом все эти занятия забросил, как несерьезные. В последнее время в голове его обосновалась работа. Она и заняла всю голову. А тут вдруг нахлынуло.

Меняя обороты двигателя, наклон пилы и усилие, он исполнил для собравшихся «Среди долины ровный», «Бродягу», «Брянский лес». Изрезал березовый комель вдоль и поперек на мелкие чурочки. И хотя инструмент был, повторяю, старым и для музыки малопригодным, все-таки звуки, которые он выдавал, непонятным образом волновали и будоражили слушателей.

На другой день Юрка испытывал пилу в настоящем деле. Новый горн через специальную переходную втулку был уже капитально закреплен болтами на коллекторе. Пила работала почти нормально, только грелась немного больше обычного. Но от перекура до перекура хватало. Можно было подавать предложение…

Начальство, а также все, кто в это время работал в лесу, собрались после обеда на Юркиной делянке. Может быть, еще ни одно рацпредложение в мире не рассматривалось так быстро и оперативно.

И Веденеев начал. «Из-за острова на стрежень, на простор речной волны…» – начал он, волнуясь и глядя, чтобы очередная сосна упала как нужно, не зацепив ненароком начальство и добровольных зрителей. А может, слушателей? Теперь уже нельзя было сказать определенно. Скорей все-таки слушателей. И хотя песня не относилась впрямую к теме леса, она тем не менее вызывала сильные чувства. Могучая песня без слов набатно билась остены прореженных сосен, растекаясь по тайге, заглушая крики кедровок, взлетала к высокому беле-: сому небу.

– А ну, дай я попробую, – не удержался инженер.

Юрка оборвал музыку на середине, сбросил газ и поставил пилу перед специалистом. Тот поплевав на ладони и взялся за ближайший кедр. И сотворил такую душераздирающую какофонию, чтомало кто смог бы ее выдержать хотя бы полчаса. Казалось, все мартовские коты и кошки мира собрались под этим кедром и начали свой бессовестный концерт. Пилу чуть не силой вырвали из рук неумелого пильщика. Стали пробовать другие, но получалось не лучше. Тем временем пила перегрелась и заглохла. Пришлось покурить, подумать.

– Констатирую, – через некоторое время изрек инженер, – экономический эффект – ноль, улучшение условий труда – ноль. Следовательно, предложение рационализаторским не является и внедрено быть не может по причине полной нецелесообразности.

– Так-то оно так, – подумал вслух начальник участка, – но все-таки здорово и наводит на размышления.

Все молчали, не зная, как реагировать на эти странные слова.

– Может, выпишем ему червонец? – высказал предположение бухгалтер.

Но начальник ничего не ответил, он вздохнул, махнул рукой и подался из леса. Подались и другие начальники помельче.

С неделю этак поработал Юрик своей модернизированной пилой. А вечерами приходил домой с горящими нездешним светом глазами. Лесоучасток стал заваливать план: Юрка подолгу рыдал над каждым поваленным деревом. Неладное творилось и с другими вальщиками, работавшими в радиусе десяти километров. Начальство страшилось последствий, но не имело сил запретить Юрке эти лесные концерты. Из тайги доносилась совсем уже незнакомая музыка, которая, лишенная слов, обычно мало кого впечатляет. А эта музыка будоражила и выбивала из привычной колеи буквально всех.

Наконец собрался с силами начальник участка и чуть не плача попросил Юрку сдать ему этот лесопильно-музыкальный инструмент. На хранение. Юрка послушался.

И дела на лесоповале помаленьку наладились. Прихватив субботу с воскресеньем, удалось вытянуть план, и люди получили честно заработанные премии. А потом был праздник и в клубе объявили концерт самодеятельности. Так-то на подобные концерты давно не удавалось никого заманить. Кроме малых, но чрезвычайно шумных детей да ветхих глухих бабушек. Поэтому сперва устраивалась торжественная часть с награждением ценными подарками и грамотами, а потом зал запирали и никого не выпускали до конца концерта.

На сей раз народ валом валил в клуб. Все знали, что Юрка Веденеев будет играть на своей бензопиле.

Когда народ наконец расселся и угомонился, на сцену привычно потянулось начальство. Но публика заволновалась, зашумела, засвистела, затопала ногами.

– Концерт давай, потом заседать будем! – слышались несознательные реплики.

Реплик было много, и начальству пришлось покориться.

– Передовой вальщик Веденеев Юрий Михайлович исполнит на бензопиле произведение собственного сочинения, – резво объявила ведущая и привычно добавила: – Попросим, товарищи!

Но нужды в этом дежурном призыве, пожалуй, не было. Зал и так разразился бурными аплодисментами, каких еще никогда не слышал.

Юрка вышел на сцену красный. На нем была черная негнущаяся пара, белая рубаха с бабочкой. Следом прикатили здоровый березовый чурбак.

– Ну чистое маэстро, – послышался чей-то восхищенный шепот из-за кулис.

Юрка кашлянул, наклонился, дернул. Пила завелась с пол-оборота. В зале одобрительно захлопали. Юрка распрямился, одернул пиджак.

– Дума о лесоповале, – сказал он хрипло и, слегка поколебавшись, добавил: – Фуга.

Зал прямо обмер от такого незнакомого слова.

И полилась музыка. Зал был тесен для нее. Музыка металась, как птица в тесной клетке, ударялась о потолок, дребезжала стеклами окон, отражалась от стен, дробилась в гуще людской.

И у каждого перед глазами стояла родная тайга. В сплетении морщин коры ясно виделись скорбные лица сосен, кедров, берез, лиственниц, елей, пихт. Деревья падали и падали, их предсмертные стоны сливались воедино, достигая пустоты космоса и темноты океанских пучин. А дюжие вальщики шли и шли по телам поверженных деревьев, они напевали какой-то мотив, а на голове у каждого пламенела каска. И казалось уже, что это не люди идут, а всепожирающий пожар, зловеще гудя, идет по тайге. Хотя почему казалось – это и был самый настоящий пожар, и люди уже явственно чувствовали его обжигающее дыхание.

Чурбак распался на две половинки, Веденеев заглушил двигатель, вытер пот. Над притихшим залом сизыми слоями неподвижно висел бензиновый дым.

После концерта открыли торжественное собрание, но торжества не получилось. Выполнение плана уже никого не радовало, начальнику участка было противно называть с красной трибуны постылые цифры. Он скомкал свой доклад и уложился в каких-то пять – семь минут. Потом выходили на сцену передовики за ценными подарками и грамотами. Но им было неловко глядеть людям в глаза.

А про Юркин талант написала газета. И его пригласили в областную филармонию. Скоро он уже выступал в большом концертном зале в сопровождении симфонического оркестра. Ему сшили настоящий фрак.

– Юрий Веденеев, кантата о молевом сплаве, партию бензопилы исполняет автор, – хорошо поставленным голосом объявлял конферансье, которого Юрка почему-то побаивался.

Публика слушала, и перед ее глазами проносились безрадостные картины молевого сплава, тысячи стволов неслись куда-то вниз по бурной реке, и река стонала от непосильного труда. Некоторые бревна выбрасывались на израненный берег, чтобы сгнить и погибнуть, как киты, у которых испортилась эхолокация. Некоторые тонули, пуская пузыри, устилая речное дно, давя все живое.

Зал молча и напряженно внимал трагическим звукам, особо чувствительные слушательницы прижимали к глазам белые платочки.

В скором времени Юрка развил и расширил главную тему своего музыкального творчества. Так у него родилась симфония «О целлюлозно-бумажном комбинате на берегу Байкала», финале которой явственно звучал полный аллегорий мотив загрязнения уникального водоема. Люди явственно видели сперва какую-то мерзкую пленку на поверхности водного зеркала, белеющую тут и там дохлую рыбу ценных пород. И вдруг – что это?! На волнах качается необычайной красоты, но тоже мертвая русалка с белеющей грудью.

Потом, после смерти Юрия Веденеева, эту симфонию объявили вершиной его творчества. Но это потом. А тогда… Тогда именно русалка и подвела. Оказалось – натурализм.

– Что же это вы, товарищ Веденеев, критиканством занялись? – сказали ему. – Ведь вы должны предлагать пути устранения отмечаемых недостатков. А так получается сплошная музыкальная демагогия. А ваша русалка? Фу-у-у…

– Какие пути устранения! Ведь это же пила, понимаете, пила! – пробовал сопротивляться Юрка.

– Идите и подумайте, – ответили ему сурово. И он пошел думать.

А в музыкальных журналах одна за другой появились статьи двух известных понятливых критиков. «Псевдоискусство и его апологеты» – называлась одна. Так Юрка оказался апологетом. Вторая статья называлась проще: «Опилки!».

И Юрка вернулся к себе в поселок. Работать вальщиком он больше не мог. И стал ходить по окрестным деревням пилить дрова всем желающим. Надо было на что-то жить.

Постепенно он научился сочинять песенки типа: «Калинка-малинка моя». Песни имели успех среди определенной части молодежи. В песенках грезилось, как вырубки зарастают этой самой калинкой-малинкой и вроде бы восстанавливается желанное экологическое равновесие. Ведь не каждому известно, что целый гектар малины, если по большому счету, не стоит одного зрелого кедра. Зато всем известно, что малина – это вкусно.

Кроме того, за песенки набегала иногда неплохая денежка. Очень неплохая иногда.

Так что со временем Юрка снова перебрался в город. Жил безбедно. Он этих песенок в день выпиливал своим лобзиком штук шесть – восемь. Которые – шли, которые – не шли. Которые не шли, подвергались перепилке, полировке-лакировке. И снова направлялись на музыкальный рынок., Со второго-третьего захода удавалось сбывать любую продукцию. Серьезные композиторы не почитали Юрку за своего, а он и не претендовал – пила есть пила. Зато этим серьезным грезилась Юркина популярность.

От сильно творческой жизни у модного композитора однажды разладилась печенка. И он умер в расцвете творческих сил. Хорошо, что не на рассвете, как некоторые. Пожил – дай бог каждому.

Вот тут-то его симфонию и признали вершиной творчества. Правда, на бензопиле играть так никто и не научился. А без пилы симфония не звучала.