Текст книги "Школа опричников"

Автор книги: Александр Бражнев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 10 страниц)

БЕГ НА МЕСТЕ

Курсанты возвращались в школу постепенно, не все сразу. Наша группа вернулась на третий день и застала уже часть курсантов дома, тогда как другие еще не вернулись. Бессонные ночи сказались крайней утомленностью, и каждому из нас хотелось поскорей в постель. Но, по-видимому, начальство наше присматривалось к нам.

– Приготовить штатское и пистолеты к сдаче! – раздалась команда, и началась суетня.

Все нужно было вычистить – и костюмы и пистолеты, – мест же для чистки отведено не было. Заполнили коридоры.

Вдруг в нижнем этаже раздался выстрел. Моментально забегали курсанты и начальство.

– Пропустить начальника-комиссара! Дорогу начальнику спецчасти! Дайте пройти товарищу помполиту! – слышалось в переполохе.

– Разойтись по комнатам! – выделилась из общего гвалта команда начальника-комиссара школы, и наступила относительная тишина.

Выяснилось, что курсант Гончарук, уже упомянутый мною, выстрелил нечаянно, приступая к разборке пистолета. Немедленно возник диалог между ним и начальником школы.

– Почему вы произвели выстрел? Как это случилось?

– Не знаю, товарищ начальник-комиссар.

– Где был патрон?

– В патроннике, товарищ начальник-комиссар.

– Зачем? С какой целью?

– По приказанию оперуполномоченного. Мы полагали, что возможно нападение на участок.

– А почему не вытащил потом? – свирепствует начальство, переходя на «ты».

– Забыл, товарищ началь…

– Дурак. Счастье твое, что не задел никого. Но и это тебе даром не пройдет. Марш!

И круто, по-военному четко, повернувшись на каблуках, начальник-комиссар вышел из комнаты, хлопнув дверью.

Провозились мы до трех часов дня и только в четыре пошли на обед. Сразу же после обеда нас погнали в клуб – на собрание. Часа три длилась болтовня, выступал начальник и всякое другое начальство. С серьезнейшим видом разбирался эпизод с выстрелом. С серьезнейшим видом начальник школы утверждал, что «враги народа», действительно, могли напасть на избирательный участок, а потому курсант Гончарук поступил, как настоящий чекист, подготовив пистолет. Но проявил и недопустимую халатность, не разрядив пистолета по миновании опасности, а поэтому лишается трехдневного отпуска из школы, каковой предоставляется всем прочим курсантам.

Сообщение об отпуске подсластило тягучую и тошнотворную болтовню вокруг да около. Мы возрадовались.

В отпускные дни я встречал в городе то одного, то другого курсанта. Мы были в штатском и все навеселе. Возбужденные незабытыми впечатлениями и винными парами, все, в один голос, говорили о том, как бы уйти из школы. Но так уйти, чтобы не пострадать. Планы были разнообразные, но все сплошь одинаковы в своей наивности. Большая стипендия, прекрасное питание, почет и уважение – все утратило теперь в наших глазах свою ценность. Бежать, бежать!..

Три дня промелькнули, как мгновение. Возвращаюсь в школу, рапортую дежурному командиру, стараясь не дышать. Предусмотрительно полоскал рот эссенцией и обсосал дюжину пахучих мятных конфеток. Проскочил – перегар не коснулся бдительных ноздрей дежурного.

В комнате уже встречают: «Ну, как? Пронесло через мель?» – «А-а, мятных конфет наелся!..» Смеялись.

– А что Лазаревича не видать? – спрашиваю.

– На губе. Засыпался. Дежурный разнюхал…

– Выходи строиться! – оборвала наш разговор команда.

Построились.

– Смирно! – и вдоль строя пошел начальник-комиссар. Он держал в руке лист бумаги. Стал посреди и начал ораторствовать.

Начал с коммунистической морали, выразив гнев по поводу возвращения из отпуска в пьяном виде целой дюжины курсантов и доложил нам, что все они на гауптвахте.

– Что особенно возмутительно и отвратительно, – негодовал начальник, – так это то, что некоторые заявили о нежелании оставаться в школе. Ну, нет!.. Мы не допустим, чтобы кто-либо, разузнав секреты нашей работы, нашей учебы, вернулся к условиям гражданского быта. Мы – слуги народа, и на нас тратятся народные деньги. О папе с мамой забудьте – из школы выхода нет. Запомните крепко-накрепко: заставлю делать все, чего требует товарищ Сталин, чего требует от нас товарищ Ежов.

На утро занятий не было, а сразу же после завтрака созвали партийное собрание. На повестке дня стоял, как и следовало ожидать, вопрос о падении дисциплины. Политчасть подготовила за ночь ораторов. Выступавший первым начальник школы обрисовал положение мрачными красками, но не сделал никаких выводов. Один за другим выходили казенные ораторы из среды младших курсантов и требовали одного – исключить виновного из партии с отдачей под суд. Дали слово и нарушителям. Они вынуждены были «каяться». Мы узнали, что они вернулись в школу протрезвившимися, но не сумели скрыть запаха перегара. Кроме того, они, каждый от себя, подали рапорты об увольнении из школы. Обращало внимание, что арестованы были именно те, которые просили об увольнении, между тем как с похмелья были почти все вернувшиеся курсанты. Каялись, но не до конца – преступности своего поведения не сознавали.

Открытое голосование привело к принятию резолюции: просить командование ограничиться административными мерами, а от лица парторганизации – выразить порицание.

Решение закрытого партийного собрания не удовлетворило начальство, и вечером было созвано широкое партийно-комсомольское собрание. Решение, однако, осталось таким же. Наши переживания, связанные с этим, были очень сложны. Курсанты мечтали о выходе из тупика – о свободе. Дисциплинарное взыскание с оставлением в школе означало конец надеждам на освобождение. К тому же партийное взыскание, хотя бы в такой малой дозе, как порицание, все же портило «личное дело» партийца. Исключение же из партии с отдачей под суд обещало концентрационный лагерь. Поэтому пришлось голосовать за наименьшее зло – остаться в школе все-таки лучше, чем переселиться в концлагерь.

Наконец начались и учебные занятия. Помимо общеобразовательных предметов (в объеме средней школы), стали преподавать уголовно-процессуальное право. Каждую субботу приезжали лекторы из харьковского военного округа, чтобы освещать международную политическую обстановку. На этих лекциях присутствовали и командиры. Раз в месяц читали лекции кто-нибудь из представителей управления НКВД – о работе иностранных разведок. Лекции были прививкой ненависти к «капиталистическому окружению» и – всегда и неизменно – к внутренним «врагам народа». С другой стороны, всячески внушалась мысль о мировой солидарности пролетариев. Многократно обещалось, что вот-вот переберется в СССР товарищ Тельман, что вот-вот начнется «сталинский поход» на капиталистов всего земного шара.

Политчасть школы также нажала на все педали. Появилось множество стенных газет – общеклассных, взводных, даже покомнатных. Все стенгазеты призывали к соцсоревнованию, не дремала и спецчасть – она накапливала особые анкеты, развернула агентурную сеть так, что уже трудно было разгадать, кто сексот, а кто нет. Стало известно, что фиксируются все разговоры и обмолвки.

Смутьянам нашим было объявлено, что наказание будет забыто, если они проявят безукоризненную дисциплинированность и добьются успеваемости не ниже четырех баллов в среднем.

Десять из двенадцати взяли рапорты назад, но двое упорствовали, выдвигая целый ворох всяких причин, якобы уже веских, настолько веских, что школа должна отпустить их на волю подобру-поздорову. Эти упрямцы (или – герои) готовы были обратиться в управление НКВД и даже к самому народному комиссару. О них еще придется упомянуть.

В первом квартале 1938 года на практику нас не выводили. Думать нам не давали, заняв все наше время кружками разного рода: хоровой, музыкальный, спортивный и т. п.

Курсанты, как говорится, поднажали. Волей или неволей, но поднажали, и средний балл – пятерка – был достигнут многими, в том числе и мной. Стенгазеты и школьный бюллетень «Чекист» ликовали.

Наш кратковременный протест лучше всего характеризуется сравнением с самым нудным приемом строевого обучения: бег на месте. Потоптались, потоптались, да и снова стали в строй, застыв, как истуканы: не дыши и слушай команду.

ПРИЕЗД ТЕСТЯ. СНОВА ВВЕРХ И ВПЕРЕД

В середине апреля меня вызвали с классных занятий к начальнику-комиссару. Это испугало меня, как всякая вообще неожиданность в наших условиях. Шагал бодро, но сердце заныло. Когда я постучался в кабинет начальника школы, я сделал это, по-видимому, слишком робко: разрешающее «да» последовало только по второму стуку.

Рапортую. Едва я закончил рапорт, ко мне обернулся лицом грузный военный, сидевший спиной к входной двери. Это был мой тесть. Вторая неожиданность могла ведь тоже обеспокоить, и я остолбенел.

– Подойдите поближе, товарищ курсант, – улыбнулся начальник школы.

Забыв попросить разрешения поздороваться и ободренный приветливым видом тестя, я кинулся к нему, и в этом выразилось все сразу: год разлуки, мои испытания, мой постоянный страх, моя надежда, что в тесте нахожу как-никак своего человека. Начальник пригласил меня сесть. До сих пор не пойму, чего ради тесть проявил ненужную степенность и не сразу ответил на мои расспросы о жене.

– Не волнуйся, дорогой! – ответил, наконец, тесть, положив мне руку на плечо. – Все благополучно. Таня вполне здорова и находится здесь. Я думаю, – добавил он, глянув на начальника, – что товарищ начальник разрешит тебе встречу.

Тот кивнул головой – дескать, можно. Тесть заявил, что его больше интересует, как я занимаюсь, каковы мои школьные успехи.

– Занимается ваш зять, товарищ генерал-майор, отлично, – ответил за меня начальник, – общий балл – круглая пятерка. Покажите вашу премию, товарищ Бражнев.

Я показал автоматическую ручку. Тесть довольно улыбался, а начальник, явно разыгрывая великодушного хозяина моей жизни, продолжал:

– За отличные показатели в учебе, товарищ курсант Бражнев, даю вам отпуск на шестнадцать дней. Надеюсь, что на вашей успеваемости это плохо не отразится. Идите в учебную часть и получите увольнительную записку.

– Есть, товарищ начальник-комиссар школы! – рявкнул я, вскочив со стула, и пулей вылетел в коридор.

В учебной части меня разодолжили тем, что машинистка уже заготовила увольнительную записку. «Темпы на все сто!» – мелькнуло в моей голове. Еще несколько минут, и я сбегаю вниз, к подъезду. У подъезда стоит автомобиль «М-1», а за рулем – сама Таня. Как раз наступила перемена, и высыпавшие на улицу курсанты были свидетелями нашей встречи. Тут же подоспели тесть и начальник школы, которого жена горячо благодарила.

Когда мы подкатили к моей квартире, у калитки столкнулись с Григорием Федоровичем.

– Раскулачить тебя надо, – смеясь обратился Корнеев ко мне, – мебели у тебя невпроворот! – он показал мне кровать, шкафы, столы, стулья, этажерки, стоявшие около дома.

– Откуда? – удивился я.

– А это мы Танино приданое привезли, – сказал тесть.

Расстановкой мебели распоряжалась жена. Мною – тоже.

– Переставь кресло вот сюда. Хорошо. Подвинь шкаф к окну. Стой! Не так близко, оттяни влево…

Я стал исполнителен и безинициативен – получалось уютно – и красиво, и удобно.

За этой возней я успел узнать, как все произошло. Тесть получил командировку в харьковский военный округ, а жена воспользовалась этим, чтобы перевезти мебель. В мае-июне она должна была окончить институт, нас ожидало какое-то подобие брачного быта, пока я еще курсант.

Тесть целыми днями сидел в округе, а мы разгуливали по Харькову. После однообразно белой и замызганной Винницы Харьков покорил сердца Тани и ее отца. Раза три мы ходили с тестем в школу, и я делал вид, что слежу за уроками, не оставляю занятий и дома. Записывал, выписывал, наскоро переписывал. Тесть проводил время в беседах с начальством.

Однажды помощник начальника школы по политической части (помполит) вдруг спросил меня:

– А почему вы до сих пор кандидат? Почему не подаете заявления о переводе в члены партии?

– Еще не вышел кандидатский срок, товарищ помполит.

– Это не имеет значения, – подхватил тесть.

– Совершенно верно, товарищ генерал-майор! – отозвался помполит, – курсант Бражнев отличник, и это поможет делу. Пишите заявление, товарищ курсант Бражнев…

В июне школа была переведена в лагерь Безлюдовка. Как только лагерь был приведен в надлежащее состояние (на оборудование палаток, проведение дорожек, передних линеек и т. п. потребовалось три дня), – начались занятия, весьма усиленные, но пошедшие на пользу нашему здоровью – строевые, тактические, топографические, стрелковые занятия на свежем воздухе. Мы прямо-таки помолодели.

Но вот однажды команда: «В ружье!» К строю подкатил «Черный ворон». Это было на третьей неделе нашей лагерной жизни, кое-кто из курсантов был в городском отпуску, уже разрешенном нам. «Черный ворон» привел нас в недоумение: среди нас, кажется, нет никого, кого следовало бы втащить в эту роковую машину.

Командир взвода подходит ко мне и приказывает выделить троих курсантов – поедут в Харьков и арестуют двух пьяных курсантов-отпускников.

– Едете и вы, – сказал он, – нужен младший командир.

Курсантам выдали винтовки с 15 патронами, а мне наган. Получив адрес, мы тронулись. Подъезжаем к гостинице «Красная», что на площади имени Тевелева. Вхожу первым. За столиком сидят два курсанта. Увидев меня, они приподнимаются, и я вижу, что сейчас последует дружеское приглашение меня к столу. Но за мною подходит курсант с винтовкой, и нарушители дисциплины соображают, что надо ждать развития событий.

– В чем тут дело, – спрашиваю, – вы буяните?

– Нет, товарищ помощник командира взвода.

– Пьяные?

– Как видите, нисколько, товарищ помощник командира взвода.

– Вы арестованы.

– За что? – в один голос спрашивают они, надевая фуражки.

Не отвечая им и не зная, что отвечать, вывожу их из гостиницы, приказываю лезть в машину и, оставив с ними конвойных, возвращаюсь в гостиницу. У дверей меня встретил какой-то работник гостиницы – официант, должно быть.

– Что тут произошло? Как они себя вели?

Пренеприятнейший субъект услужливо, как бы подчеркивая, что вот, мол, я какой дельный парень, рассказывает. Вошли в форме, заказали по стопке водки, а потом и еще по стопке. Подал, но немедленно доложил лейтенанту государственной безопасности.

– Где он? Откуда он в гостинице?

– Да в своем кабинете.

– В каком? – удивлен я окончательно.

– В директорском. Он директор гостиницы и лейтенант госбезопасности.

– Ну, а вы?..

– Я только агент, – смущенно отвечает субъект.

Утром школа была выстроена, и началась «проработка». Зачитали приказ, из коего явствовало, что курсанты Панюшкин и Филатов, несмотря на неоднократные предупреждения, зашли в гостиницу, будучи в форме, пили, требовали еще, но им, вследствие нетрезвого их состояния, отказали. Тогда курсанты, пользуясь своим положением чекистов, пригрозили официанту, и тот вынужден был удовлетворить их требование. Наконец, они подходили к буфету, сами брали водку и оскорбляли буфетных работников. В силу этого курсанты Филатов и Панюшкин арестованы, и направлено ходатайство наркому об отдаче их под суд.

Я рот разинул, услышав эту галиматью. Но галиматья обсуждалась на собраниях – общих, партийных, комсомольских. На совместном, партийно-комсомольском, собрании они яростно защищались, отрицая все, что говорилось в приказе. Доведенные до состояния готовности на все, они твердили:

– Исключайте, судите, но все это – ложь. Заниматься в этой школе больше не хотим и не будем! Дискредитировать форму не собирались, а вели себя тихо и смирно…

Как бы то ни было, им пришлось сесть под арест во внутренней тюрьме школы. Так они сидели, пока мы ездили на крупную киевскую операцию.

КИЕВСКИЕ АРЕСТЫ В ИЮЛЕ 1938 ГОДА

Примерно восьмого июля неожиданно, по тревоге, школа была построена. Начальник-комиссар школы зачитал перед строем приказ: на нашу школу выпала почетная и ответственная задача! Мы сегодня в ночь выезжаем в срочную командировку по выполнению особого задания товарища Ежова. «Город Киев, – говорил начальник, – засорен вражеским элементом. На нас возложена ответственнейшая задача: совместно с работниками НКВД Украинской республики и Киевского УНКВД очистить город Киев от врагов». Закончил он свою речь обычными агитационными фразами, напоминанием о бдительности и восхвалением «отца народов».

В 20 часов школа была построена в полной боевой готовности. К строю подошла автомашина с ящиками, в которые было приказано погрузить оружие курсантов. Оно было срочно отправлено на зимние квартиры, в Харьков. Мы же пошли в город и к 22-м часам были на южном вокзале. Там стоял специально подготовленный эшелон с девятью вагонами. К эшелону мы прошли не через главный вокзал, а через запасные пути, с целью скрыть от посторонних глаз наш переезд. У железнодорожного состава, стоявшего на запасном пути, нас построили для встречи начальника УНКВД Харьковской области. Он произнес короткую речь, главный упор которой был на необходимость соблюдения служебной тайны, чекистской бдительности, дисциплинированности и т. п. Не обошлось и без угроз по нашему адресу и напоминаний о суровых карах в случае нерадивого выполнения обязанностей. В 23-м часу разошлись по вагонам. В каждом вагоне был специально назначенный из командного состава школы агитатор. Несмотря на усталость курсантов, он долгое время вел свою работу – болтовню на различные политические темы.

Хотя наш эшелон был эшелоном специального назначения, он двигался довольно медленно. Только к 9-ти часам утра мы прибыли на станцию Полтава. В Полтаве мы простояли до 11-ти часов, когда прибежавший начальник-комиссар школы, весь мокрый от пота, подал команду выгружаться из вагонов со всеми вещами. Через пять минут мы уже стояли у вагонов. Последовало распоряжение – построиться по курсам и взводам. Начальник-комиссар в возбужденном тоне начал говорить о том, что враги народа так многочисленны и так хорошо раскинули свои сети, что уже знают о возложенном на нас спецзадании Ежова. Чтобы уничтожить молодые кадры НКВД, они готовили крушение эшелона. Благодаря бдительности командного состава школы было выяснено, что в эшелоне есть неисправные вагоны. Например, первый вагон – с треснувшей осью, четвертый и седьмой – также с серьезными неисправностями. Мы спаслись, но кто знает, не повторит ли враг попытки уничтожить нас. Видимо, в наши ряды кто-то пробрался из вражеского стана и сумел наладить непосредственную связь с врагами – иначе трудно было бы объяснить подачу совершенно негодного состава. Речь закончилась угрозами по адресу этих вражеских лазутчиков и обычными здравицами – в честь Ежова и Сталина.

Командованием школы была дана срочная телеграмма наркому НКВД СССР Ежову о случившемся и, наверно, не один железнодорожник поплатился жизнью за это «чрезвычайное происшествие».

Нас вывели на вокзальную площадь и после получасовой паузы объявили, что предстоит посадка в другой эшелон. Хитрые чекисты повели нас на другие запасные пути, и мы погрузились, но наше начальство просчиталось: оно забыло о том, что мы, хотя и молодые, но тоже чекисты и сразу распознали замыслы наших заправил. Вагоны были все те же, но только поставлены на другой запасной путь. Многие курсанты при выгрузке забыли кое-какие мелкие личные вещи и потом в новом эшелоне они нашли их на тех же местах. Сделано это было для того, чтобы озлобить курсантов до остервенения, так как работа предстояла серьезная.

В дороге от Полтавы до Киева нам начали выдавать командировочные деньги, и только тогда мы узнали, что едем на целый месяц, а, может быть, и больше, так как командировочные мы получили на месяц. Когда мы прибыли в Киев, эшелон остановился на запасном пути. Нас построили и провели опять-таки не через главный вокзал, а какими-то закоулками, причем пришлось даже перелезть через двухметровый забор. Затем мы пошли на так называемую Байковую Гору, где располагалась школа усовершенствования командного состава милиции. В ней мы и разместились. После получасового отдыха мы снова были собраны и построены в саду школы. Ожидался приезд каких-то больших начальников. После десятиминутного ожидания к воротам подъехала машина ЗИС-101, и из нее, в сопровождении свиты, вышел сотрудник республиканского управления НКВД, с двумя ромбами в петлицах. Последовали обычные команды встречи начальника. Без представления он начал говорить. Буквально через пять минут подъехала вторая машина, но из нее вышли уже лица в гражданском платье. Они подошли к говорившему и арестовали его.

После недолгой паузы подъехала еще одна машина – с помощником начальника НКВД УССР по милиции. Ему также не удалось окончить свою речь – он был вызван обратно, в управление. Растерянность была всеобщей. Не только среди курсантов, но и среди командного состава школы пошли разговоры о том, что мы-де ехали искать врагов, а они сидят в управлении НКВД республики. Многие обращались к начальнику-комиссару с предложением продолжить речи. Но он растерянно отказался, ответив, как бы шутя: «Боюсь – арестуют и меня».

На дворе уже стемнело. Нас провели в клуб этой школы милиции, в котором должен был демонстрироваться кинофильм «Слава чекистам». Перед началом сеанса откуда-то взялся какой-то сотрудник в форме НКВД, отрекомендовавшийся уполномоченным УНКВД Киевской области, и очень коротко рассказал нам о происшедшем. Оказывается, в управлении НКВД республики и Киевской области произошло что-то невероятное. Было арестовано множество ответственных работников. Временно отстранены от занимаемой должности как начальник управления НКВД республики, так и начальник УНКВД Киевской области. Говоривший передал нам, что инструктирование отложено на завтра и завтра же мы приступим к своей работе.

На следующий день, с утра, нас привели в управление НКВД республики, где был произведен краткий инструктаж и разбивка для оперативной работы, т. е. прикрепление отдельных групп курсантов к оперуполномоченным республиканского и областного аппаратов НКВД. Затем оперуполномоченные провели группы курсантов в свои кабинеты и там уже дали персональные задания. Каждые два курсанта были прикреплены к какому-нибудь оперуполномоченному НКВД, и за каждой группой была закреплена одна автомашина. «Ордера на арест у нас уже выписаны,– говорил уполномоченный,– все адреса уже имеются, так что затруднений никаких не будет». Я был прикреплен к оперуполномоченному УНКВД, младшему лейтенанту госбезопасности Маур. Под его командой находилось пять групп.

Наш район арестов назывался Соломинка. В него входили: Зеленый поселок, авиационный городок, сахарный институт имени Микояна и артиллерийская военная школа. В Зеленом поселке главным образом жили ответственные работники и деятели искусств. Они подлежали аресту почти все поголовно. Население этого поселка, по выражению оперуполномоченного, состояло на 100 процентов из контрреволюционного элемента, большинство которого прибыло из Харькова во время переезда правительства в Киев в 1934 году. Они, по словам оперуполномоченного, были связаны со Скрыпником и другими «матерыми контрреволюционерами».

Начался кровавый погром.

После 24 часов на улице не было видно ни одного человека. Киев замер. Везде были разбросаны усиленные наряды милиции. Все, кто появлялся на улице, немедленно задерживались и направлялись в отделение милиции. Там в течение двух-трех дней допрашивались, и только немногим удалось увидеть свои родные семьи. Большинство, как «СОЭ» – социально-опасный элемент, было отправлено в концентрационные лагеря.

Весь легковой транспорт Киева, с надежными шоферами, был мобилизован на ночные работы в НКВД. Машины сновали по городу одна за другой всю ночь, так как аресты, как правило, производились ночью.

Первый арест с моим участием был произведен в Зеленом поселке – арестовали одного из научных сотрудников, некоего Беляева. Мы прибыли около часу ночи к дому Беляева. Машина остановилась около калитки. Фары были потушены. Выйдя из машины, мы перелезли через забор с противоположной стороны дома и направились через сад. В доме было тихо. Оперуполномоченный начал стучать в дверь. Через несколько минут из коридора послышался голос: «Кто там?» В ответ ему оперуполномоченный сказал: «Сотрудники НКВД». Дверь открылась, и на пороге появился сам Беляев. Уже старик, примерно 70 лет, он спокойно предложил нам войти. Оперуполномоченный приказал мне остаться с Беляевым в коридоре, а сам пошел дальше, включил свет и разрешил нам зайти в квартиру. Была разбужена вся семья: сын, в возрасте 40 лет, тоже сотрудник какого-то научного института, жена его – преподавательница русского языка сахарного института имени Микояна, двое детей и домашняя работница. Полураздетые, они все, за исключением работницы и детей, были поставлены лицом к стене в одной комнате с заложенными назад руками. Оперуполномоченный начал производить обыск, а я охранял несчастных. Хотя нам оружия и не выдали, но кобура от револьвера висела на поясе. Обыск производился без всяких «понятых». Посуда пересматривалась и бросалась на пол. Одежда прощупывалась и также бросалась на пол в одну кучу. Картины снимались со стен, тщательно осматривались, не вложено ли что-либо туда, бросались на пол и ломались. После окончания обыска квартира производила впечатление полного погрома. Как вещественные доказательства были изъяты книги, письма, открытки, фотографические карточки, дневники и т. п. Никакого протокола обыска и описи изъятых вещей не составлялось. Беляеву, его сыну и жене сына был предъявлен ордер на арест, после чего мы увезли их в УНКВД.

Жители Зеленого поселка ежедневно арестовывались семьями, только дети передавались советским властям в особые детские дома. Одновременно другая волна арестов прокатилась по авиационному городку. Летчики, днем находившиеся на аэродромах, только к вечеру возвращались домой, в веселом настроении от удачных полетов, с рассказами о своих новых достижениях. Но вот грянул гром поголовных арестов… В первую ночь во дворе городка и в корпусах его было тихо. В следующую же ночь уже во многих окнах светился свет – ждали машины НКВД. Многим было ясно, что не сегодня, так завтра им предстоит разделить участь ранее арестованных. При уводе арестованных летчиков семьи, как правило, оставались. Всегда при прощании летчики отвечали на вопрос жен, когда они вернутся: «Ведь я ни в чем не виноват, завтра вернусь». Вернуться удалось только некоторым из них, и то только после долгих истязаний полутора-двухлетнего тюремного заключения.

В артиллерийском училище была сделана боевая тревога, и когда прибыл весь командно-преподавательский состав училища, подъехало несколько машин с сотрудниками НКВД. Они произвели арест многих командиров и преподавателей училища, в том числе и начальника училища, который, по распоряжению НКВД, поднял училище по тревоге.

В сахарном институте им. Микояна был произведен подобный же групповой арест. Служащие и преподаватели института были собраны на совещание в здании института. Совещание было намеренно затянуто до двух часов ночи. Тогда приехали «черные вороны» и 80 процентов сотрудников института было арестовано.

Внутренние тюрьмы управления НКВД республики и области были переполнены. В обычных «тройниках» находилось по двадцать человек. В одиночных камерах – по 6-7 человек. Нельзя было не только лечь, но сидеть даже было негде: люди отдыхали по очереди. Таким путем в течение недель, а иногда и месяцев арестованных доводили до полного изнеможения. Во дворе, в коридорах – везде были видны арестованные, стоявшие под конвоем, с заложенными назад руками, лицом к стенке. Допросы производились только главарей «контрреволюции». В кабинетах оперуполномоченных можно было видеть этих несчастных, с поднятыми вверх руками считающих «звезды» (вид пытки, который я уже описывал выше). Если арестованный падал от изнеможения на пол, его обливали холодной водой, ставили на ноги и спрашивали: «Ну как, контра, признаешься?» Если человек не отвечал или пытался говорить, что он не виноват, то следователи кричали, ругаясь особенно вычурной и грубой бранью, и начинали избивать его. Выбивали зубы, глаза, зачастую ломались ребра…

Аресты дошли до таких колоссальных размеров, что в управлениях НКВД негде было повернуться. Коридоры, комнаты следователей, уборные – все было забито арестованными.

С военнослужащими Красной Армии обращались еще хуже, чем с гражданскими лицами. Их приводили в коридор, специально предназначенный для раздеванья. Петлицы, знаки различия, звезды с фуражек, ордена – все это срывалось и бросалось в ящик, стоявший в коридоре. Он был примерно длиною в метр, шириной – около полуметра и высотой до 70 см. В течение трех недель арестов этот ящик был заполнен до отказа. После этого арестованных военнослужащих проводили в специальную так называемую этапную комнату. Она была очень холодной, с нарочно созданной грязью, с никогда не убиравшимися экскрементами. Жертва раздевалась догола, одежда уносилась для специальной проверки, а арестованный простаивал по колена в грязи и в холоде по нескольку часов.

В связи с большим числом арестованных, по НКВД республики был издан приказ: аресты производить дальше, допроса арестованных не производить, а под конвоем отправлять их в глубь страны, в специальные тюрьмы. Одной из таких была Орловская тюрьма.

«Черные вороны» начали разгружать учреждения НКВД. Арестованные железнодорожным транспортом отправлялись в другие тюрьмы.

По неполным данным, за период с 8.07.1938 года по 8.08.1938 г. в Киевской области и в частях Киевского военного округа было арестовано 67 200 человек. Не хватало конвойных войск. Курсантам Харьковской школы НКВД предлагали очень хорошее вознаграждение за этапирование арестованных в далекие места Советского Союза, но даже среди них добровольцев не нашлось.

В середине августа 1938 года школа вернулась в Харьков. Специальное задание товарища Ежова было выполнено.