Текст книги "Летние истории"

Автор книги: Александр Бойм

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 6 страниц)

– Обиделась?

– Нет, – сказала она, всем своим видом показывая, что совсем, совсем не обиделась.

– Мы у Светки сидели¼ – Да, я проходила мимо, слышала голоса.

– Чего не зашла?

– Не знаю, неудобно как-то:

– Господи, чего ж здесь неудобного?

Люба слабо повела плечиком, показывая, что и этого она не знает. Какой-то припадочный пес бросился, заливаясь истеричным лаем, на сетчатые ворота. Люба испуганно вздрогнула, прильнув к нему на секунду. Рома обнял ее со всей доступной ему нежностью – она, подчиняясь, придвинулась.

– Люба, у тебя всёё в порядке?

– Да.

– Ты выглядишь совершенно несчастной.

– Знаешь, когда я тебя искала, мне вдруг показалось, что меня все бросили, что я никому не нужна: Ой, какая я дура:

– Не то слово, зайка, не то слово.

Она сумела наконец расслабиться, только в ту секунду, когда они уже вошли в дом, и он поцеловал ее, освещенную слабым светом вдрызг запыленной лампы, в первый раз.

XII

– Я тебе, правда, нравлюсь? – спросила она вдруг.

"О господи: – раздраженно подумал Страдзинский, – ну какого дьявола?"

– Да, да, да – нравишься, – сказал Рома, по-прежнему высматривая что-то на потолке.

– А чем?

Он сказал первое, что взбрело ему на ум:

– В тебе есть что-то такое: ну, знаешь, девочка-женщина.

– Нимфетка, да? – чему-то обрадовалась Люба.

– Какими ты словами ругаешься.

– Ну, это из "Лолиты". Ты читал?

– Не-а, – с некоторой иронией посмотрел на нее Рома, положив щеку на ладонь левой упирающийся локтем в подушку руки, – а что это?

– Ну, книжка этого:Нaбокова, – радостно вспомнила она.

– Кого-кого?

– Нaбокова, – повторила она, но уже не так уверено, – писатель такой.

– Даже не слышал никогда, – откликнулся он, нарастая иронией, – а о чем там?

Честно говоря, свинством было смеяться над неверно выставленным ударением, указывающим исключительно на отсутствие компетентного собеседника. Надо полагать, и сам Страдзинский с этим бы согласился, но в данную секунду он, опустив голову с начавшей затекать руки на подушку, думал совсем о другом:

"Нечего и говорить – любая моя питерская подружка вернее спросила бы, умею ли я читать вовсе, а уж как его фамилия произносится, знала бы определенно, однако едва ли половина из них при этом "Лолиту" читала. Великая все же штука столичная нахватанность – можно ни черта не знать, имея обо всем свое, в смысле чужое, мнение".

Судя по той ереси, какую увлеченно бормотала Люба, мнение у нее определенно было свое.

– Так он что, педофилом был? – поинтересовался Страдзинский.

– Кем?

– Ну, педио – ребенок, фил – соответственно.

Люба принялась что-то путано объяснять.

"А вообще, педио – ребенок ли это? Пе-де-раст, – задумчиво перекатил он по слогам. – Так что же это выходит? Только к мальчикам, что ли? Не, вроде нет.

Опять же, педагог: хотя, может, греки девочек в число потребных в обучении не включали: А педиатр? Или они их вообще за людей не считали? почему-то с раздражением подумал он и тут же с облегчением догадался: Наверно, у греков просто было одно слово, что мальчик, что ребенок. Вполне в духе дофеминистического, здорового мужского шовинизма: кстати, может, и не по-гречески: педиатрия – слово довольно свежее – должно быть из латыни: – думал он сквозь дымку, – впрочем, какая разница?.. греческий: латынь:"

Люба, доведя сюжет до середины, обнаружила сладкое посапывание у правого своего уха, но лицо ее не покривилось обиженно, а, напротив, прорезалось умилением при виде спящего и беззащитного божества.

Она осторожно, стараясь не потревожить его священного сна, выбралась из-под одеяла, прошлась по комнате меленькими со всей возможной бесшумностью шажками и погасила свет.

XIII

– Боб!!! – закричала она, выпустив из руки сумку и преодолевая в три прыжка расстояние от новенькой уютненькой "Хондочки" до вошедшего уже на участок Бори, – Боб!

Тот, чуть пошатнувшись, поймал пятидесятишестикилограммовый снаряд, обвивший его немедленно руками и ногами, несколько неловко опустил Тоню на землю, и только после этого они разменялись наконец ритуальным в-щеку-поцелуем.

Еёе порывистые манеры были абсолютно неприемлемы в исполнении двадцатишестилетней матери; они и в шестнадцать-то, честно говоря, смотрелись диковато, учитывая Тонькины за метр восемьдесят. Лучше всего тогдашняя Тоня запечатлена была быстрым, а уже через минуту изорванным карандашным наброском, состоявшим по большей части из носа и бесконечных конечностей. Добрых пять минут после творческого свершения оглашал Страдзинский улицу Койдуловой бессильными воплями паники: "я так вижу!"

Он был, конечно же, тогда в нее влюблен, да и кто был в нее тогда не влюблен?

Причем, как не удивительно, это не было так часто случающимся в замкнутом кругу взрослеющих юношей возведением в сан принцессы и красавицы первой подвернувшейся под руку барышни – нет.

Мужские мнения относительно Тони неизменно делились на два (побольше и поменьше)

непримиримых лагеря. Больший полагал ее пикантнейшей и соблазнительнейшей штучкой, для меньшего она сразу и до конца времен становилась эдакой экзотической, слегка раздражающей зверушкой.

Словом, Тоня всегда обладала богатейшим выбором, кои м и пользовалась самым чудовищным образом. В непрерывной чреде ее дружков, почти не ослабевшей после замужества, вспоминается исколотый до синей прозрачности бездельник, считавший себя музыкантом, кровь с молоком молодец-красавец без единой извилины из-под Саратова богатырь и прочие в том же духе.

Но даже на фоне такого зверинце ее муж поражал некой изысканной экстравагантностью – это был огромный, ревнивый, тупой и сентиментальный мафиозиё, страдавший, ко всему прочему, кулинарным талантом. Особенно ему удавался борщ.

Нелепый этот брак вместо того, чтобы естественным образом развалиться на второй недели, стоял незыблемой стеной, и, несмотря на все дикие Тонины загулы и измены, протянулся уже на шестой год, обзаведясь теперь еще и потомством.

– Ты похорошела, – сказал Боря и не польстил: она, в самом деле, как-то привлекательно округлилась после родов.

– Спасибо. Поможешь?

– Конечно, – Боря нагрузил себя извлеченными из багажника сумками.

– Рассказывай.

– Да подожди ты, дай хоть до дома дойти. Маленький там?

– Сейчас покажу.

– О, Боренька, привет, – обнаружилась на веранде Анна Георгиевна с зажатой в зубах неизменной сигаретой и книгой, в зубах не зажатой, но заложенной зато указательным пальцем. Одета она была в короткие обтягивающие штанишки и топик, предававшие ей вид еще безумней обычного. Вообще, в этом доме всегда ощущался легкий и симпатичный налет сумасшествия.

– Видела тебя по телевизору.

Боря, как и положено воспитанному молодому человеку, вежливо улыбнулся, вопросительно наклонив голову.

– Очень мне понравилась эта твоя песенка: "Хочет девочка шоколадку, трам-бара-ра-пам-пам", – напела она, разом переврав и мотив, и слова, что, впрочем, большого значения не имело, поскольку Боря к этой песенке решительно никакого отношения не имел.

– Спасибо.

– Так. Что-то мне надо было сделать: – Анна Георгиевна щелкнула пальцами. – А, вспомнила. Я пошла к Наде, без меня не шалите.

– Хорошо, подождем вас.

– Не умничай, – бросила она через плечо, удаляясь вглубь дома.

Боря торжественно оглядел сопящего младенца, без труда удержавшись от традиционности в духе "маминых глазок", и взялся пить чай.

– Ты не против, если я покормлю? – бросила Тоня взгляд на расшумевшуюся коляску.

Боря был не против.

– Антуанетта, а чего ты вдруг решилась? – ему было очень неловко сидеть к ней спиной, и он развернулся, оперевшись взглядом об стол.

– Ты о чем?

– О чем: о ребенке. – Боря принялся разглядывать обойный узор.

– Боже мой, какое джентльменство! Боря, можешь смотреть на меня, только пообещай не перевозбуждаться.

– Я постараюсь.

– Мог бы, кстати, и пококетничать: страстно задышать или, там, завести упоенно глаза.

– Ну, знаешь ли, после твоих топлессовских загораний это было бы несколько нарочито.

– Подумаешь: такое зрелище каждый раз, как в первый.

Боря ожесточенно шарил по уголкам бессильно сжавшегося воображения, но ничего достойного не находил.

– Где все? – сжалилась Тоня.

– Кто где, Илья, как я понимаю:

Они посплетничали минут десять. Тоня сочувственно поцокивала языком, с интересом гнула бровь и доброжелательно покачивала головой, Боря же, быстро наскучив беседой, лениво отвечал, машинально поигрывая зипповской зажигалкой, откидывая время от времени крышку и чиркая колесиком.

– Ты, если курить хочешь, то давай, к окошку только переберись.

– Ага, – Боря, подергав заедающий шпингалет, распахнул раму и, усевшись на подоконник, потащил сигарету из пачки с верблюдом.

– Что за девочка у Ромки?

– Ну, симпатичная:ножки только немного плебейское, – сказал он, разглядывая ногти.

– Фи!

– Какие есть.

– А Рома чего?

– Что Рома? Страдзинский – и есть Страдзинский, не создан он для приключений – ему давно пора жениться.

– Это еще почему? – спросила зачем-то Тоня, улыбаясь пониманием.

– А ты не обращала внимания, что все его романы перерастают в какие-то сложные со множеством нормальному человеку недоступных перипетий сожительства?

(возможно, это было экспромт)

– Злой ты, Боб:

– Не, я наблюдательный. Понимаешь, у него всегда была тяга к семейным узам, но если раньше это было, пусть отчасти, но разумно, то теперь: Боря прошелся по комнате, помогая течению мысли.

– Эй! Вали к окну.

– Что? – Боря недоуменно глянул на дымящуюся в руке сигарету, словно недоумевая:

что за штуковина прицепилась к его руке?

– Ах да, извини, – он ловким щелчком отправил сигарету во двор. – Так вот, раньше я не то чтобы понимал: ну, я не знаю: ну, хоть как-то мог объяснить. Но теперь! Какая-то девочка из Юрьевска!.. Бред! Короче говоря, слышится мне во всем этом марш Мендельльсона.

XIV

После тихой чуть в стороне беседы на автостоянке возле гостиницы "Олимпия", где Стас настаивал, а Аня отрицательно качала головой с небольшой, но непреклонной амплитудой, машина вырвалась на Юрьевское шоссе.

В наступавшей полумгле Страдзинский, скособочившись, посмотрел в щель между передними сидениями – зеленеющая стрелка перекатилась через черточку с надписью "140". Страдзинский – не в первый раз за последние сутки пожалел, что в его машине так некстати перед самым отъездом в Лифляндию рассыпалась подвеска. Он, собственно, и поехал-то из Вены через Питер из-за машины, но жалел сейчас Рома вовсе не о зря потраченном времени.

– Стас, а ты не мог бы ехать немного помедленней? – стрелка в ответ дотянулась до "150".

– Прекрати демонстрировать свою мужественность, мы уже поняли – ты настоящий ковбой, так что незачем больше прибавлять, – попробовал Страдзинский пронять его иронией.

Стас – живое воплощение мужской отрешенности, прикурил сигарету и набавил газу – спидометр безучастно показал "160".

Метрах в двухстах впереди расхлябанно громыхала фура, чуть дальше дорога, слегка изгибаясь, уходила вправо. Стас, лихо подведя "Мерседес" к заднему в шлагбаум выкрашенному бамперу, вынырнул на встречную и вошел в поворот, добравшись уже до середины грузовика. Страдзинский сглотнул слюну – и точно, в лицо ударили четверо спаренных фар. Рома машинально отметил, что левая горит тусклее остальных.

– Мудак! – выдохнул кто-то внутри него.

Водитель фуры подал вправо – Стас прижался к нему. "БМВ", чиркнув колесами по обочине, пронеслось мимо, обдав Страдзинского упругой волной воздуха через опущенное водительское стекло.

Рома почувствовал, как место ужаса и остекленения занимает грохочущая ярость.

– Останови, – негромко сказал он, угрюмо сдерживаясь.

Когда "Мерседес", качнувшись в последний раз, благодушно замер на обочине, умиротворяюще урча двигателем, Страдзинский неторопливо (не дай бог, ни одного резкого движения – не расплескать бушующую злобу) выскользнул на улицу и распахнул водительскую дверь.

– Дальше машину поведу я. – Рома знал: одно слово возражения, попытка оправдаться или извиниться и: он боялся подумать, что будет потом. Стас, видимо, тоже понял это и торопливо выбрался из-за руля.

XV

Страдзинский, сидя на полу, возвратил в сумку совсем уже тощий мешочек с чистым бельем.

"Скоро домой:" – грустно подумал он Грусть эта была не вполне искренна – ему успело опостылеть здешнее растительное существование, до раздражения надоела Страдзинскому и Люба, но завершать этот полуроман не имело уже никакого смысла – проще было разъехаться.

"Зато натрахался на год вперед, – решил развеяться, но только болезненно поморщился Рома. – Веду себя как вконец оскотиневший пролетарий, да и то: у пролетариев таких извращенных фантазий не бывает.

Неужели это я, я – Рома Страдзинский всегда такой заботливый и нежный в:

Ой, всегда ли? – язвительно осведомился противный голос.

Приходилось признаться, что и у нежного Ромы Страдзинского имеется подсознание не хуже других прочих.

В конце-концов, почему она мне все позволяет? Ведь я с каждым разом распоясываюсь все больше, а ей это:

Ага, – радостно поддакнул противный голос, – именно она во всем и виновата".

Люба сообщила уже ему, что аренда времянки заканчивается, и ей перебираться во вторник домой, сообщила, надеясь, что он предложит ей остаться, но Страдзинский, конечно же, ничего подобного не предложил.

Люба не стала настаивать, не из гордости – какая уж тут гордость – а боясь, до дрожи боясь ему надоесть и не желая признавать произошедшее случившимся. Она понимала: малейшее давление и все, все! будет кончено. А так у нее оставалась зыбкая надежда, что, может быть, отдохнув месяц или два, он позовет ее – нет, не навсегда – хотя бы на несколько дней или, по крайней мере, оставит возможность мечтать об этом.

– Ты готова?

– Да.

Люба всегда собиралась очень быстро – она вообще была совсем неженственна, что при подобных обстоятельствах едва ли стоит считать недостатком. Женственность из черты милой и привлекательной легко превращается в бесконечный источник раздражения.

Вульф, умело избежав тавтологии, женщина – женственность, глянул с законной гордостью в окно, где дребезжал холодный и немытый рассвет. Он часто пытался понять, отчего русский язык становится так добродетельно убог, едва только дело доходит до взаимодействия полов. Что может быть функциональней невинного англицкого словечка girlfriend?

Но нет же, взамен него наш славный говор норовит отделаться малочисленными неточностями и суррогатами, ленясь обзавестись аналогом. Есть здесь, наверное, что-то такое глубоко национально характерное, ведь:

Но надо было продолжать работать, и Вульф продолжил:

На ней были ужасного, грязно-синего оттенка штаны, бесплодно пытавшиеся представиться джинсовым клешем, вышедшим из моды года три назад. Страдзинский вздохнул и подумал, что более всего ей пошли бы тяжелые ботинки, толстая белая футболка, тесная в пояс кожанка и¼ – Люба, не хочешь мои джинсы одеть?

– Какие? – спросила она, заранее благодарно улыбаясь.

– Ну, эти хотя бы, – Страдзинский скинул со спинки стула тёемно-серый "Ливайс".

(Он надевал его на Косе раза два)

Она в секунду сменила джинсы, мелькнув плохеньким бельишком. Ромины штаны заканчивались на пару сантиметров повыше щиколотки, и лицо ее расплылось огорчением.

– Коротковаты: какой ремень классный: – чуть не плача восхитилась она.

Ремень и вправду был хорош – коричневый, из нарочито грубой кожи, окованный местами железом; он был родом из тех мест, где крутые мужики, сдвигая на затылок неимоверный стетсон и ослабив такой же пояс с шестизарядными "Смит и Вессонами"

по бокам, опрокидывают двойную чистого.

– Дарю, – не сдержался Страдзинский.

– Правда!? Честно-честно!?

– Честно-честно, – решительно ответил он, показав зачем-то распахнутые ладони.

На улице было еще тепло, и Страдзинский скинул куртку, прихваченную в опасении ночной прохлады, болезненно поморщившись обгоревшим плечам. Он остановился на секунду, небрежно запихав ее в огромный сине-зеленый пакет с купальными аксессуарами.

– Знаешь, – сказала Люба, подсунув на всякий случай большой палец под драгоценный ремень, – я тогда на шоссе испугалась, у тебя был такой вид, как будто ты Стаса сейчас убьешь. Никогда бы не подумала, что ты таким бываешь, – прозвенела она восхищением.

– Да, бываю и таким, – ответил недовольно Рома, не любивший своих агрессивностей.

XVI

В бильярдной Илья одиноко катал шары, а за угловым столиком слегка осоловевший Боря с явной тоской прислушивался к Светиному щебетанию.

– Привет, – кивнул Илья в сторону Любы, – партейку не желаешь?

– Чего с Борькой не играете?

– Ну его.

– А-а, и сколько сегодня?

– Полтинник:

– Давай. Люба, возьми себе что-нибудь в баре.

– Хорошо. Можно я пива возьму? – нерешительно спросила она, робея в этой компании даже более обыкновенного.

Страдзинский, скиксовав, негромко ругнулся и, пока Илья кружил вокруг стола, вдумчиво делая выбор между двумя равно безнадежными шарами, протащил взгляд по залу.

Люба примостилась на краешке дивана, рядом со Светой и напротив Бори.

Страдзинский слегка порадовался, избежав необходимости играть бильярд под гнетом тоскующей преданности, но в то же время он стеснялся ее, чувствуя какую-то нелепую и раздражительную ответственность за неуверенную бесцветность речи, за забитую безжизненность движений. Будь Люба хорошенькой хохотушкой или тупой и молчаливой красоткой – это было бы много уместней и:

"В конце-концов, Тонька, вообще, своего мужа-бычару сюда приволокла. Но только один раз", – успел подумать Рома, разворачиваясь на стук удара.

Шар, лениво и неохотно переваливаясь, достиг наконец лузы, где замер на мгновение, и, все же решившись, рухнул последним доворотом вниз.

– Не, ты видел!? Каков?!

– Хорош, – искренне отозвался Страдзинский, берясь за веревочную сетку.

– Погоди, – Илья со щегольским хрустом отправил в ту же лузу второй шар.

Затем он промахнулся, оставив биток в удобной позиции. Рома, почти не целясь, хлестко ударил – шар, зайдя, казалось бы, в лузу, вдруг закрутился, встав безнадежной подставкой.

– What's the fuck!? – вопросил Страдзинский, протягивая длинные гневные пальцы к выщербленному шару с полустертой восьмеркойё.

Илья хмыкнул, но вежливо промолчал, отправляя совместно с "ёвосьмеркой" в лузу биток.

– Кто выигрывает? – необыкновенно аристократическим тоном поинтересовалась Светлана.

– Я бы на твоем месте, Рома, в покер сегодня не играла, многозначительно сказала она, пока Страдзинский устанавливал очередной, пятый уже, шар.

– Ничего, будет и на нашей улице праздник, – решительно ответил он, но не угадал.

Партия катилась бесславному завершению, когда Страдзинский снова бросил взгляд в угол, обнаружив изумившую его сцену: Боря с выражением глубочайшего интереса слушал Любу, что-то неправдоподобно оживленно рассказывающую.

"Клеит он ее, что ли?.. – с сомнением подумал Рома, – да нет, не может быть.

Несет, небось, какой-нибудь бред, а Борька, гад, развлекается".

Рассчитавшись за партию, Страдзинский подошел к столику, где Люба, судя по всему, близилась к пику своей захватывающей истории: ":и тут Наташка", – услышал Рома, подходя к столу.

– И как она? – перебил он, усаживаясь за стол.

– Кто?

– Ну, Наташка.

– А ты ее знаешь? – радостно удивилась Люба.

– Да нет, но все равно интересно.

Люба негромко рассмеялась, а Боря только приподнял левый уголок губ миллиметра на три, не больше.

– Так чего дальше-то было? – спросил он.

Люба продолжила увлекательное повествование о том, как она с подружкой ходила на какую-то дискотеку, а потом оказалось, что автобусы уже не ходят, и они: словом, надо было обладать болезненным чувством юмора, чтобы найти в этом потоке тоскливостей хоть самое захудалое развлечение, однако Боря был, казалось, искренне увлечен.

Но даже не это поразило Страдзинского, а то как Боря слушал: не было обычного секундного всполоха улыбки, захватывающего все его лицо, становившееся совершенно детским, не гоготал он раскатистым цинизмом, не кривил губы привычным сарказмом, не было и откровенной скуки:– нет! Он слушал увлеченно и поощряюще, улыбаясь открыто и дружелюбно, даже, пожалуй, чересчур открыто и увлеченно.

Страдзинский повел глазами по бару – Илья обучал Свету игре в бильярд, она кокетничала, и то и другое длилось уже не первый год с равным отсутствием успехов, бутылки за Диминой спиной загадочно подмигивали дробящимся светом ламп.

Это могло стать ответом, но Боря светился довольно убедительной трезвостью, да и вообще алкогольные аберрации были ему не свойственны.

Тем временем Люба привела к финалу свой волнующий эпос, и Страдзинский, отчаявшись разрешить загадку, поймал ее взгляд (без особого труда, надо сказать)

и показал бровями на выход из бара, она, на секунду задумавшись, не понимая, затем все же сообразила, о чем идет речь, и прикрыла, соглашаясь, глаза.

– Мы скоро придем, – бросил Рома, отрываясь от дивана.

XVII

В ванной взятого на прокат номера бился об пластиковую занавеску душ.

Страдзинский, аккуратно нацепив на лезвие "Жиллета" пластиковый колпачок, начал расчесывать мокрые волосы, но, вдруг отложив в сторону гребень, отдернул занавеску и шагнул в фаянсовое корытце.

– Ты ко мне? – спросил она.

Он, не ответив, впился в ее губы и повел рукой по влажной, дышащий свежестью груди, потом, надавив Любе на плече, опустил ее на колени.

Страдзинский увидел, что вода, обильно катясь по его животу, попадает ей в рот, но отодвинулся еще глубже под струи душа, тысячей радостных иголок хлещущих по его плечам. Влажная и грохочущая пелена застлала красным его глаза, и Страдзинский, обхватив Любин затылок, сильными движениями прижимал ее голову все ближе к белой полоске паха.

Желтый огонь безабажурной лампы раскололся надвое в прорезавших пелену трещинах, и он с восторгом ощутил, как она давится, задыхаясь. Спустя минуту или две, когда возбуждение стало медленно уменьшаться, Страдзинский поднял и развернул ее одним движением.

Потом, надавив, наклоняя, в спину, так, чтобы она оперлась об голубоватый кафель, вошел в нее грубым движением – Люба вскрикнула от боли, но он продолжил двигаться, нанизывая ее резкими движениями, и с каждыми разом болезненные всхлипы смягчались, переходя в выдохи наслаждения.

Ееё затылок в мокрых и сплетенных волосах, ритмично поднимаясь и опускаясь, то закрывал, то снова открывал ему квадратик плитки со сколотым уголком.

"На! На!" – беззвучно кричал он, кусая пересохшие губы.

XVIII

В ту ночь прошел дождь – размашистый и самоуверенный летний ливень, и его миролюбивое постукивание наполняло комнату убаюкивающим спокойствием. К утру распогодилось, и лужи под яркими солнцем засверкали поддельным брильянтом.

Страдзинский, помахивающий пакетом со скопившимся у него внезапно многочисленным Любиным скарбом, с интересом поглядывая на легкомысленное и прозрачное облако, расплескавшееся на полгоризонта, сказал:

– Давай не пойдем в "Поплавок" – меня уже тошнит от пельменей и мяса по-милански.

– Конечно, – согласилась она, – жалко у тебя плита сломалась, а то бы я готовила.

– Ты любишь готовить? – поинтересовался Рома, праздно любопытствуя.

– Да нет: но для тебя б готовила, – решительно завершила она нерешительно начатую фразу.

Страдзинский сморщился, но не сильно и скрытым от нее профилем.

Пройдясь миниатюрным торнадо по универсаму, они зашли в парк, возле одного из пустующих теперь санаториев, примостившись на скамейке под пышным тополем.

Страдзинский ничего не ел со вчерашнего дня, и от этого все становилось необыкновенно вкусным. Он отламывал нежно-желтый сыр, сопровождая его куском еще теплого батона, соблазнительно хрустящего поджаристой коркой, тут же присасывался к пластиковому пакетику сметаны и жадно вгрызался в сочную колбасную плоть, заливая ее соком. Пить из литрового пакета было неудобно, и две тёемные виноградные струйки побежали по его подбородку.

Ему казалось, что он в жизни не ел ничего вкуснее, а, может быть, и не казалось:

Рома лёег на скамейку, подложив под голову Любины колени, вытащил из нагрудного кармана пачку "Винстона" и с наслаждением закурил. Солнце ласкало высунувшиеся из шорт ноги, сытость наполняла тело приятной тяжестью, и невыразимо вкусен был дым первой утренней сигареты.

"Хорошо-то как: – подумал он, расплываясь младенческой улыбкой, – до чего же немного надо человеку для счастья – есть, когда голоден, закурить после завтрака, положить голову на колени ласковой бабы: а остальное: деньги, тёетки, успех, что это, в сущности? Тлен, чепуха, и больше ничего: – пройдясь по глубокомысленным банальностям, Страдзинский перекинулся вдруг к другому: а ведь, пожалуй, ни одна женщина меня так не любила, то есть они любили, конечно (мимолетный пробег по закоулкам сознания принес неприятное сомнение в собственной категоричности), но не вполне меня ныне существующего Рому Страдзинского, а какого-то иллюзорно похожего на него парня с другой причёеской или другим чувством юмора, без склонности к ночному покеру и коньяку или, наоборот, со склонностью к загородным прогулкам".

Свежесть мысли так поразила Страдзинского, что он, стараясь быть абсолютно последовательным и честным с собой, развил ее до конца. Результат, как обычно бывает при абсолютной последовательности и честности, оказался совершенно невозможным.

Страдзинский торопливо сбежал от всей этой толстовщины в функциональный комфорт реалистического подхода.

"В самом деле, – убеждал он себя, – положим, первые полгода она будет носить меня на руках, но ведь потом, когда эйфория слегка поутихнет, мне придется жить с абсолютно незнакомой женщиной. Я же понятия не имею, какая она без всей этой розово-романтической требухи. Да и не в этом суть:"

А суть была в том, что Люба его раздражала, а в лишёенном здешней курортности нервном и суетливом Питере будет раздражать троекратно. Он начнёет делать и говорить гадости, злиться из-за этого на себя, отчего будет раздражаться еще больше:

"К черту, – подумал Страдзинский, – проходили уже".

Они, обнявшись, стояли на улице возле ее тощей сумки, ожидая такси. Ее компаньонки по аренде деликатно оставили их наедине. Страдзинский философски ожидал неизбежного, и неизбежное началось:

– Я буду скучать без тебя.

– Не говори так.

– Почему?

– Мне совестно.

– Почему?

– Ну: не знаю: заморочил тебе голову.

– Да ладно, я же не дурочка, я все понимаю. Ты ведь мне ничего не обещал.

– Ну да.

– А ты любишь сейчас кого-нибудь?

– Нет.

– Везет:

– Я так не считаю.

– Наверно, ты прав, только мне кажется, что самое плохое на свете безнадежность. – Она прижалась к нему еще сильнее. – Почему я тебя так люблю?

– Дура потому что.

– Кто?

– Дура.

– А-а:

– А ты почему никого не любишь?

– Старый, битый – страшно, – зачем-то сказал он детскую глупость.

– Дурак ты, а не страшный.

– Не страшный, а старый.

– А-а: Ты позвонишь мне перед отъездом? Я хочу тебя проводить.

– Хорошо.

– Честно-честно?

– Честно-честно, – клятвенно улыбнулся Страдзинский. А потом даже записал телефон, поглубже запихав кусок сигаретной картонки в задний карман шорт. Мало того, он еще и свой оставил.

XIX

Страдзинский был пьян, не удалым опьянением ночного клуба, не кухонным, тягучим и дымным, а тем заслуженно буржуазным и восхитительно сытым, что случается только под хорошую водочку, да под удавшийся шашлычок, да на свежем воздухе, у костерка: эх! даже нет, не так, а: ЭХ!!! (гораздо лучше)

Возле догоравших углей, под грозное шелестение прибоя, говорить хотелось о чем-нибудь умном и отвлечёенном – они поговорили о хаус-музыке, Тарантино, осторожно, поглядывая на Рому, о Дали и даже упомянули Джэксона Поллака.

(Страдзинский с уважением посмотрел на Стаса.) Поругали немного Толстого – Анечка, правда, пробовала его защищать, но без большого успеха; похвалили Косу вообще и уходящее лето в частности.

Разговор перекатился в ностальгическое настроение, чего, собственно, и следовало ожидать – это была отвальная Страдзинского.

– Зря ты, Ромуальдыч, уезжаешь, – сказал Стас, амикошонствуя от неловкости прозвищем, отмершим лет десять назад за вычурностью. Оставайся.

– У меня ж виза завтра кончается.

– Визу можно продлить, – сказал Боря негромко и бесцветно, – у меня приятель есть в департаменте, – он говорил очень серьезно, но в голосе его отчего-то чудом слышалось: "врал бы ты чего поумнее".

– Да и деньги кончились: интересно, как я умудрился прогадить при здешних ценах пятьсот баков?

– Пятьсот грина!!? – весело изумился Илья, – ну, ты даёешь!

– Ну, Ром, ты же не дома ел: – блеснула Света хозяйственной расчёетливостью.

– Кроме того, ел не один: – радостно попыталась поддеть Анечка, утешившись уже за Толстого.

– Я могу одолжить, – сказал, не меняя тона, Боря.

– Да ладно: поеду уж.

А черно-бархатное небо было усыпано блёестками звезд, и ночной бриз ласкал живописный пикниковый утёес, и вкусно пахло костром и сочным великолепием августовской ночи, и было пронзительно жаль опять ускользнувшего лета.

XX

Боря, развозя всех по домам, вел машину с ленивой негой. Неторопливо отъезжая от Светиного дома, он, воткнув вальяжно передачу, повернул голову к Страдзинскому:

– Не хочешь ко мне зайти?

– Что вдруг?

– Коньячком побалуемся.

На столе, укутанном клеенкой балаганных тонов, стоял основательно початый "Белый Аист", два коньячных бокала и блюдечко с ловко нарубленным лимоном.

– Кстати, я где-то слышал, что коньяк с лимоном – это дурной тон.

– Да? – отозвался Боря, развалившийся во втором кресле, – ну и бог с ним, все равно вкусно.

Они выпили в подтверждение – Страдзинский с интересом отметил, что только трезвеет с каждой рюмкой.

– Рома, может, действительно останешься?

– Боб, понимаешь: мне, честно говоря, этот животный быт: ну, посмотри, чем мы здесь занимаемся?

Хотя в доме, кроме них, никого не было, они зачем-то говорили в полголоса.

– Жрем, пьем, спим и трахаемся, – продолжил он, – я чувствую, что тупею от этого. Нет, все это здорово, но в терапевтических дозах.

– Я понимаю, все, что ты говоришь, – правильно: бабки, виза, скука:

– Нет, – категорически начал он, – мне здесь не скучно, я.:

– Ну, да, да, да – я не так сказал, я имел в виду вот это поганое ощущение, что где-то там кипит жизнь, уходят паровозы:

– Ага, – радостно согласился Страдзинский, – а ты теряешь время, что-то упускаешь:

– Да, а потом ты приезжаешь домой и оказывается, что ни хрена ты не упустил и мог совершенно спокойно погулять еще пару месяцев.

– Есть такое, – улыбчиво покивал он головой.

– Так вот, Ром, все это верно, но есть, как мне кажется, и другие причины.

– Например? – довольно сурово спросил Рома.

– Например, Люба.

– Борька, – развел изумленно руками Страдзинский, – ну что ты такое:

– Подожди, Рома, я знаю тебя двадцать лет: Не перебивай. И на правах двадцатилетнего знакомства я тебя прошу: ну, не надо изображать из себя циничного павиана. Я знаю, что ты не такой, и ты знаешь, что ты не такой. – Боря прошелся по комнате, закурил и продолжил: