Текст книги "Летние истории"

Автор книги: Александр Бойм

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 6 страниц)

Боря, напротив, склонялся к "да", не слишком, впрочем, заинтересованному. Что до Ромы, то он задавался только одним: "да" или "совсем да"?

Играли все трое виртуозно – многолетний совместный и многозимний раздельный опыт породил недюжинное мастерство.

Однако даже на таком фоне Страдзинский все же выделялся. Он играл осторожно, расчетливо, но в то же время непредсказуемо, едва ли не каждый раз оставаясь в выигрыше. Борю подводило излишнее пристрастие к блефу, а Илье (и не только в покере) мешала страсть к дешевым эффектам.

Лет семь-восемь назад, в начале их картежных баталий, через стол, случалось, проходили весьма чувствительные тогда суммы – теперь же проигрыш или выигрыш затрагивал скорее самолюбие, чем бумажник. Ну и, во всяком случае, и покерные, и бильярдные прибыли, в конечном счете, с избытком оседали в Диминой кассе.

Света и Калью разделились у входа в бар. Он, высокомерно кивнув, двинулся к стойке, она, улыбаясь, (видимо, умело задрапированной полноте) подсела к ним.

– Светлана, только один вопрос, – прочувственно заговорил Илья. – Ты не могла себе найти любовь постарше?

– Ребята, я вас прошу, не трогайте его.

– Без проблем, кому он нужен.

– Здравствуйте. Во что вы играете? – Калью сжимал в руках два бокала с изумрудным ликером – сладкой и липкой пустяковиной.

– В покер, – с тоской ответил кто-то.

– Вы что играете на спички? – указал он на разбросанные палочки разноцветных головок.

– Нет, это фишки, – терпеливо разъяснил Боря.

– А у нас в Ревеле играют настоящими фишками.

– Да ну? – несколько иронично отозвался Страдзинский.

– Послушай, Калью, – вступил в беседу Илья, – а правду говорят, что Ревель теперь культурный центр Европы?

– Это еще не вполне совсем так.

– Калью, а не хочешь с нами сыграть? – Боря, как и всегда, лишних слов не тратил.

– Конечно.

"Да, парень, выйдет тебе это в талеров двести", – подумал Рома.

– Ну, смотри, – ласково сказал он, стараясь не встречаться глазами со Светой, – меня, кстати, Боря зовут.

– Очень приятно.

– Взаимно. Так вот, смотри: с коричневыми головками по талеру, с зелеными по пять, с фиолетовыми по десять, обломанные по двадцать пять. Начальная ставка и минимальный шаг – талер.

– Это очень мало. Давайте хотя бы по пять.

– Без проблем.

"Пятьсот".

– Ты, я смотрю, всерьез за нас взялся, – покачал головой Илья.

После того как Калью попросил напомнить ему порядок комбинаций, Света окаменела лицом, а Рома поднял изумленные брови: "Штука".

Первая же сдача вышла оглушительной: азартный прибал поменял три карты и полез вверх как одержимый, Илья, купивший к паре третьего туза, понимая, что у Калью, почти наверное, тройка, закрыл его на трехсот. Лифляндец, заливаясь идиотским смехом, выложил королевское каре.

Через пятнадцать минут перед ним было навалено спичек талеров на восемьсот.

Страдзинский злился, не понимая, – сам он проигрывал не больше сотни, но происходящее его раздражало.

Калью играл не то, что плохо, а так, что хуже некуда. Его карты были очевидны после первой же ставки; он даже не утруждал себя следить, сколько другие меняют карт, однако, несмотря ни на что, продолжал выигрывать.

"Неужто? – Страдзинский стал незаметно вглядываться в руки Светиного ухажера, но тасовал тот также неуклюже, как и играл, – притворяется? неужели действительно так претая пруха? или:"

Калью глядел начищенным чайником, сверкал и искрился высокомерной радостью, тщательно раскладывал спички, ежеминутно и громогласно объявлял их проигрыш, словом, являл все признаки жлоба в выигрыше.

И в ту самую минуту, когда он уже окончательно признал свое фантастическое везение резонным следствием многовекового культурного превосходства, логика, разум и теория вероятности, пробудившись от получасовой дремы, жестоко развернули течение спичечных потоков. Калью занервничал, задергался и даже попробовал блефовать.

Надо полагать, и лошадь, пусти ее кто-нибудь за стол, он обмануть бы не сумел.

Можно ли, в самом деле, надеяться, что тебе поверят, троекратно громыхая всей отпущенной мощью: "Я не меняю!" – лучше, ей богу, прямо сказать: "я изображаю стрит, поверьте мне, пожалуйста!"

Обошлось ему это недорого, всего талеров в полтораста. После неудавшегося блефа Калью стал отыгрываться (он уже смотрел на уходящие спички, как на свои кровные), потеряв остатки осторожной прижимистости хуторянина.

С каждой минутой их затея нравилась Страдзинскому их затея все меньшенравилась все меньше. и, к Когда же Калью, проиграв пятьсот талеров, с шиком поменянные перед игрой, извлек, трясясь рукой, вторую розовую бумажку, и прозрачные бусинки заиграли у него на невысоком лбу, отороченном светлой челкой, Страдзинскому Роме стало противно и уже происходящее разонравилось вовсехотелось только, чтобы все это быстрее закончилось.

Проиграв половину второй бумажки, бледный Калью поднялся, обещая вернутся через минуту.

– Светик, что-то твой кавалер плохо выглядит.

Но Света выстроила губы в линию и шутить была не намеренна.

– Заткнись! Вы ведётдете себя, как три бляди! Все! Хватит! Вы вскрыли его уже на семь сотен! Все! Кончайте!

– С удовольствием, – двусмысленно отозвался Илья, – но я не понимаю, в А в чем собственно дело? Взрослый, самостоятельный парень решил сыграть с провинциалами:

– Иля, не пизди! Сколько там вашим мокрощёелкам? семнадцать!? восемнадцать!? Ты понимаешь, что, издеваясь над ним, вы издеваетесь надо мной!?

– Фью-ю: круто, – присвистнул Боря от такого напора. – Ладно, мужики, закругляемся. А ты, Светик, все-таки, как бы: ну, следила за речью, что ли:

– Иди ты! Просто, как свиньи: – немного остыла Света и, закурив, взахлёхлеб затянулась, – почему обязательно надо взять и испоганить все настроение?..

– Свет, ты только помоги нам, уведи своего горячего парня.

– О`кей.

Спасению прибалта от финансового краха способствовало появление Любы и Маши. И вот, едва закрылась дверь за Калью, Светой и его побитыми глазами, как из бара были торжественно извлечено шампанское, игриво вскипевшее за славную победу.

Глядя в пузырящийся бокал, Страдзинский ощущал лёегкую неуютность, не то чтоб ему было жалко или, тем более, стыдно, но как-то, знаете:

VII

Страдзинский, взгромоздившись на подоконник, пускал сквозь распахнутое окно дым в заросший сад. Солнце покрывало его резной тенью огромной и дряхлой одичавшей яблони. Хотя день катился к шести и вечерняя прохлада уже вступала в свои права, ощущалось, что хорошая погода все же пришла.

На плечах у него развязно болталась распахнутая красиво выцветшая джинсовая рубашкха, решительно ничего не скрывавшая в своем циничном распахе. Зажавимая сигарету ртоми и щурясь от лезущего в глаза дыма, Рома сплёел уже расччёесанные волосы в хвост.

"Опять курить начал: надо хоть что-тонибудь приличное купить:"

– С добрым утром!

– Привет, – улыбнулся он через плечо. Она Она не слишком нравилась ему теперь, как не понравилась и вчера вечером. Отчего-то в дискотеке Люба показалась ему много симпатичней. Покоробил вчера Страдзинского и ее наряд, слишком явно отдававший барахолкой.

– Было очень хорошо, – сказала она, перекатившись на спину и подложив под голову руки, – просто здорово. Мне ни с кем не было так хорошо.

– Да?

– Правда-правда.

"Интересно, а что я сейчас должен сказать? В самом деле? или Это замечательно?

или Я очень рад? или Каждый раз теряюсьКрошка, ты еще и близко не знаешь на что способен старина Хью.?"

– А тебе?

– Мне тоже, – покорно брёел Страдзинский в единственном русле, ему оставленном.

– Мне даже не верится, что я! я! На второй же день – с мужчиной!

По комнате потянуло затхлым запахом добродетели.

– В первый.

– Что?

– Мы с тобой занялись любовью, – сверкнул Рома пафосом, – менее чем через сутки после знакомства.

– Действительно, – улыбнулась она, – а у тебя было много женщин?

– Восемь Восемь или десять, – ответил он без запинки, как отвечал уже лет восемь, и можно уверенно утверждать, что какое-то время это было правдой.

– А у тебя?

– Теперь трое.

– Небогато.

Люба начала рассказывать тем же бесстрастным тоном, от какого не отказывалась никогда, рассказывала ли она что-нибудь трогательное или, напротив, по ее мнению, смешное. Рома вдруг подумал, что этот разговор этот был бы естественнее в темноте постели, постельной полутьме на таинственно приглушаяенных голоса тонах.

Первым был одноклассник. Была ли это обычная школьная страсть, обоюдно признанная любовью, или любовь, обострёенная девственной страстью, – бог весть.

Зато доподлинно известно, что, дойдя до кульминации, любовь вылилась в неумелые после уроков хрипения, где и пробуксовала несколько месяцев. Девственности он их, в их, в конечном счёете, , все-таки лишил, но Любе каждый раз было больно до крови, и она стала уклоняться от послеуроковых соединений.

Он же, лишившись целительного для чистой юношеской любви наркотика, вскоре обнаружил, что более ее не любит.

Когда Люба рассказывала это, даже ее почти лишёенный модуляций голос задрожал еще не забытой болью.

Год провела Люба в сумрачном страдании, пока другой одноклассник, а после уже выпускник, не произвел зеркально те же эволюции. Более искусные, но столь же неудачные.

Она осталось в убеждении, что истории о радостях тела, если и не легенды, то ей, во всяком случае, недоступны.

Страдзинский был удивлёен: вчера, после некоторой стартовой заминки, ее оргазмы нанизывались, как бусинки на чёетки. Он почувствовал лёглегкий прилив гордости, тут же им стыдливо подавленный. Нелепо самоутверждаться сомнительным постельным превосходством над провинциальным школьникяром, наверняка, по-плебейски грубому и неумелому в своем торопливом почесывании гипертрофированного либидо-пролетарием.

– Так странно, – сказала она, подрагивая нежностью, – я чувствую себя с тобой так, как будто мне кажется, будто мы знакомы много лет.

Страдзинский резко повернулся, поймав взгляд. Ой, знал он этот взгляд: Ой, знал.

– Эй, не надо на меня так смотреть.

– Как?

– А вот так, как ты на меня сейчас смотришь. Не смей влюбляться!

– Почему?

Роман замялся, нельзя же, в самом деле, было сказать, что ему хочется весёелого дачного развлечения, а не плаксивых романтических страстей, что вышел он из возраста романтических страстей: Даже не то чтобы вышел, а просто представляет их теперь совсем иначе, чем она. И, в любом случае, не та она женщина, с какой это возможно. Мог ли он это ей сказать?Сказать подобное было немыслимо, и Я полагаю – нет, и Страдзинский, соскочив с подоконника, прошелся считал так же.

Соскочив с подоконника, Рома прошел по комнате в поисках , пока наконец не придумал продолжения:

– Видишь ли, ты считаешь, что поступила нехорошо. Тебя, наверно, мама так воспитала. ПОРЯДОЧНЫЕ ДЕВУШКИ В ПОСТЕЛЬ С МАЛОЗНАКОМЫМИ МУЖЧИНАМИ НЕ ЛОЖАТСЯ!!!

– отчеканил он, – да?

И продолжил, не дожидаясь кивка. Какие уж тут, к дьяволу, кивки, что он сам не знал, что ли?

– Стремясь остаться порядочной девушкой, ты начинаешь придумывать любовь. Тебе кажется: если любовь, то можно и без правил, тогда не стыдно. Я прав?

– Не знаю: – она вдруг распахнулась ему навстречу улыбкой, – ничего я не знаю, я такая дурочка., – постаралась она свести разговор в шутливость.

– А ты ведь ничего плохого не сделала. Мы поступили так, как нам хотелось, и все получилось замечательно. Так что уж, пожалуйста, не придумывай ты ничего, не усложняй нам жизнь!

– Хорошо, я постараюсь.

– Тогда вставай, – улыбнулся он, – пойдёем завтракать.

– Ой: – протянула она, – давай не пойдёем:

– Ну, как бы, кушать хочется.

– Может, здесь чего-нибудь придумаем? Или, может, попозже? – попросила она.

– Ну, давай: – неохотно протянул он, ложась на кровать.

Ей нравилась тёемная полоска бегущая вниз от пупка, нравился красивый голубой отлив выцветшей джинсы, нравилась лёегкая волна, забранных в косичку волос.

Забытый на виске одинокий завиток вызвал у нее прилив непереносимой нежности, и она, не удержавшись, провела по нему ласковым пальцем. Рома повернулся, вопросительно улыбнувшись, и под попавшим на лицо лучом проявились черные пятнышки утренней щетины, умилившие Любу еще больше.

"Хорошо бы она сейчас ушла, – подумал Страдзинский, подкладывая под голову руку, – притормозилось бы все на пару дней или, еще лучше, вообще закончилось: что, кстати говоря, и в ее интересах, даже в первую очередь в ее".

Но вот как это проделать, как отправить ее домой, и не на час или до вечера, а насовсем, он категорически не представлял. Способ, конечно, был и нехитрый – секунд в общей сложности на двадцать. Способ в теории, вне всякого сомнения, безукоризненный, но вот только на практике, господа, на практике надлежало сейчас, непосредственно в эту самую секунду, бросить железобетон слов в тянущуюся к нему кротость, а после наблюдать, как она, выпятив беззащитные лопатки и просяще на него поглядывая, будет медленно, очень медленно одеваться, а потом: брр, нет! Ни за что!

Но было и другое, хуже, о чем Страдзинскому думать не хотелось – ему нужна была женщина, не она – женщина вообще. Два месяца в Вене, до этого еще месяц в Питере: ему нужна была женщина.

VIII

– Светик, а где твой красавец? – спросил Боря, поднимая глаза на нее, неожиданно одиноко вплывшую в бильярдную.

– Глаза мои б его не видели. Такой зануда: Вчера чуть не плакал. Ненавижу жадин.

– Вот видишь, если бы не друзья, он мог разбить всю твою жизнь.

– Ну, спасибо тебе большое. Кстати, надо бы нам организовать игорный притон. Я буду заманивать кавалеров, а вы их обыгрывать. Между прочим, где моя доля?

Полагаю, на выпивку я заработала?

– Га`сон, шампанского даме!

– Илья, а ты почему без подруги? – спросила Анечка.

– Она уехала сегодня.

– Маша, как я поняла, из Юрьевска?

– Как бы, да.

– Вообще Собственно, как бы – это интеллигентный аналог "короче", вставил замечание Боря.

– Как-как?

Боря повторил.

– Неплохо! – оценил Илья.

– А вы, – продолжила Анечка, – будете встречаться? Она будет к тебе приезжать?

– Не исключено.

– Илья, а где второй счастливый влюблёенный? – заинтересовался Боря.

– Я к нему заходил, – он встретил меня встретил завёернутым в полотенце и сказал, что страшно занят.

– Боже мой! – перекатился Боря в ироничный пафос, – так он же, наверно, предается плотским утехам.

– Боюсь, что так, – хохотнул Илья.

– Какой позор!

– Боря, ты на себя бы посмотрел, – горячо заговорила Аня, – где твоя субботняя девица!?

– Так это ж субботняя., а Уу меня с понедельника неделя борьбы за нравственность. Кроме того, совершенно не с кем играть в покер. Стасик, сказал он вкрадчиво, – не хочешь с нами?

– Ну вас к лешему. Разденете как этого: как его?

– Калью.

– Вот-вот.

– Илька, вдвоёем скучно. Может сходим, вытащим его?

– Оставьте человека в покое, – снова загорячилась Аня, – обойдётдетесь без него один вечер!

– Эх: – тяжело вздохнул Боря, – остаёется биль. Даю два шара.

– Ну-с, – потянулся Илья, – давненько я не брал в руки шашек!

– Знаем, как вы плохо играете! По червончику?

– По двадцатке.

– Принято!

Биток, скользнув по пирамидке, с треском лёег в лузу.

IX

Очередным утром, вернее, в тот самый неурочный час, когда они уже разлепили глаза, прополоскали рот кофе и совершили все необходимые гигиенические процедуры, выяснилось, что Любе все же необходимо съездить в Юрьевск, что-то там постирать, или побыть с мамой, или что-то-там-еще. Какого именно дьявола, невзирая на явное нежелание, несло ее в город, Страдзинский, скажем прямо, вдавался не сильно, а уж не отговаривал определенно.

К остановке они шли через пляж, уверенно ступая на влажный прибрежный песок, и белые капли чаек разбросаны были по горизонту, и клонилось на убыль уставшее солнце, и подрагивала желтизной брошенная на волны ковровая дорожка, и была славно.

Страдзинский вдруг подумал: "а ведь, может быть, так и не будет уже никогда, вот так: просто идти с влюблёенной девушкой по берегу, поглядывать на притихшее море и думать не о чем. То есть будет, будет, конечно будет, но уже не так, по-другому.

Так какого лешего я почему же я, вместо того, чтобы вцепиться в эти несколько минут, вместо того, чтобы растягивать и смаковать каждую секунду, спешу побыстрее от нее избавиться, пойти катать опостылевший бильярд и пить пиво?

Зачем, куда я спешу? Почему я тороплюсь жить?"

– Мда-а: и жить торопится, и чув-вствавать спешит, – продекламировал Роман неожиданно для самого себя.

– Это Пушкин?

– Угу: он. Собственно, едва ли кто-нибудь другой можетг с такой естественной наглостью расставить четыре глагола подряд.

И разом все кончилось. Обычное вечернее солнце банально отражалось от каждодневного моря.

У Страдзинского нередко бывали подобные взрывные перевороты сознания, но чаще не эмоционального, а изобразительного свойства, когда соседствующее, до отвращения знакомое мироздание в одну секунду теряло косную привычность, открываясь в новом, неизведанном еще измерении.

Острейшее из знаний, обретенных мгновенным озарением, достигалось ощущением цветовой сущности вещей, застилавшей в такие минуты их собственно вещественные сущности.

Он прекрасно помнил, как испытал это впервые.

Родители, развивая художественный вкус детей, водили их в Эрмитаж. Пятилетний Рома отчаянно скучал и капризничал, заставляя родителей прибегать к шиканью и лживым угрозам, а сестру к потаенным щипкам и подзатыльникам.

И вдруг матиссовский холст в одну секунду подарил ему новое виденье. Золотистый, синий, лиловый, оранжевый и только где-то далеко и неважно кувшин, чашка, фрукты¼ Минуту или час он стоял, не смея оторвать глаз от полотна, а когда все же отвернулся, то увидел цвет, один только грохочущий цвет, заполнявший вселенную.

Сколько Страдзинский мог теперь судить, никогда после это не длилось так долго, как тогда. Рому, в поощрение проявленной смирности, уже кормили мороженным в "Лягушатнике", а он все еще ощущал уходящее прозрение, и розовое с коричневым на серебристом еще только сравнялось по важности с шариками клубничного и шоколадного в креманке.

Он все еще цеплялся за ускользающее ощущение, силясь задержать его хотя бы на несколько секунд, а потом осторожно втянуть в себя обратно и устойчиво водрузить на какой-нибудь внутренний постамент. Вероятно, это не удалось бы ему в любом случае, но встреченная пожилая пара лишила Страдзинского и последнего шанса.

Похожие теперь на чету обнищавших, но чистоплотных мышек, они приятельствовали в соответствующие времена со Страдзинским-дедушкой и на этом основании расспрашивали Страдзинского-внука с маниакальным энтузиазмом скучающих стариков:

– Не женился еще? – долгий взгляд в Любину сторону, – нет?

– А как родители? : По-прежнему в Вене? : В этом году уже не приедут? : Ах, может быть, в сентябре? : АКак Машенька (старшийая брат сестра, театральный художник), как поживает?: В Лондоне?: Она ведь в Канаде? ¼ Ах, в Австралии! Тоже в театре? : Что такой бледненький? и круги под глазами?

Поиздевавшись еще с Спустя четверть часа, вытянув из Ромы все о неупомянутых выше родичах, обсудив погоды, визы, тонкости местного земельного законодательства и, кажется, даже курс талера, они, сжалившись, неохотно выпустили обреченно-почтительного Страдзинского из власти морщинистых лапок.

– Я и не знала, что у тебя такая международная семья. Мне иногда кажется, что ты вообще с другой планеты. Сестра в Новой Зеландии, родители в Вене, друзей по телевизору пока:

– Пффф, – шумно и тяжело выдохнул Страдзинский, – пойми: ну: ну, не так все, как тебе кажется. Ну, сестра, ну, Вена, ну, ящик и что? Не такие уж это большие:

Рома говорил с каждой секундой все неуверенней и наконец, замявшись, замолчал.

Было довольно и слов, и стройности недосказанной мысли, но как объяснить:

декорировать спектакли во второразрядном театрике, где бы он ни находился, или вести программу на третьесортном канале – это не бог весть какой успех, если она полагала успех именно там, если именно там ей мнились лимузины, поблескивающие загадочно-матовыми стеклами, мужчины в непринужденных смокингах, дамы в вечерних платьях и коктейли возле открытого бассейна?

Страдзинский, подойдя к самой воде, сбросил с ноги разболтанный кроссовок и тронул пальцем прибой. Вздернув прямым углом бровь, демонстрируя, что нелюбезный обычно залив на этот раз неожиданно его побаловал, Страдзинский он развернулся:

– Приятная водичка. Искупаться не желаешь?

Люба объединёенноо двинула плечами и лицом, показывая, что тяга к купанию, пожалуй, не слишком велика и примерно равна неохоте заходить в холодное море.

– Ой, у меня ж купальника нет, – сказала она, облегчеённо избавляясь от колебаний.

– Ну, – здесь Страдзинский разместил зачем-то полновесную паузу, пошли тогда.

– Знаешь, а я в прошлом году чуть не утонула.

– Серьезно? И как, удачно?

– Да, – она нерешительно засмеялась, – меня ребята вытащили. Смешно, я тогда даже обрадовалась, решила, что если утону, то и бог с ним, а потом, когда меня начали вытаскивать, даже немного расстроилась.

– Почему?

– Мне иногда хочется: ну, не знаю: не жить просто: – с трудом выцедила из себя Люба.

– Не понимаю, как можно хотеть не жить!? Ведь это здорово: просто дышать, я не знаю: есть крабовый салат, смотреть на закат, – господи! что я несу: подумал с отвращением Страдзинский. – Черт! Да даже, когда мне очень плохо, я все равно жду, мне всегда любопытно: а чего там дальше? Ведь жить – это так кайфово и интересно! Неужели тебе нет!?

– Да, но только: так тяжело: – повела Люба голым и бледным плечом, это, наверно, потому что я семимесячной родилась – слабенькая, воли к жизни никакой:

ну, я вообще не знаю: может, всёё и не так, – тут она глубоко выдохнула, – зачем я тебе все это наговорила? Правда, я дура?

– Ага, – охотно согласился Страдзинский.

– Ой, знаешь, а у меня линия жизни с разрывом, как раз лет на восемнадцать-девятнадцать. Это значит, что должно какое-нибудь сильное потрясение случиться: болезнь или что-нибудь в этом роде.

– А, так ты из-за этого тонула?

– Наверно, – улыбнулась она.

– На самом деле, разрыв означал, что ты должна была меня встретить – я, в известном смысле, могу быть приравнен к холере или воспалению лёегких.

– Да, я тоже об этом подумала.

Рома с тоской убедился, что автобуса нет на остановке, видневшийся уже в конце пыльной улицы.

Они стояли возле распахнутой автобусной двери, и Рома перекатил нетерпеливую правую ступню с пятки на носок и обратно:

– Завтра вечером? Я буду дома или в бильярдной, словом, найдешь.

– Да. Помнишь, ты просил меня в первое утро, ну, не:

– Помню, – без воодушевления ответил Страдзинский.

– Кажется, у меня не вышло.

X

– Бог мой! Да он же жив! – оторвался Боря от коктейля.

– Здравствуй, – с намёеком на понимание улыбнулся Стасик, пожимая ему руку.

– Не, ну он ничего, – откинулся, глубокомысленно затягиваясь, Боря, потрепан, конечно, круги под глазами: но, во всяком случае, лучше, чем мог бы.

– Отвали: – с негромкой вялостью ответил Рома.

– Вы только посмотрите на него, – осуждающе покачал головой Боря, мало того, что он без колебаний променял друзей на юбку, пусть даже и приятную во многих отношениях, он еще и ведет себя так, словно это в порядке вещей. Я предлагаю учинить ему обструкцию.

– Лучше кастрацию, – вступила в беседу Света, – чтоб не повадно было.

– О, хорошая мысль. Дим! У тебя ножа поострее не найдётдется?

– Что? – изумлёенно спросил Дима.

Страдзинский сдержанно улыбнулся.

– Нет, друг мой, отмолчаться тебе не удастся. Так что, ты лучше оставь свой циничные ухмылочки, и рассказывай, чем занимался эти четыре:

– Пять, – вставил Илья.

– Правильно, пять дней. Причем рассказывай во всех подробностях, возможно, найдутся какие-нибудь смягчающие обстоятельства. Это единственное, что тебя может спасти, если не от кастрации, то хотя бы от обструкции.

– Боря, то, что ты имеешь в виду, называется остракизмом, от древнегреческого острака – осколок.

– Великие знания – великая скорбь. Хватит заговаривать нам зубы учеными словами – рассказывай.

– Боря, что за – говоря учеными словами – вуаеризм?

– Твою мать! А! Нет, вы слышали!? Это я извращенец!

– Ром, да они просто завидуют, – вступилась добрая Анечка, – у Борьки вон, вообще, комплекс неполноценности прорезался.

– Аня, комплекс неполноценности в моем возрасте – почти также непристоен, как энурез. – Боря чувствовал, что разговор приобрел несколько бестактное, даже для Юрьевского, очертания и дальнейшее его развитие будет только умножать дурновкусие. – Впрочем, не в силах бороться с ренегатами и их коллабора¼ коллаборационистами я, в знак протеста, ухожу глушить ненависть и презрение вином, – в самом деле, он передвинул себя к краю дивана иё пружинисто направился к стойке.

Вечер летел по давно расписанному сценарию: бильярд, немного выпивки, покер и весёелый трёеп. Наслаждающийся всем этим Страдзинский брал что-то в баре, когда на соседний высокий табурет забралась Анечка и заговорила с той обезоруживающей смесью задушевности и наивности, что исключает всякое сопротивление.

– Ты очень влюблёен? – вкрадчиво спросила она.

– Я!? – Страдзинский был несколько ошарашен, – да нет, умеренно.

– А ты очень расстроился, что Люба уехала?

– Совсем не расстроился. Я от нее слегка устал, – Рома с удивлением обнаружил, что из непонятных резонов говорит правду.

– Почему? – смешала Анечка удивление с разочарованием.

– Не знаю, скучно мне с ней. Понимаешь, она: ну, не знаю, как это сказать: Люба, она, славный, милый человечек, но совершенно не нашего круга, – сказал-таки Страдзинский высокомерную гадость.

– Почему не нашего? Она же начитанная и вообще: – совершенно неизвестно, отчего Анечка решила, что Люба начитана, но, сообщив эту волнующую новость, она вдруг разозлилась, предчувствуя крушение своих заботливо составленных романтических бредней. – Да выдумываешь ты все! Просто боишься увлечься!

– Вполне возможно. Слушай, пошли обратно, а Стас меня сейчас ёукусит.

– Ничего, ему полезно, – обиженно проговорила Аня.

– Да?..

– А она тебя любит? – Аня вдруг перестала обижаться.

– Вроде, да.

– Везет тебе.

– Да брось ты. Любой мужчина моего возраста превосходно знает, как влюбить в себя девушку, по крайней мере теоретически. Мне, правда, всегда не хватает целеустремлёенности – она вообще в число моих пороков не входит.

– Пороков?

К стойке, не выдержав характера, подошел Стас, прихвативший с собой для прикрытия Борю.

– Ну, если это и достоинство, то больно суетливое, до порочности.

– Перестань морочить мне голову! – возмутилась наконец Аня, – это ты не целеустремленный? Ты вообще хоть немного слушаешь, что несёешь!?

– Ладно, ты приперла меня к стенке, придется признаться, – Рома таинственно понизил голос, – раскрою тебе эту жуткую тайну (как там у Довлатова?): я человек порядочный, и признаюсь в этом без всякого стеснения, потому что порядочных людей женщины не любят.

– Это тебя женщины не любят!!? – вскричала она.

– Анечка, солнышко, ну с кем ты разговариваешь? – ласково спросил Боря, – человек пребывает в состоянии эротической эйфории.

– При чем здесь оргазм?

– Примитив ты все-таки Ромка:

– Кстати, – придумал реплику Стас, – Тонька послезавтра приезжает.

– Да? – радостно спросил Рома, – с маленьким?

– Куда она сейчас без него?

– Ой, а ты маленького видел? – расцвела глазами Анечка, – а сколько ему уже?

– Месяца четыре, что ли?.. – неуверенно сказал Стас, вынырнув из арифметики.

– Муж тоже приедет?

– Нет, кажется одна.

– Так я его ни разу и не видел, – улыбнулся Рома.

– Ничего интересного, – подошедший к стойке Илья опустил на нее стакан и провернул его в руке, – бык быком.

Позже, когда они гурьбой возвращались по пляжу, и скрипел под башмаками песок, и подмигивали щедро расплесканные по небу звезды, и глуповатый прибой с привычным трудолюбием терся о берег, Рома все еще расслабленно размышлял о приятных и нежных вещах: о том, что нынешнее лето последнее или одно из последних и что скоро, очень скоро, через год или два, они начнут приезжать сюда с семьями и детьми. Он представлял, как будут они гулять по Юрьевскому, толкая перед собой коляски и беседуя о прорезавшихся зубах, представлял, как растущие дети будут строить на пляже замки из мокрого песка, а их родители станут пить водку только под добротный шашлык. И то, что Страдзинского уже не пугало это, приближало и шашлык, и песочные замки на расстояние вытянутой руки.

XI

Следующим предночьем они снова пили чай на упомянутой выше веранде,. Особый уют придавала сгустившая уже темнота, непривычно по-южному непроглядная, и Светин, невзирая на теплый вечер, грубый с воротом свитер.

Немного выводил Рому из равновесия Борин спортивный костюм. Отродясь не носил тот никаких спортивных костюмов, а тут еще вдобавок к загадочной перемене на фиолетовой груди у него темнело внушительное жирное пятно. Страдзинский, отчаявшись избегать притягательности многохвостой кляксы, развернулся к Боре спиной и стал смотреть на горячащегося Стаса.

Горячился он о завтрашней поездки в Ревель, в чем, как ни удивительно, был заводилой, в эту самую минуту с особенным ожесточением набрасываясь на Борю.

– Ребята, это бред – ехать в Ревель без ночевки, – отбивался Боря.

– Захотим, останемся, – напирал Стас.

"Ни хрена у тебя не выйдет", – пророчески подумал Боря, глянув мимоходом на Анечку. Кроме того, он сговорился встретиться с прошлосубботней барышней на дискотеке, а безночёевочное ревельское турне и в самом деле представлялось ему затеей неумной.

Определенно ехал уже Рома и, соответственно, Люба, не прочь был перенести в Ревель свои с Машей выходные Илья, в общем-то хотела поехать Света, но уж никак не пятой в стасовском сто девяностом "Мерседесе".

Еще минут пятнадцать вяло поддерживаемый Стас бесплодно пытался добыть вторую машину. Собственно, и он руководствовался больше добросовестностью, будучи не хуже других знакомым с Бориным упрямством. ё – Рома, мы к тебе заедем часам к восьми, – смирился, наконец, Стас.

– Хорошо: ёё моеё! А сколько время!?

– Десять, – глянул Боря лениво на часы.

– Фью-ю, – присвистнул Рома, – я побежал, – и, прощально разворачиваясь на пороге, не удержался, последний раз взглянув на темнеющее пятно.

Они встретились на полдороги. Люба, съежившись и изогнув спину холмом, выглядела только что промокшей до нитки под ледяным октябрьским ливнем. И жалкое это зрелище кольнуло Страдзинского, засадив в него сотню омерзительных иголок.

– Привет.

– Привет, – она увидела его, но не распахнулась ожидаемо навстречу.

– Пошли?

Люба кивнула покорной головой и, развернувшись, зашаркала рядом с ним, все также сжимаясь в несчастный клубочек.

– Давно меня ищешь?

– Нет, не очень, – бесцветно ответила она.

Зелёеная полоска света от изящного фонарика, прилепившегося над дверью ползущего мимо домика, коснулась ее щеки, и Рома увидел устремлёенный к земле уголок рта и нижнюю губу, слегка прикрывавшую верхнюю.