Текст книги "Невольники чести"

Автор книги: Александр Кердан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Пиршество у атамана было в разгаре. Угощение здесь было пообильней, чем у костров. На сработанном из неструганых досок столе, промеж низок с кетовой икрой, груд жареной лосятины и глиняных ковшей с пивом, выделялись никак не вяжущиеся с обстановкой хрустальный графин с водкой и украшенные резьбой чарки. Картину довершали пузатые бутылки с ромом – подношение Барбера атаману.

По покрасневшим, возбужденным лицам гостей и хозяев – Креста, Гузнищевского и Хакима – видно было, что застолье уже перевалило границу, когда языки развязались, а ноги стали непослушными.

– Деньги, сэр Генри, тем и хороши… – донеслись до слуха вошедших слова Гузнищевского. – Эй, как там тебя? Растолмачь ему сию же минуту… Де-не-ги, я говорю, это – благо, от всех протчих благ отличное… Все остальное в мире сем служит одному желанию… – приказчик стал загибать топорщащиеся пальцы. – Еда нужна… Кому? Го-лод-ному. Вино – здоровому. Баба – молодому! А денежки – всякому! Ибо имеешь ты оные в наличности – и все разом у те-я появляется… О’кей?

– О’кей! – Барбер был настроен благодушно. Он что-то сказал Смиту на ухо, и тот громко перевел:

– Господин капитан говорит, что богатство подобно морской воде. Чем больше пьешь, тем сильнее становится жажда! Сэр Генри предлагает выпить за тех, кто любит морскую воду!

– Баско баешь! – атаман поднял чарку, и тут его рассеянный взор наткнулся на Ивана Плотникова, со сдернутой шапкой стоящего у порога. – Чаво тебе, Иван?

– Заступись, батька. Челом бью, заступись…

– Заступиться? Так вроде ты и сам от маткиного вымени давно оторвался… Ну, выкладывай, не тяни кота за хвост.

– Сын мой, Абросимом кличут… – подтолкнул вперед Иван младшего Плотникова. – С гостями пришел… Свиделись…

Крест скользнул взглядом по Абросиму.

– Ну и какого рожна? Радуйся, я-то тут при чем? Али в свидетели зовешь, али чарку за его здоровье поднять просишь? Это мы зараз…

– Нет, батька. Не о сем моя печаль… В аманатах он у ево значится, – кивнул Иван в сторону капитана. – Христом Богом прошу: не кинь в беде! Выкупи… Живота за тя не пощажу…

– Да-а, – протянул Крест. – Отец был Фрол, да детки Миронычи… Верно гутарит? – перевел он взор на сэра Генри, которому Смит торопливо переводил смысл сказанного.

– Ай, бачка Крест, – округлил глаза Хаким, – помоги Иван. Иван – верный нукер… Хаким давно знает, тожа просит…

Иван поклонился Хакиму и замер, ожидая решения атамана.

Тот, чувствуя, что очутился меж двух огней, обратился к гостю:

– И то, может, уступишь мне парнишку, сэр Генри?.. Хаким правду сказал: отец евойный – казак справный. Грех забижать… Сколько за чадо Иваново бобров хочешь?

Капитан покачал головой. Икнул, отхлебнул из ковша, услужливо протянутого Смитом, и что-то проскрипел толмачу. Тот осклабился:

– Капитан не может взять выкуп. Мальчишка нанес ему обиду. А она смывается кровью! Но сэр Генри ценит дружбу господина атамана… Он подарит ему этого русского… При одном условии: если тот останется жив…

– Как? – не уразумел Крест.

– Мальчишка будет драться на ножах с тем, кого укажет капитан.

– И кто же станет его супротивником? – в бараке воцарилась тишина, словно на погосте.

– Я! – рявкнул Смит и уперся в Абросима кровавым взглядом.

5

– Спорников в круг! – зычно распорядился атаман.

Ватажники и пираты расступились, освобождая место для поединка.

Плотников и Смит встали друг против друга, сжимая морские тесаки.

– Шесть пиастров против одного, – прохрипел старый боцман «Юникорна» только что проснувшемуся и тщетно пытавшемуся вникнуть в суть происходящего Жаку. – Ставлю шесть золотых, что Смит за минуту выпотрошит этого куренка! Я видел Смита в двадцати абордажах. Чтоб мне никогда не знать якорной стоянки, он владеет тесаком лучше, чем ты своими пиявками!

Вряд ли кто из собравшихся думал иначе. Хотя по лагерю разлетелась весть, что один из противников – сын Ивана Плотникова, симпатии соотечественников Абросима легко склонялись в пользу грубой силы чужеземца.

– Сдается мне, не одолеть парнишке спорника… – попытался посочувствовать Ивану стоящий рядом с ним ватажник.

– Не лай, Митрий! Без тебя тошно… Авось сдюжит… – угрюмо отозвался Иван, пытаясь не смотреть на Смита.

Сравнение и в самом деле было не в пользу Абросима.

Матрос, обнаженный по пояс, возвышался над младшим Плотниковым тяжело и непоколебимо. Грудь и плечи его были украшены татуировкой. На левой стороне груди красовалась виселица, на правом предплечье со знанием дела мастер нанес паутину, из которой высовывалась мохнатая лапа дьявола. Она была изображена так искусно, что сама рука матроса с тесаком казалась продолжением сатанинской длани.

Приготовление к поединку завершилось тем, что несколько ватажников вынесли из атаманова жила и расстелили на пригорке персидский ковер – недавнюю добычу Креста после набега на магазин Российско-Американской компании в Ключах. На него уселись Барбер, Крест и Гузнищевский. Хакима атаман отослал проверить выставленных у входа в ущелье караульщиков.

Барберу, к которому постепенно возвращалось хорошее настроение, предстоящее зрелище вдруг напомнило корриду, увиденную однажды в Лиме. Смит – могучий и свирепый, как toro, и русский – гибкий и стройный – вылитый тореадор… Не хватает лишь красной мантии в руках. Однако Смита, похоже, и злить не надо. Сэр Генри уже давно не видел своего толмача таким жаждущим крови… Барбер криво усмехнулся: «Все-таки славную шутку я придумал: чтоб и с атаманом не поссориться, и русского на верную гибель послать…»

По сигналу Креста противники далеко отступили друг от друга, затем начали сходиться. Уверенный в своем преимуществе Смит двинулся к Абросиму напролом, спеша покончить с ненавистным русским. Абросим же, напротив, придвигался к матросу, скользя то в одну, то в другую сторону, и вызывал этим грубые насмешки собравшихся.

Когда до Плотникова осталось футов восемь, Смит сделал рывок и выбросил вперед руку с тесаком, целясь врагу в грудь. Но тесак его вспорол пустоту, а Абросим, вынырнув из-под Смита, нанес ему удар в предплечье и резво отпрянул. Рана оказалась неглубокой, скорее, не рана, а царапина, но рука окрасилась кровью, словно стекающей с когтей изображенной на ней лапы.

Эта царапина, а пуще того – хохот собравшихся вывели Смита из себя.

– Ну, берегись, сучонок! – И он снова ринулся на русского.

И опять неуловимым изгибом тела Абросим ускользнул от смертоносного удара.

– Убей его! Достань мальчишку, Смит! – орали пираты, поставившие на матроса свои деньги.

Однако, вопреки первому неблагоприятному впечатлению, стали появляться сторонники и у молодого русского – им пришлось по нраву, что не спасовал и не позволил громадному матросу разделаться с собой ни за понюх табаку.

– Ну-ка, покажи ему, паря, где раки зимуют! Не посрами отца! – больше других горячился тот самый Митрий, который усомнился сперва в молодом Плотникове.

Смит, сделав еще несколько попыток выпустить Абросиму кишки и получив еще пару порезов, решил действовать по-иному. Он стал двигаться медленнее, расчетливее, что при подначках толпы и накатывающих на него приступах ярости давалось ему нелегко. Но матрос не был бы опытным бойцом, если бы не знал, что в поединке главное – неожиданность. И вот, улучив момент, Смит перебросил тесак в левую руку. Когда же Плотников, поймавшись на обманный прием, отступил влево, Смит нанес ему кулаком удар в лицо. Тяжелый, как интриппель, кулак матроса расплющил бы Абросиму нос и вышиб зубы, если бы тот в последнее мгновение не успел чуть-чуть уклониться. И все же атака Смита достигла цели. Из носа и губ русского брызнула кровь. Плотников отлетел сажени на полторы назад, тяжело плюхнулся на землю и застыл неподвижный, все еще сжимая бесполезный теперь тесак.

Смит издал торжествующий рык, слившийся с радостными воплями его поклонников. Враскачку матрос приблизился к поверженному врагу. Переложив тесак в правую, измазанную своей и чужой кровью руку, склонился над Абросимом, чтобы последним ударом пригвоздить его к земле.

– Не замай! – рванулся на выручку сыну Иван и обмяк в крепких объятиях ватажников: хучь и жалко Ивана, а поединок, он и есть – поединок!

Крик старшего Плотникова хоть и ненадолго, да отвлек Смита. Матрос обернулся на голос Ивана и захохотал ему в лицо. И в этот момент Абросим, придя в себя, выбросил вверх руку, вонзил свой клинок в подреберье толмача.

Смит, поперхнувшись смехом, без стона осел рядом с Абросимом на вытоптанную их ногами траву.

…Поздним вечером, когда тюки с бобровыми шкурами и тяжелораненый Смит были перенесены на взморье и началась перевозка грузов и людей на шхуну, Барбер и Крест простились, пожелав друг другу удачи. Капитан собирался следовать в Кантон, на обратном пути обещаясь навестить атамана. Были немногословны по причине нехватки толмача. Самому же Смиту, отданному под опеку Жака, было, понятно, не до бесед.

Сэр Генри, раздосадованный поражением матроса, не преминул все же заметить Гузнищевскому, немного понимавшему его речь:

– Разрази меня гром! Будь с ним поосторожней! – он показал глазами на Абросима, вместе с отцом и другими ватажниками укладывавшего в шлюпку тюки. – Этот салажонок умеет показывать зубы… И не дурак. Как бы, когда я отчалю от вашего рифа, он не сделал дураками вас…

Гузнищевский пошире раздвинул неизменную улыбку:

– Все будет о’кей, господин Барбер, – однако в памяти поставил сторожок: что-то в свалившемся как снег на голову отпрыске Ивана Плотникова не нравилось Иннокентию самому, что-то тревожило.

Потому, когда, вернувшись в лагерь, укладывались они с Крестом спать и атаман, вспоминая поединок, похвалил Абросима (мол, малец-то Иванов – ничё, верткий, ишь какого бугая завалил), Гузнищевский высказал другу свои тревоги:

– Так-то оно так, Серафимушка… Токмо сдается мне: проверочку плотниковскому отродью все одно надлежит устроить. Кровью повязать. Да не чужой, расейской. Дабы ужо навсегда наш…

– При случае устроим. А пока спи, брат.

– Так ведь есть случай-то…

– Ну чаво там еще?

– Должок один старый надлежит мне отдать. В Нижне-Камчатске. Помнишь, говорил я… Сызмальства терпеть не могу в должниках ходить…

6

«Сколь бедственна наша жизнь – о том написаны тысячи книг. Соломон, Сократ, Златоуст, Жан-Жак Руссо, Эдуард Юнг и многие более или менее о том говорили.

И подлинно, кто не испытал горя и радости, скуки и удовольствий по мере того пути, по которому он проходил в сем мире сует?

Я напомнил уже многое, но нельзя забыть и других произшествий, которые в свое время занимали или терзали сердце».

Хлебников поставил точку и, почистив перо в деревянном ящичке с песком, отложил в сторону. Присыпал написанное тальком, стряхнул. Пробежал еще раз глазами последние предложения. Задумался.

Сколь значимы мысли, кои дерзает он доверять бумаге? Что вообще побудило его, простого, бесчиновного человека, взяться за перо? Неужто скука? Да нет же, Кириллу есть чем занимать длинные нижнекамчатские вечера. Коммерция не терпит конкуренции ни со стороны людей, ни в смысле прочих занятий. Она требует от присягнувших ей полной отдачи… Стоит токмо открыть копейбух, невозможно оторваться! Отчего же, забывая о служебном рвении, записывает Хлебников не реестры и отчеты, а свои раздумья о памятных событиях и знакомых ему людях? Может, это тщеславие, желание стать настоящим литератором?..

А может, подвигает его на сочинительство тайная надежда, что когда-нибудь она прочтет все это? Прочтет и улыбнется своей непостижимой улыбкой, озарившей однажды его жизнь… Токмо вряд ли решится Кирилл когда-нибудь представить свои творения ее взору… Как не решился здесь, в Нижне-Камчатске, воспользоваться радушным приглашением губернатора – так и не зашел ни разу в ее дом. Не зря говорят: гусь бобру не товарищ. Как бы ни было грустно сознавать это – всяк сверчок знай свой шесток!

И все же забыть ту, которую спас он из морской пучины, ради которой и сейчас, не раздумывая, пожертвовал бы жизнью, оказалось выше его сил.

Всего дважды за месяцы, прожитые на полуострове, видел Хлебников Елизавету Яковлевну. И оба раза издалека, в церкви. Однажды, в день Покрова Пресвятой Богородицы, в сопровождении генерала, вдругорядь вместе с какой-то барыней, наверное, женой губернского чиновника…

Кошелева усердно молилась. Ее грациозная фигурка в свете лампад казалась еще стройнее. Кляня себя за греховные мысли, Кирилл невольно вспомнил, как обнимал тонкие плечи, помогая удержаться Елизавете Яковлевне на плаву…

При воспоминании об этом и теперь горячая волна пробежала по телу Хлебникова.

Сальная свеча – непозволительная роскошь для большинства обитателей Нижне-Камчатска, вынужденных обходиться плошками с тюленьим жиром, – оплывала гроздьями и потрескивала, освещая контору: лавки у стен, сундучок с книгами у небольшого оконца. За ним – стылая осенняя ночь. Но думы Кирилла были сейчас далеко, в том солнечном утре, где на Охотском причале на складном стульчике сидела чудесная незнакомка и золотые лучи создавали сияющий нимб.

Ох, мечты, мечты! В чем ваша сладость? Это поэтическое томление знакомо каждому, кто влюблен. Или просто в эту пору каждый становится настоящим пиитом? Расцвечивает в себе милый образ, путая вымысел и реальность, ищет и находит чудо в обыденном, новым смыслом озаряет суетное до монотонности течение человеческого бытия…

Погруженный в несбыточные грезы, Хлебников не обратил никакого внимания на шаги и приглушенные голоса за дверью конторы. Не заметил, как промелькнули в оконце два лица: одно – азиатское, угрюмое, другое – улыбчивое. Как два пистолетных ствола сквозь мутноватое стекольце стали выискивать цель.

…Грохот выстрела и звон стекла слились воедино. Ветер, ворвавшийся через оконце, чуть не погасил свечу. Пуля ударила в стену над головой Кирилла. Контора мигом наполнилась дымом, пороховым запахом.

Хлебников, скорее по наитию, чем осознанно, упал на пол и перекатился так, чтобы дубовая столешница смогла прикрыть его. Но по Хлебникову никто больше не стрелял, а вот на улице громыхнул еще один выстрел и послышались чей-то стон, затем утихающий топот.

Затявкали собаки. Перекликнулись часовые у острожка. Но к конторе никто не приблизился… Темно. Боязно. Кабы днем…

Вдруг тихо стукнули в дверь. Раз. Потом другой.

Опасаясь подвоха, Хлебников не ответил.

– Кирилла, – позвал чей-то знакомый голос. – Открой, Богом прошу, скорей!..

Вооружившись топором истопника, Хлебников отодвинул железный засов и отступил.

Дверь распахнулась, и в обросшем русой бородкой, одетом в стеганый полукафтан человеке Кирилл с трудом узнал своего закадычного друга и попутчика – Абросима Плотникова.

7

Всю дорогу до Нижне-Камчатска отец был необычно весел, шутил:

– Безрукий клеть обокрал, голодному за пазуху наклал, слепой подглядывал, глухой подслушивал, немой караул закричал, безногий в погонь погнал… Слышь, Абросим, вот исполним работку, и станешь ты среди мужиков нашенских вовсе за своего… Экая удача, че нас с тобой в энто дело определили!

– А что за дело-то, батя?

– И в каво ты такой торопыга? Погодь, доберемся ужо до места – все узнаешь.

…В Нижне-Камчатск они отправились вчетвером: Плотниковы, Гузнищевский и Хаким. Иннокентий сперва не хотел брать с собой татарина: уж больно рожа у того заметная – рваные ноздри от чужих взоров никак не спрячешь! Но Хаким, боясь, как бы добыча, о которой поминал бывший приказчик, в очередной раз не ускользнула от него, прицепился к Гузнищевскому как банный лист.

– Черт с тобой! – сдался наконец Иннокентий. – Ночью все кони вороные. Глядишь, не заметут лягавые… – А про себя смекнул: «Хакимка, конечно же, плут, однако ж подельник надежный, особливо, если дело кровушкой пахнет… Да и за Плотниковыми приглядит, а то шут их знает…»

– Идем должок отдавать, – сказал он своим спутникам перед выходом из становища. – Атаман нам свое благословение дает. А заодно и тебя испытаем, – зыркнул в сторону Абросима, – каков в деле. Будет уж на дармовщинку ватажные лепешки жевать.

Абросим нахмурился, но взгляд Гузнищевского выдержал, не смутился.

– Наш Абросим есть не просит, а дадут, так не бросит, – попытался отшутиться Иван. Сглаживая резкость Иннокентия, он потрепал сына по плечу: мол, не серчай, атаманов брат шутит.

Но Гузнищевскому было не до шуток. Помимо того, как разделаться с ненавистным комиссионером, не давала ему покоя другая забота: незаметно для Хакима извлечь из тайника за дровяным сараем, что у конторы, кубышку со своим капиталом, по крохам собранным за бытность в компании.

До губернского центра добирались мучительно долго. Шли по ночам, боясь и в этих диких местах кому-нибудь попасть на глаза. Слух нигде так быстро не разлетается, как в глуши.

Затемно же подошли к компанейской конторе.

Гузнищевский, а следом и Хаким заглянули в светящееся окно: здесь ли Хлебников?

– Птичка в клетке…

Отошли, стали совещаться.

По замыслу Гузнищевского стрелять в комиссионера должны были Абросим и Хаким одновременно.

– Так надежней, – пояснил приказчик. – Ты, Иван, на стреме постоишь. А мне надо тут поблизости еще кое-что изладить, – сказал и юркнул в темноту.

Абросим и Хаким зарядили пистолеты, взвели курки. Приблизились к оконцу, и младший Плотников заглянул в него. У стола с притепленной к нему свечой сидел человек. И этим человеком был не кто иной, как его друг Кирилла.

«Как он, посланный в Гижигу, очутился на Камчатке? Чем провинился перед Крестом? Почему Гузнищевский все время называл его комиссионером?» – на вопросы некогда было искать ответ. Сейчас Абросим осознал одно: его черед спасать друга! И неважно, какой ценой…

Абросим скосил глаза на татарина, тот, сопя, целился в Хлебникова – и когда палец Хакима надавил на спусковой крючок, ударил его под руку.

Громыхнуло.

– Ай, дурной башка! Зачем Хакимку толкал? Не попал ведь…

– Переметнуться задумал, сучий потрох… – Невесть откуда появился Гузнищевский. Приказчик прижимал левой рукой к груди сверток, в правой руке был пистолет. – Правду говорил Барбер, ты паскуда еще та… – Иннокентий навел свой пистолет на Абросима…

Опережая выстрел, из темноты метнулся человек. Иван Плотников заслонил сына и рухнул у ног Абросима.

– Отец! – упал тот рядом с ним на колени.

Иван открыл глаза, хотел что-то сказать, но из горла хлынула кровь.

– Как же это, батя? – Абросим растерянно оглянулся.

Ни Гузнищевского, ни Хакима рядом уже не было.

* * *

Ивана Плотникова похоронили на нижнекамчатском погосте. Скромно, по-христиански.

Кирилл и Абросим долго стояли, глядя на холм серой, точно присыпанной пеплом земли.

За сутки, прошедшие после гибели отца, Плотников изменился. Осунулся. Постарел.

Кирилл по себе знал это состояние, когда уходит навсегда тот, кто заслонял тебя от Вечности, и ты остаешься с нею один на один… Тут ничего не переменишь, ничем не поможешь.

И все же, когда возвращались, произнес, обращаясь к другу, иные слова:

– Держись… Все будет хорошо… Главное – мы теперь вместе…

А наутро выпал снег. Первый в этом году. Нежданный.

Он покрыл всю округу – белый, наивно-чистый.

Друзья вышли на крыльцо.

Снежный полог скрыл от людских взоров выбоины дороги, неухоженность обочин, грязь дворов и улиц. Все приобрело торжественный, неземной вид. Снег самим своим явлением как будто отделил от нынешнего утра день вчерашний.

Доподлинно так. Не вычеркнул из памяти, не избыл насовсем, все же, упав именно сегодня, стал гранью между былым и грядущим. Так же, как осеннюю распутицу, припорошил раны души, на малую толику уменьшил боль потери.

День предстоял хлопотный. Необходимо было нанести визит полицмейстеру, пожелавшему лично выслушать рассказ о ночном нападении. Кроме того, подготовить к отправке в Охотск партию бобровых шкур и договориться о расторжке со старшинами окрестных камчадальских селений. Начать решили с менее приятного – с похода в полицию.

Плотников и Кирилл пошли по улице рядом. И следы их прерывистыми цепочками потянулись за ними. До тех пор, пока вдали не сошлись в один, общий след.

Ветер дул со стороны океана, нес седые, косматые тучи.

Должно быть, к новому снегопаду.

Часть вторая
Невольники чести

Глава первая

1

Большая черная обезьяна хозяйничала в капитанской каюте.

Разворошив нехитрый гардероб, попробовала на зуб эполет парадного мундира. Найдя его несъедобным, вырвала несколько блестящих пуговиц и, после неудачной попытки их разгрызть, зашвырнула в дальний угол.

Потом любознательное дитя тропического леса занялось любимым капитанским глобусом. Сначала, словно в поисках местонахождения корабля, обезьяна внимательно разглядывала модель земного шара. Затем, отломив тяжелую подставку, стала подбрасывать глобус, будто мяч. Это скоро наскучило ей, и она стала корчить рожи перед небольшим венецианским зеркалом в резной раме, намертво прикрепленным к переборке. Ужимки продолжались, пока внимание животного не привлек массивный письменный прибор и бумаги на столе капитана.

Угугукая и повизгивая, обезьяна опрокинула чернильницу и ящичек с песком для сушки перьев. Уселась в растекшейся по столу черной луже и принялась методично рвать страницы судового журнала.

За этим неблаговидным занятием и застал разыгравшееся чудовище капитан-лейтенант Иван Федорович Крузенштерн.

Минуту спустя капитанский вестовой Прохор, оказавшийся случайно у двери своего командира, услышал набор таких слов, каковых от хотя и несдержанного, но строгих правил Крузенштерна сроду не слыхивал, а ведь годков пятнадцать, почитай, при оном обретается… Еще с плаванья на «Мстиславе»…

Приученный долгой службой при капитане держать язык за зубами, изрядно прореженными офицерской наукой, тут не удержался Прохор и поведал за обедом закадычному дружку своему, песельнику и балагуру – судовому подлекарю Алексею Мутовкину, под величайшим секретом, что верещал их благородие Иван Федорович, будто жучка дворовая, коей хвост дверью прищемили.

– А че верещал-от? – со ртом, набитым кашей, вскинулся Мутовкин, не мешкая между тем запустить свою ложку в общий котел.

– Да шут его жнает… – прошепелявил в ответ вестовой, запоздало испугавшись, что сболтнул лишнего.

Хотя и впрямь из брани капитана разобрал Прохор только слова: «За борт!» да «Под арест!»… Но вот кого за борт, кого под арест – сие загадка!

Впрочем, разрешилось все довольно скоро.

Еще не ударили полуденные склянки, как Крузенштерн вызвал к себе сперва вахтенного офицера лейтенанта Ратманова, а следом за ним – Прохора и дал обоим поручения – каждому свое.

А еще четверть часа спустя хозяин обезьяны поручик гвардии Толстой, он же – их сиятельство граф Федор Иванович, член посольской свиты камергера двора его императорского величества и разных орденов кавалера Николая Петровича Резанова, прильнув к каютному оконцу, увидел, как его любимица, жалобно крича, плюхнулась за борт и тут же скрылась в океанских волнах.

– Убью живодера! – граф метнулся к ящику с дуэльными пистолетами, в ярости забыв, что предусмотрительный Крузенштерн, зная за своим пассажиром репутацию известного бретера, вежливо, но твердо в самом начале круиза предложил Толстому сдать огнестрельное оружие в крюйт-камеру.

– Дуэлей на судне не потерплю! – глядя мимо поручика на стоящего неподалеку Резанова, объявил Иван Федорович. – Извольте запомнить сие, граф…

Что ж, можно обойтись и без пистолета!

Обнажив шпагу, Толстой рванул на себя дверь каюты. Она оказалась запертой. Поручик рванул еще раз – сорвал дверную скобу, а дверь ни в какую.

– Parbleu! – граф в бешенстве пнул дубовую дверь и сломал о колено дорогой золингеновский клинок с таким остервенением, точно это был позвоночник Крузенштерна.

2

Знаете ли вы, что такое удача, господа?

О, это особа непредсказуемая! Более своенравной и ветреной дамы и вообразить-то себе невозможно… Вы не заманите ее в свои объятья ни посулами, ни лестью; ничем не сможете удержать, если решит она вас покинуть… И все же каждый, кто хоть однажды общался с нею накоротке, никогда не забудет этой встречи.

Одного она одаривала улыбкой первой красавицы бала, за которой шлейфом вьются толпы воздыхателей. Другому представлялась пулей, только оцарапавшей щеку на дуэли с опытным противником. Третьему – являлась бог весть откуда свалившимся наследством, оборачивалась выгодным браком или нечаянно открывшейся вакансией.

Но мало кто даже из этих счастливчиков, наверное, догадывался, что самая великая удача – это просто жить! Жить, не ведая скуки и печали. Ибо только эти две вещи по-настоящему отравляют человеческое бытие, делают его несносным и пустым… Правда, бывают ситуации и пострашнее, когда даже скуку с печалью вам разделить не с кем, когда лишены вы возможности общаться с себе подобными, выйти вон из опостылевшей вам темницы… Тогда, именно тогда, мозг – этот паразит живого организма – начинает томиться, страдать от недостаточного притока крови, который порождается физической деятельностью: охотой, любовью, войной, наконец, дурачествами или картами, изобретенными обществом с одной целью – убить время…

Si jeunesse savait, si vieillesse pouvait… – вот все, что остается узнику.

…Оказавшийся под арестом в тесной каюте «Надежды», лишенный карт, лошадей, женщин и даже вина, граф Федор Иванович Толстой скучал самым отчаянным образом.

– Какая нелегкая занесла меня в этот круиз? – в который раз задавал граф себе один и тот же вопрос, ответ на который, к слову, был ему прекрасно известен. Однако начни он теперь убеждать себя, что отправиться в кругосветный вояж побудило его не желание повидать свет, а некоторые обстоятельства, не терпящие отсрочки, а пуще того, решение семейного совета Толстых, твердо обязавшее Федора Ивановича заменить в путешествии своего кузена и выпускника Морского шляхетского корпуса Федора Петровича Толстого, станет на душе еще мрачнее.

Нет уж, лучше думать о приятном… К сожалению, таковых мыслей и воспоминаний у графа в этот миг не нашлось. Чтобы не завыть в голос от тоски, смешанной со ставшими привычными за месяцы плавания легкими приступами морской болезни, Федор Иванович подобрал с пола обломок шпаги и принялся методично метать его в дверь, гадая, войдет ли кто в каюту в сей неподходящий для визита момент или нет…

Метать клинок бесцельно ему вскоре надоело, и граф, усмехнувшись, подошел к столу. Сломав два гусиных пера, на обрывке пергамента нарисовал мерзкую физиономию капитана, свечой притеплил концы рисунка к каютной переборке и снова принялся за боевые упражнения.

Вжик! – и клинок приколол нос нарисованного Крузенштерна к стене. Вжик! – и опять попаданье, на сей раз в подбородок. Это неожиданно напомнило графу недавнюю проделку, учиненную во время стоянки у Маркизских островов, на сопутствующем «Надежде» шлюпе «Нева», да не с кем-нибудь, а с лицом духовного сана, отцом Гедеоном – иеромонахом посольской свиты, взятым в круиз для обращения в православную веру туземных народов.

…Гедеон был худым, угрюмым на вид и падким на хмельное священником. Говорил он мало, большей частью на проповедях, да и то таким низким и мрачным голосом, что у Толстого закрадывалось серьезное сомнение в том, что кто-то из корабельной паствы после речей сего слуги Божия становился к Господу ближе… Настоящее красноречие пробуждалось в иеромонахе пропорционально выпитому спиртному. Глядя на желчное, испитое лицо Гедеона, граф не раз ловил себя на мысли, что подобный лик скорее отпугнет дикарей, нежели привлечет их в лоно православия.

Может быть, к этим мыслям примешивалось и личное. Федор Иванович, сказать честно, не любил попов. Повинна в том оказалась религиозность его матушки – графини Анны Федоровны, вышедшей из богобоязненного рода Майковых и с детства пытавшейся привить набожность любимцу Феденьке.

Что за скука стоять этаким истуканчиком в храме, слушая непонятные песнопения и проповеди? Ни ущипнуть стоящую рядом и проливавшую слезы умиления барыню, ни показать язык толстому рыжему протоиерею, тонким бабьим голосом выводящему псалмы… Токмо крестись да бей поклоны…

Кто знает, не из тех ли малоприятных детских воспоминаний и возникло у графа желание подшутить над Гедеоном. Федор Иванович трижды приносил ему бутылки из личных, катастрофически тающих запасов, чем вызвал необычайное расположение иеромонаха. В свою очередь и граф получал интерес, глядя на картину грехопадения духовника. Происходило это всегда одинаково: Гедеон трясущимися руками откупоривал бутылку, одним махом заливал в себя половину ее содержимого. Блаженно икал. Глубоко посаженные глазки приобретали живой блеск. Он крестил свой впалый живот, потом графа. Выпивал остатки вина и впадал в прострацию, из которой выводил его лишь сигнал, зовущий к обеду.

В тот памятный день Толстой появился на «Неве» не с одной, а двумя бутылками португальского. Почтительно осклабившись, протянул их сидящему на свернутом корабельном канате Гедеону, пощипывавшему окладистую, не по фигуре, бороду и наблюдавшему за обнаженными туземками, что кружили на пирогах вокруг стоявшего на якоре шлюпа.

– Бесовские отродия… Срамота… Геенна огненная поглотит вас! Господь уже поднял свою карающую десницу… – бормотал иеромонах, не отводя в то же время блестевших, как от вина, глазок от туземок. Зрелище было такое, что Гедеон не заметил подошедшего графа.

– Примите скромный дар, отец Гедеон…

– А, это ты, сын мой. Да благословит Господь щедрость твою… – Иеромонах тут же, не обращая внимания на нижних чинов, приложился бутылке.

На сей раз Гедеон превзошел себя. То ли жаркий тропический полдень, то ли вид сластолюбивых смуглянок сделали свое дело: иеромонах не выпустил бутылку, пока на дне ее не осталось ни капли. Тут силы покинули святого отца, и он свалился бы на палубу, не поддержи его Толстой. С заботой кормилицы, принимающей на руки младенца, Федор Иванович уложил батюшку рядом с канатной бухтой.

Растопив на камбузе в железной миске заранее припасенный сургуч, граф вернулся к мирно спящему иеромонаху и, притиснув его бороду к корабельной палубе фамильной печаткой, стал ждать пробуждения.

Ждать пришлось не более четверти часа. Разбудил священника корабельный пес. Обнюхав спящего, он лизнул иеромонаха в нос, чем вызвал улыбки у собравшихся вокруг матросов.

Иеромонах приоткрыл щелки глаз и попытался встать на четвереньки. Не тут-то было! Борода, залитая сургучом, крепко держала его голову у палубы. Хохот вокруг раздался еще пуще.

– Граф, сын мой, – от испуга наполовину протрезвев, обратился Гедеон к присевшему на корточки и глядевшему с деланным участием Толстому. – Что сие значит? – Он скосил глаза на сургуч.

– Казенная печать, батюшка… Не велено ломать!

– Христос Создатель, Матушка Пресвятая Богородица, – ошалев от страха, возопил Гедеон. – Неужто и пребывать мне так до скончания века?..