Текст книги "Год жизни. Дороги, которые мы выбираем. Свет далекой звезды"

Автор книги: Александр Чаковский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 48 страниц)

2

– …Ты разговаривал с рабочими? – спросил я Григория.

– Нет, – не глядя на меня, ответил он. – О чем я буду с ними говорить? Что я им скажу? Буду агитировать, приказывать? Сейчас не то время…

Я взорвался, услышав эти последние слова.

– И ты туда же?! Какое «не то» время? Кондаков, что ли, тебя убедил? Или Полесский? Чем это время «не то»?

– Мне трудно ответить коротко, одной фразой, – тихо сказал Григорий, – я еще и сам не до конца отдаю себе отчет во всем… Но факт остается фактом… До сих пор мы жили как под стеклянным колпаком… мы были слишком доверчивы…

– Общие фразы!

– Да пойми же ты, Андрей, – с внезапной страстностью произнес Григорий, – ведь человек отличается от животного тем, что-он мыслит, понимаешь – мыслит! Не может мыслящий человек, читая сегодняшние газеты, не размышлять о том, что там написано, и спокойно, как ни в чем не бывало заниматься очередными делами. Не может!

– А что же он должен делать, этот твой «мыслящий человек»? Распустить нюни? Волосы на себе рвать? С Чуриным дискуссии разводить? Так?

– Что ж, и у него есть свой счет.

– Какой? – не веря своим ушам, воскликнул я. – Какой у этого сукина сына счет? К кому он в претензии? За что? Ведь его в лагерь посадили, потому что он продуктовыми карточками спекулировал!

– Ты забыл о невинных людях, также попавших в лагерь.

– Не забыл, нельзя про это забыть. Но Чурин-то здесь при чем?

Григорий ничего не ответил. Наступило молчание. Мне было обидно за Григория. Что-то сломалось в нем.

– Григорий, поверь! – снова обратился я к нему. – Ты думаешь, я не понимаю, как все это сложно? Как нелегко в каждом конкретном случае отделить правильное от неправильного?.. Но надо быть верным в главном. И поверь мне, не может быть всепрощения и поголовного отпущения, грехов! Чурин ведь шкурник и уголовник… Эх, ну как мне убедить тебя! Жалко, что нет Ирины, я уверен, что она была бы на моей стороне и сумела бы доказать тебе, что…

Увлекшись, я не сразу заметил, как при слове «Ирина» лицо Григория изменилось. Глаза его потемнели, и весь он стал каким-то сумрачным. Он прервал меня:

– Ирину ты оставь.

Я не понял истинного значения его слов.

– Конечно, сейчас Ирины здесь нет и она не может подтвердить, что я прав, но я уверен в ней…

– Да, ты, конечно, уверен в ней, – вторично прервал меня Григорий.

И только сейчас я понял его. Бог мой, неужели он что-нибудь знает?

– Ты ни в чем не убедишь меня! – неожиданно жестко сказал Григорий. – Я больше не верю тебе. Мне не хотелось говорить об этом, но если ты… ты, который… Если ты можешь походя, как ни в чем не бывало называть имя Ирины в разговоре со мной… со м-мной…

Он сжал кулаки и отвернулся. Я был в полном смущении и молчал. Разговор наш так неожиданно принял новый оборот…

– Как ты можешь требовать, чтобы я верил тебе?. – снова поворачиваясь ко мне, сказал Григорий; и я почувствовал всю душевную боль, которую он вложил в эти слова. – Ведь ты обманул меня в самом главном, в том, в чем нельзя обмануть товарища!

Если бы он меня сейчас ударил, плюнул бы мне в лицо, я, пожалуй, не пошевелился бы, хотя ни в чем не считал себя виноватым. Но откуда же он знает? Неужели Ирина?.. Нет, этого не может быть. Не могла же Ирина сама сказать Григорию о своих чувствах ко мне!

– Григорий, я не понимаю… – начал было я.

– Перестань! – крикнул он. – Ты все понимаешь! Ты знал, что она любит тебя, и в душе смеялся надо мной.

– Я? Смеялся?

– Да, да! – исступленно выкрикнул Григорий. – Все эти твои шуточки, остроты по поводу наших отношений, твоя показная, нарочитая грубость в разговорах с ней, твоя готовность выслушивать мои исповеди, твои советы, твои пожелания счастья… «Надо быть верным в главном!» – с иронией повторил он мои слова и отвернулся. – А дружба – это не главное? А товарищем быть не надо?!

Я подошел к Григорию, схватил его за руку и с силой, рывком повернул лицом к себе.

– Это ложь, – сказал я, глядя ему прямо в глаза, – все, что ты говоришь, – ложь. Я никогда и ни в чем не обманывал тебя. И Ирина тоже. Ты был прав: она лучшая из всех девушек. И напрасно она питает какие-то чувства ко мне, потому что мне нечем на них ответить. И она это знает. Ни в чем не обманывали тебя ни она, ни я. А теперь думай что хочешь.

Я отпустил его руку и отошел к окну.

Григорий молчал. Я не знал, верит ли он мне сейчас или в глубине души считает, что я его обманываю. Но как я могу разубедить его? Сказать еще раз, что Ирина любит меня, а я ее нет? Нет, я не мог повторить эти слова. В них было что-то унижающее Ирину, какое-то глупое любование собой. Я заставил себя произнести их только ради Григория. Но повторить уже не мог.

Наконец Григорий заговорил.

– Я, не знаю, врешь ты или говоришь правду, – мрачно начал он. – Я не хочу ничего выяснять. Мы вместе работаем. Мы считались друзьями. Когда Ирина сказала, что я ей безразличен и что она любит тебя, я решил никогда не говорить с тобой об этом. Но вот… ты назвал ее имя, и я не выдержал. Я не знаю, кто здесь прав или виноват. Чувствую только, что жизнь моя сломана, и в этом виноват ты. И больше говорить нам не о чем.

Он резко повернулся и вышел из комнаты.

Я остался один.

Значит, она все рассказала Григорию. Зачем? Может быть, для того, чтобы он не питал никаких иллюзий? Не хотела обманывать его. Даже невольно. И потому Григорий стал относиться ко мне с такой неприязнью? Но в чем тут моя вина? Я чист перед ним. Во всем. Что-то случилось с Григорием. И тут не только в Ирине дело. Были какие-то более глубокие причины его неприязни ко мне. Но какие? Неужели это влияние Полесского?..

Я пришел к Григорию как к другу и единомышленнику. И я говорил с ним как с другом. Я снес бы любые оскорбления, какие угодно, пусть самые несправедливые, упреки. Я знал, что значит любить и терять человека.

Можно разочароваться в человеке. Можно полюбить другого. Можно обмануть себя, вольно или невольно. Это иногда называют изменой. Но я имею в виду другое. Гораздо большее. То, что трудно выразить словами. Отношение к жизни. К тому, ради чего ты живешь.

Если Григорий возненавидел меня из-за Ирины, я сделаю все, все, что только смогу, чтобы вернуть его дружбу. Но если то, что я почувствовал в разговоре с ним, правда, тогда мы будем бороться. Тогда дружбе конец.

…Трифонов сидел в комнате партбюро один и что-то писал.

– Можно? – спросил я, входя.

– А-а, сам начальник явился! – с широкой улыбкой сказал Трифонов, протягивая мне руку. – Говорят, с победой? Привез разрешение на штанги?

– Я-то с победой, – ответил я, – и разрешение привез. А вот вы здесь чем похвастаетесь? Рвачей перепугались? Сдрейфили?

Трифонов опять стал писать, не поднимая головы. Это распалило меня еще больше.

– Что же, товарищ секретарь, – снова заговорил я, – вижу, бурно живете!

На этот раз Трифонов отодвинул тетрадку и поднял голову.

– Сядь, товарищ Арефьев, – сказал он. – Сядь. В ногах, говорят, правды нет.

– Ну так ты выдай мне ее, эту правду, не держи взаперти, выдай!

– Тебе как: навынос или распивочно, как в «шайбе» бывало?

– Шутишь, – с горечью сказал я, – спектакль разыгрываешь? Диалог начальника строительства с партийным секретарем? Начальник орет, петушится, а секретарь все знает наперед, солидно молчит и хранит высшую мудрость? Так вот, положи ее на стол, эту мудрость, самое время приспело!

– Я рабочий человек, Андрей, – тихо сказал Трифонов, – и спектакли разыгрывать не умею. И мудрости тебе никакой выложить не могу, вот так: открыть кубышку и выложить. Нет у меня такой кубышки… Самому еще кое-что продумать надо. Да и времени сейчас нет. Он посмотрел на часы. – Сними-ка с двери крючок, я на шесть кое-кого из этих молодчиков пригласил.

– Сюда?!

– А куда же? Что же, мне их на квартиру к себе приглашать, что ли?

– Мне… присутствовать?

– А почему же нет? Ты член бюро.

– Да, но я начальник строительства… администратор, хозяин, как говорится.

– Хозяин, говоришь? – неожиданно сурово спросил меня Трифонов. – Над кем ты хозяин?!

Я хотел ответить, что сказал это просто так, в шутку, что у меня и в мыслях не было всерьез себя хозяином называть, но в эту минуту появился Чурин.

– Ровно шесть! – с вызовом объявил он, заголяя руку и выставляя вперед запястье с часами.

– А я вас, Чурин, не звал, – спокойно заметил Трифонов, не поднимаясь со своего места.

– Знаю, известно, – поспешно воскликнул Чурин, – незваный гость хуже татарина! А только, гражданин секретарь, они, татары-то, и незваными являлись. Было такое время на святой Руси. Знаю, не меня ждали. Но только те не придут. Ясно? – многозначительно добавил он.

– Запугал? – спросил Трифонов, вставая и подходя к Чурину. – Ну так вот, с тобой говорить нам не о чем… А теперь уходи. Все.

Несколько мгновений Чурин стоял, ничего не говоря. Потом усмехнулся:

– Что ж, секретарь, насильно, говорят, мил не будешь. Будем считать, разговор не состоялся.

– Я других ждал, – сказал Трифонов, когда Чурин ушел. – Не пришли… Запугал он их, знаю уголовные повадки. А я думал, придут, найдут силы, положатся на советскую власть. Не пришли… Эх, нет у нас среди тех бетонщиков коммунистов!..

Он помолчал немного, нахмурился.

– Что ж, значит мы пойдем к ним. Пошли, Андрей.

– Куда? – не понял я.

– С рабочим классом разговаривать. Пошли.

И Трифонов резким движением открыл ящик стола, сбросил в него свои бумаги, потом встал и направился к двери.

3

Рабочие-бетонщики жили в общежитии. Им не хватало комнат в домах, которые нам удалось построить внепланово благодаря помощи обкома. Количество рабочих на нашем туннеле все росло, пришлось наскоро построить еще большое общежитие. В нем и жили бетонщики.

…По дороге к общежитию Трифонов не произнес ни слова. Он сосредоточенно шагал, глядя себе под коги, подняв воротник своего короткого пальто и засунув руки в карманы. Я еле поспевал за ним.

Подойдя к длинному одноэтажному дощатому зданию общежития, Трифонов поднялся на крыльцо, не вынимая рук из карманов, плечом толкнул дверь и вошел в узкий полутемный коридор. Я шел за ним.

Перед дверью, за которой жили бетонщики из третьей бригады, Трифонов остановился. Некоторое время он словно размышлял о чем-то и без стука, резким движением толкнул дверь.

…В большой, сплошь заставленной койками комнате было много людей. Сдвинув койки, они расположились полукругом. В центре на табуретке сидел Чу-рин и что-то говорил.

Наше появление оборвало его на полуслове. Все головы обернулись к нам. Несколько секунд бетонщики молчали. Потом раздались два-три неуверенных голоса:

– Заходите… Чего ж…

Мы вошли. Чурин, уперев руки в колена, с подчеркнутым безразличием смотрел куда-то мимо нас, в пространство.

– Видно, мы помешали оратору, – сказал Трифонов, – прервали… Да вы, – обратился он к Чурину, – продолжайте. Мы подождем. Не к спеху.

Он снял пальто, аккуратно сложил его и положил на табуретку.

Чурин принял вызов. Он посмотрел на Трифонова в упор и нагло улыбнулся:

– А нам, товарищ секретарь, тоже не к спеху. Свои маловажные мысли всегда сумеем произнести. А вот начальство, оно ждать не любит. Так что просим!

Он встал, сделал шутовской взмах рукой, приглашая Трифонова занять табуретку, и примостился на одной из коек.

– Что ж, спасибо за уважение, – точно не замечая чуринской иронии, ответил Трифонов, не спеша прошел в круг и сел на табуретку. Я по-прежнему стоял у двери, опершись о ее косяк.

– Разговор, собственно, будет не мой, – продолжал Трифонов. – Вот товарищ Арефьев вернулся из Москвы с новостями. Хочет вам рассказать, как дальше будем туннель строить. Давай, Андрей Васильевич, рассказывай…

Это было для меня совершенно неожиданным. Он мог бы предупредить меня. А так я даже и обдумать ничего не успел. Кроме того, из моего рассказа всем станет ясно, что объем работы для бетонщиков, в ближайшее время сократится еще больше, это не поднимет дух собравшихся здесь людей. И, наконец, я мог себе представить, о чем здесь разглагольствовал Чурин. Вряд ли после его «беседы» обстановка могла бы называться благоприятной для деловых информации… Все эти мысли одна за другой промелькнули в моем сознании.

– Что ж, начинай! – требовательно и, как мне показалось, даже сердито прозвучал голос Трифонова.

Я вошёл в полукруг:

– Если действительно есть желание послушать, я готов доложить…

Я старался говорить как можно более кратко. В нескольких словах рассказал, как и почему родилась у нас идея штангового крепления как я в Москве добился разрешения провести эту идею в жизнь. Затем я уже более подробно остановился на мерах, которые мы принимаем, чтобы дать возможность бетонщикам – всем, кто пожелает, – получить вторую специальность.

Я закончил свое сообщение с отчетливым ощущением, что никакой пользы оно не принесло.

– Может быть, вопросы будут к товарищу Арефьеву? – спросил Трифонов.

Все молчали.

И тогда снова раздался голос Чурина.

– Что ж, – сказал он, вставая с койки, – дело ясное. Что это за штанги и будет ли от них толк, не нам судить: не обучены. А то, что бетонщикам полная хана, – это стопроцентный факт. А тут еще курсы выдумали – бетонщиков на бурильщиков переучивать. Опять, значит, месяц в кулак свищи.

Я обратился к Чурину:

– Ну а разве плохо приобрести вторую специальность? И что вы будете делать, если мы откажемся от бетонирования? Уедете, на другую стройку? Будете тратить деньги на переезд, устройство? Но какой же в этом смысл? Гораздо выгоднее остаться у нас и получить вторую специальность.

Мне хотелось сказать о другом. О позоре рвачества, дезертирства. О том, что значит для всего рабочего коллектива наш туннель. О том, как, приобретя вторую профессию – бурильщиков, бетонщики быстро наверстают все, что потеряли во время вынужденных Простоев. Я был готов взять карандаш и бумагу, сделать расчеты и доказать свою правоту. Часов бы не пожалел, чтобы убедить любого рабочего нашей стройки в том, что трудности преодолимы.

Но я сознавал всю бесполезность подобного разговора с Чуриным. Он вел себя не как советский рабочий, а как хулиган и шантажист.

– Ты нам, начальник, эти уговоры брось! – крикнул Чурин. – Сладко, говорят, пела пташечка!

В первую минуту я не понял причину этого внезапного истерического выкрика. Я осознал ее только мгновением позже. Конечно, Чурину была невыгодна та спокойная атмосфера, которая начала ощущаться в этой комнате после моих слов. Он хотел искусственно. накалить ее. Но нет, я не поддамся на чуринскую провокацию!

– Все, Чурин? – спросил Трифонов.

– Зачем все? – пожал плечами Чурин. – Это я так, ко всеобщему сведению произнес. А вопрос мой другой. Вот вы, товарищ начальник, из Москвы возвратились, из столицы, так сказать, нашей родины. Я, например, да и, многие из тех, что в этой комнате сидят, давно уж, по причинам известным, этой столицы не видели.

Он подмигнул, прищурился и обвел взглядом собравшихся.

– Так вот, любопытно узнать, что там в Москве разные люди думают: куда дальше грести будем и куда, как говорится, причаливать? Мы хоть люди совсем беспартийные, однако интересуемся. Вот и весь мой вопрос. – Чурин опять уселся.

«А что, если и впрямь рассказать им все, что я пережил там, в Москве?» – подумал я.

Но будут ли слушать? Ведь здесь люди таких трудных судеб: часть бывших заключенных – «указ-ников», малоквалифицированные рабочие, занятые, по-видимому, одной лишь мыслью – о своем заработке. Затронут ли их мои слова? И все же я должен говорить. Должен. В этой комнате – не один Чурин.

– Хорошо, – сказал, я, – попытаюсь ответить на ваш вопрос.

…Нет, я не пересказывал им решения Двадцатого съезда, – они могли прочесть доклады и резолюции в любой газете, прослушать по радио. Я просто постарался передать этим настороженно слушающим меня людям то, что ощущал сам.

Сначала следил за своей речью, старался говорить попроще… Потом увлекся, забыл о Чурине, увидел перед собой только людей – наших, советских людей, строителей туннеля.

Я говорил о том, что владело сейчас всем моим существом. О том, что каждый человек должен стать сейчас лучше, потому что все, что раньше мешало ему полностью осуществить свои творческие замыслы – и свивший себе гнезда бюрократизм, и недоверие к бескорыстию и благородству советских людей, – все теперь будет разбито…

Я говорил о том, как высоко, гораздо выше, чем прежде, будет цениться звание простого советского человека-труженика и как много возможностей открывает перед ним съезд.

Я рассказывал им о Москве, и величественная картина ночной стройки опять встала передо мной, и я снова увидел бесконечные ряды воздвигаемых корпусов, снопы искр, плывущие вверх серые плиты…

Мне хотелось пробудить в людях, перед которыми я говорил, чувство собственного достоинства. Мне хотелось, чтобы они поняли, что это и к ним обращает свои призывы съезд, что им нельзя, никак нельзя жить, думать, вести себя иначе, чем живут и работают миллионы их товарищей, рабочих нашей страны…

Я рассказал им о сомнениях, которые владели мною после первой встречи в «Центропроекте», о Ку-коцком, о том, как этот пожилой человек на ночь глядя пришел ко мне, чтобы сказать, что был не прав, и что съезд, именно съезд заставил его прийти ко мне и поддержать наше общее дело… Я не хитрил с этими людьми, Я не чувствовал себя так, как педагог, ведущий беседу с «неисправимыми» сорванцами, – для меня эти люди были сейчас настоящими рабочими, членами нашего коллектива, моими товарищами…

Я кончил говорить. И только тогда я впервые подумал о том, какое впечатление произвел на людей. Слушали ли они меня? Тронуло ли их то, что я рассказал? Не сделал ли я ошибку, вот так, без всякой системы, без подготовки, опрокинув на них все мои впечатления?..

И тут я услышал голос Чурина:

– Что ж, как говорится, «интересное кино». Прямо как роман написали, товарищ начальник. Только романами наши рабочие сыты не будут. Для них расчетный листок поважнее художественной литературы. А они два раза в месяц такое в этих листках читают!..

Не знаю, может быть мне так показалось, но в голосе Чурина прозвучала неуверенность. Почти после каждого своего слова он озирался вокруг, точно стремясь уловить малейшие изменения в настроении рабочих. Я посмотрел на Трифонова. Он сидел молча, полузакрыв глаза и опустив голову. Казалось, он дремлет. «Что же, – подумал я, – мне одному отдуваться, что ли?»

И вдруг раздался чей-то голос:

– Вы правильно говорите, товарищ начальник! Доверять людям нужно! Всего две ноги у человека, он и оступиться может! Помочь ему надо, поддержать!

Я посмотрел на говорящего. Это был молодой белесый парень с круглым, почти безбровым лицом.

– Поддержать?! – неожиданно взвизгнул Чу-рин. – Кто тебя, уркана, поддерживать будет, кроме товарищей – корешей? В кассу взаимопомощи захотел? Не придумано еще для тебя такой кассы! Скажи какой оратор нашелся! Может быть, за три года, что в лагере проживал да дороги в тундре прокладывал, политиком заделался? Научился?

Парень встал. На его молодом и за минуту до этого, казалось, добродушном лице появилось жестокое, мрачное выражение.

– Ты меня, Чурка, лагерем не попрекай. Я вором был, ясно? И то, что мне за это причиталось, получил сполна. А вот за тобой, Чурка, должок еще есть. Ясно?

– Ну как, Чурин, что скажешь? – неожиданно спросил Трифонов, поднял голову и в упор посмотрел на Чурина.

Тот почему-то явно растерялся. И вдруг истерически крикнул:

– Ты мне, секретарь, новое дело не шей!

. – Наплевать мне сейчас на тебя, Чурин, – сказал Трифонов, вставая. – Я тебя насквозь вижу. Товарищи, – громко обратился он к присутствующим, – двух человек из вас – не буду сейчас называть фамилий – я просил прийти в партбюро, чтобы поговорить по душам. Они не пришли. Почему?

– Да потому… – начал было белесый.

– Цыц! – крикнул Чурин. – Я уполномочен. Понятно, товарищ секретарь? Со мной разговор ведите.

– Значит, ты уполномочен, – медленно повторил Трифонов. – А не скажешь ли, как тебя уполномочивали? Голосованием? Тайным? С бюллетенями и урнами?

Я понимал, что наступает самый острый момент нашей встречи, и ждал, что ответит Чурин, но в этот момент произошло нечто совсем неожиданное. Тот самый молодой безбровый парень встал с койки, медленно подошел к Чурину и вдруг стремительным движением обеих рук схватил его за отвороты брезентовой куртки.

– Ты кому сказал «цыц», шкура?

Чурин резко присел, стараясь этим привычно-рассчитанным приемом вырваться из рук парня, но тот, видимо, хорошо знал этот способ. Не выпуская отворотов куртки, он снова поставил Чурина во весь рост.

– Я тебя спрашиваю, ты кому сказал «цыц»? – медленно, чуть задыхаясь, повторил парень.

– Не поднимай шухера, шкет, – глухо проговорил Чурин, уже не делая попыток вырваться.

– Я тебе не шкет! – медленно и раздельно произнес парень. – У меня есть имя! Курасов, Петр меня звать. Ясно? Ты что думаешь, – с ненавистью продолжал он, притягивая к себе Чурина все ближе и ближе, – ты что думаешь, мы в лагере живем, а? Сапоги тебе чистить будем, пайку свою отдавать? Тут шпаны твоей нету! Кончилась твоя малина!

Рокот голосов прокатился по комнате. Обстановка накалилась.

– Отпусти его, Курасов, ну! Отпусти! – приказал Трифонов и положил на плечо парню свою тяжелую руку.

Курасов медленно выпустил борта куртки Чурина, и тот поспешно отступил.

– Не можешь ты Чурина упрекать, – сурово продолжал Трифонов, – холуй ты его, вот кто! Сам по его приказу на работу не вышел.

– Не так дело было, не так! – воскликнул Курасов. – Когда он сказал, что попугать надо, пригрозить, что все скопом уедем, мы ему что ответили? Не дело это, не согласны, не водится в нашей стране такое! Тогда он что придумал, а? На другой день вечером говорит: «Я в редакции был, „За Полярным кругом“, у самого главного, у редактора!» Так, мол, сказал: «Идите, свои права качайте!» Ну, мы согласились: думаем, пусть Чурин нажмет на начальство, ладно! Были, которые и не соглашались, так он ножом грозил. Ну, думают люди, с одной стороны, дело как будто законное, если в редакции одобряют, опять же с другой – финка…

– Врешь, лягавый! – крикнул Чурин.

– Нет, нет, не врет! – послышались с разных сторон голоса.

– Ты действительно был в редакции? – Трифонов подошел к Чурину.

– Ну, был, – хмуро ответил тот.

– У Полесского? – быстро спросил я. – Допустим.

– И он вам все это посоветовал? Чурин молчал.

– Что ж молчишь, Чурин? – спросил Трифонов. – Мы ведь и не знали, что ты человек сознательный, с начальством советовался.

Я удивленно посмотрел на Трифонова.

Чурин по-прежнему молчал. Только что во взгляде его читались недоумение, нерешительность, он понимал, что зарвался, – но теперь, должно быть, ему показалось, что он нашел выход. Судя по тону, которым Трифонов задал свой вопрос, Чурин мог предполагать, что старик очень считается с Полесским.

– Ну… – нерешительно начал Чурин, – был я у редактора. Это для вас я шкура блатная, а он нами не побрезговал…

– Так-так, – внимательно и даже участливо сказал Трифонов.

– И не раз я у него бывал, вот! – продолжал Чурин, снова начиная наглеть. Конечно, ему казалось, что он нащупал «слабое место» Трифонова – «боязнь начальства».

– Так-так, – снова повторил Трифонов и добавил: – Конечно, это меняет дело…

И Чурин по-своему понял его слова.

– А ты как думал?! – уже совсем обнаглел он. – Ты думаешь, если секретарь, так больше всех понимаешь? А ты, если прямо говорить, пешка. Постарше тебя есть. И поумнее!

– Ну, если ты так думаешь… – задумчиво сказал Трифонов, совершенно игнорируя наглый выпад Чу-рина. Я позавидовал выдержке старика.

– Думаю, – подхватил Чурин. – Так что мы тоже не лыком шиты…

– Значит, я так понимаю, – сказал Трифонов, – что товарищ Полесский посоветовал вам, если начальство откажет, бросить все и уехать?

На мгновение наступило молчание. Очевидно, старик не удержался и слишком прямо поставил вопрос.

Чурин или раскусил замысел Трифонова, или, подумав, что и так зашел слишком далеко, решил бить отбой.

– Ну, может, так и не сказал, – хитро прищурившись, протянул он, – а только разговор мы имели. Так что митинг окончен. – Чурин возвысил голос. – Время позднее, желаем культурно использовать досуг. Ясно?!

Внезапно дверь с шумом отворилась. На пороге стоял бригадир первой бригады бетонщиков, член партбюро Свиридов.

– А-а! – воскликнул Чурин. – Дорогой сосед объявился, конкурирующая фирма! Не обознались ли часом дверью? В коммунизм – следующая направо, а тут живут несознательные, пережитками зараженные…

– Я все слышал, что тут происходило.

– Подслушивал? – крикнул Чурин.

– Перегородки тонкие, – спокойно ответил Свиридов, – а ты орешь так, что и железобетон не заглушит.

– Ну и слушай! – кричал Чурин. – Слушай! У меня от народа секретов нету.

– Есть! – чуть повысив голос, сказал Свиридов. – Тебя, говоришь, за что посадили?

Чурин передернул плечами.

– Опять лагерем попрекнуть хочешь? – взвизгнул он. – Что ж, бей меня, топчи! Я карточки продовольственные на рынке продал, от себя, от брюха своего оторвал, – думал, на деньги по коммерческой больше жратвы куплю… Десятью годами жизни своей за это заплатил! Мало?!

– Нет, ты не карточки продал, Чурин, – неожиданно тихо сказал Свиридов и сделал шаг вперед, – ты три машины продуктов «налево» пустил. Так?

– К-какие машины?

– Трехтонные, в сорок пятом году. Так? А кому те продукты предназначались, знал? Знал, Чурин. Детдому. Ребятам, что отцов-матерей во время войны лишились. На голод хотел их обречь. Ты тогда автобазой заведовал. Верно?

Глаза Чурииа налились кровью. Он тяжелым взглядом обвел присутствующих. Несколько мгновений стояла гнетущая тишина.

– Кто сказал? – хрипло спросил Чурин.

– Честный человек сказал, – глядя на него в упор, ответил Свиридов. – Один из тех, что в лагере с тобой сидел. Пришел ко мне, члену бюро, и сказал. Имеешь претензии?

– Ребята, кореши! – срывающимся на визг голосом неожиданно закричал Чурин. – На испуг нас берут! Только мы пуганые! Лагерники мы! На всю нашу жизнь проклятую ими останемся! Разве не знаете: кто в лагере побывал, хоть бы срок отбыл, хоть по амнистии вышел, – все равно третьего сорта люди! Ни на кого, кроме себя, не надейся!

Невероятный шум поднялся в комнате. Но громче всех кричал Курасов.

– Ты кого, кого в третий сорт переводишь, шкура блатная?! – буквально вопил он, подступая к Чурину с кулаками. – Я свои три года по пальцам считал, зарубки делал, конца ждал! Я человеком, человеком хочу стать, а ты меня опять мордой в старое хочешь поворотить?!

Он перевел дыхание. Все молчали.

– Это я к Свиридову ходил! Я по-настоящему жить хочу, – уже тише и спокойнее продолжал Курасов, и я был уверен, что в этот момент он больше обращается к самому себе, чем к тем, кто его окружал, – опротивела мне вся фальшь эта… Глаза надоело от людей прятать, воротник поднимать, чтобы люди лица не увидели, не узнали… Я дом свой хочу иметь, чтобы с работы прийти, помыться, поесть, книжку почитать, может… Чтобы шагов за собой не бояться, стука ночного не ждать, краденое из угла в угол не перекладывать – авось не найдут… Я как все хочу быть, как все наши люди…

Он поднял голову и посмотрел на Чурина так, как будто впервые увидел его.

– А ты, – снова повысив голос и с каждым словом накаляясь все больше, продолжал Курасов, – думаешь, в лагере паханом был и тут им останешься? А?.. И на воле хозяином стать хочешь, жилы из нас тянуть? – спрашивал Курасов, наступая на Чурина.

– Верно! – крикнул кто-то, и мгновенно тишина раскололась, люди вскочили с мест, крича: «Правильно!», «Верно!»

И в эту минуту Чурин резким движением опустил руку в карман. Но почти в тот же момент Курасов схватил обеими руками полы расстегнутой брезенто вой куртки Чурина и с силой дернул их вниз. Куртка съехала с плеч, руки Чурина наполовину остались в рукавах, и он оказался как бы в смирительной рубашке. И тогда Курасов размахнулся и с силой ударил Чурина в лицо. Тот рухнул. Зазвенел выскользнувший из рукава нож…

В комнате стало тихо.

– Что ж, – спокойно и как бы подводя итог разговору, заметил Трифонов, беря с табуретки свое пальто и накидывая его на плечи, – в некоторых случаях можно и так… – И без всякого перехода продолжил: – Часть бетонщиков в туннеле потребуется. Работать будете с полной нагрузкой. Остальные могут пойти на курсы. Через полтора месяца получат вторую профессию – бурильщика. Захотят – породу будут бурить, штанги устанавливать, захотят – дома строить. В этом месяце в одном Тундрогорске будет шесть новых корпусов заложено. Из вопросов, значит, был только один – Чурин его задавал. Я так полагаю, что ему уже отвечено.

Трифонов посмотрел на Чурина, безуспешно пытавшегося высвободить руки, обвел взором окружавших его людей и сказал:

– Спасибо, товарищи.

…Мы расстались с Трифоновым поздно вечером, договорившись о том, что Павел Харитонович завтра же поставит перед горкомом вопрос о поведении Полесского.

Но Полесский опередил нас.

На другой день в газете «За Полярным кругом» появилась заметка, озаглавленная: «Рабочие ждут ответа».

Вот что в ней было написано:

«На „Туннельстрое“ пренебрежительно относятся к нуждам рабочих. Их зарплата падает. Причины в производственных неполадках, в результате которых рабочие не по своей вине не выполняют плана.

Фактов бюрократического отношения к нуждам рабочих у нас достаточно.

Известно, что наша Коммунистическая партия начала сейчас решительную борьбу со всеми этими извращениями. Именно эта борьба – мы возвращаемся к факту, изложенному в начале заметки, – помогла рабочим „Туннельстроя“, чьи законные интересы возмутительно игнорировали, ПОТРЕБОВАТЬ обеспечения своих прав. Конфликт на „Туннельстрое“ еще не разрешен. Но в наше время мы не сомневаемся в его исходе».

Подписи не было.

Я перечитал заметку. Она было хитро составлена. Прямо-таки «благословляла» Чурииа.

«Полесский! – сказал я себе, – Это его почерк! От задушевных разговоров „с глазу на глаз“ он исподволь переходит, так сказать, в наступление. Я был прав. Он не только „комнатный оратор“, он прожженный демагог и склочник».

И вдруг он показался мне человеком, вынутым из нафталина. Плохим спизшимся актером, разыгрывающим какую-то старую, провалившуюся и снятую с репертуара пьесу. Мне стало смешно и гадко, когда я подумал об этом.