Текст книги "Год жизни. Дороги, которые мы выбираем. Свет далекой звезды"

Автор книги: Александр Чаковский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 48 страниц)

Я слушал его затаив дыхание.

«Значит, я прав, прав, прав! – думал я. – Одна у нас правда, одна!» Еще минута, и я бросился бы на шею этому неуклюжему маленькому квадратному человеку, коммунисту, который открыл передо мной, молодым, почти незнакомым ему парнем, свою душу.

– Что ж, займемся делом, Арефьев, – донесся до меня голос Кукоцкого.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

1

…Когда поезд подходил к Тундрогорску и я увидел в окне далекие еще, занесенные сугробами дома, волнение мое достигло предела.

Всю дорогу от. Уральских гор до Заполярска я был в радостном, приподнятом состоянии духа. Давно уже я не ощущал такой уверенности в своих силах, в завтрашнем дне нашей стройки, как в те часы. Мне казалось, что поезд идет невыносимо медленно, что бегом, пешком я гораздо скорее, чем этот по-черепашьи движущийся состав, преодолею расстояние, отделяющее меня от Тундрогорска.

Я снова представил себе то, о чем мечтал, чего ждал всю дорогу: как наконец подойдет к Тундрогорску поезд, как я увижу автобус, вскочу в него, и через пятнадцать – двадцать минут я дома, на стройке. И вот уже мне навстречу бежит Гриша Орлов и еще на ходу спрашивает о результатах поездки, а я молчу, не отвечаю нарочито долго: пусть помучается, – а потом вынимаю из чемодана папку, и в ней паспорт штангового крепления, утвержденный «Центропроектом» и главком. Здорово!

Потом я пойду к Трифонову. Потом к Ирине… Странно подумать, но я до сих пор не вспоминал о ней. А ведь я должен был вспомнить. В этом деле со штанговым креплением и ее заслуга.

Ирина!.. Думала ли она обо мне?.. Нет, об этом надо забыть раз и навсегда. Тогда, в домике Кирова, я сказал все, что мог… А что я, собственно, сказал? Что люблю другую девушку? Какую? Ведь теперь с этим кончено…

Как я встречусь с Ириной? Интересно, как у нее дела с Григорием? Может быть, за этот месяц что-нибудь произошло? Может быть, она не устояла перед силой чувства Григория?

Что ж, я пожалуй, был бы рад… Но, подумав так, я тут же поймал себя на ощущении досады, даже горечи.

Почему? Я попытался ответить себе: «Потому что тогда Ирина, наверное, охладеет к моим делам, не будет так горячо, как раньше, помогать мне…»

«Нет, чепуха! – оборвал я себя. – Нет ни смысла, ни правды в том, что я пытаюсь сейчас придумать. Не надо хитрить: просто я завидую Григорию. Его счастью. После того, что я пережил в тот вечер в Москве, мне трудно, больно думать о чужом счастье, о том, что есть на свете верные, преданные женщины. Я завидую Григорию.

Но ведь я не люблю Ирину. Она хороший друг, верный товарищ – и только. Тогда в чем же дело? Почему мне не хочется думать о том, что Ирина и Григорий вместе? Не потому ли, что мне надо знать, что есть на свете человек, которому я не безразличен?.. Эгоизм, чистейшей воды эгоизм!»

Я оборвал поток своих мыслей. Думать так было стыдно, даже оставаясь наедине с собой.

Поезд остановился. Я подхватил чемодан и выскочил из вагона на перрон маленького вокзала, когда-то белого, но с годами почерневшего от дыма расположенной неподалеку обогатительной фабрики. Я дождался автобуса. Шофер еще издали узнал меня и приветливо помахал рукой.

– С приездом! – сказал шофер, когда я вошел в автобус. Мы поздоровались.

– Как дела на стройке? – спросил я, сознавая, что автобусный шофер вряд ли может быть в курсе наших дел.

Он неопределенно покачал головой и ответил:

– Дела, говорят, как сажа бела.

– По-прежнему нет бетона? – Я заранее предвидел ответ шофера и радовался, что этот чертов бетон теперь уже не будет нам помехой.

– И то и это…

Мне показалось, он что-то скрывает от меня. – Что-нибудь случилось? – спросил я с тревогой.

– Оно как сказать… – неопределенно протянул шофер, подчеркнуто сосредоточенно глядя вперед, на огибающую гору дорогу.

– Да что ты тянешь? – не выдержав, воскликнул я. – Говори, если что-нибудь знаешь!

– Да что говорить-то, – не оборачиваясь ко мне, ответил шофер, – приедете – все узнаете. Можно сказать, в самый раз приезжаете.

Сердце мое заколотилось. Что же случилось на стройке? Авария? Жертвы? Мне хотелось заставить шофера остановить машину, попросить его рассказать то, что он знает. И вместе с тем я боялся узнать правду, боялся узнать нечто такое, что, может быть, сведет на нет все, чего я добился в Москве.

Я молчал, а машина тем временем приближалась к нашей строительной площадке. В своем волнении я забыл взглянуть на палатки геологов и вспомнил об этом лишь тогда, когда шофер стал притормаживать машину у здания бетонного завода. «После!» – сказал я себе, схватил чемодан и, не попрощавшись с шофером, выскочил из автобуса.

Нет, я не увидел ничего необычного, бросив первый взгляд на портал туннеля. По-прежнему вереница огней уходила в глубь туннеля. Фонари на площадке уже не горели, полярная ночь кончилась, и сейчас, в третьем часу дня, было еще светло.

Быстрым шагом я пошел в управление. И первым человеком, которого я встретил на пути, был Полесский. Мне не очень хотелось разговаривать с ним. Я не забыл той истории со статьей Орлова. Раньше я относился к Полесскому с любопытством, может быть слегка настороженным. Но теперь он стал мне попросту неприятен.

Однако сейчас я не удержался и поспешно поздоровался с редактором. Мне не терпелось узнать, что же произошло на стройке.

– Вернулся? Что ж, вовремя, – сказал Полесский, щуря глаза, точно на солнце.

– Что-нибудь случилось?

– Смотря в каком масштабе интересуешься, – не без иронии ответил Полесский. – Если в объеме, так сказать, общегосударственном, то полагаю, знаешь и сам. Если же речь идет о наших палестинах…

Я прервал его:

– Оставьте этот тон, товарищ Полесский! Я спрашиваю вас: что слышно на стройке?

– С контингентом заваруха.

«С контингентом»? Это слово уже давно перестали употреблять в наших местах. Разумеется, и на нашей стройке работал кое-кто из заключенных, но все они ныне или полностью отбыли срок, или были амнистированы, пользовались всеми гражданскими правами, и никому в голову не приходило называть этих людей «контингентом».

– Ничего не понимаю, – сказал я, – какой контингент, о чем вы?

– В твои годы я соображал быстрее, – ответил Полесский. – Ну, хорошо, если хочешь языком репортера. – так вот: твои бетонщики грозятся бросить работу. Их не устраивают заработки. Они ребята обидчивые. Им еще в лагере насолили. Назревает скандал. Точка. Вопросы есть?

Скандал? Какой скандал, почему? Ведь я еще до отъезда распорядился предоставить тем бетонщикам, которые простаивают, другую работу на стройке. Кто же скандалит? Может быть, тот самый тип, – Чурин, кажется, его фамилия, – заводила и горлопан, с которым был разговор еще тогда, в моем кабинете?

– Ничего не могу понять! – повторил я. – У нас же есть возможность временно перевести тех бетонщиков на другую работу и сохранить им средний заработок.

– Попробуй убедить в этом Чурина, – усмехнулся Полесский:

– Ах, Чурина! – воскликнул я. – Этого типа надо попросту гнать!

Полесский положил руку мне на плечо, покачал головой и сказал:

– Нет, Арефьев, так нельзя. Не выйдет!

– Что не выйдет?

– Ты, кажется, был в Москве?

– Ну, был.

– И не понимаешь, что теперь в таком деле спешить нельзя?

– В каком это «таком деле»? И при чем тут Москва?

Полесский медленно осмотрел меня с ног до головы – так, как будто видел впервые.

– Вот что, парень, – сказал он после многозначительной паузы, – я вижу, что должен провести с тобой, так сказать, разъяснительную работу, иначе ты наломаешь дров. Впрочем, дрова – это еще полбеды. А вот если ты свернешь себе шею… Идем к тебе. Поговорим.

И Полесский, взяв меня за руку, настойчиво повел к конторе.

…Через несколько минут мы были вдвоем у меня в кабинете. Я сел за стол.

– Так вот, друг мой Арефьев, – несвойственным ему задушевно-проникновенным голосом начал Полесский, – мне хотелось бы предостеречь тебя от поспешных решений. Если начнешь рубить сплеча, даже по Чурину, то неприятностей не оберешься. В политическом отношении, будем говорить прямо, ты еще мальчишка. Но ты мне нравишься. И я не хочу, чтобы ты пал жертвой.

– Чего?!

– Новых обстоятельств, – веско произнес Полесский и многозначительно поднял указательный палец. – Постарайся понять меня. Старая эра кончилась. Распалась связь времен. В такие периоды надо вести себя очень осмотрительно и… глядеть вперед. Тебе ясно, о чем я говорю?

– Нет, не ясно.

– Постараюсь объяснить, – терпеливо сказал Полесский. – Происходит великая переоценка ценностей. Этим и будем заниматься. Все остальное сейчас несущественно.

Конечно, я понимал значение его слов. Я мог многое ответить ему, но мне очень захотелось узнать, что еще скажет Полесский.

– Итак, все остальное сейчас несущественно? – Вот именно.

– А туннель?

– Что туннель? – недоуменно повторил Полесский.

– Туннель строить будем? Или только переоценивать ценности?

Полесский встал:

– Не понимаю твоего риторического вопроса.

– Какая же тут риторика? Вот сейчас я привез разрешение главка: мы откажемся от сплошного бе-тонирования и будем применять новый способ крепления – штанги.

– Я все-таки полагал, что ты умнее или по крайней мере сообразительней. Как ты думаешь, какой вопрос волнует сейчас твоих рабочих? Эти самые штанги или что-нибудь другое?

– Вы имеете в виду Чурина?

– Он не один. Кстати, о Чурине. Этот джентльмен, конечно, подонок. Но сейчас такое время, что ты обязан считаться и с ним… Если хочешь, как говорится, остаться «на плаву»…

Полесский прошелся но комнате и снова присел на угол стола.

– Послушай, Андрей, – начал он, снова стараясь говорить мягко и задушевно, хотя в голосе его я уловил раздражение. – Может быть, я не сказал бы и четверти того, что говорю, если бы не знал тебя. В тебе живет искра божия. Давно за тобой наблюдаю. Ты ненавидишь бюрократов, ты враг жестокости… Словом, тебе должны быть по душе перемены в стране. Пойми же, нравится тебе это или нет, но некоторое время ты должен считаться с тем же Чуриным. Некоторое время, понимаешь? Потом можешь послать его к черту, хоть обратно в тюрьму посадить, если хочется. А пока надо вместе бить в одну точку.

– В какую? – спросил я, думая, как приятно было бы съездить Полесского по его небритой физиономии.

– Ломать, старое, – ответил Полесский.

«Ломать старое!» – повторил я про себя. Оказывается, разные люди могут употреблять эти слова с разным, даже противоположным смыслом! Я пристально поглядел Полесскому в глаза. И мне показалось, что со мной говорит не обыкновенный живой человек, а какой-то новый, невиданный мною доселе персонаж из кинофильма или пьесы. Я и чувствовал себя сейчас «как в кино», когда смотришь картину про чужих, отвратительных людей и знаешь, что это только фильм, что все это рано или поздно кончится и ты снова вернешься к настоящей жизни, ко всему привычному и родному, без чего вообще невозможно существовать.

– Если не хочешь отстать от времени, – снова услышал я голос Полесского, – поддержи чуринцев. Тебя не было на стройке – с тебя взятки гладки. Можешь свалить все на Орлова. Кстати, ты, кажется, в свое время был недоволен его статьей. Можешь теперь вставить ему перо.

– Так. А затем?

– А затем придумай что-нибудь, чтобы заткнуть Чурину и его гаврикам глотку. Дело ведь не в этом. В конце концов меня не интересует, получат ли эти ребята пару лишних сотен в получку или нет. Тут важен принцип. Так сказать, заголовок, «шапка». Ты за рабочих и против бездушных бюрократов.

– А что это даст?

– Ты младенец! Репутацию!

– Мне трудно разобраться во всем этом, – сказал я, делая над собой огромное усилие, чтобы не «спугнуть» Полесского и услышать все, что он хочет сказать. – Ведь я инженер, а не политик, мне надо туннель строить.

– Ах, да никого не интересует сейчас твой туннель, пойми это наконец! Твоя дыра в горе – это просто галочка, кружочек! Разве в туннелях сейчас главное? Сейчас дело в том, чтобы мы – ты, я, мыслящие люди – взялись бы за руль, понимаешь?! Разве ты не мог бы быть директором комбината вместо этого дуба Кондакова? Или ты, быть может, думаешь, что я разбираюсь в делах хуже этого партийного бонзы Баулина?..

Я рывком поднялся со стула. Теперь мне стало понятно все. До конца. Передо мной был не просто демагог, хитроумный болтун, а политический авантюрист, проходимец. Странно признаться, но от сознания этого мне стало как-то легче на душе. И как это я раньше, еще до этого разговора, не раскусил его?

В эту минуту раздался телефонный звонок. Я взял трубку и, услышал голос Кондакова:

– Ты, Арефьев? Приехал?

Я ответил, что лишь недавно вошел в кабинет, что привез разрешение на установку штанг, но Кондаков прервал меня:

– Какие там штанги! У тебя на стройке буза! Понял?! Немедленно приезжай!

Он повесил трубку. Кондаков говорил так громко, и голос его так гулко звучал в мембране, что стоящий рядом со мной Полесский мог все слышать.

– Заволновался, старый осел, – усмехнулся Полесский, кивая на телефон, когда я повесил трубку. – Что ж, поезжай к нему, поезжай! Только советую всерьез его уже не принимать. Такие – последние дни доживают… А с тобой договорим после. Лады?

И он с размаху протянул мне руку. Я отвел свои за спину.

– Нет, зачем же откладывать, – сказал я. – Докончим сейчас. Я согласен с вами, что такие люди, как Кондаков, должны уйти. Но если бы я на одну минуту поверил в возможность прихода на его место кого-либо похожего на вас, то я… я бы стал на пороге его кабинета с… с винтовкой, с дубиной, с палкой, наконец! И не только я, – понятно вам это?! Вы что же думаете, для того мы так громко сказали об ошибках прошлого, для того ломаем все старое, отжившее, чтобы вы, Полесский, осуществили свою гнусную мечту? Чтобы на волне народной радости, на гребне великих свершений проникли в кабинет Баулина и сели бы в его кресло? И для чего? Чтобы командовать нами, двигать нами, как пешками, в своей честолюбивой игре? Так? Вот вы сейчас стоите передо мной и пыжитесь, хотите сойти за политика, за демократа! Так вот, настоящие демократы – те, что вышли на трибуну парт-съезда и не только сказали партии и народу все без утайки, но и показали путь вперед, – вперед, понимаете вы это простое слово? А куда зовете вы? В волчью яму?! Вот и все, что я хотел вам сказать. А теперь мне надо идти.

И я прошел мимо Полесского к двери.

…Я сидел в жестком деревянном кресле у стола Кондакова, а Павел Семенович взволнованно шагал по комнате. Сейчас мы оба молчали.

Не знаю, о чем в эти минуты думал директор. Что до меня, то я старался осознать смысл только что сказанного Кондаковым.

Несколько бетонщиков во главе со своим бригадиром Чуриным заявили, что бросают стройку и отправляются искать лучших заработков. Они отказались переучиваться на бурильщиков, не захотели временно перейти на другую работу, устроили скандал в конторе и заявили, что бросают все к черту; Об этом и рассказал мне сейчас Кондаков.

Он вернулся из дальнего угла своего кабинета и остановился у кресла, в котором я сидел.

– Ну… говори же! – нетерпеливо произнес Кондаков.

Я пожал плечами. В сознании моём никак не могло уложиться, что то дело, ради которого я ездил в Москву, – главное дело нашей стройки, – по-видимому, совершенно не интересует директора и что хулиган Чурин завладел сейчас всеми его мыслями.

– Ты что, язык проглотил? – грубо спросил Кондаков.

Но теперь уже и я взорвался.

– Да что тут такое происходит? – крикнул я. – Группа рвачей хочет дезертировать, а вы, вместо того чтобы стукнуть кулаком по столу, поставить их лицом к лицу с рабочим коллективом…

Кондаков предостерегающе поднял руку.

– Не такое время, Андрей. Не такое… Раньше я бы знал, что с этими гавриками делать. А теперь? Слушай, Андрей, – сказал он, – мне под шестьдесят, и в партии я не один год, думал – все в нашей жизни знаю вдоль и поперек, а вот теперь ничего понять не могу. Режь меня, не понимаю! А ты, Арефьев, понимаешь? – внезапно спросил он.

Я с недоумением посмотрел на Кондакова. Совсем свихнулся старик. Растерян до крайности. Хочет, наверное, оправдать свою растерянность, свою трусость «объективными причинами».

Конечно, я понимал: Кондакову было бы легче, если бы я хоть в разговоре поддержал его. Мое затянувшееся молчание он истолковал, видимо, как сочувствие.

– Как же так? – хриплым голосом внезапно произнес Кондаков. – Как же это будет… без Сталина, а? Ведь все, все именем его… Ведь это конец, всему конец, Андрей, а?

Когда он произнес слово «конец», я вдруг почувствовал злобу.

– Какой конец, о чем вы, Павел Семенович?

– Не понимаешь? – неожиданно выкрикнул Кондаков. – Не понимаешь, мальчишка?! Ведь все на нем, на нем держалось! Понимаешь – все! А теперь что будет?

– Нет, я не согласен, Павел Семенович! Почему вы так говорите?

– Почему? – со злостью переспросил Кондаков. – Тебе еще объяснять это надо? Руководитель опору должен иметь, вот в чем дело! Я знаю: есть начальник главка, есть замминистра, есть министр. Даешь план – ты первый человек. Не даешь – они из тебя душу вынут! Вольны казнить, вольны миловать! И все ясно. Понял? А теперь чего хотят? Всем ветрам тебя открыть? А я стар на все стороны поворачиваться, стар, понимаешь?

– Чепуха какая-то! – воскликнул я. – Разве вы работаете для начальника главка или министра? И разве не должны коллектив, партийная организация в большей степени, чем раньше, влиять на руководителей? И почему это руководитель не должен чувствовать, что зависит не от какого-то Ивана Ивановича, а и от людей, которые трудятся здесь, рядом? Это вса так естественно, так правильно, так просто!

– Просто?! А что ты понимаешь в том, что просто, а что нет? Локоть укусить можешь? Нет? А кажется – просто! Луну вон видишь? – И Кондаков ткнул пальцем к окну, в котором виднелся узкий серп луны, повисшей, казалось, над самой горой. – Вот она, видишь? Близко? А попробуй достань! Невозможно? То-то! С виду оно все просто! А на деле?..

Он покачал головой и сказал каким-то совершенно иным, жалобным тоном:

– Зачем все это понадобилось?.. К чему?!

И вдруг я почувствовал, что для Кондакова дело совсем в другом – не в Сталине вовсе, а в себе самом, в Кондакове. Я понял, что он боится именно за себя, за свою «руководящую» судьбу, боится еще неизвестно чего, но боится! И если бы ему сказали, если бы хоть я ему сказал, успокоил, убедил бы, что осуждение культа личности не будет, наверняка не будет иметь никакого отношения к нему, Кондакову, к его линии жизни, к его посту, его методам работы, то он воспринял бы все это совсем иначе.

Но нет, никогда, ни за что на свете не стал бы я говорить тех слов, которые так хотел услышать от меня Кондаков!

– Размышляешь, философ? – с иронией сказал Кондаков, делая ударение на слове, «философ» и вкладывая в него пренебрежительно-обидный смысл, как обычно, когда говорил о людях интеллектуального труда. – Размышляешь? – повторил он. – Нечего тебе ответить!

– Есть! – громко сказал я.

– Е-есть? – как мне показалось, со скрытой насмешкой протянул Кондаков. – Ну, так скажи, просвети, сделай милость!

– Боюсь, что вы не поймете. А в сущности, все очень просто. После съезда мне легче стало работать и жить. Вот и все.

– Это в каком же смысле?

– В самом прямом. Во-первых, до съезда я провозился бы с этим штанговым креплением гораздо дольше, чем теперь. Вы с большей настойчивостью ставили бы мне палки в колеса. И в московских организациях больше бы к вам прислушивались. А если бы я начал уж очень «бузить», то вы меня попросту сняли бы с работы. Ведь так?

– А теперь что же, не прислушиваются? – с усмешкой спросил Кондаков, оставляя без внимания первую часть моей фразы.

– Не в этом смысл моих слов. Мне хотелось подчеркнуть, что сейчас на первом месте – дело. Конкретное дело. Оно решает. И еще я хочу сказать. Вы вот чувствуете, будто все, что на съезде произошло, вроде чем-то и против вас направлено. Так ведь? А мне вот кажется, что это мой съезд, что. он меня поддержал, во всем, что я задумал, поддержал. Понимаете? Мой это съезд, мой! И много, очень много людей так асе чувствуют.

– Хочешь сказать, что раньше мы о деле не думали?

– Нет, не хочу. Тогда я, выходит, самому себе бы, своему отцу бы в лицо плюнул…

Кондаков не дал мне договорить. Видимо, он решил, что сам наговорил слишком много, и не хотел продолжать разговор на эту тему.

– Словом, так, – сказал он уже своим обычным, чуть раздраженным, чуть усталым тоном, – с Чури-ным ты это дело ликвидируй. И немедленно. Есть у тебя парторганизация, есть профсоюз, – действуй. Только учти: с умом действуй. У меня все.

– А у меня нет! – резко заявил я. – Павел Семенович, когда же мы поговорим о деле? Я почти весь свой отпуск убил, чтобы отстоять наше предложение; отстоял; привез решение, а тут до него никому интереса нет. Так вот: я настаиваю, чтобы завтра же в дирекции было созвано совещание, на котором я доложу обо всем. И кроме того, ставлю вас в известность, что не позже чем через несколько дней приступлю к установке первых штанг. Вот теперь у меня все.

Я было уже подошел к двери, но задержался. Мне очень захотелось сказать Кондакову еще кое-что.

– Вот что, Павел Семенович, вы старше меня и по возрасту и по всему остальному. Нотаций читать вам не могу. Но… но взгляните хоть в зеркало на себя! Что с вами? Посмотреть на вас, послушать ваши слова – конец мира наступает, светопреставление. Это даже смешно!.. Вам когда-нибудь в трамвай приходилось на ходу вскакивать? Бывает, догоняет человек трамвай, – догнал, вскочил на ходу: все люди сидят спокойные, а этот дышит, как рыба на льду, суетится, кругом озирается… Такой контраст… Я вот сейчас полстраны проехал. Все люди какие-то спокойные, уверенные, у всех съезд радость вызвал… А вы ничего вокруг себя не видите. Что с вами?

Я ушел, не дожидаясь ответа Кондакова. Да и что он мог мне ответить?..

Я торопился. Мне надо было немедленно встретиться с Орловым и Трифоновым. Как они допустили этот чуринский дебош?..

И, вернувшись в нашу контору, я немедленно пошел к Григорию.