Текст книги "Своя рыба и река"

Автор книги: Александр Белокопытов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 8 страниц)

ПИСЬМО

А другой, дорогой моему сердцу человек, друг-приятель, такое выдурил на старости лет, что даже я удивился, а меня уже трудно чем удивить, я всякого насмотрелся и наслыхался.

Я по порядку стану рассказывать, а то мысли и слова заплетутся в голове, для того, кто слушает, непонятно будет. А порядок должен во всем присутствовать и в доме, и в голове.

Так вот, мы с этим товарищем моим тоже крепко дружили, рука об руку ходили, не разлей вода были, как братья. В бурьяне вместе выросли. Пацанами все окрестные горы исходили, мир познавали. И свиней объезжали, мы недалеко от свинофермы жили, тренировались на будущую жизнь, кто не свалится. И винцо первый раз из одной бутылки попробовали. Всякое было.

Когда постарше стали и дрались на пару с чужими ребятам, защищали друг дружку. Вдвоем-то всегда легче драться, даже весело, ребра трещат, а мы только покряхтываем… Потом с девчонками стали ходить, в армию пошли… Сходили, отслужили, все как надо, все как у людей. Теперь бы жить да радоваться, работать, семьями обзаводиться… Ну, все так и делали. Я то, правда, попозже других… А он все никак не хотел, не женился. И все как-то жизнь у него по-нормальному не складывалась. Бывает такое, что не может человек на одном месте устроиться, все ищет чего-то. И пьющим он сильно не был, выпивал, но не до свинства, значит, не в этом причина. Просто не складывалась жизнь и все, где-то что-то не сходилось. Ну, он с детства, правда, самый шебутной был, суетливый, не сидел на месте, всегда хотел во всем поучаствовать, везде себя обнаружить. И взрослым став, мало изменился, только круги шире стали. Так и ездил по разным городам и весям, работал, где женился, где подженивался… Потом опять сюда возвращался, бывало с деньгами. Тут что-то копошился, пытался работать, опять ему никак не приживалось, опять срывался, уезжал… И так несколько раз. То года на три, то на пять. И уезжал ведь всегда по-тихому, молчком, любил сюрпризы, даже родителям не говорил, потом уже, в письме, сообщал…

Так он вернулся как-то из очередной командировки, ну, думали, теперь-то уж точно – все, навсегда вернулся. Сколько можно колобродить, скоро пятьдесят годков! Пора за ум браться. Взялся он за ум, стал хозяйствовать, первым делом пол-огорода продал. Молодец. Родителей уже не было. Так, родные остались. Где-то дети были, но не здесь, не у нас, здесь своих не было. Пошел работать и опять как-то у него все не так выходило, не по его, за одно схватится, за другое и бросит.

Тут, в аккурат, пятьдесят лет ему исполнилось, золотой полтинничек просиял, жизнь, как говорится, к закату покатилась. Он это дело отметил, погулял дня три, правильно, конечно, не каждый день пятьдесят лет бывает, и опять исчез! Нету мужика! Люди мне сказали, я пошел, поглядел, точно – на дверях замок, ставни закрыты и калитка снизу подперта. Значит, опять в дальний путь пустился, в бега подался… Вот дурак так дурак! Ведь не мог же он что-нибудь с собой сделать? Нет, конечно. Сказал я об этом в милицию, а как же, надо предупредить, опять, говорю, года на три, наверное, намылился, чтоб знали на всякий случай. А там рукой махнули, он у них в этом вопросе давно личность известная. А сам я на него в этот раз сильно обиделся, что мне не сказал, не предупредил как друга. Друг я ему все-таки на белом свете или пустое место?! А сам все думал о нем, переживал, даже сердце покалывало… Потом как-то забывать стал, свыкся, почти десять лет прошло. Да тут еще перестройка, будь она неладна, в самую силу вошла, все вокруг ломала и корежила, действительно, не до него стало. Все стали жить по принципу: спасайся, кто может! И я спасался как мог, я же тоже живой человек. И вдруг приходит письмо на мое имя. А я письма-то вообще редко когда получал, почему-то никто мне писать не любил. А я особенно и не переживал, я и без писем все знаю. А тут – письмо! Схватил я его, гляжу, знакомые каракули – от Васьки, точно! А он всегда как курица лапой писал, знаменитым двоечником по русскому языку был.

Прочитал два листа каракулей, нашел папиросу, хоть не курю, закурил, руки трясутся… Здорово меня письмо это встряхнуло. Он, баламут, оказывается на Крайний Север забрался, в саму Анадырь. Хотел там за один день разбогатеть на всю оставшуюся жизнь. Ну дурак дураком! Нет бы хоть куда-нибудь поближе поехал, в Красноярск или в Иркутскую область, в знаменитое Бодайбо, там на золоте хорошие деньги получают. Нет, захотел туда, куда Макар телят не гонял, – на Чукотку! Ну есть ум у человека или нет? Мечтал на хорошую пенсию выйти с северной надбавкой и жить потом, на накопленные деньги и пенсию, припеваючи. Только так не бывает. А тут еще перестройка! Она-то не дремлет. Не успела родиться, а жрать-то хочет! Мигом у него все деньжонки счавкала, как свинья. Вот тебе и подработал на всю оставшуюся жизнь!

Так оказался он за чертой бедности, только находился еще при этом там, где вечная мерзлота. Не шибко радостно. Жалко мне его стало до слез. Пишет, что с работой совсем плохо, а с деньгами еще хуже, стал голодовать. Сильно хочет на большую землю выбраться, сюда, домой, да не знает как… Вот и решил обратиться ко мне, больше не к кому. Не мог бы я, пишет, денег ему прислать, на самолет, а то поезда там не ходят. Тысячи три, а лучше пять, чтоб хватило.

Три дня я как прибитый ходил. А что я могу сделать? Ничего не могу. Так и написал: «Нет у меня, дорогой друг, денег. Давай ты там уж один, без меня спасайся. А когда спасешься да сюда приедешь, я тебе всегда буду рад помочь. Ты мне – брат». Все ему расписал, поддержал как мог, чтоб он совсем духом не пал. Еще написал, что на своей земле мы не пропадем, сама земля нам поможет. А если тебе авиатранспортом выбраться никакой возможности нет, так ты хоть пешком выходи. Только ты, гляди, летом выходи, а то зимой волки загрызут. А то у него ума-то хватит, возьмет в пургу попрется.

Я теперь в постоянном раздумьи нахожусь: вышел или нет? Если вышел, то по моим прогнозам ему года два топать, никак не меньше. Нy, дай Бог, дойдет, он мужичок крепкий, и на ногу, как и я, легкий. А мы поджидать будем.

В ДАМКИ

А вот я вам теперь об одной рыбалке расскажу… Она, конечно, и не рыбалка сроду, а так, неизвестно что, больше на грабеж с разбоем похожа.

Прибежал как-то сосед, Володька, через два дома от меня живет, глаза вытаращил, кричит дико:

– Собирайся, Иваныч, надо немедленно ехать!

– Куда?

– Как куда?! Три дня уже как Бирюксинское спустили, а мы ни ухом, ни рылом!

Есть у нас такое озеро, рыбы в нем правда, много, совхозное. Километров двадцать до него ходу.

– Ну спустили и спустили, Володя, – отвечаю, – нам-то что?

– Как что?! Рыбы – море, лопатой греби, возьмем по мешку голыми руками – и в дамки! Поди плохо. Люди прут и волокут, а мне только сегодня доложили, гады, хотели, чтоб я без рыбы остался! Вот кореша так кореша, да таких корешей убивать надо!

Ехать мне не хотелось. Я такую рыбалку не признаю. Суеты много, трепыхания с мельтешением. А мне главное – тишина, неспешность и обстоятельность. Чтобы картина дня и мира у меня в душе отпечатывалась. А он не отстает, вцепился как клещ, зовет на рыбалку, чуть не плачет. Сам дышит тяжело, возбужден до крайности.

– Поехали, а, Иваныч?… Ведь без рыбы останемся! Я тебе каску новую дам, сплошную, как у космонавта, будешь как космонавт ехать!

А я все тяну резину, не хочется мне ехать, не мое это дело. А он не хочет без меня ехать, знает, если что – со мной не пропадешь. И еще у него – мотоцикл без люльки, а я такой вид транспорта не предпочитаю, разбивался однажды. Поглядел я на часы: ровно пять часов вечера.

– Может, не надо ехать, – говорю, – там и охрана наверняка, да и поздно уже, пять часов вечера.

– Где поздно?! – взвился он. – Как раз самое то! Охрана в это время готова, пьяна вусмерть. Мы – мухой туда и обратно. Возьмем по мешку – и в дамки!

Ладно, уговорил он меня, шлемом своим космонавтским что ли, не знаю, но уговорил. Взяли мы по здоровому рюкзаку, чтоб как раз по мешку вошло, сели на мотоцикл, поехали… А мотоцикл у него – «Иж», не так чтобы новый, весь на проволочках, на соплях, но ездит быстро, хрен догонишь, как говорится, а догонишь – не поймаешь. Володька любит быструю езду. Опасный человек. И еще – у него на сиденье ручки нет, за которую нормальные люди держатся, отвалилась, приходится водителя обхватывать, иначе угробишься.

Обхватил я его крепко, чтоб не угробиться, едем с ветерком, хорошо. Я в новом шлеме, как космонавт, сижу, расстилается передо мною планета Земля… За деревню выехали, он сразу газу прибавил, чтоб к шапочному разбору-то успеть, в дамки выйти. А я прилип к его спине, как пиявка, – со мной не шути! – только ветер в ушах посвистывает, хорошо идем, на крейсерской скорости… Потом я что-то голову-то высунул из-за спины, поглядеть туда ли мы едем, а то он, черт угорелый, завезет туда, куда не надо, разогнался-то здорово. А ветер как шарахнет – и мигом завернул мне каску лицом на затылок! Полная темнота в глазах наступила, ночь, ничего не вижу. Точно, космонавт! Стал я ему в ухо кричать, чтоб скорость сбросил, я хоть каску поправлю, а то свету белого не вижу… Руки-то расцепить боюсь, сразу слетишь с седелка, костей не соберешь. А он меня расслышать не может, ветер слова сдувает.

– Что? – спрашивает, тоже кричит. – Тихо едем? Сейчас прибавим!

И еще газу прибавил, чувствую, до предела. Взревел мотоцикл, как резаный, и понесся, пошел вразнос… Володьке хорошо, он хоть глазами смотрит, а я в полной темноте гибну, прощаюсь с жизнью! Ну, все, думаю, хана и амба, дядя Федя, отвоевал ты свое, отрыбачил, угробит тебя дружок по-соседски, купился ты, дурак, на дармовщину. Пока ехали, несколько раз я с жизнью прощался.

Так и доехали, я – в полной темноте. Когда слез, ноги не держат. Ну, слава Богу, живой. Шлем снял и сразу из космонавта опять в человека превратился. Хорошо. Раз жив – значит не помер.

А озеро Бирюксинское у нас – громадное, почти море, ни за что его за раз не обозреть. Только сейчас от него один пшик остался, – вода ушла, одна яма, котловина страшная чернеет, где лужи, где озерца поблескивают, и прежнее русло речки оголилось…

Поглядели мы вначале на дамбу, на будку сторожевую, не видать ли врагов?.. Володька-то хитрый, со стороны горы подъехал, от кустов, нам все хорошо-о видно, а нас самих – нет, мы как бы еще не подъехали с визитом… Ага, видим будку, легковую машину, грузовичок и человечек одинокий болтается… Ну, значит, все, пьяным-пьянешеньки ильи муромцы, спят впокатную… А как же им не выпить? Что ж они не люди, что ли?! Что ж это за сторожа такие, если не выпимши? У нас так не бывает. А уж когда рыба пошла, тут без стаканчика никак не обойтись, тут на неделю всяко заряжайся.

Проверили мы сторожей, у тех – полный порядок, хорошо, стали озеро обозревать… Видно людей-то! Люди тут как тут. Переползают, копошатся фигурки серенькие… А на берегу, в кустах – нам-то хорошо видно легковушки и мотоциклы торчат. Дураков-то нет. Народ приехал грабить награбленное. Пролетарий – всегда прав.

Володька задвинул мотоцикл в куст.

– Ну, Иваныч, – говорит, – пойдем что ли, помолясь…

На мне кеды для удобства, – кругом же грязь непролазная, все одно мараться, – на нем старые ботинки, зимние.

– Пошли… – говорю.

Тронулись мы в путь… Шли, шли, рыбы пока не видать, мелочевка дохлая попадается, а грязи с илом много вокруг, топко, где по колено проваливаешься, где по пояс… Володька скоро без ботинок остался.

– Иваныч, – кричит, – твою мать, я ведь без обуви остался!

Стал шарить в следах, рукой по плечо залез – да где там! Весь только перемазался, изматерился. Что делать? А ничего, так идти, босиком. Мы зачем приехали-то? За рыбой.

Так и покандыбали дальше, я – в кедах, он – в носках. Чертыхается, вскрикивает, больно ногам-то, колет их почем зря осочина да корни… Наконец, до первой хорошей лужи добрались, есть в ней рыба, и крупная, только все уже – готовая, на боку и кверху пузом плавает. И вороны тут же, падки на добычу, расклевывают рыбу и нас не боятся. Обнаглели.

– Брать то будем, что-ли? – шепчет Володька, сам дышит тяжело, устал уже.

– Кого брать-то, Вова? – отвечаю, – она же – кирдык.

Ладно, пошли дальше… Много не прошли, мужика знакомого ветретили. Глядим, кто-то навстречу ползет, весь перемазанный, как черт, мешок за собой тащит… Пригляделись, вроде знакомый, однако, Митя-Матюжок шевелится, ползет на карачках… Володька к нему:

– Ты что ли, Митя?

– Я, а кто же, какой дурак еще сюда полезет, – Митя сел и улыбнулся. Вот только напарника потерял, за рулем-то – он, не знаю теперь на чем домой добираться…

– Рыба-то есть? – насел на него Володька.

– Где-то есть, где-то нет… – стал уклончиво отвечать Митя, не хочет, чтобы мы тоже нашли, хочет, чтоб без рыбы остались.

Я толкнул Володьку: пойдем! С Митей как начнешь говорить, так целый день проболоболишь и все без толку.

Мы вперед пошли, себе промышлять, а он с добычей в сторону берега пополз…

В общем, шатались мы еще никак не меньше часа, пока свою ямку с рыбой не нашли, точнее – ямину. Володька обнаружил. Он глазастый. А мы уже поодаль друг от друга топали, чтобы побольше пространства охватить, жадность-то, она же вперед человека родилась. Слышу, свистит мне потихоньку, маячит… Я подошел. Глянул, правда, есть чем нищему разжиться. В яме-то от рыбы – темно, так их много, сердешных, стоят спина к спине, в плотном строю как солдаты… И деваться некуда, – они ж в западне. Раз, один перевернулся, сверкнул золотом – карп зеркальный, раз, другой тяжело всплеснул, вздохнул шумно – сазан. И все крупные, как на подбор, крупнокалиберные… А что не погибли еще, не сварились в тесноте на солнце, так это, значит, родник снизу бьет, продувает кислородом… Не знаю, какие у меня глаза, а у Володьки по семь копеек старыми деньгами.

– Ну что берем, что ли? – очнулся он.

– Дают – так бери, – махнул я, скомандовал. – Мы зачем ехали-то?..

Бултыхнулся он в яму и давай воду баламутить, арестовывать всех подряд. Как засунет им пальцы под жабры, как вымахнет из воды – и мне, в загребущие руки. Да такие красавцы все, что брать жалко!

Быстро мы управились с двумя рюкзаками, набили под завязку, а их там еще столько же осталось. Володька разошелся:

– Эх, дураки, – говорит, – еще посуды-то не взяли, вот остолопы!

А я смеюсь сквозь слезы:

– Погоди, эти бы посуды вынести, – рюкзаки то неподъмные получились, по полцентнера примерно.

Вылез он, впряглись мы в лямки не хуже бурлаков, и где на четвереньках, где как, стали выбираться… А тут уж кто как сможет, извини, друг разлюбезный, каждый за себя. Не буду много описывать, одно скажу: слишком долго было, трудоемко и каторжно. Активный отдых в натуральном виде. И все бы ничего, только Володька начал быстро сдавать. Выдохся до предела, глаза кровью налились, шатает его, ведет во все стороны… Нy, не держит человек вес! А я уже хорошо его обошел, думаю, свой сброшу – ему помогу. Слышу, шумит:

– Иваныч, я тут, однако, тону!

Бросил я свой рюкзак и к нему… Точно, гибнет Володька, одна голова и руки торчат, попал в болотину! Нy, выволок я его кое-как из ямы… Сел он, рухнул на задницу, головой мотает.

– Все, не могу больше… – шепчет, губы запеклись, как у роженицы, хрен с ней, с рыбой!

– Выбрасывай половину, иначе сами погибнем, – я уже к нему приказным тоном обращаюсь, а ну, если сердце лопнет в груди?..

– Как это выбрасывай?! Я зачем ехал-то! – ополчился он на меня. Сил у самого нет, а ты, гляди, кусается!

Ладно, вывалил маленько, зубами скрипит, чуть не плачет…

Когда к мотоциклу вышли, уже смеркаться начало, темнеть…

– Ловко, – говорю, – Вова, обернулись, мухой.

Он молчит. Отмалчивается. Мотоцикл выкатил – стали примериваться, садиться. У меня рюкзак – сзади, у него спереди, на руль. Просела мотоциклетка чуть не до самой земли, ну все, думаю, теперь уж точно не доедем. Но – нет, завелась тарахтелка, тарахтит потихоньку.

– Ты фару-то включи, – говорю, – глаз-то свой, а то кроме темноты, ничего не видно.

– Так она у нас проклятая не работает, я же рассчитывал засветло обернуться…

Ну, нам уже теперь терять нечего, так и поехали, на ошупь… Я даже и в шлем наряжаться не стал, он мне без надобности. Продел его на руку и все. Пусть голову ветром обдувает. Едем, ковыляем потихоньку, – ночь, звезды, хорошо, голову ветром обдувает… Со всех сторон нас родина приветствует, своих сынов, и ни одной живой души не видно. Домой добрались уже по полной темноте. Нy, ничего, мы с Володькой на родине каждый бугорок и ямку знаем, и наощупь доедем, не пропадем. А уж как мотоцикл выдержал, – не знаю, он же весь на проволочках, на соплях, – но допер.

Я свою рыбу в бочку вывалил, водой залил, завтра разберусь. А жене моей – жена у меня тогда еще жива-здорова была – сильно от меня дух рыбацкий не понравился, запашок. Знатный запашок, да что там запашок – вонь адская! Я же весь в рыбьей чешуе, в слизи, и насквозь болотиной пропах, донной гнилью, а она такая едкая, зараза, только после третьей стирки выветривается. Скинул я с себя одежду, замочил в баке, а сам пошел в баню, обмылся. Вышел – на человека стал похож.

Утром поглядел в бочку, а она, рыба, вся живьем-живехонька, вот какая живучая оказалась. И что мне с ней делать прикажете? Пошел по соседям раздавать… Раздал. Все довольны. А что он со своей сделал, не знаю. Только разговоров потом на полгода было. Я за это мероприятие на медаль шел, а он, точно, на орден метил.

Так мы с Володькой и отличились, разбогатели за один раз, в дамки вышли. Только я на такие рыбалки больше не ездил. Не мое это дело. Хватило одного раза.

О ПЕСКАРЕ, О МУЛЕ И ДРУГОЙ ВАЖНОЙ РЫБЕ

Река наша славная Каменка с гор течет, оттуда ее начало, может, с ледников самых… И всегда она рыбной была. Рыбной и глубокой. В иных местах даже дна шестом достать не могли. Вот какие глубины были. А уж рыбы какой только не было! И карпы-карпищи, и налимы, и щуки, и лини – да такие, что ни приведи господи! – с лапоть, не линь – а кусок золота, и таймени с таймешатами, и хариус. У нас горная рыба и равнинная всегда в добром соседстве уживались. А такое редко бывает. Потому, что село наше в самом ловком месте стоит, в предгорье. Только что стерляди одной не было в Каменке, а так, считай, всякая обитала.

Но все это изобилие раньше было. Когда еще русло ее не потревожили, не перенесли, и не произвели это самое «шунтирование». Кому это шунтирование на пользу-то? Да будь ты хоть самый главный человек в стране и врачи у тебя самые наиглавнейшие, все равно не на пользу. Поскреби-ка по живым жилам ложкой, помучай кровь, а кровь она тоже живая, не водица, разве не больно организму? Еще как больно. Стонет он и трепещет, а человек в беспамятстве лежит, делай с ним что хочешь. Встал – вроде здоровый, а посмотришь – еще хуже, чем был. Так и природу не обманешь. Нельзя в ее жизнь вмешиваться. Человек хочет как лучше сделать, а получается – только во вред действует, как враг.

С тех пор и река наша болеть стала, захирела, ну и обезводилась, конечно. Заставили ее по искусственной артерии бежать, а не по родной, вот она и побежала со всхлипом, деваться-то больше некуда… И рыбы сразу не в пример стало меньше, измельчала она, а иная и вовсе исчезла.

А раньше, правда, невпроворот было. Особенно в войну. Я уже сознательным пацаном был, помню. Или потому, что мужика-ловца тогда не было, он на фронте немцу хребет ломал, а бабы день и ночь в работе, некому было вылавливать, или просто ее так много родилось, что не переловить… И в основном пацаны и пацанята промышляли, шуровали по омутам… А жили тогда известно как: зимой – голодуха, из еды – картошка. А уж весной, когда река вскрывалась, вода маленько сходила – рыба появлялась в рационе, а на бугорке крапивка вылезала. Тогда немного оживали, отъедались. Так что весна, лето – спасенье было, и Каменка здорово спасала, тогда не для развлечения ловили.

А она тогда широко разливалась… В иные годы бывало так, что избушки плыли, бани и коровы со свиньями… А вода подолгу не убывала, неделю, а то и две держалась. Вот сколько раньше снегу и воды было. И рыбы тоже много.

Могу о конкретных фактах рассказать. Может, кому-то они и байками покажутся, но мое дело рассказать, а уж поверят или нет, не знаю.

Так вот, в половодье обычно все мостки, все лавы поснесет, – железных мостов тогда не было, – а если кому срочно на ту сторону надо, что делать? Так бабы, те, которые похрабрей, догадались по рыбьим хребтам на ту сторону перебегать, а которые трусихи, те так и сидели, ждали, пока вода не сойдет. Вот сколько рыбы было.

Или, допустим, пойдут белье полоскать, полощут штаны, начнут вытаскивать – а там рыбы полведра. Щука и другая рыбка, сразу и на уху, и на жареху. Поди плохо. Вот какие случаи бывали. Может, и привирали люди немного, но все равно от правды недалеко.

А вот что еще раньше творилось, – это мне мой дед рассказывал, а ему отец, – какие случаи случались, так в это действительно трудно поверить. А деду моему зачем врать, а его отцу тем более? Они в таком деле никогда замечены не были.

Так вот, дед мой, а он в свое время рыбак знаменитейший был, перед всеми другими рыбами на первое место обязательно пескаря ставил, самой важной персоной его считал. Почему? Да потому, что через него все мозговые дела в реке решаются, он – всему голова. Это он с виду такой придурашливый, а на самом деле куда как умен. А муля, мульгашка, – маленькая такая рыбка, меньше ее уж никого в реке нет, на втором месте по важности стояла. А почему, я потом уже понял, когда вырос и поумнел. Конечно, всякая рыба в реке важна, нет ни одной, которая бы просто так жила – дурью маялась, раз живет, значит – так надо, всякая делает свое маленькое и большое полезное дело. Только пескарь всем руководит и над всеми верховодит. Недаром о нем столько томов книг понаписано. Никто эту мудрость пескаря по сей день разгадать не может. Ученые бьются-бьются, а толку нет.

И вот тогда, в те времена, теперь совсем для нас беспамятные, когда отец моего деда сам малым пацаном был, пескари на Каменке страшно здоровые клевали. Он еще успел захватить. И Каменка сама тогда много шире была, раза в три, а может и в пять. А глубины в ней так вообще немеряные были. И пескарь, соответственно, был под стать, ростом с хорошего тайменя. Особой, значит, нашей алтайской породы.

На такого пескаря обычно по двое ходили, потому что одного он может запросто в воду уволочить и под корягу завести… И тогда ищи-свищи, прощай навсегда, дорогой товарищ! На него и снасть особая требовалась: леску в несколько слоев плели из конского волоса, а крючки кузнец ковал. На наживку – навозные ребята шли, их пучком насаживали. Забросил и сиди, кукуй, жди поклевку. А уж как клюнет – тут не зевай! – один друг подсекает, а другой дружок вытягивать помогает, выволакивать пескаря на берег… Конечно, не часто такие экземпляры ловились, если бы часто, неинтересно было бы. А уж если поймался, тогда все сбегались и дивились: ну и уродила Каменка рыбу! Ох, и здоровые же пескари были – страшно смотреть!

Сейчас, конечно, не то… Измельчала рыба, да и сам человек измельчал и внутри и снаружи, что говорить… А сколько рыбы всякой исчезло, теперь уже, наверное, навсегда…

Вот где, к примеру, красноглазая сорочка в полторы ладони длиной, и плавники у ней красные? Нету. Давно уже нету. Я последнюю ловил лет двадцать пять назад, подержал в руках и назад отпустил, их и тогда уже мало было.

Или вот та же муля… Она куда делась? Нынешние ребятишки даже не знают, что это такое. Маленькая такая рыбка, очень нежная, слабенькая, если попала на крючок и ты вовремя ее не выбросил в воду, сразу угасала… А каких только расцветок она ни была! И перламутровая, и лимонная, и с розовым отливом, и желтенькая с красными перышками, и самая простая беленькая, эта самая редкая была. Так где муля? Исчезла напрочь. Потом я уже понял, почему муля тоже важная рыба. Она – барометр чистоты. Чуть что не так – мули стало меньше, значит, в реке непорядок, задумайся человек! А уж муля исчезла – совсем дело плохо, кричи: караул! Вот так она и исчезла… Муля чистую воду любит. А откуда чистой воде взяться, если человек пакостник?

Или, давайте, семидырку возьмем… Смотреть, конечно, на нее не очень приятно, кому-то может страшной показаться. Семь дырок у нее по бокам, сама черная, длинная. По-научному минога называется, это уже потом знающие люди объяснили. В других странах она как самый дорогой деликатес идет. Так вот, раньше у нас, за аэродромом, как начнешь речку перебродить, а они на перекатах, как черные водоросли, мотаются… Прицепятся к камням и мотаются по течению… И где теперь семидырка? А нету. Потому что она тоже чистую воду любит, хоть сама и семидырка.

А тритончик?.. Зверушка такая земноводная, серенькая, как маленький крокодильчик. Ни за что его руками не поймать, такой он юркий. Я, правда, однажды поймал, ради интереса. Видел его вообще кто-нибудь? А я видел, и не один раз. Жил он и жил своей маленькой жизнью и никому не мешал… И его не стало.

Зато уж лягуш у нас развелось – дальше некуда! И кто что нам их бесплатно подарил или заслал сюда? Пока точно не известно… А вот стали сами жить как свиньи, поразвели грязь вокруг, – и они тут как тут! Расплодились и наступают, как супостаты. Надо на всякий случай сказать этим… головоногим, которые нам все бесплатно присылают: забирайте-ка их к себе обратно. А то мы что-нибудь сами придумаем. Будем их во Францию ведрами отправлять. Интересно, будут они наших-то есть, может, наши слаще? Надо как-то подсказать нашим местным алтайским олигархам, пусть наладят производство. Все польза будет.

Так что радоваться нам пока нечему. Все хотят побыстрее из грязи в князи вылезти. А так даже в сказках не бывает. Там богатство через добрые поступки приходит. А откуда им взяться, если у человека даже простой жалости нет. Забыл, что это такое. Ладно, грызет человек человека, не жалеет, так хоть бы природу пожалел, она – душа безответная. А то возьмет однажды, воспротивится и пожрет человека, с костями проглотит, как будто его и не было никогда. Так что только жалеть надо, с жалостью ко всему подходить. Без жалости в жизни ничего доброго и путного не сделать.