Текст книги "Храмовник"
Автор книги: Александр Башкуев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)
– "Извини, что... Было у нас тут сомнение. Отдельные товарищи думали, что ты... убил этого Крафта. К счастью, у тебя есть свидетели, кои подтвердили, что ты ухаживал за Колей Крафтом до его смерти.
И еще одно. На будущее. Я готов поверить в то, что сын немецкого инженера-путейца откуда-то знает не только немецкий, но и английский с французским в придачу. Но родиться в Ташкенте, и не понимать простейших слов по-узбекски!? В другой раз – готовься тщательней! А держишься ты – хорошо.
Ладно... Посмотрим, поучим. Может и выйдет из тебя – какой толк. Крафтом я назвать тебя не могу, слишком уж ты не похож на сына того, с кем я пару лет прожил в ссылке. Поэтому...
Оформите на него – Кравцов. Кравцов Николай Иванович. Раз уж ты не смеешь звать тебя своим именем, – какая разница тебе – Кравцов, или Крафт?
Немногие из наших воспитанников похвастаются твоими манерами с выправкой. А сие – дорогого стоит!"
С этими словами человек в гимнастерке выудил откуда-то мой медальон и небрежно бросил его в мою сторону. Я сразу подхватил его и поспешил спрятать.
Когда меня выели из учительской, ко мне подбежал старый унтер Потапыч, коий ощупал меня со всех сторон, обнял, расцеловал и, тряся за плечо, почти что воскликнул:
– "Ну, – Граф! Ну, молодец! Глянулся ты! Глянулся самому Феликсу Эдмундовичу! Ты не думай, он же из благородных, – из НАШИХ! Такой же шляхтич, как ты.
Ему, – главное – чтоб Порядок! Чтоб... Ну, ты понял! Глянулся ты ему. Глянулся! Принимай отряд, Граф! Теперь ты – командир над всеми ребятами твоего возраста. Принимай отряд, Коля! Клаус..."
Я шел за Потапычем, а ноги у меня были, как ватные. Я шел и плакал, я знал, что – ВЕРНУЛСЯ.
Это – мой Дом. Это – то место, где еще нужны Рыцари. И придет день, когда мы наведем тут Порядок. А я найду их... Я их помню. Я помню взгляд Феликса Эдмундовича, коим он следил за мной, когда я смотрел на показанные мне фотографии.
У нас – что-то вроде негласного договора. Я выучусь и исполню любой Приказ Феликса Эдмундовича. А он мне отдаст всех этих. Всех – до единого. И смерть их не будет легка.
Ни одному из них я не пущу пулю в голову. Я... Я знаю, что я с ними сделаю! И с ними, и с их покровителями. Из этого... Из Ленинграда и области. А потом я поеду в Германию.
Мне очень нужно поехать в Германию!
Бейт
Жрица
The Enchantress
La Papesse
Die Hohepriesterin
Цикл Пользы – Зарождение
Валансьенн – 1147 год
Меня разбудили колокола. Я приоткрыл глаз. Сквозь слюдяное окошко пробивался робкий рассвет. А колокола били, звонили на все голоса: "Вставайте, вставайте, провожайте Героев на Правое дело!" Я отсюда услышал, как в городе распахиваются ставни, кричат петухи, да собаки брешут на такой шум.
Рядом со мною заворочалась моя жена. Ну... Не совсем жена. Я наследный граф Александер ван Геннегау живу с Ребеккой – дочерью торговца сукном Исаака из Валансьенна.
Это – не мезальянс. Я – младший из четырех сыновей моего батюшки и вероятность того, что из наследного графа я стану – граф истинный скорее теоретическая. Исаак же – самый богатый человек в моем городе. Я же градоначальник. Я охраняю гешефт и все привилегии моему тестю, он ссужает деньгами мою городскую управу.
Много раз кюре намекал мне, что – не стоит Бога гневить. Да – я христианин, она – иудейка. Я – Власть Светская в сием городе, ее отец Власть денег. Неужто нельзя крестить "эту жидовку и не подавать соблазн пастве"?
Много раз местный раввин заводил разговор, – "Все что Господь ни делает – все к лучшему. Ты любишь девицу, она любит тебя, душами вы прилепились друг к другу. Почему б вам, синьор, не прийти к Вере Истинной? Девица живет с вами в Грехе, что печалит ее благословенных родителей, а вам – все равно..."
Нет. Не все равно. Я – Рыцарь. А стоит мне принять Обрезание и конец. А я ничего, кроме как – воевать, не умею. Не приучен я к этому. Почитай с четырнадцати лет я в седле – служу моему Императору и Германской Империи. Пятнадцать лет я в седле...
Три войны. Пять шрамов. Однажды был взят в плен. Бежал. Сам взял в плен с десяток баронов противника. Получил за них большой выкуп. На деньги сии возвел Храм Пресвятой Богородицы и подновил стены моей родной крепости. Люди мои – молятся на меня. А я...
Я не могу найти себе места. Видите ли...
Все три прошедших войны мы – германские бароны вели с преступною, наглою Францией. Я сам – говорю по-французски. У моего города французское имя. Я лучше понимал язык моих врагов на сих войнах, чем моих командиров, присланных из Германии.
И вместе с тем... Французы, входя в наши – немецкие города, страшно в них зверствуют. Что делают с женщинами – и так ясно. Но они же ведь не оставляют в живых ни стариков, ни детей! Лишь пленных немецких рыцарей, за коих можно взять выкуп...
Господи, я спрашивал у кюре – люди ли это, иль – созданья нечистого, коий придал своему адскому воинству людской вид? Кюре лишь развел руками и отвечал, что всех франков ждет суровая кара за ими содеянное... Потом. На Страшном Суде.
Я не знаю... Я плакал, я исповедовался кюре, что я не готов ждать Конца Света. Вся эта французская мразь будет гореть у меня – здесь и сейчас, – за все слезы, страдания, Кровь моих подданных...
Всякий раз, когда я брал их ненавистные города, я жег их до тла, а жителей предавал огню и мечу... Я – Рыцарь. Я не могу и не желаю обрезываться, ибо тогда я не смогу мстить за всех НАШИХ...
Так и жил я до тех пор, пока к нам не пришла проклятая ОСПА. Меня, моего отца, старших братьев моих – Господь миловал, но вот милую матушку... Я рыдал, я молился, я бился головой об алтарь, чтоб Господь смилостивился и спас Ее – самую главную и любимую для меня Женщину...
Но она умирала... И тогда я дал Господу – самую страшную, последнюю Клятву: ежели мать моя встанет на ноги, я отправлюсь в Землю Обетованную Спасать Гроб Господень. И так как в Крестовый Поход христиане ходят без различия Крови и подданства, я...
Я – Дал Клятву, что – ради матушки я встану в один – общий строй с ненавистными нехристями из трижды проклятой Франции! Все слышали мою клятву. Весь город. Мой – подвластный мне город.
И стоило мне поклясться, как прибыл гонец из замка моего отца в Монсе с известием, что матушке стало лучше... И весь город мой узрел в сием – Перст Божий. А я стал готовиться в Крестовый Поход.
Ревекка моя могла бы стать христианкой. Но она сказала мне как-то, "Во что Веришь ты, Рыцарь? В Гроб?! А я – в Храм Божий! Ты просишь меня Креститься в Веру твою, чтоб и я Поверила в Гроб?! Рассуди сам – что Святее и Чище: Гроб, или – Храм? И не заставляй меня Верить в Покойника!"
Так и живем мы в Грехе. Я не могу без нее, а она – без меня. Я не могу и никогда не смогу обрезаться, а она – не может, да и не хочет принять Крещение. Я – Грешу, живя в Блуде с жидовкою. Она Грешит, ибо живет в Блуде с гоем... Но сегодня все кончится.
Я и люди мои уходим в Крестовый Поход. Спасать Гроб Господень... В Землю Обетованную. В ее Землю.
Жена моя уже открыла глаза и внимательно смотрела на меня, поглаживая моею рукой свой округлый животик. Наверно в тысячный раз она спросила меня:
– "Куда тебя посылают? Куда тебе писать письма?"
В тысячный раз я ответил:
– "Дед мой комендант Яффской Крепости. Он уже стар и ждет, не дождется меня, чтоб передать мне командованье. Он страшно обрадовался, когда узнал, что оставляет Крепость родному внуку. Я служить буду в Яффе".
В тысячный раз еврейская жена моя поправила меня:
– "В Хайфе. Твоя крепость называется – Хайфа. Она всегда была Хайфой. Там живут наши родичи. Они зовут ее – Хайфа..."
Я устал от этого спора. Кто я? Граф Геннегау. Где моя Родина? В Геннегау. Кому я служу? Германскому Императору.
Почему же враги мои – назло мне зовут меня Граф Александр д'Эно? Почему земли мои они зовут графством Эно??! Почему они всю жизнь твердят, что мы – Франция, временно занятая Германией?!
Не хватало мне только всех этих безумных, бездумных споров – где мне служить, – в Яффе, или же – в Хайфе! Дед мой защищал сарацинскую крепость Яффу от мусульман. Жители города, что помогали ему на стенах, зовут город свой – Хайфа и говорят, что сарацины переиначили его иудейское имя. Дед же пишет, что пленные сарацины возвели крепость Яффу на окраине горда Хайфы и никто не виновен в том, что город впоследствии вполз на сарацинскую крепость, а крепость та раскинула стены вокруг иудейского города!
Кто я?! Фон Геннегау, или – все же д'Эно?! Куда я еду служить: в Яффу, или же – в Хайфу? Господи, просвети меня, темного – где у нас завершается Германия и начинается Франция?! Где у них – конец Палестины и начало Израиля?! У меня странное чувство, что я шило меняю на мыло. Из огня, да в полымя. И моя собственная жена столь же ненавидит арабов и сарацин, сколь я – ненавистную Францию.
Я видел пленных сарацин, привезенных паломниками из Палестины. Я не узрел большой разницы в них и внешности моего тестя. Впрочем, разница есть – тесть мой иудей лишь на четверть. А на три четверти он... Теряюсь сказать – француз, или немец.
Строго говоря, он похож на моего отца, если бы батюшка мой носил ермолку и пейсы. Или наоборот...
Мы лежим рядом на одном супружеском ложе и я целую женин живот, шепча ему слова Любви и Надежды. Ежели сие будет мальчик – его Крестят, чтоб я смог гордиться моим сыном – Рыцарем! А ежели сие – девочка, пусть растет она в доме великого гешефтмахера средь богатства и роскоши...
Я оставляю жене все Права на доходы мои от городских сукновален и доли в торговых делах Исаака из Валансьенна, а мой отец и старшие братья дали согласие, что все это – деньги моих сына, иль доченьки. Сам кюре объявил, что обидеть Паломника – Святотатство. А реббе кивнул, шепнув тестю про то, что Ребекка моя теперь тоже должна соблюдать десятину и вносить свою лепту.
На улице слышен топот множества ног. Это люди мои в боевом облачении торопятся к возведенной мной церкви. Пора.
Я медленно встаю из постели, Ревекка поднимается следом. Мы молча помогаем друг другу одеться. К чему слова? Все уже было сказано и выплакано, и замолено поцелуями много раз...
Я дал мою Клятву. Я Спас мою матушку. Я Верю в сие. Я Обязан теперь Идти Защищать Гроб Господень. Жена моя Верит в Храм. Я – в Божью Волю и то, что за все надо платить. Я не Хочу уезжать. Я Люблю жену и моего еще не родившегося ребеночка. Но я – ОБЕЩАЛ.
И я – Рыцарь. А Рыцарское Слово – дороже всего. Я Верю в сие...
Когда я вышел на улицу и мне подали моего коня, люди плакали, женщины крестили меня, а мужики снимали шапки свои, истово крестились, били поклоны мне вслед и кричали:
– "Удачи вам, Граф! Помолитесь за нас перед Гробом Господним! Да ниспошлет Бог Удачу Вам и всем НАШИМ!"
Отряд мой уже собрался на площади перед церковью. Прибыли епископы из Намюра и Монса, а из кафедральной церкви Шарлеруа принесли "мироточивую и нерукотворную Богородицу". Люди мои по очереди вставали на колени и причащались пред ней, чтоб Матерь Божия даровала всем нам Святость и Чистоту наших помыслов.
У врат церкви стоял мой отец, моя милая матушка и старшие братья. Мама расплакалась, облобызала меня, братья с чувством били меня по плечам и обнимались со мной на прощание. Каждая из знатных семей по негласному мнению обязана отправить одного из мужчин в Палестину. Только вот... Не возвращается назад почти что – никто. Поэтому братья мои столь крепко обнимали меня и невольно шептали, виновато пряча глаза:
– "Ты... Не думай. Ты – не волнуйся. Дите твое унаследует все твое состояние до последнего су! Спасибо тебе, Александер!"
Последним подошел мой отец. Он был совсем крохою, когда дед оставил его, уходя в Землю Обетованную. Поэтому отец с чувством Благословил меня на Правое дело и, роняя слезу, громко вымолвил:
– "Я сам вырос без батюшки и знаю... Ни о чем не тревожься, не думай. Сын твой вырастет самым любимым из моих сыновей. Не внуков, но – сыновей. Меня самого твой прапрадед растил вместо сына. Обещаю тебе отплатить Долг перед дедом – сторицей"!
При словах сиих снова весело запели колокола, бабы взвыли, провожая своих мужиков, нагнанные священники, да всякие служки запели, перекрикивая их "Аллилуйя!", "Осанна!" и "Славься Господи!"
По отрядам прошелестела команда и люди мои, грохоча сапогами, потянулись долгой, неспешной рекой вниз под горку, – к мостам через Шельду – на восток вглубь родимой Германии. Зазвенели, зажурчали колесами, да зазвякали бесконечные подводы с рыцарскими доспехами – пару лет им предстоит ехать в пыли бесконечных дорог, пока люди мои не наденут их в Палестине...
На армией моей взвился андреевский стяг – флаг моего Геннегау и черный крест Германской Империи. Люди мои, чтоб подбодрить себя, затянули "Коль славен...", им вторили блеяньем десятки, сотни овец, да коров гонимые меж моими отрядами "на прокорм нашего войска". Я, налегке, без доспехов гарцевал на коне над моими людьми, ободряя их шуткой, чтоб... Надеюсь, что у меня не будет слишком уж много беглых, да дезертиров... Уходим ведь – навсегда. НАВЕКИ.
Господи, как же страшно сие Слово – НАВЕКИ.
Два года. Два года бесконечного марша. Десятки, сотни людей моих навсегда упадут, рухнут с голоду, холоду, от усталости только лишь для того, чтобы выжившие увидели Гроб Господень?!
Жуткая Мысль холодком заползла в мое сердце:
Мы идем к Гробу, чтоб все вместе постоять и заглянуть туда – вниз, в разверстую пасть бездонной Могилы. НАШЕЙ МОГИЛЫ.
"Во что Веришь ты, Рыцарь? В Гроб?! А я – в Храм Божий! Ты просишь меня Креститься в Веру твою, чтоб и я Поверила в Гроб?! Рассуди сам – что Святее и Чище: Гроб, или – Храм? И не заставляй меня Верить в Покойника!"
Я невольно обернулся назад. У меня было чувство, что меня – как будто позвали. На холме виднелась повозка с иудейскими звездами, а на ней стояла жена. И я знал, что она знает, что я сейчас смотрю на нее. Жена моя подняла руку, слабо махнула мне, а потом...
На прощание она ПЕРЕКРЕСТИЛА меня.
Гимель
Хозяйка
The Mistress
L'Imperatrice
Die Herrscherin
Цикл Мысли – Зарождение
N-ск – 1940 год
Я стояла пред воротами городской тюрьмы и ждала – не знаю чего. Он, наверное, забыл про меня. Господи, он жил там – во Франции, учился в Санкт-Петербурге, знакомился с настоящими барышнями... Я не знаю, я никогда в жизни не видела "истинных барышень", но я читала про них у Пушкина, Толстого, Тургенева... И еще я видела – Лешеньку.
Я помню, как я встретила его в первый раз – у нас... У нас "забрали" пару преподавательниц (за то, что они когда-то работали на КВЖД), а среди года замены не было и из соседней "мужской" школы к нам пришел их директор – мой Лешенька.
Помню, как он вошел к нам в большой класс ("большой" потому, что в те дни "взяли" многих, уроки все "совместились и за парты набилось аж два класса девочек), положил на стол наши классные журналы и сухо спросил:
– "Какой это урок? Я что-то запутался".
Наш класс ответил, что – математика, параллельный – история. Директор "мальчиков" чуть кивнул, подошел к окну (был ноябрь и за окном было мрачно и сыро) и вдруг произнес:
"Я лютеран люблю Богослуженье,
Обряд их строгий, важный и простой
Сих голых стен, сей храмины пустой
Понятно мне высокое ученье..."
Я впервые в жизни слышала Тютчева и – разрыдалась. И многие тоже расплакались. Я вдруг поняла, что никогда в жизни более не увижу нашу учительницу математики. И "истеричку" тоже – никогда не увижу.
Тютчевская "дверь" за ними закрылась – раз и навсегда. Вернее кем-то закрыта. И еще я знала, что придет день и Лешеньку тоже "заберут". Ведь он – офицер. Офицер – той "царской армии". И что-то вроде князя для местных. А самое главное, – он наизусть знает запрещенного у нас Тютчева.
А Лешенька стоял и читал Тютчева и Есенина – пока не прозвенел звонок. А на другой день пришли и сказали, что теперь мы "временно" учимся "вместе с мальчиками". В "мужскую" не приходили. Говорили, что Лешенька якобы ходил куда-то и сказал так:
– "Я офицер и происхожу из дворян. Пару лет отсидел в исправительных лагерях. И в то же время я – директор школы. Ежели вы тронете любого из моих учителей, я напишу анонимку, что кто-то из вас сажает невинных, оставляя на свободе явного "контрика". Так что – вам придется арестовать меня первого".
Его не арестовали. В "мужской" учились дети всех "важных лиц" нашей "бывшей губернии". И "важным лицам" не захотелось терять – ни такого директора школы, ни такого Учителя Русского Языка и Литературы. Поэтому – в "мужской" так никого и не взяли...
В нашей школе было что-то вроде местного праздника, когда стало известно, что нас "объединили" со школой моего Лешеньки. Учительницы чуть ли не прыгали и – целовались, как девочки.
Я не решалась, я долго не решалась открыться ему. После окончания школы, я стала учительницей. Не совсем – настоящей, а... Ну, вы понимаете – многих "взяли", а учить детей надо и меня, как отличницу, "временно приняли" на ставку учительницы начальной школы, а на настоящую учительницу я стала учиться – заочно. Я решила стать учительницей Русского Языка и Литературы.
Потом... Потом наступил 1937 год и всех "важных лиц" тоже стали "забирать" по ночам. На Новогоднем празднике 1938 года Лешенька стоял совершенно один – всех его бывших покровителей уже "взяли", говаривали, что в тюрьме они наговорили на него – невесть что и самого Лешеньку возьмут со дня на день.
Все боялись к нему даже и подойти. А я... Вокруг него всегда вилось много женщин. Они были умнее, красивей, "тоньше" меня и я всегда страшно стеснялась. Подойти к Лешеньке было все равно, что прикоснуться к грозному Божеству – испепеляющему святотатцев.
Но в тот вечер он был один и я дождалась "белого танца" и пригласила его. Слово за слово, – я разговорила его, потом он пошел меня провожать. На прощанье он поклонился, церемонно поцеловал мою руку, и... Я не выдержала, я стала целовать его первой.
Я целовала шрам на его лбу, его рано поседевшие волосы, я прошептала, я стала умолять его – подняться ко мне в мою комнату в коммуналке... Он отрицательно качал головой и, вырываясь, шептал:
– "Нет... Не надо... Ты не понимаешь, – я – "Враг народа". Я всегда знал, я всегда видел – как ты глядишь в мою сторону. Я не могу... Из-за меня они "возьмут" и тебя!"
Он уже почти "вырвался", когда мне на ум пришли строки нашего любимого Тютчева:
"И гроб опущен уж в могилу,
И все столпилося вокруг...
Толкутся, дышат через силу,
Спирает грудь тлетворный дух..."
Лешенька будто замер, прислушиваясь, а я сказала ему:
– "Хорошо, тебя заберут. Что дальше-то? У тебя – Долг пред твоими Предками. У тебя должен быть Сын. У них должно быть – Продолжение Рода. Подари мне его. Я не прошу у тебя – стать твоею женой. Я хочу стать матерью твоего ребенка. Пошли ко мне в комнату. Я решилась...
Мама моя давно умерла, отца пять лет, как "забрали", а бабушка не пережила этого. Я знаю, как "забирают". Я не боюсь!
В день, когда ими разверсты могилы, единственное, что мы можем сделать – приготовить для нас еще одну колыбель".
Мы поднялись ко мне.
Затем были каникулы и я была месяц счастлива. Мой Лешенька жил у меня и мы были – женой и мужем. А взяли его – в феврале. Среди бела дня. Приехали на грузовичке, поднялись на второй этаж, вошли в его кабинет.
Как раз была перемена и по-моему вся школа смотрела на то, как его уводили. Он шел совершенно покойно и я почему-то видела на нем – не бесформенное пальто из непонятно чего, а шинель "царского офицера" и почему-то шпагу в дорогих ножнах. Мне даже привиделось, как у этакой лесенки в открытый кузов грузовичка один из энкавэдэшников отдал ему Честь, Лешенька как будто отстегнул от пояса шпагу, чекист принял ее, еще раз отдал Честь, они сели в грузовичок и уехали.
Знаете за что "забрали" его? В жизни не догадаетесь! Лешенька учился в Санкт-Петербуржском Университете и пошел добровольцем на империалистическую и служил в Русском Экспедиционном корпусе во Франции – вместе с Фрунзе, Якиром и Тухачевским. Был ранен в 1917 году и пару лет лечился по французским госпиталям. Поэтому и не воевал с "нашими".
Правда, – и вернулся он не сразу, а в конце двадцатых, когда здесь уже все решилось. Говорил, – "ностальгия замучила".
Именно из-за того, что он ни дня не боролся против Советской Республики, ему и дозволили стать учителем. Правда – сажали. На всякий случай. На сей раз его посадили за то, что он во Франции служил в одном полку с Тухачевским. Только – за это.
А у меня в конце февраля пришли месячные и я рыдала, как сумасшедшая. Я решила, что у Лешеньки и всего его Рода теперь никогда не будет Наследников.
Я ходила к нему в тюрьму, я носила ему передачи и в конце прошлого 1939 года мне вдруг сказали, что Лешенька "не сознался" и дело по нему будет закрыто. Все это время мне он него не было – ни единой записочки. И вот пару дней назад мне сказали, что сегодня – моего Лешеньку выпустят.
На все деньги я купила ему вкусненького, накрыла стол и пришла "забирать его" из тюрьмы.
Шел снег, печально и пасмурно. Я почему-то думала, что его выпустят чрез большие ворота, а он вышел из какой-то калиточки. В руках его был крохотный узелок с не пойми чем, Лешенька просто стоял, запрокинув лицо и снег падал на него пушистыми хлопьями.
Я увидала его и побежала к нему через улицу, Лешенька заметил меня и, как я поняла по его лицу, весьма удивился. Я повисла на нем, обливаясь слезами, а он только шептал:
– "Ты что же? Господи, ты ж молода, а я – старый. Зачем, Господи?! Зачем? Два года в твои лета – это Вечность! Не стоило тебе меня ждать... Я же ведь – Враг! Ты понимаешь? Я – Классовый Враг!"
Потом мы шли ко мне домой и я все рассказывала ему о том, – как дела у нас в Школе и про то, что у нас – не "забрали" почти никого и что его готовы принять назад – пока дворником. Ведь учителей не хватает и надо кому-то их заменять, а там, глядишь, месяца через два – из "дворников" его опять сделают нормальным учителем.
И про то, что хоть "прежних" пересажали, "новые" тоже учат своих детей в нашей школе и хотят, чтоб именно он – Лешенька опять стал Учителем Литературы и нашим Директором. Якобы они написали куда-то письмо и по этому письму Лешу и выпустили.
А он отвечал мне, что не получал от меня никаких писем, а передачи ему стали передавать только после того, как на место Ежова стал Берия и может быть "хоть теперь у них там наладится".
Да... Мы не сразу пошли домой. Я завела Лешу в ЗАГС, куда я загодя подала заявление, наврав, что мой жених в командировке. В ЗАГСе, конечно же – сразу же увидали справку об освобождении и статью, по коей Лешу задерживали.
Они спрашивали больше меня, чем его, – "Согласны ли Вы выйти за него замуж? Готовы ли Вы прописать его на своей жилплощади?"
А я отвечала: "Да, я – Согласна. Да, я – Готова. Да, я – Хочу взять Фамилию мужа. Да, я – знаю о его Происхождении".
Я отвечала и сжимала Лешенькину руку в моей, на самом деле боясь, что сейчас "придут" и все кончится. Но нас "расписали".
Мы вернулись домой и на столе уже стоял свадебный ужин. Так я стала Лешенькиною женой. И я знала – Господь пожелал, чтоб наши с ним дети были Законными. Несмотря – ни на что.
Далет
Хозяин
The Dictator
L'Autocrate
Der Herrscher
Цикл Любви – Зарождение
Москва – 1980 год
Однажды в апреле мы пошли на футбол. Не то, чтоб я был – фанат, иль еще что, но батя мой женился второй раз – на "деда Васиной" дочке. Бабушка моя кривилась при одном поминании "этих чекистов", но – что она могла сделать? Да и "мачеха" моя – что надо. На мозги не давила, но и... В общем, – нормальная мачеха.
А самое главное, – "деда Вася". Он мне чуть что – портрет деда под нос и почти шепотом:
– "Он – Граф, понимаешь?! Русский Граф, даром что – немец! Не было бы таких, как он – ничего б не было. А ты – кто?!
Ты почто деда позоришь?! Ты – смотри! Ты хоть и внук моего начальника, но я – ежель что... Рука – не дрогнет, заруби на носу!"
Я смеялся. "Деда Вася" только лишь на словах был такой грозный. На деле он всегда (даже по дому) ходил с этакой суковатой тростью в мешковатом спортивном костюме со значком "Почетный Чекист", постоянно беззлобно ругался и... баловал меня невозможно.
Не верьте большинству рассказов про чекистов и бывших разведчиков, "деда Вася" был человек очень набожный, всю жизнь ходил в церковь (правда там свой значок он скрывал под пальто), любил и выпить, и – рассказать про "дела". Правда, больше всего он любил рассказывать не про себя, но своего непосредственного начальника – моего деда. У него была целая коллекция фотографий военной поры, а одна из них была увеличена до половины моего роста и постоянно висела в гостиной дома моей милой "мачехи".
На фотографии стоял дед, деда Вася и еще трое офицеров их группы. Все – Герои Советского Союза. Мой дед – трижды. Посмертно. На всех пятерых пятнистая форма гитлеровского десанта. У всех пятерых рукава курток десантников закатаны до локтей и такие типичные – белобрысые эсэсовские физиономии с трофейной хроники. У всех пятерых – Железные Кресты за разные подвиги. У моего деда – Рыцарский Крест с Мечами и Дубовыми Ветками, эквивалент Золотой Звезды Героя для "наших" с той разницей, что "Рыцарский Крест" полагался лишь Баронам по Крови.
Они сидели на обломках какой-то мраморной – то ли колонны, то ль статуи. И на соседней колонне черной краской написано: "Привет Фатерлянду из солнечной Греции. Мы сели на Крит!" Разумеется, – по-немецки. Слово "сели" было употреблено именно так, как по сей день его применяют немецкие парашютисты.
Сели, закрепились и пять дней подряд отбивали атаки греков и англичан, не выпустив несчастных из окружения и не потеряв ни единого офицера. Всех к Крестам за сей подвиг. Всем повышения по линии немецкого Абвера. И Благодарности за сие от нашего Разведуправления. Май 1941 года.
Героями Советского Союза все пятеро станут позже. Именно потому, что в тот майский день их за проявленный героизм возьмут в Абвер. Жизнь странная штука. Запутанная.
Ну, да я – отклонился. Суть дела в том, что у деда Васи помимо моей милой мачехи был и сын. Сычев Валерий Васильевич. Скажем так, – высший офицер некоей забавной конторы. Глубокого Бурения – так сказать. А у дяди Валеры в свою очередь сын. Сычев Александр Валерьевич. Для меня – просто Сыч.
Сыч был старше меня на три года и во всем вел себя – как старший брат. И в то же самое время – капельку оруженосец. "Деда Вася" невольно приучил его, что мой дед – Граф, а Сычевы – так. Из "служивых". А стало быть должны слушать. В общем, – я слушал Сыча, потому что он был сильнее и старше. Он, – потому что я – Граф.
А теперь – про футбол. Стоило мне поступить в Универ, – как я с подачи Сыча оказался неважно где, с тою разницей, что нас "пасла" не милиция, но как раз эти самые – из "Бурений".
И вот однажды Сыч раздобыл красно-белые шарфы с шапочками и мы пошли "погулять". В общем, одному из наших попали палкой с гвоздями по лицу. Развалили щеку до черепа. Я-то парня не знал, говорили, что он филолог, да кто ж его знает, мы сами – первокурсники. В общем, когда мы их добили, Сыч взял эту дубину с гвоздями и пару раз шарахнул ее хозяину по заднице. А потом промеж ног, чтоб знал, как Родину любить.
Затем мы сложили этих гадов у ментуры и звякнули дежурному. Пусть разбирают. И вот тут – загвоздка. Пока поход, пока драка, спартаковские шарфы – хороши. А вот когда парню попали гвоздем... "Спартак" как раз вернулся в высшую и Москва встала на уши. Красно-белые вышибали красно-синих и бело-голубых из кабаков. Возвращались, так сказать, "к границам семьдесят пятого года". Так что менты на всех фанатов смотрели волками. А на красно-белых...
Филолога нужно было к хирургу, а в любом травмпункте по Москве – пост. Увидят наши шарфики-"петушки" – цоп и аля-улю...
Тут я вспомнил Хирурга. Ленка представила нас друг другу на одном сэйшене. Одной девке с "колеса" стало не по себе, и он откачал ее в полминуты. Короче, я его знал, он знал меня, а самое главное – я знал, что у него сегодня дежурство в мединституте!
Я шепнул Сычу, его псы бросились на шоссе и тормознули целый автобус. Мы с Сычом затащили в него истекающего кровью филолога и назвали адрес и цену. А Сыч уже из окна заорал, что Паша-"опарыш" за старшего и чтоб все – в общагу. Пусть вытряхивают баб из постелей, возьмут ящик белой в оперкомнате и раскрутят Гочу на "сушняк". Сегодня ночью – большая пьянка, в конце драка. Завтра все синяки – на это списать.
Автобус довез нас до институтской больнички, мы отдали – сколько обещано, и водила пожелал нам удачи.
Мы вошли в приемный покой и нам навстречу – Хирург. Увидал нас, сделал квадратные глаза и цедит:
– "Не знал, что ты – фанат".
Я отвечаю:
– "Пошел ты! Просто сегодня – двадцатое. Апреля. Вся мразь стеклась в город. Не в костюмах же нам ее привечать?!"
Так Хирург, как дурак, уставился на календарь. Я уж решил, что он не понял, да тут вылетает такой старикашка. Сам низенький, морда вредненькая, пенсне, как у Чехова, в жилетке, лысый, шнобель такой, что рядом с ним клюв нашего Хирурга – курносый. Вылетает и противным-препротивным голоском:
– "Фанаты? А ну – пошли отсюда..."
Тут Хирург цепляет дедушку за рукав и говорит:
– "Это не фанаты. Я их знаю. Это у них – как камуфляж".
Тогда дедок вперивается в Хирурга и говорит:
– "Война кончилась лет – сорок назад и я..."
А Хирург ему промеж глаз:
– "Война не кончилась. Сегодня двадцатое апреля. И сегодня они – прямо с войны..."
Дед поворачивается и тоже, как дурак, на календарь. А потом как заорет:
– "А вы что здесь стоите? Вы же – врач! В перевязочную больного! В перевязочную".
Сыч поволок филолога. Хирург побежал указывать путь, а я остался с дедком. Неудобно оставлять его одного. Он снял свое пенсне, посмотрел на меня близорукими, огромными глазами и протягивает белоснежный платок:
– "У Вас кровь, молодой человек".
Я утерся шарфом, посмотрел и порадовался, что он красно-белый – все не так заметно. Он подержал в руках платочек и говорит:
– "Знаете, похоже, я безнадежно стар. Начинаю упускать какие-то вещи. Так и не довелось сходить на футбол. Представляете?"
Я улыбнулся, поморщился из-за губы и отвечаю:
– "Мне – тоже..."
А он смотрит дальше и спрашивает:
– "Раз Вы не фанат, подарите мне свой шарф. Мне очень надо".
Я гляжу на свой красно-белый шарф, а он уже наполовину совсем красный. Я отрицательно качаю головой:
– "Не могу. "Спартак" – чемпион. А вот шапочку – ради Бога".
Нахлобучил я ему свой красно-белый петушок и дед стал похож на маленького пионера. Всем ребятам – примера. Он, так и не одев свои очки, ушел, а вместо него пришел Сыч.
Филолога нам вернули под утро. У деда были золотые Руки. У парня потом не осталось и шрама!
