Текст книги "Храмовник"
Автор книги: Александр Башкуев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)
Башкуев Александр
Храмовник
Александр Башкуев
Храмовник
"Не ссылайся", – прервал ее Храмовник,
"на различия меж нашими Верами.
На Тайных Собраниях нашего Ордена
мы смеемся над сиими детскими сказками".
Вальтер Скотт "Айвенго"
Шин
Шут
The Jester
Le Fou
Der Narr
"Открылась Бездна
Звезд полна.
Звездам нет счету,
Бездне – дна".
Москва – 1999 год
Я проводил его взглядом до самой земли. Люблю смотреть, как они падают... Задание я выполнил, полоса – вон она, и вообще – конец войны, их теперь – днем с огнем!
Только сделал разворот к полосе, как на меня вываливается этакая лосина: красная и вместо крестов – конская голова! Голова-то меня и смутила: пока думал, кто это, – скорость у него – ого-го, сверху падает и лупит по мне почем зря. Я так растерялся, что – на себя и очередь ему через голову. Они всегда сверху проходят, чтоб врезать мне еще раз, а тут – мой заградительный.
Да только дернулся я, дал сдуру очередь, а это же не Калашников Европа (черт бы ее побрал!), – перегрузок не любит, а я по сути "на кобру встал" – вот ствол и заткнулся. Не умеют в Европе.
Без пушки – не война, я сразу на крыло и – вниз. К полосе. И тут у меня из рук джойстик шарахнуло... Эта лосина с конскою головой сверху падала – из облака и влупила уже оттуда. А когда подошла, врезала еще раз и клюнула вниз, а не как все!
А я загляделся на падавшего и первой не видел. От второй ушел – прямо под первую! Да еще на хвост встал – меня в клочья!
Заиграла музыка. На экране появился аккуратный гробик и надпись: "Вас воскресить?" – я с досады аж по столу – кулаком.
Девятая кампания – я уж месяц летаю по вечерам, думал – хоть на этот-то раз! Блин... Не надо меня воскрешать. Неспортивно. Интересно, кто это меня? Точно – ас.
Смотрю в записи – так и есть: красный с конскою головой – сам "красный барон" фон Рихтгофен! Время: декабрь семнадцатого – я чуть не выругался. Ладно, от Рихтгофена – не обидно...
Дурак... У нас – Революция, скоро у вас офицеров пошлепают, летел бы под Ригу – комиссаров шмалять. Убьют ведь тебя, дурака!
И в жизни убили и здесь убьют. Навалятся всемером и кончат. Ваших-то уже всех посшибали! Ведь сам знаешь, что убьют...
А вообще, – нормальный мужик. Жаль, что убили. Ему где-то месяц остался. Блин... Жаль мужика.
Остался бы жив, Герингу не видать твоей эскадрильи, как своих ушей. Не было бы Геринга – Героя Войны, – привет "Пивному путчу". Не будь "Путча", не из-за чего сажать Гитлера. Не сядь Гитлер, не было б "Майн Кампф"! Не будь "Майн Кампф"...
Не было гвоздя – кобыла захромала. Лошадь захромала – командир убит. Конница разбита – армия бежит. Враг вступает в город, пленных не щадя... Жаль мужика.
За моей спиной кашлянули. Поворачиваю голову и вижу мою секретаршу Олю. Она уже надела шубку и смотрит чуть виновато:
– "Мы готовы. Вы кончили?"
Я смотрю на часы: без пяти одиннадцать. Блин... Конец года, директор кредитно-депозитного вся в делах, как сучка в репьях, а я дурака валяю. Рождество. Никто не хочет никого убивать и вообще... Все добрые, белые и пушистые. Никому не нужна огромная гайка к верному танку. Или винт к вертолету. Всем рождественских гусей подавай. В кленовом сиропе. А "утка-курка" – птичка маленькая, да костлявая, зачем ее за обеденный стол?
Оленька подошла ко мне ближе, откатила меня вместе с моим креслицем на колесиках и с неодобрением достала из-под стола пустую бутылку из-под "чухонки".
Так и не привык я ко всяким вискарям, да текилам со всякими там бурбонами, наполеонами. А вот водочку уважаю. Запал как-то раз на "Финляндию", вот теперь и пью лишь ее – "чухоночку"! Рекомендую.
Пока Оленька нагибалась, чтоб добыть из-под стола мой стакан, я ее чуток приголубил... Ну, так. По-свойски. Она чуток дернулась, покачнулась и я мигом усадил ее к себе на коленки. Поцеловал в щечку. Девонька еще сильней заюлила и с отчаянием глянула в сторону двери, я же сказал:
– "Да ладно тебе! Как будто она со мною не трахалась! Живее, чем ты мне подмахивала. Фигня. Все свои. Кроме мужа ее – опарыша. Белого, мягкого опарыша из кучи дерьма. Так ей и скажи!"
Оля попыталась еще раз вырваться, когда от двери раздалось:
– "Он пьян. Пойдем домой, Граф... Хватит уже. Пора и честь знать... Я жду вас на вахте".
В дверях стояла стройная, красивая женщина. Лена. Леночка... Что ж ты не дождалась меня, девочка? Дело прошлое – что мне, что Ленке, что Оленьке уже скоро сорок. А сердечко все еще екает. Хорошие были тогда времена! Жизнь красивей, да вода – мокрей.
Забыл доложить, – мы все ж ведь с одного и того же двора. С одной школы. Одного класса. Вместе в Универ поступали. И поступили. Странно было бы – не поступить.
У нас был забавный двор и забавная школа. Папаша мой – бывший секретарь одного из московских райкомов партии. Фамилия – Кравцов. (Наверно – слышали.) Дед – Трижды Герой. За Винницу, Тегеран и еще кой за что. Великий чекист. Командовал ротой в 37-ом.
Второй дед – сидел. И в 37-ом, да и – раньше. Из – "совсем бывших". Не Герой – нет. Полный кавалер Орденов Отечественной, Ленина, Славы, Боевого Красного Знамени... А вот – не Герой. По причине "социально чуждого происхождения". Зато – Народный Учитель. Директор той самой школы, где учили всех нас.
Правда, умерли они еще до моего рождения. Первый – на Войне, став Героем "посмертно". Второй... За год до моего рождения. Потому что в молодости отбили ему на фиг и – печень, и почки. Сами знаете – где, и сами знаете – кто.
Ленкин отец... Известный хирург. За немалые деньги делал кому нужно скромную операцию. Отрезал мальчикам – лишнее. Старший сын хирурга великого... Одного из тех самых врачей. Ага, – тех самых!
А Ленкина мать – из семьи потомственных ювелиров. Поставляли украшения Императорскому двору со времен Нессельрода. Был такой канцлер у Николай Павловича.
В общем... Смешались в кучу – кони, люди и залпы тысячи орудий слились в протяжный вой... Забавная у нас была школа. "Половина детей от парткома, другие – завхозовские, третьи – по знакомству..." Поэтому и сексуальная революция для нас грянула чуток раньше, чем для всех прочих.
О чем это я? Не важно... Теперь – все не важно. Я закрыл глаза. Я услыхал голос деда Васи – отца моей мачехи. Как-то раз, вспоминая про смерть моего деда – чекиста, деда Вася сказал:
"Мы все – Храмовники. Мы Предали и Продали нашу с тобой Землю Обетованную. Знаешь почему? Потому что...
Страшно прибыть в Иерусалим и найти лишь развалины. Страшно знать, что тысячи твоих друзей и товарищей легли черт знает ради чего, ибо в Гробу том – смрад, слизь, да – плесень! Страшно стоять на Голгофе и Думать не о Муках Его, но том – где здесь лучше бы поставить баллисту, иль плаху для палача...
Страшно знать, что доходы твои – от охраны караванов в Персию, Индию, да Китай, но не от сопровожденья паломников! Страшно помнить, что оборона этого грязного городишки с чьей-то вонючей могилою всем нам в убыток..."
Я тряхнул головой, отгоняя преследующее меня видение. Там внизу ползут танки. Наши, – Т-62. И я ловлю передний из них в перекрестье, а в шлемофоне: "Алекс, прикрой нас! Фойер, Алекс, фойер!" И я стреляю, а наши танки бьют в меня прямою наводкой и – некуда спрятаться. Я высокий – мне не удобно, приходится скособочиваться, а от выстрелов башню дергает и в горле першит от едкого дыма, а наши ползут на меня и в шлемофоне: "Алекс, гут! Гут! Фойер! Фойер!" И я вижу, как из одного из боковых танков – вдруг вырываются клубы черного дыма и появляются крохотные человечки и кто-то совсем рядом долбит по ним короткими злыми очередями... Потом страшный удар и огромное синее небо и меня тащат в пятнистой плащ-палатке немецкого бундесвера неизвестно куда и какой-то мужик, мешая немецкую и английскую речь, бежит рядом, крича: "Руссише швайне! Гут, Алекс, Гут! Вир стоп зем! Верштеен?! Кэн ю хир ми? Ви стоп руссиш бастардз!" А я лежу и думаю Господи, неужто я только что – вот этими вот руками, – в НАШИХ?!
Надо меньше пить. Надо – меньше пить... Черепицею шурша, крыша едет не спеша. Я как будто очнулся.
Оля уже стояла рядом со мной, протягивая мне мое старенькое пальто из "верблюжки". Я не стал его надевать. Перебросил его через руку и пошел, чуть тиская Оленьку к выходу с нашего "секретного" этажа. В нашем банке весь директорат – на этаже без окон. Без окон, без дверей – полна ж... огурцов! Вы не поверите, господа, но это – ножницы! А верней – вилы. Не к добру меня сегодня так развезло...
В подземном гараже водила наш уже закемарил – так долго работаем. Ленка села к нему, а меня Оленька загрузила на заднее кресло. Ленка сказала один раз:
"Горе ты мое, тебя теперь приходится вместо груза возить! Чтоб, ежели остановит кто – разгибать тебе пальцы".
Пора объясниться. Я – местный паблик рилэйшенз. Ежели нужно какого-нибудь буржуина в дым напоить – Граф. Ежели нужно сказать: "Ты че, братиша?" – опять Граф. Нужна огромная гайка к верному танку – я вывезу вам ее в моем партбилете. Нужна микросхемка к буржуинистой загогулине – я ввезу ее в моем каблуке. Шучу.
Что я – сявка, – самому лажей руки марать? Я – паблик рилэйшенз. Вы мне оффишиал риквест, я вам – гайку. А уж кому я башляю – лучше и не догадываться.
Хотите знать с какого именно НАШЕГО танка какой именно НАШ прапор ее только что открутил?! Вам это надо?! Еще раз ласково спрашиваю, – вам это надо? Ну и все. Вот и весь – паблик рилэйшен!
Тем временем мы доехали до нашего дома и нашего старенького двора. Секьюрити на воротах заглянули к нам в нашу машину, посветили нам всем в лицо маленькими фонариками и дали отмашку для ребят в будке с кнопкою для шлагбаума. Летит стая напильников. А где тут у них главный шлаг-БАМ?! Что-то хреново мне нонче... Видно, к дождю.
Когда машина остановилась у моего подъезда, Ленка повернулась к нам, посмотрела на нас с Оленькой и сухо произнесла:
– "Я скажу гувернантке, что Маша нынче у нас. С девочками. Проводи... Не дай Бог – сунет себе ствол в рот. С него станется..."
Маша, – это наша с Олькой общая доченька. А еще у меня есть Наташа общая с Ленкой. Я заделал ее перед тем, как меня выперли из аспирантуры. В армию. Только Ленка мне этого не сказала и родила девчоночку без меня. А сама вышла замуж за своего опарыша. И родила еще одну девочку.
Я, когда прибыл из армии, просил ее – вернуться ко мне. А она откуда-то знала – где я работаю и то, что у меня впереди Карабах. Ленка спросила, – хочу ли я сделать ее вдовой второй раз? В первый-то она меня уже однажды – оплакала...
И я сделал еще одну девчоночку – Оленьке. А замуж – она сама не пошла. Сказала, что так для нас для всех – лучше. Вот и вышло, что девки мои растут в одном доме – на одной лестничной клетке от двух разных баб. И ни одна из них за мною не – замужем...
Работа у меня – специфическая. Неровен час, – не женой, но – вдовой любую из них могу сделать. Поэтому Ленка живет в законном браке с нашим же одноклассничком – Пашкой-опарышем, а у Оленьки... Бывают иногда мужички. Иногда – я. Но чаще, – она у меня. Ежели Ленок не в постели...
Девчонки уже почти взрослые, – тяжко всем нам в глаза им смотреть. Так и живем. На три дома. С гувернантками...
Впрочем, – с гувернантками я – ни-ни. Должны ж быть хоть какие-то в жизни приличия. Со служанками, – это все равно что стать папашею Карамазовым на старости лет! Нет уж... Блудить – так в своем кругу. Среди равных. А от голытьбы – одни Смердяковы.
Покажешь им штуку баксов – они и готовы по-всякому. Не катит. Все, что чересчур в жизни просто – не катит. Не спортивно.
А кроме того... Я – однолюб. Я Люблю мою Ленку. Мне здорово Спать с Оленькой, – лишь одна она меня понимает. А со шлюшками разными... Много их. Не катит.
Оленька довела меня до двери моей (а может – нашей с ней?) хаты, завела в дом и я сразу же на пороге стал ее тискать и заголять. Она была в шубе и пока я добрался до ее сладкого тела, мы с ней получили немалое удовольствие.
А потом мы забрались в постель и славненько трахнулись.
Алеф
Маг
The Pretender
Le Bateleur
Der Gaukler
Цикл Воли – Зарождение
Поселок Мальчики – 1925 год
Всякий раз мне снится все тот же сон. Вечер, наша усадьба, матушка и моя сестра Аннхен играют в четыре руки. Камин по случаю нехватки дров заделали железной заслонкой и теперь там не видно огня. Слышно лишь – как шумит что-то этакое, как живой зверь, и через тонкие щелочки видно что-то ослепительно алое.
Мы все теперь живем в двух больших комнатах – по обе стороны от былого камина. Мы – я, мама, сестра и мамин брат – дядя Арнольд, а в другой две семьи наших слуг. Бывших слуг.
Русские все разбежались, говорят – день-два и обязательно придут комиссары... У нас остались лишь немецкие слуги. Странная вещь, – это уже третий дом, коий я называю моим.
Когда-то мы жили в Митаве – столице Курляндии. Потом началась Война, русские отступали и всех нас в 1915 году выселили на восток. Боялись, что мы перейдем на немецкую сторону.
Мы переехали в Санкт-Петербург, где у нас был "русский особняк" на Каменном острове. В "маленькой Курляндии", как ее называли. В 1917-ом сразу же после Февральской – нас выселили и оттуда. Как – "неблагонадежную нацию".
Тогда мы переехали сюда – под Петрозаводск в наш "охотничий домик". Все говорят, что и отсюда пора уезжать – по соседним домам рыщут комиссары с чекистами и... убивают всех наших. Но мама не хочет никуда ехать. Говорит, что дома (все мы по сей день зовем Германию – "домом") еще хуже. Наша собственная – немецкая мразь учинила там революцию почище русской! Убивают всех офицеров, глумятся над женщинами, – страшно...
Да и... Мама ждет домой папу. Он, как немец, был выведен из состава действующей – перед самой войной и отправился служить в Сибирском корпусе: то ли в Туркестан, то ли – Монголию.
Мама говорит, что это последний наш дом, где он нас еще сможет найти. Вот приедет он из Монголии, заберет всех нас и тогда мы уедем. Куда-нибудь. Может в Англию, где у нас много родственников, а может и – Штаты. Или Аргентину. Папе решать.
Дядя Арнольд с ней не согласен. Он верит, что комиссары нагрянут со дня – на день. Он говорит, что дело не в том, что мы – бывшие, но... Просто у нас – остались деньги и драгоценности. А комиссары с чекистами – те же воры. Они убьют нас на за то, что мы – бывшие, но – чтоб никто и никогда не смог рассказать, – сколько они в этом доме награбили!
Мама в ответ пожимает плечами:
– "Ты преувеличиваешь, Арно! Ты – Крест мой. Ты – вечный трус. Кто тебя просил называться толстовцем?! Твое поведение недостойно нас Рыцарей. Истинный немец должен идти на Войну и Умереть, если что... Да, они могут прийти. Да, они могут убить нас.
Ты думаешь, я... Я побегу от этого быдла? Да, мы переезжали из дому в дом. Мы – подданные Российской Империи и ежели наша с тобой Родина принимала Закон, согласно коему...
Ужасный Закон. Несправедливый. Кощунственный. Но – Закон! И любой Истинный Рыцарь ОБЯЗАН ПОДЧИНИТЬСЯ ЗАКОНУ, как бы ни был этот Закон несправедлив! Это Суть – Рыцарства. Нашего – НЕМЕЦКОГО Рыцарства.
Поэтому мы – переезжали. Но бежать от убийц, негодяев и Хамов. Я никуда не побегу. Верней, – побегу. Но лишь – за мужем! По его Воле, Приказу и Требованью!"
И вот мы живем в "охотничьем домике", ожидая неизвестно чего. Каждый вечер мама зажигает свечи над старинным роялем и они с моей старшей сестрой садятся за пожелтелые ноты, кои каким-то мистическим образом нашлись здесь – в карельской глуши.
Я сижу у самой двери, прислонясь спиной к печи и мне тепло и уютно, а дядя Арно сидит рядом со мной и курит трубку. У нас уже почти нет хорошего табака, но дядя нарочно ездит в Петрозаводск и выменивает что-нибудь на табак. Такой уж он человек. Не может курить "самосад". Толстовец.
С улицы шум, – слышно как подъехали сани. Да не одни – много!
Я вскакиваю и кричу: "Это – папа!" – и сразу же осекаюсь. У дяди Арнольда какой-то стеклянный взгляд. Он трясущимися руками начинает выбивать трубку прямо на пол и растаптывать табачный пепел по былому паркету. Я не верю своим глазам, – табачный пепел трудно отмыть – фрау Краузе необычайно расстроится.
Сзади раздается сухой мамин голос:
– "Не обращай внимания, Аннхен. У дочери настоящего Рыцаря нет ни нервов, ни – трясущихся рук! Ты сбилась. Раз-и, два-и..."
Дядя Арнольд отпирает дверь в нашу комнату, в прихожей уже сгрудились слуги. Они – и вышли из своей комнаты, и в то же время, – как бы пытаются спрятаться – здесь, среди вешалок.
В дверь бьют чем-то тяжелым. Дядя откашливается, кивает старому Фрицу и тот отпирает огромную дверь.
Я на всю жизнь запомнил их лица. Потом – на всяких малинах, да кичах мне говорили: "Комиссары – жиды! Продали Русь инородцам!" Не знаю...
Они зашли какою-то темной, серою массой. Человек двадцать. Из семи тех, кого я успел увидать, да запомнить – еврейские лица были у одного, может двух. Остальные же... Испитые лица уличной мрази. Люмпенов, как их называли мои домашние учителя.
И еще – я запомнил их выражения лиц. Они смотрели на нашу мебель, как голодные сироты – на господскую елку. Кто-то из них сразу же потянул бархатную гардину, она захрустела, оторвалась и чекист... Бросил ее куда-то назад с криком:
– "Примите кто-нибудь. И давайте мешки. А то – не хватит!"
В следующий миг дядя Арнольд подхватил меня на руки и с силой бросил прямо в окно с криком:
– "Беги, Клаус! Они всех перебьют!" – грохнул выстрел.
В следующий миг я с головой провалился в высокий сугроб, выбрался из него и побежал, что есть сил, а за мною все хлопали и хлопали выстрелы.
Когда я упал в снег, совсем обессиленный, я понял, что из меня течет кровь. Я немного порезался, вылетая через застекленное окно, и теперь у меня чуток кровило со лба и щеки. Я не знал, что мне делать и... Я вернулся назад. Кружным путем. Под утро.
Я вернулся, чтоб услыхать, как кричат мама и Аннхен. И фрау Краузе. И ее дочь Паула. И фроляйн Мильх...
А я лежал в снегу и все это слушал и – ничего не мог сделать. Я даже не умел стрелять – потому что мне в ту ночь было лишь десять.
Потом... Чекисты уехали, а я бегал вокруг горящего дома и – не мог ничего. Единственное что меня утешало: маму и Аннхен убили под утро. Об этом говорили сами чекисты, когда садились на свои груженые сани. А еще они сравнивали маму и Аннхен, как – женщин.
Когда все догорело, я пробрался на бывшую кухню. Я нашел их. Они лежали там – рядышком, сильно обгорелые – лицом вниз. Видно их – то ли облили чем-нибудь, то ли – посыпали порохом, потому что... Остались лишь обгорелые кости с ошметками мяса и я только лишь по размерам, да остаткам одежды различил тело мамы и Аннхен.
В обгорелых черепах с остатками волос на них были дырки. В районе затылка. А кости рук так и остались сведенными за спиной и огонь так и не дожрал остатки веревок, коими они были скручены.
И я сидел над телами и возносил Хвалу Господу, что все кончилось именно так: пуля в затылок – легкая смерть.
Знаете... Я не мог долго быть рядом с ними. Я, как сын офицера и Рыцаря – знал, как убивать, и – как умирать, ежели что, но... Эти два обгорелые трупа не были моими мамой и Аннхен. Мама и Аннхен вознеслись прямо на небо, а это... Тлен и чей-то пепел.
Я забросал трупы снегом – жирным, почернелым с запахом горелого сала и копоти, извинился пред телами слуг, что не могу их прикрыть и пошел искать дядю Арнольда.
Я не нашел его среди прочих и решил, что он – верно, был убит сразу в прихожей, а там – все здорово выгорело.
Меньше всего пострадал бывший кабинет моего отца. Я забрался в него, собрал все теплые вещи, что смог надеть на себя и вышел из дому, чтоб никогда в него не вернуться.
Чекисты забрали почти что все, кроме того, что им невозможно было – ни носить, ни продать. Поэтому я шел по карельскому лесу в парадной шинели офицера Императорской Гвардии и полы ее волочились за мной.
Шинель быстро отсырела, намокла и стала как камень тянуть меня за собой. Тогда я решил бросить ее, и уже снимая, случайно сунул руку в карман – там я вдруг нащупал крохотный золотой медальон с гравировкой и маминым лицом на эмали. Я – Верующий и во всем вижу Волю Божию. Я понял, что Господь послал мне его – неспроста. Я отрезал от тяжкой шинели шнур к аксельбантам, продел его в дужку последней памятки о матушке и надел шнурок на шею.
Я (даже в десять лет!) знал, что это – ошибка, коя может стоить мне жизни. Но я – Рыцарь и готов был рискнуть.
Я очнулся. Снова раскрылась дверь к проверяющим и былой унтер Потапыч, щурясь, громко прочел:
– "Крафт! Эй, Граф – твоя очередь!"
Я вошел в длинную, похожую на извилистый коридор учительскую "Образцовой колонии для беспризорников" и сразу понял – они выследили меня.
Комната была заполнена людьми в штатском, по одному виду коих можно было сказать, – ЧеКа. Столько лет, столько дней я скрывался от них... И вот теперь – все. Они меня взяли.
Во главе стола сидел длинный худощавый человек в выцветшей гимнастерке с козлиным лицом и бородкой. Он читал какие-то бумажки, сложенные перед ним. Не глядя на меня, он указал рукой на ряд стульев и я хотел сесть на ближайший. Кто-то вовремя прошептал:
– "Атенсьон!" – и я увидал, что у стула ножка надломлена. Я поменял его и другой человек со смехом добавил что-то еще. На чьем-то птичьем. Слишком поздно я осознал, что у этого стула непрочная спинка и чуть не упал.
Кто-то чуть засмеялся, кто-то что-то шепнул. В длинной темной комнате будто бы ожили десятки теней. В этот миг козлоликий чекист, тряся своей редкой бородкой , прочел:
– "Крафт Николай Янович – немец, атеист, родился в Ташкенте в 1911 году в семье инженера-путейца. Отец – комиссар Путей Сообщения Туркестанской Республики. Казнен вместе со всею семьей в дни басмаческого выступления... Круглый сирота.
Поступил в колонию три недели назад из тифозного карантина после выздоровления от сыпняка. Свободно говорит по-немецки, по-русски – с сильным акцентом. Пользуется непререкаемым авторитетом среди прочих воспитанников. Кличка, – производная от фамилии – Граф. Все верно?"
Я чуть кивнул. Козлоликий показал мне старую затертую фотографию с человеком в форме путейца, обнимающего такую же светловолосую женщину и трех детей. Я кивнул еще раз. "Да, это мы – Крафты". Так мне сказал тот, умиравший от тифа парнишечка.
Сам не знаю, – почему я его подобрал. Он бредил по-нашему, по-немецки, а никто не мог разобрать и все думали его бросить.
Я случайно пристал к той компании. Меня с улицы взяли воры, кои и научили всяким премудростям. Как вскрыть замок, как взломать дверь, иль залезть в форточку. Лет пять так и жил, а когда всех повязали, "сорвался" с пересылки.
На той пересылке я "погонялово" получил, а по малолетству меня не шибко-то охраняли. Вот и "спрыгнул".
Пристал к мелкоте, а потом – дернула меня нелегкая ходить за умирающим! (Видно, и укусила меня в эти дни вошь.) Когда парень помер, будто сам Господь подсказал мне, и взял я из тряпья и лохмотьев старую фотографию и справку – "Свидетельство о Рождении", выданное комиссариатом Туркестанской Республики.
Когда очнулся, все кругом меня звали – Крафт и всячески нянчились. Я и думать не мог, что папаша этого Крафта прославился комиссаром и мальчонку все эти годы искало ЧеКа!
– "А это... Откуда он у тебя?"
Козлоликий чекист держал за почернелый шнурок крохотный золотой медальон с инкрустациями. Медальон был открыт и из него на меня глядел лик моей мамы. И я знал...
– "Нашел".
– "Точно нашел? Не украл?"
– "Я – не вор. Нашел".
Чекист задумчиво посмотрел на меня, а потом еще раз на мамино изображение на драгоценной эмали. Тихо пробормотал:
– "Странная штука Наследственность. Ты нисколько не похож на своих же родителей, а на эту женщину... Как родной сын.
Дорогая вещица. Что ж не продал-то?"
– "Понравилась. Дорогая, – вот и понравилась".
Чекист, не выпуская из рук крутящийся на шнурке медальон, достал какую-то папку, и протягивая ее мне, вдруг спросил:
– "Посмотри-ка на эти вот фотографии. Не узнаешь ли там кого? Посмотри повнимательней".
Я сразу же узнал их. Они сидели с красными бантами, да в солдатских папахах. Я запомнил их лица – тех, кто приезжал в тот вечер к нам в дом. Узнал ли я их? Как я мог – забыть хоть единого?!
Я просмотрел все показанные мне фотографии, навсегда запомнил надписи на знаменах: "Особый отряд ЧеКа Петрозаводской волости", и... вернул их со словами:
– "Нет. Ни единого".
Козлоликий человек в выцветшей гимнастерке все это время испытующе смотрел на меня и отцов медальон покачивался в его нервных пальцах. Услыхав мой ответ, он небрежно сказал:
– "Раз так... Этот медальон я забираю. Это – вещественное доказательство к одному старому делу. Ты... не против?"
– "Это – не мой. Я нашел его..." – у меня похолодели руки и ноги, а горло сдавило, когда я отвечал эти слова. Но в мозгу звучал мамин голос: "Не обращай внимания, Аннхен. У дочери настоящего Рыцаря нет ни нервов, ни трясущихся рук! Ты сбилась. Раз-и, два-и..."
Я сам удивился, заметив, что когда мне подали фотографию Крафтов, руки мои были совершенно покойны. И я мог покойно глядеть в лицо козлоликого.
Тот, не глядя, кинул куда-то в сторону медальон, он стукнулся в какой-то там ящик и... Я очень хотел посмотреть – куда он упал, но – не мог сделать этого. Я аккуратно сложил старую фотографию Крафтов, "Свидетельство о рождении" и хотел уже встать.
Следившие за мною чекисты сразу все зашушукались, двое из них попеременно склонялись к козлоликому и что-то шептали ему на ухо. У них был такой вид, будто они наконец-то поймали ужаснейшего преступника и сердце мое – опять ушло в пятки.
Чекист с козлиной бородкой знаком приказал мне сидеть, достал откуда-то из стола пачку дорогих папирос и двинул их в мою сторону. Я отрицательно качнул головой, и он, усмехнувшись, сказал мне:
– "И верно. Курить – здоровью вредить. Я расскажу тебе одну сказку. Тебя она, конечно же не касается, но мне хотелось бы, чтобы ты о ней знал. Мне кажется, что... Мы не понимаем друг друга. А мне хотелось бы найти с тобою – общий язык.
Жил-был один офицер. Так же, как и ты – граф. Только лишь не по кличке, но – званию. И был он – немцем.
Так уж получилось, что многие родственники его жили, да и сейчас живут за границей – в Германии. Поэтому, – когда разразилась германская, его отправили на восток – комполка в Туркестан.
Жена же его – курляндская немка такого же круга и положения была выселена сперва в Питер, а потом и – под Петрозаводск. Была она настолько богата и родовита, что в ссылку сию с ней отправились даже слуги. Так бывает у немцев...
Когда произошла Революция, граф вступил в армию Колчака и погиб в одном из сражений. Тело его было обнаружено и труп захоронен со всеми почестями. Согласно правилам, принятым средь колчаковцев, сообщение о смерти его было передано и в Германию, и к нам – в Россию.
Иных наследников у графа не было и все состояние после смерти досталось жене и двум детям. Их искали в Петрозаводске, но, говорят, что – графиня никогда не покидала свой дом, а вместо нее в получении Известия о Наследстве расписался ее младший брат – всецело принявший Революцию.
Сложно сказать, – как бы все повернулось, но Наследники огромных богатств, находящихся вне пределов России, поступали на особый учет и сразу же из Москвы в Петрозаводск выехал спецотряд Чрезвычайной Комиссии, коему было приказано срочно вывезти графиню с детьми для особого разбирательства. Не скрою, – кое-кто надеялся, что женщину удастся уговорить передать все ее зарубежное состояние – в обмен на... скажем так – безопасность ее малышей.
Но когда сей отряд прибыл в Петрозаводск, выяснилось... Якобы неизвестная банда напала на дом и убила графиню, ее детей и всех слуг. Чудом выжил лишь младший брат той самой женщины, что была изображена на найденном тобой медальоне. Этот человек уже получил свидетельства о смерти всей несчастной семьи и выехал из страны, чтоб получить неслыханное наследство...
После гибели сестры, племянника и племянницы именно он унаследовал все их состояние!
Нашей комиссии это все не понравилось, мы стали копать и выяснили удивительную подробность: ежели бы графиня, или кто-нибудь из ее детей остались в живых, богач сей – стал бы нищим! Война прошла как раз по владениям их семьи и все – решительно все уничтожила! Зато имущество зятя этого человека оказалось почти что – не тронутым.
Мало того... Следователи обнаружили еще одну вещь. В семьях чекистов и следователей местного отдела ЧеКа обнаружились предметы и вещи, вывезенные из дома вырезанной семьи. Нашлись свидетели, утверждавшие что в некую ночь местный отряд ЧеКа выезжал за город, а вернулся с санями, груженными барахлом.
По-моему приказу все эти люди были немедленно арестованы, а моя комиссия начала особое следствие. Огромные деньги ушли из страны и кто-то должен за сие отвечать.
В ходе следствия выяснилось... На пожарище не хватило одного трупа. Тело десятилетнего мальчика бесследно исчезло, а местные охотники подтвердили, что вокруг дома в ту страшную ночь ходил мальчик. Они указали и место, где он лежал, следя и слыша все, что происходило в том доме, и то... где он бросил дорогую шинель офицера-гвардейца. Глупо.
Кто, кроме ребенка, мог надеть на себя длиннополую шинель гвардейского офицера в начале 1920-го? Глупо. И мы знали, что мальчик – остался жив. Все эти годы мы искали его.
Нам нужен был законный Наследник, коий смог бы перевести в Россию унаследованное имущество. Но вместе с нами делом сиим занялись и... наши политические противники. Они предпочли работать с человеком, убившим собственную сестру и племянницу.
Не так давно... Не так давно пришла весть, что человек сей уже завербован и работает теперь на нашу разведку. Появился новый приказ... Ежели нам и удастся найти некоего пропавшего мальчика, он должен... Исчезнуть. Ибо теперь нам невыгодно его появление.
Знаешь что?"
Мне казалось, что кто-то огромный взгромоздился на мою грудь и нельзя ни вдохнуть, ни – выдохнуть. Человек же в выцветшей гимнастерке с раздражением вдруг взмахнул рукой и сказал:
– "Произошло преступление! Чудовищное преступление! Я сам – в молодости много чего натворил, но тут... Чистой воды уголовщина! Мы отпустили всех этих... С позволенья сказать – чекистов, хоть я и настаивал на Трибунале для любого из них! Такие люди позорят и меня, и – всех нас! У нас должны быть – Чистые Руки! Ты понимаешь, – Чистые Руки!
А когда детоубийцу выставляют нашим агентом... Увы, это – Ленинград и Ленинградская область! Там всем заправляют... всякие сволочи! Я ничего не могу тут поделать!
Ты меня понимаешь?!"
Меня будто ударили по голове. Люди с сожалением и ободреньем в глазах смотрели все на меня, а я вдруг осознал, что неправильно понимал все их взгляды. В горле у меня пересохло, я хотел что-то сказать, когда человек в выцветшей гимнастерке пробормотал:
