Текст книги "Крым"

Автор книги: Александр Проханов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 24 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Глава 10

Лемехов сосредоточил внимание на программе лазерной орбитальной системы, которая выводилась в космос сверхмощным носителем. Система фиксировала старты баллистических ракет противника, передавала информацию на дальнобойные орбитальные лазеры, и те сбивали ракеты врага. В дальнобойных лазерах использовались линзы и зеркала из особых стекол с идеальной поверхностью. Лемехов торопил строительство новых объектов, способных создавать подобные стекла. Теперь он ехал на подмосковный оптический завод, где предполагалось строительство новых цехов.

Лемехов находился в одной машине со своим заместителем Леонидом Яковлевичем Двулистиковым. Смотрел на его сосредоточенный утиный нос и чуткие хрящевидные уши и строго выговаривал:

– Вы возьмете под личный контроль строительство этих цехов. Сегодня же проведете совещание с представителями Минобороны, Военно-промышленной комиссии и Министерства промышленности. Соберете строителей, ученых и финансистов. И выработайте, наконец, черт возьми, внятный график работ.

– Мне будет трудно провести совещание без вас, Евгений Константинович. Моего авторитета не хватит.

– При чем здесь авторитет! Говорите жестко от моего имени. А мне дайте вздохнуть. Я сегодня иду в театр, слушаю оперу «Борис Годунов». Вы можете меня отпустить? Ведь я вам не нянька.

– Есть вопросы, Евгений Константинович, которые без вас не решаются, – упрямо возразил Двулистиков.

– А если я умру? Или меня прогонят с работы? Или переведут на другое место? Вы, мой заместитель, займете мою должность. Вам придется самостоятельно решать все вопросы.

Хрящевидные уши Двулистикова побелели, а мочки налились, словно ягоды брусники. И он, как в редких случаях душевного волнения, пренебрег субординацией и обратился к Лемехову, как давний товарищ:

– Женя, что ты говоришь! Лучше я умру, чем умрешь ты! Если тебя отстранят от работы, я в ту же секунду уйду! Я не предатель. Если кому-то ты не угоден, я этим никогда не воспользуюсь. Если ты перейдешь на другую работу, я уйду вместе с тобой. Пойдешь прорабом на стройку, и я пойду. Пойдешь учителем в сельскую школу, и я пойду. Пойдешь улицы подметать, и я пойду. Я тебе сказал, что останусь с тобой до конца, и ты мне верь!

Лемехову были приятны эти уверения в преданности. Усмехаясь, он поддразнивал Двулистикова:

– Если меня, как скифского царя, закопают в курган, то придется и тебя заколоть и закопать рядом. Ты согласен?

– Женя, я согласен! Я уже в одном кургане с тобой!

Лемехов пожалел о своей шутке. Благодарно посмотрел на товарища, лицо которого трепетало от волнения.

Они приехали в подмосковный город. Здесь размещался оборонный завод оптического стекла, уцелевший в камнедробилке недавних лет. Инженеры сберегли драгоценные технологии, не отдали на растерзание «реформаторам», которые рубили под корень могучее древо советской промышленности. Стекло продолжало вариться, оснащая танки, корабли, самолеты прицельной оптикой.

Директор завода показывал Лемехову площадки под будущие цеха. Лемехов выслушивал жалобы директора на затруднения. На городское начальство, не отдававшее под строительство землю. На проектировщиков, медлящих с чертежами. На финансистов, не дающих денег на приобретение немецкого оборудования.

– Наши люди, Евгений Константинович, хотят работать. Истосковались по большому делу. Мы – люди космические, нам на Земле тесно. Нам черепахи не пример. Нам подавай скорость света.

– Я знаю, вы люди света, работаете со световым лучом. Вы алхимики, варите стеклянное зелье.

– Мы еще и астрологи, потому что в нашем стекле отражаются звезды.

Они шли по цехам, и Лемехов с юношеским интересом наблюдал за работой стекловаров, этих «людей света», колдующих над стеклом. Не тем, оконным, что вставляют в окна или украшают на фасады банков и супермаркетов. А тем драгоценным и таинственным, в котором свет обнаруживает свои волшебные свойства. Отражается, дробится, фокусируется. Складывается то в огненный разящий луч. То в туманное отражение бесконечно удаленных звезд. Лемехов где-то слышал, что в древних захоронениях находят скелеты, у глазниц которых сверкает кристалл горного хрусталя. Этот кристалл преломляет луч света, соединяя мир мертвых и мир живых. Не такие ли стекла создавались на этом заводе?

От керамических печей, от титановых тиглей веяло жаром. Гудели форсунки. Метались рыжие отсветы. Мерцали индикаторы. Варение стекла и впрямь напоминало алхимию, колдовское действо, сотворение отвара, в который подсыпали множество порошков и специй. И каждая добавка сообщала стеклу особое свойство, оттенок и свет, задерживала или пропускала световую волну. Извлекала из светового луча скрытую силу. Превращала реющий в мироздании свет в грозное оружие или в хрупкий инструмент познания. Как целебный бальзам настаивается на горных кореньях и травах, так это расплавленное стекло настаивалось на частицах свинца и золота, цезия и бериллия.

– Когда мы на ладан дышали, Евгений Константинович, к нам приезжали американцы. Просили продать рецепт стекла, устойчивого к радиации. Не только для самолетов, попавших под атомный взрыв, но и для марсианского корабля в потоках космического излучения. Мы деньги не взяли, секрет сохранили. Когда на Марс полетим, вы к нам обращайтесь, Евгений Константинович. Сейчас мы вам покажем марсианское стекло.

Директор махнул рукой. Рабочие подцепили раскаленный тигель к подвесному устройству. Повлекли окруженный пламенем тигель через цех к металлической форме, пустому стальному ящику. Тигель медленно наклоняли, и из него истекал вялый оранжевый мед, медленный тягучий язык, от которого лицу становилось жарко, а по цеху разливалась заря, будто вставало солнце. Форма принимала стекло, и оно янтарно дышало, окруженное нимбом.

– Теперь, Евгений Константинович, это стеклышко будет остывать. Его остыванием управляет компьютер. Программа остывания – это наша тайна. Секрет нашей кухни. Американцы хотели узнать секрет, а я им сказал: «Возьмите, говорю, ложечку и хлебните. Может, угадаете».

Директор, освещенный стеклянным слитком, таинственно улыбался, как хранитель волшебных тайн. Пояснял Лемехову, что слиток остывает несколько дней, а иногда и недель. А огромное зеркало для лунного телескопа остывало два года.

– А эти алмазные пилы мы заказали в Японии. Они занесены в список запрещенных к продаже товаров. Но японцы не любят американцев. Продали пилы втайне от них. «Пилите, да нас не выдавайте!»

Многотонный стеклянный брусок, похожий на льдину, подводят под алмазную пилу. С жужжанием и звоном пила рассекает льдину на тонкие ломти. Членит прозрачную глыбу на матовые пластины. Из них, отшлифованных до блеска, будут созданы линзы для биноклей и подзорных труб, танковые триплексы и прицелы, дальномеры и телевизионные трубки. Соединенные с электроникой, они наполнят самолеты и танки, рубки кораблей и космические аппараты. Хрустальные зрачки помогут обнаружить врага и уничтожить его, на земле, на воде и в небе.

– Спасибо вам, Евгений Константинович, мы с вашей помощью получили заказ на стекла для лунной атомной станции. Уже смоделировали их работу на компьютере и получили отличный результат. Вы же видите, Евгений Константинович, мы вполне современное производство. Давайте строить новые цеха. И мы весь мир застеклим. Мы же стеклянные люди.

Лемехов трогал зеленоватые стекла, похожие на прозрачные леденцы. Их вставят в смотровые гнезда атомных станций. Оператор механическими стальными руками будет извлекать из реактора прогоревшие твэлы, заменять их новым горючим.

– А это уникальные зеркала для установок термоядерного синтеза. В этих зеркалах, если хотите, отражается будущая энергетика. «Ты мне, зеркальце, скажи, и всю правду расскажи»! Александр Сергеевич Пушкин знал секрет этих стеклышек.

Лемехов рассматривал зеркала, слушая пояснения директора. Эти зеркальные стекла собираются в установку, в которой лучи множества лазеров направляются к мишени, обстреливают ее сверхточными попаданиями. Удар света поджигает мишень, превращает ее в крохотный плазменный взрыв. Из этого взрыва вычерпывается электрический импульс. Пульсирующие безопасные взрывы становятся источником дешевой электроэнергии. Утоляют энергетический голод планеты.

Лемехов был увлечен волшебными стеклами, игрой светового луча. Преклонялся перед людьми, сохранившими завод среди погромов и разорений. Восхищался директором, в котором, казалось, сияет тихая радуга. Стекловарами, подобно алхимикам кидающими в печи крупицы золота и свинца. Молодым инженером, играющим зеркалами, в которых мечется солнечный зайчик. Лемехов расспрашивал о помехах и трудностях, мешавших работе. Обещал помочь. Хотел быть полезным этому героическому заводу, без которого невозможно оборонное дело, невозможно становление государства. «Русская история, – думал он, – световод, по которому из древности в наши дни льются потоки света. Пробиваются сквозь тьму, пронзают ослепительными вспышками черные тромбы истории. Выполняют божественный завет о неизбежной победе света над тьмой, вечной жизни над смертью. Смерть одолима, не только здесь, на Земле, но и в бесконечной Вселенной, где гибнут звезды и умирают планеты. Смерть одолима, ибо мир сотворен как источник света, и тьма не объемлет его».

– А есть ли такие стекла, что пропускают луч из нашего мира в мир загробный? Лазеры, своими лучами уничтожающие смерть?

– Построим новые цеха и создадим такие стекла, Евгений Константинович, – серьезно ответил директор.

Лемехов увидел огромную стеклянную чашу, похожую на черное озеро. Над поверхностью озера мерцала слабая вспышка, хрупко отражалась в стеклянной толще. Директор подвел Лемехова к чаше. Чаша была громадным зеркалом телескопа, которое привезли на завод из обсерватории в горах Кавказа. С великой предосторожностью его спускали с горы в долину. Грузили на платформу и доставляли в низовья Дона. По Дону, по Волге влекли по воде до Москвы-реки. Осторожно, как драгоценный сосуд, привезли на завод. Установили в цеху, где его шлифуют и полируют, удаляя с поверхности образовавшиеся шероховатости и неровности. Сообщают зеркалу способность видеть зорче, различать во Вселенной незаметные прежде светила.

– Для шлифовки, Евгений Константинович, уже недостаточны прежние мастики и пасты. Шлифуем с помощью ионных пучков. – Директор указал на мерцающую вспышку. – Эти пучки вылизывают поверхность зеркала, снимая неровности величиной с молекулу. А это является воплощением нанотехнологий. Откусываем от стекла по молекуле.

Лемехов смотрел на зеркало, похожее на огромный недвижный глаз, полный таинственных туманов, слабых мерцаний, отраженных звезд и галактик. Из глубины зеркального глаза исходила влекущая сила, бессловесная молвь, неодолимое притяжение. Завороженный, испытывая больное влечение, будто его затягивал незримый водоворот, Лемехов стал приближаться к черной воронке. Заглядывал в глубину, падал в бездну, терял свое имя, память, способность дышать. Мчался в черную бесконечность, из глубины которой тянулись ужасные щупальца. Теряя рассудок, он испытывал жуткую сладость, мучительное наслаждение, желая своей погибели.

Очнулся, отступил от бездны. Чувствовал страшную слабость, словно в душу его заглянула смерть.

– А еще, Евгений Константинович, хочу показать вам цех цветного стекла. – Директор не заметил помрачения Лемехова.

– Нет, спасибо. Пора идти. Буду помогать заводу.

Вечером он отправился в Большой театр слушать оперу «Борис Годунов» с чудесным басом Моториным. Постановка была классическая, сталинская. Не испорчена нововведениями, которые умаляли мощь державной музыки.

Перед спектаклем он заехал за Ольгой и нашел ее у зеркала. Она примеряла вечернее платье с открытыми плечами и голой спиной. Они белоснежно сверкали среди черных шелковых складок.

– Ну, как тебе? Как я буду выглядеть в золоченой ложе?

Лемехов опустил руку в нагрудный карман. Извлек длинный футляр. Раскрыл, и бриллиантовое колье брызнуло лучисто, заиграло у него на ладони.

– Боже, это мне?

Он надел колье на ее высокую дышащую шею. Прильнул губами, слыша, как благоухает ее теплая кожа. Они оба отражались в зеркале, и колье сверкало, как солнечная струйка.

– Люблю тебя, – сказала она.

Большой театр поразил своим пышным имперским величием. Могучими колоннами, черным, летящим в небесах Аполлоном. Зал из царской ложи казался сафьяновым, был полон бархатного мягкого света. Высились золотые ярусы, переливалась великолепная люстра. Занавес с недвижными складками был украшен серебристой геральдикой. Оркестровая яма зияла таинственным провалом. Из нее раздавались обрывки мелодий, какофония скрипок, валторн. Звуки напоминали бесформенный ворох, который вдруг, по мановению волшебной палочки, превратится в могучий вихрь. Театралы занимали места, погружались в малиновые кресла. Малинового цвета становилось все меньше. Лемехов, восседая вместе с Ольгой в золоченой ложе, видел, что на них оглядываются.

– Все думают, что ты президент, а я первая леди, – сказала Ольга. – Неужели в этой ложе сидел Сталин?

– Этот зал с золотыми ярусами напоминает старинный многопалубный фрегат, который отправится в плаванье.

– По волнам русской истории. И ты – капитан.

Она смотрела на него счастливыми глазами. Черное платье открывало ее белое, сверкающее в сумерках тело. Бриллиантовое колье переливалось, отражая свет люстры. Ему хотелось поцеловать ее близкое плечо.

– Люблю тебя, – сказала она.

Люстра стала медленно гаснуть, словно из нее утекала драгоценная влага. Исчезли все звуки и шорохи. Певучая, грозная, подземная музыка медленно наполнила тьму. Словно предвещала восход неведомого светила. Занавес покатился вверх, и возникли тускло-золотые заиндевелые купола, морозная синева небес с розовой зарей.

Лемехов вдруг со страхом и сладостью ощутил подлинность этого московского утра, такого русского, зимнего, в котором тяжело и морозно звенели колокола, дышала паром толпа, двигались стрельцы, выходил на крыльцо усыпанный золотом и каменьями царь. Музыка чудодейственно воскрешала исчезнувшее время, пропавшие в вечности мгновения. Теперь колдовством света и звука они возвращались в мир. Лемехов был вовлечен в это воскрешенное время. Погружался в его угрюмую русскую красоту.

– Моторин – великий бас. Он в опере богатырь, – шепнула Ольга.

Эта летописная древность, пленившая Пушкина, озарившая сумрачный дух Мусоргского, воспринималась Лемеховым как его собственная подлинная жизнь. Он стенал в толпе, шарахаясь от кнута царских слуг. Под его сапожками похрустывал утренний снежок. На его руках мерцали тяжелые перстни. Ему казалось, что музыка, хор, рокочущий бас певца повествуют о мучительной тайне, которая передается из одного русского века в другой и теперь коснулась его. Завораживает, пугает, влечет.

Эта тайна витает в теремных палатах, в императорских дворцовых покоях, в кабинетах кремлевских вождей. Эта тайна кружит головы и ожесточает сердца, множит подвиги и злодейства, возводит города и остроги, закручивает загадочную спираль русской истории, галактику русского времени. И его, Лемехова, коснулась эта неразгаданная тайна – бездна русской власти. И когда на сцене появился юродивый, вытянул из лохмотьев костлявую руку, слюняво и косноязычно обратился к царю, Лемехов вдруг вспомнил страшного нищего перед входом в церковь. Тот пророчил ему царский венец, и это сходство с оперой пугало его. Он стал осматривать зал. И ему показалось, что в рядах, из тьмы посмотрели на него васильковые глаза колдуна.

Во время антракта в ложе появился могучего сложения господин в туго натянутом пиджаке, с жирной грудью, чернобородый, губастый, с веселыми, навыкат, глазами. В господине Лемехов узнал миллиардера Вениамина Гольдберга, с которым изредка встречались на многолюдных именинах какого-нибудь главы корпорации или банкира, связанного с оружием. Гольдберг радостно сверкал зубами из черной бороды. Поцеловал в щеку Ольгу. Ухватил ладонь Лемехова большой теплой рукой, украшенной темным перстнем.

– Будь добор, принеси-ка три бокала шампанского, – приказал он служителю, отсылая его из ложи. – Вся публика смотрела не на сцену, а на вас, – засмеялся Гольдберг. – Вы чудесно смотритесь. Ольга, дорогая, не могу забыть наши встречи в Лондоне. Вы знаете, Евгений Константинович, когда Ольга давала сольный концерт, все мужчины сбегались на звук ее флейты. Если бы она захотела, она могла бы повести их к морю и утопить, как мышей. И я, и я, как мышь. Пошел бы за ее флейтой на край света! – Гольдберг хохотал, воображая, как вся русская знать, обитавшая в пригородных лондонских замках, тянется вслед за грациозной флейтисткой и тонет в море.

– Вениамин сделал все, чтобы мне в Лондоне не было одиноко. Он был очень внимателен, – произнесла Ольга. Лемехову послышались в ее голосе едва уловимые пленительные интонации, которые уязвили его. Она почувствовала это, провела рукой по его шее, щеке. – Я рассказала Вениамину о тебе, и выяснилось, что вы хорошо знакомы.

– Друзья, приглашаю вас на мою яхту. Поплывем из Монако, с заходом в Неаполь, Барселону, через Гибралтар, на Канары. Будет чудесное общество. Французский дизайнер. Владелец «Делла сэра» и какой-то принц крови, кажется немец, отпрыск аристократического европейского рода. Вам они все понравятся. Здесь, в России, будут самые мерзкие месяцы, тьма, холод. А там лазурь, тепло, восхитительные города.

– К сожалению, вместо яхт я вынужден заниматься подводными лодками, – сухо произнес Лемехов.

– Кстати, о подводных лодках, Евгений Константинович. Я готов разместить на моих заводах заказ на антиракету. Вы же знаете мои возможности и мою пунктуальность.

– Не я распределяю заказы. Это не в моей компетенции.

– Да что вы, Евгений Константинович, вы же почти президент. Ну ладно. Как вам Моторин? Отличный старик. Хочу пригласить его в Лондон. Пусть попоет среди наших, в своих побрякушках.

Служитель принес на серебряном подносе шампанское. Они чокнулись, выпили, и Гольдберг покинул ложу.

И опять музыка ревела, как зимняя русская буря. Плескалась и вспыхивала, словно огромная, в водоворотах, река. Лемехов то слепо погружался, то ошеломленно всплывал. Все было родное, дикое, восхитительное. Все было знакомо, происходило с ним – в монастырской келье, в пьяной корчме, в блистательном зале с бравурной мазуркой. Музыка ковшами вычерпывала таинственную, наполненную огнями тьму, которая была его тьмой, его памятью, его пугающим предчувствием. Опера была не о царе, не о русском бунте, не о самозванце, а о той темной бездне, которая разверзалась в самой сердцевине русского бытия, русского царства, русской власти. Он стремился в эту бездну, она затягивала его, влекла в свою восхитительную тьму.

Царь умирал на троне, сраженный болезнью. Бояре, еще при живом царе, делили власть. Безымянная, бестелесная, эта власть мерцала в позолоте купола, пряталась в темной иконе. Кто-то невидимый и всесильный брал Лемехова под руки, подводил к иконе, и он наклонялся, желая приложиться. Смуглый лик с золотыми волосами, окруженный звездами и туманностями, начинал проваливаться, улетал в бесконечность, и открывалась та глубина, от которой остывала кровь. То черное зеркало, в которое он заглянул утром, как в немигающее жуткое око. Там реяли безвестные миры, таилась вся сладость бытия, весь ужас предстоящей смерти, вся неизбежность предначертания. И он вдруг понял, что все эти недели и дни каждую секунду думал о словах синеглазого колдуна, посулившего ему великую участь. И он готов принять эту участь, вкусить ее смертельную сладость.

Опера завершилась. Зал рукоплескал. Кричали «браво». Кумир в парче и шапке Мономаха картинно раскланивался, множество раз выходил на сцену. И Лемехову опять померещилось, что из толпы пламенно блеснули синие глаза, властные и счастливые.

Глава 11

Они сидели в ресторане «Боттичелли» на Тверском бульваре, роскошном, пустынном, с гулким полумраком. Светились колонны из родосского мрамора, переливалась вода в фонтане, бесшумно появлялись и исчезали официанты в костюмах венецианских дожей. Метрдотель в золоченой парче, узнав Лемехова, был обволакивающе любезен, раскрывал карту вин и средиземноморских яств.

– Рекомендую коллекцию наших тосканских вин. Одни виноградники растут на западных склонах холмов, и вы почувствуете в вине легчайшую горечь осеннего солнца. Другие зреют на восточных склонах, и в вине присутствует едва ощутимая сладость, легкая, как смех итальянских девушек.

– Мы хотим услышать смех итальянских девушек, не правда ли, Игорь Петрович? – Лемехов старался быть легкомысленным и шутливым.

– Боттичелли воспел красоту итальянских девушек в двух великих картинах. «Весна» и «Рождение Афродиты». Выпьем вино, в котором слышится смех Афродиты, – в тон ему ответил Верхоустин. Он усмехался, поглядывая на золоченую цепь венецианского дожа.

– Я могу предложить господам дары Средиземного моря, которые доставляются к нам самолетом прямо с приморских рынков Палермо. Все виды рыб, все виды мидий и раковин, щупальцы осьминога, салаты из водорослей.

– Мне сегодня по вкусу сибас, приготовленный на пару, – сказал Лемехов.

– А я бы предпочел осьминога, – сказал Верхоустин. – И все остальное, на ваш вкус. Все, что попадает в невод итальянского рыбака.

Им принесли округлые, похожие на прозрачные шары бокалы. Вино лилось из темного горла бутылки, наполняя бокал золотым искрами. Появился серебряный поднос, на котором, посыпанная кристаллами льда, лежала рыба с голубоватыми плавниками. Лемехов уловил исходящий от рыбы запах далекого моря. На деревянной дощечке угодливый официант принес зеленоватые, в присосках, щупальца осьминога, перед тем как положить их на раскаленные угли. На скатерть выставляли блюда с раковинами, темными, розовыми, перламутровыми, в которых таилась нежная плоть моллюсков. Их ужин начинался с тихого звона бокалов, с легкого звяканья падающих на тарелку ракушек, из которых извлекалась влажная мякоть.

– Я долго думал над вашими словами, Игорь Петрович. Над теми, что вы произнесли в охотничьей избе, – сказал Лемехов, опуская бокал. – Я сделал выбор. Я буду президентом России.

– Это не вы сделали выбор, Евгений Константинович. Это вас выбрало Провидение. Оно управляет вашими делами и помыслами. – Верхоустин спокойно посмотрел на Лемехова, словно ждал от него этих слов. В ясной синеве его глаз было одобрение. Казалось, воспоминание об этих глазах подвигло Лемехова совершить судьбоносный выбор.

– Вы как будто что-то знаете обо мне. Долгое время следили за мной, не так ли?

– Я действительно не первый год наблюдаю за вами. Я исследовал ваш жизненный путь. Перечитал все ваши статьи, все интервью, что вы давали прессе, все написанное о вас, дурное и хорошее. Я даже ходил к астрологам и составлял на вас гороскоп. Я улавливаю и измеряю то поле, что вас окружает. Чувствую энергии, которые вы излучаете. Вижу вектор, который ведет вас к цели. Мне кажется, в вашей жизни случилось нечто, что предопределило ваш путь. Вы получили свыше знак, который направил вас к великому свершению. Я не знаю, что это было, должно быть, какая-то вспышка. Вы соединились с Божественным промыслом, который повел вас, был вашим поводырем, спасал от несчастий, наделял неиссякаемой энергией. Я не знаю, когда произошла эта вспышка. Но она случается в жизни всех пророков, всех полководцев, всех великих вождей. Она была в жизни Пушкина. В жизни Сергия Радонежского. В жизни Сталина. А как она случилась у вас?

И опять Лемехов оказался во власти колдовских глаз, которые помещали его в прозрачный светящийся кокон. На него начинали воздействовать таинственные силы, побуждали к откровению и исповеди. Побуждали плыть туда, куда дул бесшумный ветер. Так плывет по воде тихий лист, повинуясь неслышным дуновениям.

– Вы угадали! Была, была вспышка! Студентом я увлекался лыжами, ходил в спортивную школу, участвовал в соревнованиях, которые проводились в Тимирязевском парке. Помню солнечный морозный день, синее небо, заиндевелые сосны, красные стволы. Мы ринулись со старта гурьбой, мешали друг другу, цеплялись палками, гремели лыжами. Но скоро большинство отстало, и только несколько лыжников, и я среди них, мчались по аллее. Мне было легко бежать, радостно вдыхать ледяной воздух, радостно смотреть, как лыжи врезаются в слюдяную лыжню. Я обогнал одного, другого, третьего. Начинал бить лыжами по хвостам мешающих мне бежать лыж. Кричал: «Лыжню! Лыжню!» И они неохотно уступали дорогу. Впереди оставался только чемпион института, высокий парень в черных рейтузах и красной куртке. Как лось, переставлял мускулистые ноги, мощно толкался палками, совершал могучие броски.

«Обгоню!» – думал я. Задыхался, жгло горло, грохотало сердце, напрягались в непосильных бросках все мои жилы. Я подумал, что если не обгоню его, то вся моя жизнь кончится тут же, на этой аллее. Что я недостоин жить. Что эти красные стволы, и седая хвоя, и перелетевшая аллею сойка с голубым крылом – все они требуют от меня: «Обгони!» Я стал его настигать. Мои золотистые лыжи приблизились к его фиолетовым. Я вонзал свои лыжи в лыжню, как золотые копья. Они начинали бить его лыжи, и я слышал звон деревянных ударов. Я чувствовал ярость, неистовую страсть, прилив небывалых сил, которые, казалось, вливались в меня из неба. Он зло оглядывался, не уступал дорогу. А я задыхался, неистово рычал: «Лыжню, лыжню!» Он не уступал, его черные рейтузы и красная куртка загораживали путь. Тогда я собрал все силы, всю негодующую волю, все страстное стремление победить. Вырвался из лыжни, побежал по рыхлому снегу с ним вровень. Видел его побелевший от мороза лоб, заиндевелые брови, обветренные красные щеки и букеты пара из раскрытых губ. Я сделал бросок вперед, толкнул его, выбил из лыжни. Видел, как он падает и ломает лыжи. Я встал в сверкающую, отливающую стеклом лыжню и помчался. Не бежал, а летел, в шуме, в свисте. Не чувствовал тела, словно меня несло по воздуху, а потом опять опускало на снег. Внезапно на пересечении аллей, где росла огромная, с туманной хвоей сосна, передо мной возникла слепящая вспышка. Высокий радужный столп, в переливах лучей, в огненной белизне. Это был великан с горящим лицом, сияющими глазами, в серебряном облачении. Он поднял меня в небо, откуда я видел вершины сосен, аллею, по которой бежали разноцветные лыжники, город, озаренный зимним солнцем. Он приблизил меня к своему лицу и что-то сказал, громогласное, неразличимое и прекрасное. Опустил на землю, и я стоял, ошеломленный, не зная, что это было. Какие слова я услышал. Огромная сосна с золотыми суками. Мимо пробегает мой недавний соперник, с изумлением на меня оглядывается. По сей день не знаю, кто был этот великан.

Лемехов умолк. Щеки его горели, как от мороза, и звучали громоподобные, неведомые слова.

– Я же говорил, что у вас была вспышка, – произнес Верхоустин, победно сияя глазами. – Это было знамение, определившее весь ваш путь. И тот, кто вас поднял в небо, сопутствует вам всю вашу жизнь.

– Это так, – сказал Лемехов. – Тот неведомый еще несколько раз мне являлся. Уже не великан, не огненный столп, а невидимая, сберегающая меня сила. Если бы не она, вряд ли я пил бы с вами сейчас тосканское вино.

– Что это значит? – спросил Верхоустин.

– На полигоне испытывался новый снаряд для установок залпового огня. Колоссальная мощь, сумасшедшая скорость. Мы еще не успели спуститься в укрытие, как произошел аварийный взрыв. Я увидел слепящий взрыв, и мимо меня с ревом пронеслась стальная буря. Тысячи осколков, которые смели сооружения, пробили борт бронемашины, растерзали шестерых солдат и двух испытателей, а на мне – ни царапины. Смертоносная сталь с воем и ветром прошла в сантиметре от моей головы. В этой вспышке опять прогремел чей-то голос, что-то проревел, но что, я не мог понять.

– Это был голос вашей судьбы.

– И еще, на Дальнем Востоке, я летел на вертолете, осматривая сверху стартовые площадки для космодрома. У вертолета заглох двигатель, мы стали падать. Падали в жуткой тишине. Я видел побледневшее лицо генерала, который прощался с жизнью.

Я смотрел, как приближается земля, как оловянной струйкой светится речка. Я знал, что не умру, что мой неведомый покровитель не даст мне умереть. И вдруг из-за тучи вышло солнце, как слепящая вспышка. Салон вертолета стал прозрачным, как стекло, и раздался рокочущий гром, все тот же обращенный ко мне таинственный голос, неразличимые громоподобные слова. Это взревел и взыграл вертолетный двигатель, который пилотам удалось запустить. Мы сели на берегу таежной реки.

– Значит, на вас благодать, Евгений Константинович. Перст Божий.

– Я много раз пытался понять, с какими словами обратился ко мне великан. Пытался в этих грохочущих звуках уловить членораздельную речь. Диктофон моей памяти записал этот звук. Я много раз медленно прокручивал запись, выделял из ревущей какофонии скрытые в ней слова. И вот что мне удалось услышать. Там, на зимней лыжне, и на степном полигоне, и в уссурийской тайге звучало одно и то же слово: «Крым!» Что значит – «Крым»? Великан сулил мне какое-то будущее, сберегал меня ради этого будущего. И это будущее на великаньем языке называлось: «Крым!»

Они молча сидели. Слышали, как где-то за античными колоннами тихо играет музыка и журчит в фонтане вода. Верхоустин страстно смотрел на Лемехова, благодарный за исповедь. А Лемехову казалось, что синеглазый исповедник выманил у него заповедную тайну, завладел его сокровенной сущностью, обрел власть над его душой.

Им принесли обещанные блюда. Лемехов вкушал приготовленную на пару рыбу, снимал с нее ломти нежного розового мяса, открывая хрупкий, жемчужного цвета позвоночник. Средиземноморская рыба смотрела на него недвижным фиолетовым глазом. Верхоустин отрезал от оранжевого щупальца осьминога сочные дольки, и щупальце лежало на блюде, как извилистый иероглиф. Пили тосканское вино, не чокаясь, лишь поднимая друг на друга глаза.

– Болезнь президента Лабазова становится публичным фактом, – произнес Верхоустин. – В американском медицинском журнале появился рентгеновский снимок его позвоночника. Отчетливо видна опухоль спинного мозга и распространение болезни по лимфатическим узлам. Медицинский эксперт утверждает, что жить президенту осталось максимум полгода. Недавнее исчезновение Лабазова из информационного поля объясняется тем, что он лег в клинику и у него брали пункцию спинного мозга. Мне стало известно, что по всем монастырям разослали наказ молиться за исцеление раба Божьего Юрия. Так что мы накануне грозных событий.