Текст книги "Господин Гексоген"

Автор книги: Александр Проханов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 45 страниц) [доступный отрывок для чтения: 17 страниц]

Белосельцев понимал, что его включили в тонкую интригу, не раскрывая ее опасную суть. Что соучастники заговора готовы использовать мощь и ресурсы Астроса для свержения Премьера, двинуть на освобожденное место Избранника, оттеснив честолюбивого Мэра и оставив Астроса в дураках. Играя за спиной Зарецкого и Астроса, ловко управляя магнатами, то сталкивая их в борьбе, то примиряя на время, они неуклонно следуют выбранной цели, не гнушаясь любыми средствами, реализуя Проект Суахили. И одним из средств, полезным на определенном этапе, был он сам, Белосельцев, от которого, после выполнения нечистоплотной задачи, можно будет легко отказаться.

– От моих друзей, Виктор Андреевич, я узнал, что вам поручена ключевая роль. Я дорожу нашим знакомством. В моей корпорации, в моей электронной империи вам уготовано почетное место. Приз за победу вы назначите себе сами. Средства для подавления Премьера у нас есть. Хочу совершить вместе с вами маленькую экскурсию, показать наше производство, чтобы вы знали, чем можете располагать при проведении операции...

Он загадочно улыбнулся, изобразив на своем сияющем лице один из таинственных иероглифов, дающих ключ для прочтения древней криптограммы. Вывел гостей в едва заметную дверь, оставив за собой огнедышащую стоглазую пещеру, в которую со всего мира сносили убитых и изувеченных.

Пространство, где они очутились, казалось бесконечным, не умещалось в стеклянную призму телецентра. Оно переливалось из объема в объем, меняло направление, кривизну, подчиняясь странной геометрии, напоминавшей структуры городов будущего, созданных архитектором-фантастом. Фантастичность состояла в том, что эти объемы, похожие на стеклянные дирижабли, перламутровые раковины, отсеки огромных стальных кораблей, были невидимы снаружи, с многолюдных улиц и площадей, не обнаруживали себя среди останкинских прудов и парков, графских усадеб и православных храмов. Их пространство принадлежало другому, асимметричному миру, вход в который вел сквозь узкую дверцу в кабинете Астроса.

Они оказались перед стеклянной стеной, охраняемой автоматчиками, сквозь которую сверкал, вспыхивал, распускался электрическими радугами волшебный зал, где, казалось, шел вечный праздник. Вспыхивали фейерверки, взлетали огненные фонтаны, вращались карусели, взрывалась бравурная музыка.

– Это наша игротека. Здесь мы снимаем телевизионные игры, исходя из магической формулы: «Вся наша жизнь – игра!» – Астрос, озаренный переливами зала, становился то изумрудно-зеленым, то пурпурно-розовым, то огненно-золотым. Он напоминал хамелеона, менявшего окраску созвучно таинственным, охватывающим его тело эмоциям. – Эти игры, отражающие сущность человеческих начал, мы транслируем в общество, воздействуя на его инстинкты и побуждения.

Множество телекамер, управляемых сосредоточенными операторами, снимали сразу несколько игр. Одна из них, под названием «Поединок умов», проходила в стеклянном отсеке и состояла в том, что два соперника в разных углах держали во рту длинные, похожие на свирели трубки. Выдували из них разноцветные мыльные пузыри. Один – нежно-голубые, другой – темно-красные. Пузыри множились, не лопались, переливались в лучах. Наполняли комнату до краев, сталкивались, давили один на другой, захватывали в свое мерцающее прозрачное вещество дующих игроков. Душили их, лишали воздуха, погружали в пузырящуюся слюну. Игрок начинал задыхаться, дул что есть силы в трубку, стараясь оттеснить прозрачную, поглощавшую его массу. Он выбивался из сил, падал в обморок от удушья, окруженный бессчетными пузырями. А счастливый победитель в изнеможении вырывался из мыльного ада. Как гладиатор, он сотрясал кулаками. И под победный марш, весь в разноцветной слизи, получал денежный приз.

Вторая игра называлась «Дантес», и суть ее состояла в том, что соперники, выходя на рубеж стрельбы, из длинных трубок, напоминавших оружие африканских пигмеев, с силой выдували легкие дротики, которые летели сквозь лазерные лучи, подсвеченные, подобно ночным мотылькам. Дротики вонзались в большой портрет Пушкина, покрытый легкой пронумерованной сеткой, где каждое попадание – в глаз, или в лоб, или в щеку – исчислялось очками. Тот, кто выбивал из Пушкина наибольшее количество очков, нарекался Дантесом и награждался богатым подарком.

Третья игра – «Увод капиталов» – была чисто электронной и представляла собой огромный, во всю стену, электронный лабиринт с запутанными ходами и маршрутами. Лабиринт начинался от стен «Московского банка», включал в себя множество препятствий и ловушек в виде агентов ФСБ, налоговой полиции, таможенного контроля, Интерпола, подставных клиентов, бандитских групп. Победителем в игре оказывался тот, кто находил безопасный маршрут, проводя электронную, пульсирующую золотом нить сквозь все тупики и ловушки, умудрялся переправить деньги из «Московского банка» в «Бэнк оф Нью-Йорк», сквозь офшорные зоны и банки-посредники, прибегая к одной-единственной хитроумной комбинации. Победителя нарекали «Русский Сорос» и награждали билетом в средиземноморский круиз.

– Эти игры, – Астрос с радостью убедился в том, что игры произвели на Белосельцева сильное впечатление, – при кажущейся наивности и простоте моделируют поведение, сложным образом подавляют или возбуждают различные области подсознания у отдельной личности или у целых социальных групп. В период массового недовольства, во время вспышек шовинизма или пережитков имперского чувства эти игры подобны психотропным препаратам. Они меняют ориентацию протестного чувства. Могут перенацелить его с исполнительной власти на парламент, с олигархов на лидеров оппозиции. Игры составлены с учетом последних достижений психиатрии. Запатентованы нами, как чисто русское средство...

Белосельцеву казалось, он находится под воздействием веселящего газа, делающего смерть безболезненной. Множество крохотных кристалликов, наподобие битого стекла, вонзались в него, проникали в кровь, начинали растворяться, распускали по всему телу сладкие яды, от которых кружилась голова и начинались галлюцинации. Одна из них принимала вид огромной, с раздутыми защечными пузырями перламутровой жабы, облаченной в костюм тореадора. Жаба внимала мигающей, как кассовый аппарат, музыкальной шкатулке и с первых трех тактов угадывала мелодию шлягера «Мальчик хочет в Тамбов, ти-ки-тики-та». Эта мелодия вместе с веселящей отравой поражала все функции мозга, лишала родовой памяти, превращала полушария в кислый отечный гриб. Чтобы не сойти с ума, Белосельцев блокировал эту трехтактную мелодию беспорядочным набором стихов и песен. «Степь да степь кругом...», «Выхожу один я на дорогу...», «Я встретил вас, и все былое...» Мучительно, с остаточной головной болью выбрался из-под магического воздействия веселых аттракционов.

Второе застекленное помещение с молчаливыми автоматчиками у входов своей пластикой, овалами и округлостями странным образом напоминало формы человеческого тела, как его напоминают ванны, биде, умывальные раковины и другие фарфоровые изделия сантехники. В этом чувственном, матово-белом интерьере с выпуклостями наподобие женской груди, с волнообразными лекальными линиями, повторяющими очертания женских бедер, работало сразу несколько телекамер, играла небесная, космическая музыка. В белом гинекологическом кресле сидела одетая в строгий английский костюм женщина средних лет, с красивой прической, какую носят сосредоточенные на работе дамы-бизнесмены, и умно, точно, как это делают серьезные эксперты и аналитики, рассказывала о своем искусстве управлять оргазмом. Это искусство приобреталось ею в результате длительных тренировок с гуттаперчевыми и целлулоидными шариками, которые она училась сдавливать мышцами влагалища столь сильно, что они выпрыгивали наружу и падали точно в подставленную корзину. Она называла эту игру «сексбол» и предлагала ее вниманию девочек старших классов, которые, замирая, покрываясь румянцем, слушали проповедницу.

Тут же, за прозрачной перегородкой, на соседней, ярко освещенной площадке, полулежал в шезлонге молодой мужчина. Трико, напоминавшее серебристую чешую ящерицы, облегало мускулистые плечи, рельефную грудь. Оно эффектно облепляло крепкие бедра и кеглевидные икры. Внушительно, как у балетного танцора, подчеркивало мощь и величие его мужских достоинств. В непринужденной манере, чем-то напоминавшей стиль Ираклия Андроникова, он рассказывал о своей работе «мальчика по вызову». О занятных эпизодах, что случались у него с женами известных банкиров, писателей и политиков. Он не называл имена, но они неуловимо угадывались в тех забавных извращениях, которыми отличались супруги именитых персон. Некоторые из них обходились герою полным истощением, или легким увечьем, или длительным неврозом в результате садистских или мазохистских проявлений наклонностей клиентки. Ему жадно внимали интеллигентного вида мальчики, одни из которых возбужденно и бурно дышали, а другие, по всей видимости, еще невинные, были готовы упасть в обморок. Это заметно веселило рассказчика. Особым приемом он пускал под серебристым трико волну мышц, которая пробегала от плеч до бедер, еще больше подчеркивая эмблему его профессионального мастерства, напоминавшую скульптуру приподнявшегося на лапах льва.

На третьей площадке, розовая, улыбающаяся, напоминавшая кустодиевскую купчиху, сидела женщина. Завернутая в белую простыню, словно вышла из сауны, босоногая, распаренная, с обнаженным плечом и чуть приоткрытой грудью, она то и дело смотрелась в овальное зеркало, укрепленное над туалетным столиком. Обращалась к другим, собравшимся вокруг женщинам, рассказывая им, как близким подругам, о пользе любовного самоутоления, которое разгружает женскую психику, снимает мучительный «комплекс мужчины». Этим комплексом, по ее словам, страдает множество современных женщин, лишенных сексуальных партнеров, одни из которых спились и больше не способны к мужским проявлениям, другие погибли в многочисленных войнах и катастрофах, оставив одинокими вдов и невест, третьи, и их число неуклонно растет, склоняются к гомосексуальным отношениям, отвергая любовь к женщине, как пережиток старомодных патриархальных эпох. В этих условиях женщина должна обходиться средствами, которые щедро предоставляют ей современная гигиена, электроника и аутотренинг. Кустодиевская купчиха плавно поворачивалась к зеркалу в серебряной раме, приоткрывая колено, тянулась к туалетному столику, на котором располагались различные кремы, благовония, продолговатые вибрирующие массажеры, кисточки из нежного птичьего пуха, пучки беличьих хвостиков. Она показывала аудитории, какими следует пользоваться. И аудитория, состоявшая из молчаливых женщин, внимала, и у некоторых появлялись рефлексы и жесты копирования.

– Эта программа переводит «проблему головы», в которой скопилось множество извечно русских неразрешимых вопросов, в «проблему паха», где исчезают национальные особенности и царит сексуальный интернационал. – Астрос был возбужден зрелищем женской наготы, нежной музыкой, млечными, плавными формами потолков и стен, напоминавшими разведенные колени, выгнутые, с мягкими желобами женские спины, округлые ягодицы. – Мы создаем электронное эротическое поле над всей Россией. В любой лесной деревушке, в любом фабричном бараке обездоленная женщина или неутоленный мужчина чувствуют себя счастливыми...

Белосельцев испытывал возмущение, позор, жгучее негодование, словно в нем взламывали потаенные, замкнутые запоры. Отворяли замурованную дверь в сырой подвал, где таились его укрощенные страсти и побежденные похоти, прятались усмиренные пороки и преодоленные вожделения, жили взаперти поколебленное честолюбие и смиренная гордыня, толпились яростные слепые инстинкты, на обуздание которых ушла целая жизнь. Все они теперь рвались наружу. Вылетали из подполья, как нетопыри, брызгали ему в глаза слепящей перламутровой слизью. Спасаясь от них, загоняя обратно в подпол, запечатывая в подземелье, он наобум читал отрывки молитв. «Придите ко мне все страждущие и обремененные, и я успокою вас...», «Суди меня, Господи, не по грехам моим, а суди меня по милосердию Твоему...», «Сердце есть храм Бога живого...». Он старался заслониться от срамных, сладострастных картин образами мамы и бабушки, расходуя на эту борьбу остаток отпущенной ему в жизни энергии.

Они перешли в следующий отсек, где помещался огромный экран. Перед ними за пультом сидел худой оператор, похожий на ржавый старый гвоздь – гнутый, искривленный, покрытый рыжими волосками, желтыми веснушками, он, казалось, шелушился, отслаивался, озираясь на появившегося хозяина круглыми безбровыми глазами.

– Это лаборатория антропологической коррекции, – пояснил Астрос, с нескрываемой гордостью обходя свои владения, как обходят волшебный сад, позволяя избранным гостям любоваться невиданными растениями и цветами. – Мы создаем телевизионный продукт, с помощью которого подавляем антропологический шовинизм русских. Отдаляем угрозу «русского фашизма», снимая у русских националистов чувство мессианства, миф об их превосходстве над другими народами.

Астрос едва заметно кивнул оператору, и тот, понимая его без слов, хлопнул своими круглыми птичьими глазами, отчего загорелся первый, огромный, во всю стену, экран. На нем возникло обезображенное гневом лицо, с оскаленным мокрым ртом, редкими желтыми зубами, узким лбом, над которым рассыпалась потная белесая прядь. Маленький нос с вывернутыми ноздрями и злые кабаньи глазки усиливали впечатления животной силы и ярости. Звероподобное существо было одето в русскую косоворотку с северным орнаментом, состоящим из языческих деревьев, волшебных коней и сказочных наездников, и отражало, по замыслу фотографа, характерное для русских узколобие, свинообразие и свирепость.

Изображение исчезло, и возникло другое – заключенный в тюрьме, понурый, бритый наголо, с провалившимися чахоточными щеками и затравленными, глубоко запавшими глазами, в которых были мольба, страх, ожидание неминуемой гибели. Вслед за ним возник в камуфляже и каске солдат, с выставленным подбородком, безумными глазами, стреляющий от живота из автомата по невидимым, но предполагаемым мирным жителям, падающим от пуль женщинам, окровавленным детям. Его сменил пациент в больничном халате, бессильно сидящий на убогой койке среди капельниц и резиновых грелок, шея у него была вытянута, он был похож на усталую беззащитную клячу, ослепшую от непосильной работы в шахте. Опять возник уже знакомый громила в русской косоворотке, напоминая зрителю, что предшествующие персонажи относятся к русскому типу, подавленному, аморальному, бездуховному. Вновь потянулась череда портретов, прекрасно выполненных, тонко улавливающих психологию. Демонстрант под красным знаменем, безобразный, полный ненависти, с плохо выбритым старообразным лицом, одетый в нелепые стариковские обноски. Следом – дебил с улыбающимся слюнявым ртом, безмятежно счастливыми водянистыми глазками, ковыряющий грязным пальцем в носу. Его сменил нищий, похожий на волосатого зверька, опирающийся на костыль, среди реклам женского белья, элитного жилья и итальянской мебели. Нищий протягивал руку, и искусная фотокамера фиксировала трещины и заусенцы его ладони, несколько монет, прилипших к складкам кожи. И снова портрет свирепого животного в косоворотке с русским языческим орнаментом, обозначавшим национальность и антропологический тип. Ряды продолжались бесконечно, сливаясь в нечто отталкивающее, выродившееся и опасное.

– Подбирая для всех телевизионных сюжетов определенный тип персонажей, мы тем самым умеряем антропологическую гордыню русских, насыщая зрительный ряд другими национальными типами, что абсолютно необходимо в нашем многонациональном государстве, где проживают якуты, татары, кавказцы. – Астрос говорил профессорским тоном, словно читал лекцию по генетике, описывая воздействия на генетический код подопытных организмов, поддающихся направленным видоизменениям. – Мы предлагаем нашим телезрителям другой антропологический тип, который может примирить реликтовые импульсы национального подсознания. Создаем типологический образ, на котором соединялись бы все остальные народы.

Астрос едва заметно кивнул оператору, и тот, понимая, моргнул своими круглыми, чуть ошалелыми глазами, действующими подобно кнопкам пульта.

На экране возникло лицо Альберта Эйнштейна, задумчивое, тихое, с глубокой мировой печалью в прищуренных добрых глазах, где присутствовал звездный отсвет мироздания, на которое были устремлены возвышенные помыслы великого всечеловека. Его пальцы утомленно лежали на листках бумаги, где простыми чернилами, еще не просохшими, была начертана известная формула, соединяющая воедино массу и энергию, время и пространство, Библию и атомную бомбу, шекель и холокост, Иисуса Навина и отрезанную голову Олоферна, Стену Плача и стриптиз-бар на Манхэттене, а также удивительные еврейские мелодии, лучшая из которых – «Семь сорок» – была добыта методами квантовой механики из световой волны и являлась музыкой мю-мезонов и нейтрино.

Эйнштейн исчез, и его сменил известный одесский юморист, пухленький, милый, он скосил головку набок, его вишневые глазки лучились, вызывая к себе прилив невольной симпатии. Чем-то, быть может, нежной формой ушей, он напоминал великого физика. Вслед за ним возник молодой красавец, политик правого толка, еще недавно мечтавший стать Президентом, иссиня-черный, слегка волнистый брюнет с глазами печального, все понимающего спаниеля. О красавце говорили, что он доезжает на «шестисотом» «Мерседесе» до определенного места, пересаживается на старенькую «Волгу» и на ней приезжает на работу, где обычно дежурит неизменный пикет голодных учителей и шахтеров. На смену ему появился известный артист-кукольник, аскетический, горбоносый, с дряблым стариковским ртом, но очень добрыми, хоть и печальными глазами, какие можно было увидеть в палисадниках Бердичева и на картинах Шагала, но после отмены черты оседлости и большевистской революции те же глаза, став строже и беспощадней, смотрели со всех партийных трибун, политических митингов и манифестаций. Вновь появился Эйнштейн, подчеркивая свое родовое сходство с только что промелькнувшими персонажами, – все те же печальные благородные усы, устремленный в неэвклидово пространство взгляд, любовь ко всему живому и неживому, неизменная, как постоянная физическая величина. Из этого эталона, повторяя его и видоизменяя, потянулись типажи одного и того же одаренного, интеллигентного племени, своим терпеливым присутствием, талантливыми разносторонними деяниями искупающего недостатки грубого и свирепого народа, отнимающего у человечества шестую часть планеты. То были – благообразный музейный работник среди древних фолиантов; министр иностранных дел, похожий на Иуду с росписи Леонардо да Винчи «Тайная вечеря», всеми отпущенными ему талантами приближавший НАТО к Москве; известный банкир, чья финансовая группа поддерживала московского Мэра; и наконец, сам Астрос, благодушный, наивно-беззащитный, в домашнем костюме, держащий жестяную лейку, поливающий клумбу садовых ромашек.

– Продемонстрированный тип способствует сглаживанию этнических конфликтов в России, – пояснял Астрос, – он легко узнаваем в мире, помогает России на антропологическом уровне встраиваться в мировое сообщество...

Белосельцев испытывал страдание, боясь, что оно будет замечено проницательным Астросом и он будет изобличен как агент, проникший в «святая святых» противника. Он понимал побуждение народа, атаковавшего «Останкино» в кровавом октябре, когда мужчины и женщины шли на пулеметы, заваливая своими горячими телами стеклянный брусок телевидения, в предсмертных муках перегрызая зубами бетонный стебель башни. Ими двигал инстинкт матери, заслоняющей свое чадо от зверя, инстинкт отца, принимающего пулю, предназначенную для сына. Он сам был готов обвязаться гранатами и кинуться на освещенные, усыпанные огненными бриллиантами площадки, взорвать телекамеры и экраны, как панфиловцы в сорок первом подрывали танки фашистов. Но это было невозможно. Зло, обитавшее здесь, носило нематериальный характер, было метафизическим, описывалось невнятными бормотаниями пророка Николая Николаевича, который один знал средство, как его одолеть. Белосельцев, пряча свою муку, шел рядом с Астросом, изображая повышенное внимание, восхищение увиденным.

Они задержались в мраморном холле, превращенном в оранжерею с диковинными орхидеями, мохнатыми пальмами, глянцевитыми олеандрами. Посреди оранжереи был бассейн, в котором плавали белые лилии, мелькали золотые рыбки и на лучистые листья папируса садились большие глазастые стрекозы. Они казались Белосельцеву сконструированными в оптических лабораториях Астроса. Их выпуклые, бирюзовые, изумрудные и рубиновые глаза были миниатюрными телекамерами, следившими за ним, Белосельцевым.

– Все, что вы видели, и многое другое мы можем использовать для сокрушения Премьера. Мы нанесем по нему метафизический удар. – Астрос обращался к Белосельцеву, почти не замечая стоящих рядом Гречишникова и Буравкова. – Надеюсь, вы понимаете, что все разговоры о «свободе слова», о «независимой информационной политике» – это прикрытие для парламентских олухов, ширма для демократических идиотов. Мы занимаемся не информированием граждан и не развлекаловкой населения, а формируем новую историческую реальность. С появлением наших новых технологий нам удается овладеть вектором исторического процесса. Мы научились воздействовать на «силовые линии истории». Замыкаем их на угодном нам персонаже, превращая его из песчинки в исторического гиганта. Или же, напротив, отрываем «силовые линии истории» от любого, сколь угодно значительного политика, лишая его питания, превращая в пустоцвет. Так мы очень скоро поступим с нелепым, патологическим Истуканом, не желающим уходить из Кремля. Так мы поступим со смешным Премьером, разотрем его, как горстку пепла... Что вы сказали? – он повернулся к Гречишникову, хотя тот молчал. – Премьер дорожит поддержкой силовиков?.. Отправляет генерала Шептуна обычным рейсом в Грозный?.. Без авиационного прикрытия?.. С этим что-нибудь можно сделать?.. Не знаю, не знаю, – произнес он задумчиво, снимая с папируса зеленоглазую стрекозу и прикалывая ее на отворот пиджака. – Давайте посмотрим наш кукольный театр!..