Текст книги "Господин Гексоген"

Автор книги: Александр Проханов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 45 страниц) [доступный отрывок для чтения: 17 страниц]

Военные, получившие награды, пили на другой оконечности стола. Белосельцев видел, как они опустили в бокалы с водкой свои ордена, окрасившие стекло в красные и золотые тона. Что-то кратко сказали друг другу. Подняли бокалы и, двигая кадыками, напрягая на лбах ожоги и раны, выпили красно-золотую водку. Всосали в себя едкую горечь, пьяный настой войны. Наливку из горящих городов и селений. Эликсир подорванных транспортеров и танков. Бальзам лазаретов и цинковых тяжелых гробов. Коктейль из крови, блевотины и слез. Джин предательства. Русский ром беспросветной беды и ненависти, когда по приказу политиков бригады оставляли Грозный – и отряды Басаева занимали русские гарнизоны на Ханкале, у площади Минутка, у развалин ДГБ, у изглоданной туши дудаевского дворца, похожего на мертвого кита, у которого из гнилых боков вылезли склизкие ребра. Выпили, задыхаясь. Поставили бокалы на скатерть. Сквозь стекло размыто краснели и золотились награды, как мокрые моллюски на отмели.

Подполковник десантных войск, с крестовидным шрамом на лбу, прикрепил на китель Звезду Героя, чувствуя, как начинает гудеть контуженая голова, словно в ней заработали двигатели боевых машин, карданные валы бензовозов, катки транспортеров и танков. Он направился к Премьеру мягкой походкой разведчика, сжав кулаки до белых костяшек, покачивая крутыми плечами борца. Премьер издали услышал его приближение, как тихий гул начинавшей сходить лавины. По его лицу пробежали белые и красные пятна, словно кто-то стал с силой хватать его за мясистые щеки и нос, и белые отпечатки тут же наливались малиновым соком.

Десантник подошел к Премьеру, остановившись в двух шагах, словно успел заметить тонкую струнку растяжки, пересекавшую тропу. Он стоял, едва заметно покачиваясь, выбирая, повернуть ли ему вспять или идти на подрыв.

– Товарищ Председатель Правительства, разрешите обратиться? – глухо сказал десантник.

– Разрешаю, – облегченно ответил Премьер, понимая, что лавина зацепилась за утес и повисла, не дойдя до земли.

– Никто нам нигде не сказал, почему мы ушли из Чечни. Мы разгромили этих долбаных «чехов», загнали Басаева в горы, где у него яйца к камням примерзли, а нас увели из Чечни и отняли победу. Полбатальона я отправил в Россию в цинковых пиджаках, и что я скажу теперь вдовам? Как мне искать ротного, капитана Бессмертных, которого взяли в плен под Шатоем, когда подорвалась бээмдэ, а теперь выкалывают ему глаза и срезают лоскуточками кожу? Кто и сколько получил за наши кости и кожу? Что стоил наш уход из Чечни банкирам и что он стоил России? И когда, товарищ Председатель Правительства, мы снова пойдем брать Грозный, подставляя наши лбы под гранатометы Басаева?..

Десантник стоял белый, без единой кровинки, словно его заморозили в жидком азоте. На белом лице, как сосульки, сияли голубые глаза. Медленно, казалось, хрустя промороженными суставами, роняя на паркет пластинки льда, он сделал «кругом, марш» и вернулся на место, где обеспокоенные товарищи, желая его отогреть, влили в его бескровные губы бокал водки.

Все заметили неловкую сцену. Испуганно, перестав жевать вкусную еду из кремлевских запасов, уставились на Премьера, не зная – то ли сгрудиться вокруг него для защиты, то ли кинуться врассыпную.

– Нельзя говорить о поражении или победе над чеченским народом, который входит в братскую семью народов России. – Премьер убедился, что опасность конфуза миновала, и теперь говорил назидательно, чуть сердито, извиняя контуженого героя. – Армия сделала главное – остановила кровопролитие, обеспечила соблюдение Конституции, добилась мира, пускай худого, но который, как известно, лучше любой хорошей войны. – Премьер окончательно осмелел, подыскав глубокомысленный, неоспоримый аргумент, с помощью которого выиграл интеллектуальный поединок. Победно обвел стол глазами. – Наши жертвы не напрасны, ибо они принесены за Конституцию, демократию и права человека.

Участники торжества успокоились и повеселели, некоторые настолько, что принялись жевать вкусные бутербродики, запивая их полусладким шампанским. Премьер нащупал верную, успокоительную интонацию и все более раскованно и свободно, чувствуя, что его слушают с удовольствием, стал развивать свою мысль.

– Я всегда говорю: нам нужно быть терпимей и снисходительней. Я уже упомянул, что ваххабизм – это оригинальное вероучение, которое вдыхает новую энергию в одряхлевшие формы ислама. Поверьте мне, изучавшему эту проблему. Ваххабизм нужно понять, освоить, сделать частью нашей политики на Кавказе, а не грозить по каждому поводу установками залпового огня. Я немного знаю Кавказ, чувствую кавказский характер. Знаю, как легко на Кавказе можно превратить друга во врага. Нам чаще нужно вспоминать наших великих предшественников – Пушкина, Лермонтова, Толстого, которые не только воевали на Кавказе, но и любили его. Мы должны полюбить Кавказ, не потерять для России его драгоценный аромат.

Премьер разволновался, ибо заговорил о прекрасном. Лишь усилием воли удержал себя от того, чтобы не прочитать запомнившийся ему лермонтовский стих. Он был не просто политик, не просто военный, но и знаток истории, ценитель русской поэзии. Пережитое вдохновение окрасило его щеки в нежный пунцовый цвет.

– Должен вам сообщить, что завтра я отправляю моего специального представителя по Кавказу, генерала Шептуна, в Грозный. Обычным пассажирским авиарейсом, не задействуя для этого истребительную и бомбардировочную авиацию. – Премьер усмехнулся своей удачной шутке. – Генерал Шептун передаст президенту Масхадову мое личное послание. Не сомневаюсь, оно послужит дальнейшему развитию добрых отношений между Москвой и Грозным. – Он снова поднял бокал, кивая через головы высокому красивому генералу, который, услышав свое имя, радостно обернулся на голос начальника. Замер, распушив красивые породистые усы. – За вашу успешную миссию, генерал! – Тот оживленно задвигал сильным красивым телом, словно растирался после освежающего душа. Подошел к Премьеру, радостно чокнулся, преданно глядя выпуклыми глазами. Влил шампанское под пышные колосья пшеничных усов.

Белосельцеву было тягостно находиться возле Премьера, чьи мысли напоминали переслащенный, густой сироп, произведенный химическим способом в подражание вкусу лесной ягоды. Химическая сладость была столь велика, что переходила в горечь и склеивала губы. Испытывая презрение к пустомеле и неисчезающую вину и жалость, Белосельцев отошел от Премьера к другой половине стола.

Теперь его внимание привлек генерал Шептун своей естественностью и нескрываемым жизнелюбием. Оно проявлялось в движениях сильного холеного тела, в добрых веселых глазах, насмешливых свежих губах, к которым он подносил хрустальный бокал шампанского, вонзал белоснежные зубы в ломоть вкусного мяса, отирал рот чистым платком с кружевной каймой. Он двигался вдоль стола, везде встречаемый радушно и радостно, отвечая на улыбки и рукопожатия ровным и щедрым расположением. Он был баловень, царедворец. Всегда на виду, участник торжеств и парадов. Исполнял ответственные, личные поручения руководства. Он любил своего начальника, свой генеральский мундир, обильный кремлевский стол, хрустальный бокал, ложечку черной икры, которую протягивала ему нежная женская ручка.

Дама, во время награждения подававшая Премьеру сафьяновые коробочки с орденами, теперь ярко улыбалась Шептуну, изумленно и счастливо смотрела на него, невзначай поправляя блузку, увеличивая вырез, на который был устремлен дерзкий взор генерала.

– Как бы я хотел быть орденом и висеть на вашей груди, – услышал Белосельцев начало фразы, а ее завершение было произесено тихим голосом, почти на ушко женщине, куда приникло пышными усами лицо генерала. Женщина смутилась, порозовела, засмеялась влажным глубоким смехом. Шептун, отходя, успел поцеловать ее длинные лакированные ноготки.

Он уже находился возле епископа, с которым, по-видимому, их связывало знакомство. Генерал фатовато расправил усы, оглядывая церковное облачение, клобук, дорогую панагию на золотой цепи. Скосил веселый взгляд на свой золотой погон, перевел ниже, на свою отставленную ногу с алым лампасом.

– Мы оба, Владыка, из служивого сословия. Только вы служите Богу, а я Государю, – произнес он с легкой развязностью и одновременно с почтением, не делавшим его сомнительное замечание фамильярным. Что, видимо, понравилось епископу, допускавшему в столь высоком собрании мягкую насмешку над чопорностью канонических форм. Они сказали друг другу что-то незначительное и шутливое, и епископ, явно расположенный к генералу, перекрестил ему лоб.

Шептун вошел в круг награжденных офицеров, где сгущалось горячее, нервное опьянение и неслись тревожные, с трудом удерживаемые волны раздражения. Свободно и бесстрашно погрузился в эти волны. Кого-то приобнял, с кем-то лихо чокнулся. Начал анекдот, приглашая всех поближе, чтоб не повышать голоса и не смущать фривольным содержанием слух начальника, благочестивого иерарха и нескольких присутствующих дам:

– Заходит Масхадов в военторг, а там прапорщик, наквасился, лыка не вяжет. «Слушай, дай, – говорит, – консервов, но чтобы свинины не было!» А прапорщик снимает портки...

Тут Шептун опасливо оглянулся на Премьера, который что-то строго внушал худощавому начальнику протокола. Понизил голос, так что Белосельцев не услышал конца анекдота. Только увидел, как умягчились и повеселели лица офицеров, и потом грохнул хохот, так, что Премьер изумленно вздрогнул. Офицеры наполнили бокалы, дружно, по-товарищески чокнулись с генералом.

Белосельцеву нравился Шептун. Нравился его лихой лейб-гвардейский вид. Его сильные плечи с золотыми погонами. Стройные ноги с алыми ручьями лампасов. Крупная, хорошо посаженная голова с выпуклыми голубыми глазами и пышными ухоженными усами.

Белосельцев следил за тем, как движется эта голова среди зеркал, гардин, золоченых багетов. И от пристального вглядывания, от напряженно следящих зрачков ему показалось, что воздух вокруг головы вдруг затуманился, словно на зеркало дунул мороз. И вместо генеральских усов, румяных щек, жующих и пьющих губ возникла отрубленная голова лосихи, с мягкими ноздрями, оттопыренными бархатными ушами, выпуклыми чернильно-фиолетовыми глазами, в слезах и сукрови, стоящая на траве посреди двора.

Видение было необъяснимым, напоминало бред искривленного пространства, приславшего по световому лучу образ отрубленной звериной головы.

– Ну просто вылитый поручик Ржевский, – засмеялся рядом с Белосельцевым Гречишников, любуясь красавцем Шептуном. – Так, значит, завтра авиарейсом, без прикрытия истребителей, к другу Масхадову?.. Э-хе-хе, банкетные политики... Армии за ними придется дерьмо разгребать...

Видение исчезло. Снова задвигалась красивая голова генерала, кому-то улыбалась, кивала.

– Ну пошли, – сказал Гречишников, – хорошо поработали... Нам здесь больше нечего делать... Ждут в другом месте. – Он взял Белосельцева под локоть. Болтая о пустяках, повел к выходу.

Глава двенадцатая

Из Кремля они уезжали в дожде, в слюдяном потоке, который накрыл Москву водяной мерцающей толщей. Белосельцеву казалось, он плывет среди утонувшего города, пробираясь сквозь зеленоватые заводи улиц, протоки переулков, где в утонувших домах, в наполненных водой квартирах висят абажуры, стоят в библиотеках книги, расставлены на столах тарелки и чашки, и молчаливые, колеблемые течением люди сидят за столами, с распущенными, плавающими волосами. Это напоминало сновидение, когда знакомые образы возникают размытые и поколебленные рябью, встречаясь друг с другом в необычных, невозможных наяву сочетаниях. Белокаменный дворец, светящийся, словно жемчуг, и мимо него проплывает ярко-синяя надувная реклама газеты, похожая на фантастическую глубоководную рыбу. Чудный храм с изразцами и кустистыми золотыми крестами, и рядом, заслоняя его, огромная бутылка пива «Балтика» с отекающей перламутровой пеной. Памятник Пушкину, печальный, с понурой головой, и вокруг его шеи, словно огромная светящаяся водоросль, обмоталась огненная надпись.

Город еще был узнаваем, еще прочитывались на стенах названия улиц и номера домов, но он был уже заселен обитателями подводного мира. Вокзальная площадь с озаренным стеклянным куполом была наполнена розовыми медузами, проплывающими прозрачной флотилией. Вокруг высотного здания, мерцая чешуей, струились рыбьи стаи, мгновенно замирали мерцающим сонмищем, а потом, по неслышному приказу, разом поворачивались и плыли в другую сторону. Это напоминало гипноз, и Белосельцев не противился сладостному наваждению.

– Вижу, Виктор Андреевич, как ты устал, как мучают тебя сомнения. – Голос Гречишникова, мягкий, отеческий, звучал сквозь шелест дождя и рокот мотора и лишь усиливал ощущение гипноза. Он будто раздавался во сне, среди утонувшего города, где знакомое здание газетного концерна напоминало потопленный крейсер с еще горящими иллюминаторами, но уже окруженный множеством серебристых, уходящих вверх пузырей, сквозь которые проплывало розовое стадо кальмаров, пульсируя щупальцами, как маленькие живые кометы. – Если бы ты знал, как я тебя понимаю. Я и сам в минуты печали помышляю о побеге, о тихой обители, одинокой и возвышенной старости, когда пустынная дача, астры на клумбах, вялый огонь в камине, и можно сидеть, набросив на плечи плед, листать запыленную книгу Тацита или Плутарха, смотреть, как тихо гаснет за окнами осенний день.

Военное министерство опустилось на дно, и в наполненном водой гардеробе вяло колыхались, стремясь к потолку, повешенные генеральские шинели, и в затопленных кабинетах перед картами мира стояли офицеры и тихо вальсировали в круговоротах воды, среди актиний и раковин, где резвились маленькие голубоватые крабы.

– Что может быть важнее для такого философа, как ты, осмыслить прожитую огромную жизнь, прозреть ее смысл, написать свою «Книгу царств», которые ты покорял, перед тем как смиренно постучаться в Царствие Небесное с надеждой, что тебе отворят.

Стадион казался заросшим подводными мхами и травами, скульптуры атлетов начинали покрываться кораллами, высоко над трибунами, перевертываясь, играя хвостом, плавал огромный кит, и сверху, от удаленной поверхности, расходящимся бледным снопом падал свет.

– Но, друг мой, не время нам читать фолианты и писать о галльских походах. Родина наша в беде, ее взяли в плен, как рабыню. Ее убивают и мучают, и никто, кроме нас, ей не сможет помочь.

Старинное здание банка с полукруглыми окнами, с чугунными фонарями и тумбами казалось подводной пещерой, и над входом застыл осьминог, чуть заметно свивая розовые чуткие щупальца, выкатив черно-лиловый глаз.

– Как победить насильников? Кто-то молится, надеясь на чудо, взывая к милости Божией. Кто-то подготавливает взрывчатку, собираясь взорвать министерство. Кто-то пускается в пьянство и в безбрежный разврат. Кто-то бежит за границу, оставляя Россию в беде. Но только наш путь, наш Проект Суахили приведет к победе. К русской Победе, как ты говоришь. И тогда, постучавшись в Небесное царство и услышав строгий вопрос: «Что сделал в жизни земной?» – ты сможешь ответить: «Жертвовал собой для Победы».

Голос тихо вещал, словно несся из перламутровой раковины. Белосельцев внимал не смыслу, а шумящему мягкому звуку утонувшего города, куда его погрузили, как в сон. И теперь нашептывали, давали наставления, управляли его волей, судьбой. И он не противился, жил и действовал, как во сне.

Сон кончился вместе с дождем. По мокрому асфальту бежала толпа, складывая сырые разноцветные зонтики. Город всплыл, омытый, перламутровый, сочный. Автомобили раздували из-под колес шипящие водяные усы. И только на тротуарах, откуда убегала вода, лежали обрывки водорослей, шевелились медлительные вялые звезды, мелькали рыбьи мальки.

Они подкатили к Останкинскому телецентру, к зеленому стеклянному бруску, окруженному колючим чешуйчатым блеском. Казалось, мясистый громадный червь разрывал землю, возносил сгустки пульсирующей плоти, словно полз на небо, сотрясаемый перистальтикой, возгоняя ввысь темные дымные клубы. Это место, когда-то любимое Белосельцевым, куда приводила его в детстве бабушка, к пятиглавой чудесной церкви, где он несколько раз стоял в печальном сумраке богослужений, это место после пулеметного расстрела толпы, кровавых, пробитых пулями тел, устилавших подножие башни, вызывало у Белосельцева непроходящее омерзение и ужас. Оно было отмечено несмываемым пятном смерти. Являлось средоточием самых жестоких и враждебных Белосельцеву сил.

– Куда ты меня привез? – Выйдя из машины, Белосельцев задохнулся от, казалось, ядовитого воздуха, от незримой радиации смерти, источаемой огромным стеклянным боксом, напоминавшим инфекционную больницу. – В этом проклятом месте у меня начинают болеть старые раны, ныть переломы, обостряется язва и повышается до опасных пределов давление.

– Не мудрено, – ответил Гречишников. – Плотность сознательно совершаемого зла превышает в «Останкине» все прочие места в России, включая территории массовых казней, концлагерей или тайных фабрик по изъятию органов у похищенных детей. Экстрасенсы здесь не могут работать. У них случаются инфаркты и кровоизлияния в мозг. Чтобы рекультивировать это место, потребуется лет триста, и оно будет возвращено в землепользование вместе с Чернобылем.

Белосельцев воззрился на башню, на ее затуманенное, погруженное в тучи острие, и ему померещилось, что в тумане и копоти, среди вихрей эфира, носятся духи. Безобразные голые ведьмы и пучеглазые колдуны, похожие на телеведущих, только с трупными пятнами на лобках и поросшими шерстью животами.

Из стеклянного здания вышел Буравков, поднимая руки к башне, словно вознося ей молитвы:

– Добро пожаловать в электронную империю Астроса!..

Они вознеслись на лифте к верхним этажам. Проследовали по коридорам, где неустанно сновали изможденные молодые люди и чахоточные, прокуренные до селезенок девицы. Как во сне, задевали друг друга локтями, переворачивались от столкновений. Иные – не раскрывая слипшихся глаз. Иные – закатив лунные, без зрачков, белки. Кто-то допивал на бегу, пребывая в летаргическом сне, чашечку кофе. Кто-то курил, окутанный дымом, словно тлела на нем одежда. Некоторые говорили сами с собой, хохотали, жестикулировали, что-то объясняя невидимым собеседникам. Среди них, узнаваемый, пожелтелый, как старый бильярдный шар, припадая на подагрическую ногу, держа в фарфоровых зубах маленький американский флаг, пролетел телеведущий Познер. Белосельцев и не думал его останавливать, лишь удержался, чтобы не сделать подножку, представляя, как Познер станет скользить подбородком по линолеуму, выставляя вперед полосатый флажок, трепещущий, как на капоте «Кадиллака».

Они миновали обветшалую, дурно пахнущую часть стеклянного корпуса. Достигли поста, на котором блестели турникеты из нержавеющей стали, стояли детекторы, мерцали глазки контролирующих индикаторов и охранники в черных униформах, с короткими иностранными автоматами осмотрели их ледяными глазами, не убирая пальцев со спусковых крючков.

– Это со мной, – произнес Буравков, проводя товарищей сквозь систему контроля, которая обилием звонков, разноцветных миганий, рентгеновских снимков, казалось, показывала содержимое их желудков, форму позвоночников, группу крови и рисунок глазного райка.

По ту сторону контроля открывался иной мир – стерильный, хрустальный, драгоценно-прозрачный, благоухающий озоном, украшенный витражами, инкрустациями, с висящими на белоснежных стенах дорогими картинами модных художников.

– Мы находимся с вами в лечебном корпусе, где средствами телевизионной терапии по рецептам профессора Астроса лечат застарелые болезни русского народа, подготавливая его к новой миссии, которую он должен сыграть в мировой истории.

Буравков произнес это без иронии, проникновенным голосом, что заставило Белосельцева оглядеть потолки и стены, где, по-видимому, были спрятаны сверхчувствительные звуковые сенсоры.

Они оказались в приемной, пустой и вместительной, как вокзальный зал ожидания. Поместились в удобные кресла, откуда Белосельцев наблюдал за ожидавшими приема посетителями, удаленными в мягкий сумрак другой половины комнаты. Там были робеющие генералы с лампасами, какой-то затейливо разодетый господин в вызывающих белых носках и два чернобородых, хасидского вида, еврея, с длинными, будто войлочными пейсами, в черных сюртуках и шляпах, с которыми не расставались, как птицы с перьями.

Посреди комнаты, на деревянном постаменте, напоминавшем алтарь, высилась стеклянная колба, в которой металась зеленая пульсирующая синусоида, словно уловленный и запаянный в стекло электронный иероглиф. В хрустальном объеме возникал мерцающий знак, вырванный из строки древнего халдейского манускрипта. Надпись было невозможно прочесть, но она бежала в мягком сумраке комнаты, вещала о забытых знаниях, древнем колдовстве, утерянной формуле мира. Астрос владел этим знанием, запаянным в магический электронный кристалл.

– Генералы представляют ракетные войска стратегического назначения, – полушепотом пояснил Буравков, взявшийся выполнять обязанности гида. – Мы намерены с помощью боевых ракет с полигона Плесецк запустить серию наших телевизионных спутников, а для ракетчиков это равнозначно спасению рода войск... Вон тот господин в белых носках, – продолжал пояснять Буравков, – является главой сельского района, где расположена усадьба Вяземских – липовые аллеи, старинный пруд, ампирная беседка. Астрос задумал построить недалеко от Москвы Диснейленд, как раз на территории района. Усадьба должна пойти под снос, и глава района за хорошее вознаграждение готов уладить проблему... Та еврейская делегация, – Буравков указал на пейсы, смоляные бороды и черные шляпы, – прибыла из Тель-Авива, чтобы уступить Астросу часть акций крупного израильского издания, радикально враждебного палестинцам. С помощью издания Астрос будет контролировать общественное мнение евреев – выходцев из России...

Белосельцев не понимал, зачем его сюда привели. Он чувствовал себя частью таинственного замысла, чья полнота была ему недоступна, но успех которого зависел от его готовности действовать. Это было знакомо разведчику, не вызывало нареканий. Но разум и интуиция по разрозненным деталям старались воссоздать целостность скрытой картины. Он старался запомнить зеленые электронные образы, возникавшие в колбе, чтобы, вернувшись домой, написать их строкой и, открыв древнешумерский словарь, разгадать таинственный смысл.

По неизъяснимому знаку, по степени освещенности или едва уловимому звуку Буравков встрепенулся:

– Нас ждут, пойдемте.

И через бесшумно распавшиеся двери они вошли в кабинет.

Это не был кабинет в обычном понимании, а было овальное помещение с эллиптической кривизной стен, на которых размещалось множество телевизионных экранов. Каждый мерцал, полыхал, пульсировал. На каждом двигалось живое многоцветное изображение. Экранов было столь много, что они напоминали библейский апокриф об ангеле смерти, чье тело, крылья, каждое перо усыпаны множеством мерцающих глаз. Экраны были на потолке, создавая искусственное небо, по которому проносились изображения. Лакированный, льдисто-сверкающий пол отражал разноцветные всплески.

Астрос сидел за пультом, управлял экранами, увеличивая двигающиеся объекты, приближая их или удаляя. Он жадно всматривался, словно пил разноцветный пьянящий напиток, клокотавший в стеклянных кубках. Его красивое, белое, с румянцем лицо пылало от возбуждения. Выпуклые синие глаза жадно бегали по экранам. Белокурая вьющаяся шевелюра казалась пышной, словно ее переполнял пенный шампунь. Красные губы набухли влажным соком.

На экране, куда были устремлены его восхищенные глаза, был труп молодой изрезанной женщины, лежащей на бетонном полу. По распухшему лицу, в слизи и сукровице, ползали мухи. На ноге были видны следы проволочной петли. Груди были обрезаны. А в паху, среди волосяного покрова, торчал какой-то предмет. Астрос увеличил изображение, и стало видно, что это мокрое, забитое в плоть долото.

Белосельцева передернуло, он перевел глаза на другой экран, и там из-под развалин взорванного дома спасатели в касках и оранжевых комбинезонах вытаскивали раздавленную девочку. Ребенок был мертв, с окровавленной бесформенной головой. Оператор умело и подробно показывал маленькую детскую руку с расплющенными пальчиками.

Белосельцеву стало не по себе, он резко увел взгляд вдоль овальной стены и остановил его на экране, где показывали больничную палату, ряды железных коек, и на них, свесив к полу худосочные ноги, сидели больные с огромными, вздутыми головами, похожими на целлофановые пакеты, в которых переливалась дурная мутная жидкость. Она вяло сочилась из бесцветных глаз, беззубых ртов, темных провалившихся носов. Все были на одно лицо, напоминали головастых мальков, выведенных искусственным способом из болезнетворной икры.

Белосельцеву стало худо, захотелось спрятаться, убежать. Но отовсюду, куда бы ни кидался испуганный взгляд, его встречали яркие, огнедышащие экраны, из которых стреляли в него образы умерщвленной и страдающей плоти. Взорванные, упавшие под откос поезда с окровавленными жертвами. Картины казней с палачами, стреляющими из пистолета в затылок. Взрывы домов, по которым в упор бьют установки залпового огня. Похороны солдат с заплаканными лицами матерей.

Он почувствовал, что сходит с ума. Не хотелось жить. Было желание закрыть глаза, спрятаться в глубь самого себя. Но и сквозь закрытые веки просачивались образы смерти, зажигали на сетчатке картины разрушений, обезображенные тела, изувеченные машины и здания. Кабинет был изуверской камерой пыток, куда его затолкали, подвергая изощренным мучениям. Астрос казался злым повелителем мира, следившим за движением мирового зла, принимавшим из разных точек планеты рапорты о совершаемых злодеяниях, которые открывались ему на экранах.

– О, друзья мои, проходите! – Он поднялся от своего электронного пульта навстречу вошедшим, радостный, молодой, привлекательный, словно только что принял целебную ванну, прошел оздоровительный массаж. Он сиял, источал энергию, был пропитан лучами, которые омолодили его клетки, напитали витаминами молекулы и кровяные тельца. – Счастлив познакомиться с вами! – Он протянул руку Белосельцеву, и тот при рукопожатии почувствовал, какая огненная, гладкая у него ладонь, как поверхность утюга. – Мои друзья рассказали, как вы прекрасно сработали, какой вы тонкий специалист по вопросам ваххабизма. Кассета с идиотскими высказываниями Премьера уже у меня в работе. Мне нужны талантливые, компетентные люди. Буду счастлив с вами сотрудничать!

Белосельцев опустил горящую ладонь, на которой мягко всплывал розовый ожог, изображавший один из халдейских иероглифов, что метались в электронной магической колбе. Он не знал, что рассказали Астросу сотоварищи. Надеялся, что Астрос не упомнил его на том сатанинском балу, откуда был уведен Прокурор.

– Мы должны исходить из того, что стратегия в корне поменялась. – Астрос воздел розовый палец с полированным длинным ногтем, поблескивая голубоватым прозрачным бриллиантом. Собирал воедино их внимание, приглашал быть сосредоточенными, следить за его рассуждениями. Он словно вел оперативное совещание, полноценным участником которого стал Белосельцев. – После бездарного провала Прокурора, этого похотливого козла правосудия, на которого мы убухали столько денег и которого обвел вокруг его собственного полового органа какой-то опер из ФСБ, – после этого меняется вся схема замещения гнилого и трухлявого Истукана нашим крепким, как золотой желудь, Мэром...

Экраны мигали своими окровавленными веками. Напоминали котлы, в которых варилось жуткое пойло, всплывали трупы, полыхали взрывы и пузыри, обрушивались горящие самолеты и здания, и все мешалось в кипящем вареве, булькало и вскипало.

– Для достижения наших целей мы прекратили критику Президента, оставили в покое его заграничные счета, закрыли глаза на австрийские особняки и швейцарские вклады его ненасытного семейства, оставили на время самого Зарецкого, пообещав ему вечный союз и дружбу. Мэр уже был у Президента, оказал ему полную поддержку, выдал с головой всех его недругов, пообещал поддержать его выдвижение на третий срок. Взамен просил для себя место Премьера. С этого места, когда нам удастся его получить, мы начнем нашу борьбу за Кремль, овладеем финансовыми потоками, создадим мощную поддержку в провинции, изолируем Истукана и в конце концов повалим его... – Экраны мигали, словно глаза, в которых лопнули кровяные сосуды. Варилось жуткое варево. С него снимали гнилую пенку, делали пробы, добавляли отрав и ядов. Кидали в кипяток убитого солдата, лежавшего у гусениц подбитого танка, опрокидывали изнасилованную женщину, скрученную железным тросом, сыпали гробы, накрытые трехцветным флагом, обваливали железнодорожный мост, который тонул и плавился, как в мартене.

– Борьба за пост Премьера становится первостепенной задачей. Нынешний, трусливый и дряблый, невежественный и порочный, должен быть устранен. Мы должны расчистить площадку для нашего друга – Мэра. Этому вы посвятите свои умения, свое стратегическое мышление, свои отважные и непредсказуемые для врагов действия...

Экраны пульсировали, как индикаторы кипящего автоклава. Отвар, похожий на жидкое зловонное мыло, приготовленное из мертвых костей, проходил фильтрацию, остужался в змеевиках, прокручивался в сепараторах. Из него удаляли грубые фракции, извлекали тонкие летучие составы. Невесомые и прозрачные, как эфир, состоявшие из чистейших смертоносных ядов, они всасывались в бетонное тулово башни, мчались ввысь, струились к вершине и с отточенного острия впрыскивались в атмосферу. Клубились у вершины башни, словно угарный туман. Уносились ветром в пространства огромной страны. Оседали, словно изморозь, на крышах городов и селений. Проникали, как невидимый газ, в каждый дом и семью. И тогда у беременной женщины случался выкидыш. Или рождался хвостатый младенец. Или умирал от инфаркта старик. Или спивался подросток. Или юноша становился бандитом. Или художника оставлял талант. Или девушка шла на панель. Или случалась страшная семейная ссора со смертоубийством. Или начинал вымирать поселок. Или взрывалась на старте ракета. Или целая область погружалась в уныние, и люди сидели, как пораженные столбняком, не замечая своих холодных и голодных жилищ.

– Нам известна ахиллесова пята Премьера. Дагестан готов взорваться, начиненный ваххабитами, которых этот наивный оболтус называет «добрыми утопистами». Если Дагестан взорвется, это будет прямой промашкой Премьера, и Истукан смахнет его, как крошку. Премьера терпеть не могут военные, как выскочку и гражданскую тлю. Бунт силовиков, отказавших Премьеру в доверии, должен поставить его на грань падения. Ваш анализ безукоризнен и определяет дальнейшую линию поведения...