Текст книги "Былое без дум"
Автор книги: Александр Ширвиндт
Соавторы: Борис Поюровский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 10 страниц)
Потом вдруг раздался какой-то немыслимый гул, и Маргарита Эскина на правах хозяйки Дома попросила Ширвиндта успокоить собравшихся. Как всегда элегантный, он вышел на сцену с невозмутимым выражением на лице и сказал: "Надеюсь, вы догадались, что мы уже не на Арбате, а набираем высоту: отсюда и шум реактивного двигателя. Ремни можете не пристеги-вать, а стюарды и стюардессы в свободное от занятий в Гнесинке и ГИТИСе время раздадут вам сейчас бортовое питание. Только не вставайте с кресел! В чем дело? Горину не дали еду? Сейчас же исправьте досадную ошибку! Быстрее, быстрее! Молодцы! Теперь приготовьтесь к тому, чтобы открыть эту дивную коробку! Ты не знаешь, как это делается? Помогите, пожалуйста, несчастному! По моему сигналу поднимаем крышку и левой рукой достаем вот этого "мерзавчи-ка". У кого уже стали трястись руки, попросите помочь соседа. Итак, я вижу, что мы летим в теплой компании. Правой рукой легко поверните крышку по часовой стрелке, вот так. Теперь снимите крышку вовсе. Ну куда ты так спешишь, я ведь только сказал "снимите крышку", а ты уже суешь бутылку в рот, как соску. Что за люди! Кто хочет сказать тост?"
Всех, кто принял участие в этом "полете", и не перечислишь. Одни говорили с юмором, другие совершенно серьезно. Но и тех и других "раскручивал", "заводил" Шура. И делал это легко, непринужденно, никого не обижая, перескакивая от одного к другому, будто в зале собрались несколько ближайших друзей. Вот эта редчайшая способность объединять людей, создавать атмосферу добра и веселья делает Шуру в подобных ситуациях совершенно незаменимым.
Второй эпизод последнего времени как будто не имеет никакого отношения к первому. В Театре эстрады был устроен бенефис Бориса Брунова по случаю его семидесятилетия. Собрались все, кого мог вместить этот зал, – от Михаила Ульянова и Роберта Рождественского до Изабеллы Юрьевой и Юрия Никулина. Что за юбилей без Ширвиндта и Державина? Брунов еще и имен их не произнес, а все уже догадались, что сейчас они выйдут на сцену. И устроили овацию. А они вынесли какие-то два мешка и, извинившись перед бенефициантом, что не смогли придумать ничего смешного – до юмора ли сейчас? – сообщили, что решили оказать юбиляру гуманитарную помощь. И стали извлекать из мешков всякую всячину, главным образом предметы третьей и пятой необходимости, купленные за СКВ по всему миру – от Таиланда до Канады. На каждой покупке – ярлык с ценой. Два дня, по заверению дарителей, ушло на то, чтобы сложить доллары, фунты, марки, франки и юани вместе, а затем перевести все это на наши "деревянные". В результате получилась кругленькая сумма гуманитарной помощи.
Зал умирал от хохота, а Шуре и Мише хоть бы что – ни одной улыбки, все серьезно, спокойно, обстоятельно.
Мне предложили собрать компанию людей, отметивших свое пятидесятилетие, но не достигших еще следующего юбилея, то есть тех, кто родился в тридцатые годы и, следователь-но, выбирал профессию в конце сороковых – начале пятидесятых. Мало того, мне нужны были только те, кто связал свою судьбу с искусством и литературой. Ясное дело, я не мог обойтись без Шуры и Миши. Мы несколько раз лично и по телефону обсуждали, в чем именно выразится их участие, казалось бы, обо всем договорились, но в последнюю минуту Шура преподнес всем, в том числе и мне, очередной сюрприз. Вместо условленного номера он извлек какой-то немысли-мый пакет, открыл его и продемонстрировал коллекцию пластинок с речью И.В.Сталина, где сама речь занимала всего один диск, зато семнадцать других сохранили бурные, долго не смолкающие овации зала, которые никто не посмел "сократить", ибо в этом шабаше народного ликования то и дело звучали возгласы типа: "Слава товарищу Сталину!", "Слава товарищу Кагановичу!", "Слава товарищу Ежову!" и т.д. и т.п. Сколько времени длилось это ликование, столько и сохранила их документальная запись.
Шура непредсказуем во всем. Он может ни с того ни с сего устроить мне скандал из-за пустяка. Предполагаю, что не мне одному. Зато он отходчив и тут же все забывает, как малое дитя. Думаю, этим последним наблюдением я и закончу свои записки. Во всяком случае, на данном этапе. Ведь мы еще не подводим итоги, а так просто, разминаемся, словно впереди – целая жизнь, отчего и назвали нашу книгу "Былое без дум".
Пусть думают другие, мы свое сделали как могли, так уж не взыщите!..
ТЕЛЕФОННАЯ КНИЖКА
Боря! Ты удачно прикидываешься интеллигентом
и должен помнить,
что в дневниках удивительного Евгения Шварца
есть раздел "Телефонная книжка" – мудрая придумка.
Евгений Львович решил, что писать о ком-то,
не написав о ком-то еще, обидно для себя
и несправедливо для забытых.
Взял свою телефонную книжку
и пошел подряд,
ибо там, очевидно, вся жизнь:
друзья, коллеги, соучастники,
начальники – все, кроме, может быть, врагов,
писать о которых противно,
как бы этого ни хотелось.
Я не Шварц,
и книга, Боря, наша намного тоньше, но все же...
АРКАНОВ
Арканов Аркадий Михайлович. Я иногда думаю: что меня так тянет к Аркану (Аркан – это кличка Аркадия) уже много-много лет? А "много лет" в переводе на русский получается что-то около тридцати пяти. Ну, во-первых, наверное, привычка и точное взаимное ощущение, что ничего лучше у нас уже в этой жизни не повстречается, даже если бы и захотелось. Во-вторых же, хотя лучше бы это поставить во-первых, но теперь уже поздно (вот что значит редко писать – надо сначала думать, а потом бросаться к перу, а не наоборот), мы обладаем с ним сильным родственным качеством характера – мы не умеем резко и сразу сказать "нет!". Сколько бессмысленных глупостей и глупостей осмысленных совершили мы вместе и порознь из-за отсутствия этого качества. С годами стали мудрее, резче и категоричнее и доросли, довоспитали себя, или жизнь наломала из нас дров, и мы стали говорить ни да, ни нет. Это предел нашего волевого надругательства над характером и индивидуальностью.
Позорно ли это и стыдно ли? Размышляя о жизни как своей, так и аркановской, думаю, что эта вялость дала нам и некоторые плюсовые значения в судьбе и творчестве, потому что при аркановском ультраоригинальном писательском и человеческом таланте только вечно висящее над ним "да!" побеждало титаническую, самозабвенную лень – бросало к письменному столу, к эстраде, театру, друзьям. Из-за невозможности отказать появлялись удивительные монологи, редчайшие афоризмы, нежнейшие стихи, пикантные безделушки, очаровательные дети, рассказы бредбери-кафковского "розлива". Конечно, в ряду согласий бывали проколы грандиозной силы по безумию ненужности и затрат времени, но думаю, что баланс выведен жизнью со знаком плюс. Пороки и страсти по молодости у нас тоже были идентичные, всех не перечислишь, самая же губительная и дорогостоящая – это Московский государственный ипподром. Сегодня, заходя на ипподром по большим праздникам на Орловские дерби или другие дни больших призов, глядя уже дилетантским глазом на бешеные страсти вокруг бегового круга, где за одну милю дистанции возникают на трибунах сотни предынфарктных кардиограмм, я мысленно считаю сколько же прекрасных лошадей выкормил отборным овсом Аркадий Михайлович Арканов, сколько новых денников построили мы с ним в складчину для молодняка, играя (вернее, проигрывая) в течение многих лет на ипподроме.
В работе уникальной по мировым стандартам аэрокомпании Аэрофлот, где все крайне самобытно но сравнению с "Deltа" или "US Air", есть поистине потрясающая находка в деле окончательного слома воли вылетающего индивидуума – это "накопитель". Слово, взятое из мира химических реакций, парообразования и сливных устройств, в Аэрофлоте служит для постепенного перехода человека в состояние моральной невесомости. После мук регистрации вы попадете в категорию неполноценных лиц с клеймом "на досадку", после звона мелочи в арках таможенного пропускника и выгребания карманов наизнанку вы в преддверии заслуженного передыха перед посадкой моментально загоняетесь в "накопитель" – помещение, созданное по проектам душегубок, только не на колесах и без выхлопных газов, так как последние не нужны, ибо помещение герметично, воздух не подается, а газы и пот очумевших пассажиров и дешевле и действеннее. В "накопителе" нет стульев, нет воздуха, нет туалетов, нет пути назад. Вы прошли все кордоны, а вперед пути тоже нет: там летное поле – святая святых. В "накопитель" обычно загоняют за сорок-пятьдесят минут до посадки, чтобы было неповадно в дальнейшем пользоваться услугами Аэрофлота. Накапливается за этот период у пассажира действительно много всего – злость, одышка, стук в висках, свинец в ногах и другие вещи, требующие немедленного выхода наружу. Поэтому, когда крутобедрая синеформная мадам, с шипящим переговорником и каменным лицом на шее, с амбарными ключами проходит через "накопитель" к долгожданной двери и металлическим голосом говорит: "Сызрань, на посадку", тихое стадо бросается к амбразуре открываемой двери и понимает, что счастье – это вещь относительная.
В нашей жизни с Арканом было много негативных "накопителей", но мы так никогда и не поссорились, твердо зная, что в конце концов дверь "накопителя" откроется и мы вздохнем рядом друг с другом.
БУРОВ
Буров Альберт Григорьевич – в быту Алик. Профессор Театрального института имени Б.Щукина. Заторможенный неврастеник, ранимый, мнительный, дотошный и любимый. Был прекрасным артистом в Театре сатиры прошлого. Потом, очевидно, перерос необходимость круглосуточной зависимости от мэтров и восхищения значимостью родного театра на мировом рынке и ушел в педагогику, где из молодого педагога стал седым профессором, но не заметил этого и остался юношей. Руководит курсами – выпускает их с болью, тоской и грустью. Они его любят и жалеют, потому что он хуже их одет и не может сердиться по-настоящему – пыхтит, обижается и тем самым занудничает.
Он с юмором. Юмор у него хороший, мягкий и не похожий на чей-нибудь другой. Прикидывается простачком, но обаятельно-хитер. Артист он все равно замечательный, как ни глушит в себе это. В трудные минуты преддиплома сам бросается на амбразуру и играет в выпускных спектаклях. Так, сыграл он у меня сэра Питера в "Школе злословия", и не только сыграл, но и спровоцировал другого профессора и даже завкафедрой мастерства актера Ю.В.Катина-Ярцева сыграть другого сэра – сэра Оливера.
Шаг был необыкновенно мужественный. Одно дело учить, сидя на стуле в аудитории, где только подразумевается, что сам-то ты обучен давно, прекрасно и навсегда; другое – выйти на сцену в окружении своих же молодых бандитов, которые не простили бы ничего, если вдруг...
Оба профессора мучились, проклинали меня – злобно поглядывали на партнеров-студентов, все время ныли, что ребята их переигрывают, просились домой, но в результате замечательным образом сыграли и с грустью расставались с этой работой.
Случай этот не был уникальным в педагогической практике, но редким, прекрасным и безусловно нужным.
Шура! Меня увлекла твоя идея телефонной книги, и я подключаюсь.
ВОЛОДИН
Ширвиндт уже заметил, что без него не обходился ни один сколько-нибудь заметный юбилей. Стоило ему выйти на сцену, как зал настраивался на веселую волну. Ничего не поделаешь: такова уж природа его индивидуальности. Но справедливости ради надо сказать, что он не был заштатным трубадуром, а принимал участие в чествовании людей исключительно достойных. При этом для него не имели решающего значения собственные личные связи с юбиляром. Важно лишь, чтобы последний пользовался уважением и расположением Шуры, был человеком его круга.
В 1969 году Александру Володину исполнилось пятьдесят лет. До этого момента он все ходил в молодых, подающих надежды, любимых зрителями и театрами авторах, а тут вдруг сразу – полувековой юбилей!
Еще на памяти у всех были софроновские погромные подвалы в "Литературной газете", выразительно озаглавленные "Во сне и наяву", и выступления Алексея Николаевича Арбузова, вступившегося за младшего товарища с трибуны Всесоюзного совещания театральных работников в Колонном зале Дома союзов.
Пьесы Володина, за исключением "Фабричной девчонки", как правило, запрещались, а если и разрешались, то со всякими оговорками: "только для Товстоногова в БДТ" или "только для Ефремова в "Современнике" – время было такое суровое.
И вот на фоне всех этих бесконечных унизительных запретов и ограничений "Современник" решает отметить пятидесятилетие своего любимого автора. Юбилей устраивается в обстановке полной секретности – до того это было опасно. Ни афиши тебе, ни пригласительных билетов. По списку, утвержденному лично Ефремовым, завлит Ляля Котова и директор-распорядитель Леонид Эрман обзванивают узкий круг друзей театра и конфиденциально приглашают к себе в гости, чтобы сообща отметить день рождения Володина. На контроле у служебного входа, во избежание всяческих недоразумений, стоит все та же троица. Народу мало: всего около
ста-ста пятидесяти человек. Правда, труппа в это число не входит.
В нижнем фойе и в гардеробе свет притушен. Бросается в глаза необычная для этого театра тишина. Все здороваются, но говорят вполголоса. На лестнице Галина Борисовна Волчек с ассистентами продают счастливые билеты беспроигрышной лотереи всего за один рубль. Розыгрыш – сегодня же, на сцене, так что не упустите свой шанс!
В верхнем фойе света побольше, работает буфет, чувствуется некоторое напряжение от предвкушения предстоящего удовольствия. Наконец открываются двери в партер. Первые ряды просьба не занимать. Но всем хватает места в середине зала. Вечер начинается с лотереи. На сцену выносят настоящий вертящийся барабан, выходят "пионеры" в коротких штанишках – Людмила Крылова и Олег Даль, начинается розыгрыш. Объявляется первый "счастливый" номер, выигравшего просят пройти с билетом на сцену. Им "случайно" оказывается именно Володин. Все рады, все ликуют. Под музыку юбиляру вручают полосатую пижаму из штапеля.
Следующий выигрыш, как вы, вероятно, уже догадались, достался снова ему же, юбиляру. И так продолжалось до тех пор, пока на сцену не выкатили двухколесный новенький велосипед.
Все это "безобразие" было подстроено Шурой Ширвиндтом и его "подручными" из "Современника".
Володин как-то сказал, что другого времени у нас скорее всего и не будет. И потому мы должны жить во времени настоящем, никак себя самих не обманывая. Он сам так живет – без суеты и каких бы то ни было жалоб или претензий. И своим примером молча учит других, поддерживая в каждом из нас чувство собственного достоинства.
Борис Михайлович! Ты скрупулезно вспоминал о знаменитом юбилее А.Володина. Добавить нечего, кроме нескольких слов о Володине вообще, вне данного эпизода с юбилеем.
Ну, во-первых, если тебе и символическому читателю интересно, я могу приложить к этой странице воспоминаний текст нашего поздравления, который в муках мы родили с Анатолием Михайловичем Адоскиным и с ним же читали его на володинском юбилее, отдаленно напоминая Лившица и Левенбука и, еще отдаленнее, Эфроса и Ярославцева. Если тебе и символическому читателю это неинтересно, то мне за вас обоих стыдно, и я прикладываю текст все равно.
Александру Володину, проживающему по адресу: город Ленинград, Рубинштейна, 20, кв. 31 (бывш.13), посвящается:
Жил автор безыдейный
на улице Рубинштейна.
Сел он утром на кровать,
начал пьесу сочинять,
взял перо он в обе руки,
написал четыре штуки!
Про советское пальто
написал совсем не то.
Стал описывать гамаши,
говорят ему: не наши.
Вот какой рассеянный
автор безыдейный...
Вместо домны на ходу
он воспел сковороду.
Вот какой рассеянный
автор безыдейный.
Однажды на трамвае
он ехал на вокзал.
И критик, поучая,
один ему сказал:
"Глубокоуважаемый
идеезаражатый,
не раз предупреждаемый
и все же недожатый,
во что бы то ни стало
должны вы воспевать.
Учтите, очень скоро
вам могут указать".
Володин разозлился,
но чудом сохранился.
Вот какой рассеянный
автор безыдейный.
В министерство на прием
он отправился бегом.
Взял сценарии и планы,
рассовал их под диваны.
Сел в углу перед окном
и уснул спокойным сном.
"Кто так громко выступает?"
он спросил, слегка зевая.
А с трибуны говорят:
"Это вас опять громят".
Он опять поспал немножко
и опять взглянул в окошко.
А когда открыл глаза,
увидал огромный зал.
"Это что за остановка
ВТО или Петровка?"
А с трибуны говорят:
"Это вас опять долбят!"
Он опять поспал немножко
и опять взглянул в окошко.
Увидал огромный зал,
удивился и сказал:
"Конференция какая?
Наш район иль кустовая?"
А сосед ответил тут:
"Это вас опять... несут".
Закричал он: "Что за шутки?
Нет покоя ни минутки",
повернул свой тощий зад
и уехал в Ленинград.
Вот какой рассеянный
и самонадеянный
автор безыдейный
с улицы Рубинштейна.
Особенно дорог мне лично Саша Володин потому, что он всегда считал меня хорошим человеком. У меня много друзей (ну, много друзей не бывает, но для общего лимита друзей на одну душу населения у меня много – только бы не умирали так внезапно и подряд). Друзья мои относятся ко мне вполне доброжелательно, и даже любят, и даже иногда говорят об этом стыдливо, но... единственный, кто не постеснялся очень давно сказать, что я хороший человек, был Саша Володин. Смелый, яркий и мужественный поступок. На его кухне в Ленинграде даже висело воззвание-плакат: "Шура – идеал человека!" Этот лозунг, где вместо Маркса, Ленина, Пастернака был обозначен я, являл собой открытую гражданственность и цельность хозяина кухни.
Маленький (тогда) сын Володина, пробивающийся к истокам российской словесности, читал этот призыв по слогам и с удивлением спрашивал папу: а почему Шура – и делал человека? Идут, летят, не знаю, что еще делают – в общем, проходят годы, меньше шутим, реже встреча-емся, отчаяннее охаем, а когда собираемся (чаще всего у Зямочки Гердта), то вспоминаем, вспоминаем и оттаиваем...
ГЕРДТ
Я, Ширвиндт А.А., как крупнейший специалист по юбилейным застольям, хочу облечь данное мини-исследование в форму тоста.
Друзья! Разрешите поднять этот, в данном случае умозрительно-символический бокал за очаровательное украшение нашей жизни за Зиновия Гердта.
В эпоху великой победы дилетантизма всякое проявление высокого профессионализма выглядит архаично и неправдоподобно. Гердт – воинствующий профессионал-универсал.
Я иногда думаю, наблюдая за ним: кем бы Гердт был, не стань он артистом?
Не будь он артистом, он был бы гениальным плотником или хирургом. Гердтовские руки, держащие рубанок или топор, умелые, сильные, мужские (вообще Гердт "в целом" очень похож на мужчину – археологическая редкость в наш инфантильный век). Красивые гердтовские руки – руки мастера, руки артиста. Мне всегда казалось, еще тогда, у Образцова, что я вижу сквозь ширму эти руки, слившиеся с куклой в едином живом организме. Не будь он артистом, он был бы поэтом, потому что он не только глубокая поэтическая натура, он один из немногих знакомых мне людей, которые не учат стихи, а впитывают их в себя, как некий нектар (когда присутствуешь на импровизированном домашнем поэтическом джейм-сейшне – Александр Володин, Булат Окуджава, Михаил Козаков, Зиновий Гердт, – синеешь от белой зависти).
Не будь он артистом, он был бы замечательным эстрадным пародистом, тонким, доброжелательным, точным. Недаром из миллиона "своих" двойников Л.О.Утесов обожал Гердта.
Не будь он пародистом, он был бы певцом или музыкантом. Абсолютный слух, редкое вокальное чутье и музыкальная эрудиция дали бы нам своего Азнавура, с той только разницей, что у Гердта еще и хороший голос.
Не будь он музыкантом, он стал бы писателем или журналистом: что бы ни писал Гердт, будь то эстрадный монолог, которыми он грешил в молодости, или журнальная статья, – это всегда индивидуально, смело по жанровой стилистике.
Не будь он писателем, он мог бы стать великолепным телевизионным шоуменом – но, увы, уровень наших телешоу не позволяет пока привлекать Гердта в этом качестве на телеэкраны.
Не будь он шоуменом, он мог бы стать уникальным диктором-ведущим. Гердтовский закадровый голос – эталон этого еще мало изученного, но, несомненно, труднейшего вида искусства. Его голос не спутаешь с другим по тембру, по интонации, по одному ему свойствен-ной иронии, будь то наивный мультик, "Двенадцать стульев" или рассказ о жизни и бедах североморских котиков.
А как бы он танцевал, не случись эта гадость война.
Не будь он артистом... Но он Артист! Артист, Богом данный, и слава Богу, что при всех профессиональных "совмещениях" этой бурной натуры ему (Богу) было угодно отдать Гердта Мельпомене и... другим сопутствующим искусству богам.
Диапазон Гердта-киноактера велик. Поднимаясь до чаплинских высот в володинском "Фокуснике" или достигая мощнейшего обобщения в ильфовском Паниковском, Гердт всегда грустен, грустен – и все тут, как бы ни было смешно то, что он делает. Тонкий вкус и высокая интеллигентность, конечно, мешают его кинокарьере в нашем поп-мире, но поступиться этим он не может. "Живой" театр поглотил Гердта сравнительно недавно, но поглотил до конца. Его Костюмер в одноименном спектакле – это чудеса филигранной актерской техники, бешеного ритма и такой речевой скорости, что думалось: вот-вот устанет и придумает краску-паузу, чтобы взять дыхание, – не брал, несся дальше, не пропуская при этом ни одного душевного поворота.
Гердт по-детски любознателен. Он любопытен к людям, он изучает новые "особи", они ему интересны, он страстно влюбляется, потом часто остывает, к буйной радости друзей-ревнивцев.
Наивно желать Гердту творческих успехов – он воплощение успеха. Пошловато ратовать за вечную молодость – он моложе тридцатилетних.
Надо пожелать нам всем помогать ему, не раздражать его, беречь его, чтобы он, не дай Бог, не огорчился, разочаровавшись в нас, тех, ради которых он живет и творит.
Рядом, на эту же букву, в моей книжке идет
ГОРИН
Есть счастливые характеры, приспособившиеся так располагать себя в жизненном пространстве, что там почти не остается места для сомнений. Это, конечно, тоже комплекс, но комплекс удобный и даже, наверное, счастливый. Общаясь с такими особями, моментально впадаешь в некую зависимость от них. Делаешь ли ты для данного субъекта какое-нибудь незначительное доброе дело, просто приглашаешь в гости, встречаешься ли случайно на перекрестке улиц или жизни, ты моментально ощущаешь себя в чем-то немножко виноватым, непроизвольно пытаешься загладить несуществующую вину и тут же становишься еще более виноватым.
Мой любимый друг и замечательный писатель Григорий Горин очень умный. Ум его аналитичен, что крайне редко в черте оседлости нашего круга. Он всегда был моложе своих друзей, и поэтому его сохраненная до сих пор детская непосредственность выглядит органично. Он очень обидчив, но скрывает это, а за него обижается его нежнейшая жена Любочка, а так как она сама очень обидчива, то ей приходится обижаться за двоих, и она немножко обижена все время.
Гриша человек сильный, волевой и решительный. Он живет и пишет по своей совести и разумению. Труднее ему становится, когда он натыкается на еще более сконцентрированную фигуру... Так, Марк Захаров заставил его переписать своими словами почти всю мировую классику. Он долго и молодо работал и дружил с Аркановым, потом они перешли в одиночный разряд, так как повзрослели, возмужали и переросли стадию коллективного труда. Это официальная и правильная версия, но, взглянув на распад этого удивительного дуэта из глубины дружеских веков, понимаешь, что два таких полюсных индивидуума никогда бы не смогли долго сосуществовать. Когда космонавтов перед полетом мучают на совместимость, то складывается ощущение, что эта проверка носит чисто физиологический характер. Когда два художника плотно и долго сидят друг против друга, очевидно, кроме попытки идентично преодолеть жизненную и творческую невесомость, возникает стихия изначальной разности, а тут уже недалеко и до раздражения. А при раздражении не возникает экстаза, а без экстаза ничего крупного не совершишь.
Они очень разные. Арканов всегда считал, что Григорий фатальный везунец (или везунчик), а он глобальный "неперешник". Примеров этому он приводил тьму. Самый яркий, запомнив-шийся мне, несмотря на временную давность, следующий: "Шура, говорил Арканов, вот тебе простой и яркий пример... Зима. 30 градусов мороза. Ночь. Улица Воровского, Центральный Дом литераторов. Я выхожу из ресторана и ловлю такси. Ловлю его десять минут, двадцать, тридцать, час. Превращаюсь в ледяной столб. Никто не останавливается, а если и останавлива-ются, то им я не по пути. Выходит Гриша, теплый и веселый, поднимает руку, откуда-то сваливается такси, и он уезжает. Так жить нельзя".
Эту фразу сказал писатель А.Арканов. За двадцать пять лет до первого в истории кино фильма С.Говорухина под тем же названием. Не могу упрекнуть Говорухина в плагиате, ибо при этом душещипательном рассказе он не присутствовал.
Наив и детскость Григория обескураживали всегда. Когда в Московском театре сатиры выпускался спектакль "Банкет", автором которого являлись Г.Горин и А.Арканов, ситуация была крайне напряженная. Во-первых, острая пьеса. Во-вторых, спектакль ставит молодой М.Захаров, а мощный главный режиссер должен это принять, понять степень риска для театра при сдаче МК партии и степень опасности при варианте большого успеха, когда спектакль ставит не хозяин.
Итак, генеральная! Театр и труппа как натянутая струна (это для образности) – все службы готовы, артисты на выходах, Плучек в зале, Захаров рядом с ним, на лице его написано, что "все семечки"... Нет автора! Автора нет в 11 часов (время начала прогона), нет в 11.30, нет в 11.40... Плучек обращается к половине автора в лице А.Арканова, сидящего с видом человека с улицы, случайно зашедшего перекурить в первое попавшееся на пути помещение, и сдержанно-размеренно спрашивает: "Горин, а где Арканов?" – "Я здесь", отвечает за Гришу Аркаша, не солгав ни словом. (К чести Валентина Николаевича следует сказать, что при своей уникальной памяти на лица, события, стихи и даты он никогда не мог и в дальнейшем отличить Арканова от Горина, сначала стеснялся этого и пыхтел, потом сдался и при каждом следующем свидании с данными авторами, а они были представлены в судьбе Театра сатиры предостаточно, всегда якобы незаметно подзывал меня к себе и шепотом спрашивал, где кто.) Когда накал катастрофы перевалил за час ожидания, появился запыхавшийся Гриша и как ни в чем не бывало стал пробираться к креслу рядом с соавтором.
Но так просто не бывает. Плучек встал, попросил внимания у худсовета, сидящего в зале, и у незначительной публики из близких театру людей, которые приглашаются на черновые прогоны специально для того, чтобы зрительски поддержать точку зрения главного режиссера на данное произведение, и вылил на удивленного Гришу огромный ушат великих мыслей о театре вообще, об уважении к труду артиста и фигуре худрука, о невозможности после случившегося непредвзято смотреть на сцену, о великих предшественниках Горина в лице Бомарше, Толстого и Маяковского, которые в присутствии Плучека подобного себе не позволяли, и об относитель-ности перспективы дальнейшего развития Горина как писателя и тем более драматурга. После этой пылкой и гневной получасовой тирады Валентин Николаевич спросил Горина в лоб: "Вот просто интересно, что вас могло задержать на целый час, если вы знали, что сегодня решается судьба вашего произведения? Где вы были?" На это Гриша, с наивным изумлением прослушав всю плучевскую тираду, обиженно произнес: "Как – где? Я был с женщиной".
Наступила секундная пауза, после чего моментально успокоившийся Плучек спокойно сказал: "А! Тогда извините!" И прогон спектакля начался, ибо Плучек, живой и экспансивный человек, тут же понял, что Гриша, юный и тогда еще не женатый, не врет и что на святое замахиваться нельзя даже во имя искусства.
Было время, когда Григорий с Аркадием проверяли на мне свои произведения. Помню трагический случай читки впоследствии прошедшей по всем сценам тогдашнего СССР пьесы "Свадьба на всю Европу". Они оба очень волновались. Читка происходила в махонькой аркановской квартире в цоколе дома на Садовой-Самотечной, что с левого плеча нынешнего Театра Образцова. Они волновались и, чтобы размягчить слушателя, то есть меня, влили в слушателя, то есть в меня, половину литра водки для расслабления и благожелательности. Читал после вливания Аркадий, а Гриша, сидя от меня в 30 см (вся аркановская кухня, где происходила читка, была не более трех метров), внимательно следил за моей смеховой реакцией. Реакция после пол-литра была недолгой, и я уснул к середине первого акта. В дальнейшем они читали мне без алкогольной подготовки.
Мы с Гришей и Арканом сочинили огромное количество "капустных" номеров для моей бригады в Доме актера. С Гришей мы писали эпохальные произведения – обозрения к красным вехам Театра сатиры и страны в целом. "Концерт для театра с оркестром" к пятидесятилетию создания Союза Советских Социалистических Республик, а обозрение "Нам 50" к пятидесятиле-тию собственного Театра сатиры. Гриша не хотел, упирался, стеснялся, просил пардону, но моя железная рука приковывала его к письменному столу для создания очередного юбилейного шедевра.
Кстати, наш с А.Мироновым режиссерский дебют состоялся на пьесе Г.Горина и А.Арканова "Маленькие комедии большого дома", спектакля, при создании которого мы все очень дружили, очень волновались, очень радовались и очень сегодня тепло о нем вспоминаем. Сегодняшний Гриша очень помудрел, и ему многие воспоминания кажутся уже скучными и наивными. Он добрый, но стал достаточно жестким и холодным: все-таки врач. А раз врач, то должен понимать, что жизнь одна и в ней мы очень недолго вместе.
Мы вместе рыбачим, вместе курим трубки, вместе любим одних и тех же друзей, вместе прожили тридцать лет – это срок! Когда года три назад Грише заказали в Кинофонде про меня брошюру, он с радостью согласился. Года два было ему не до нее, потом начальство в сто первый раз спросило Гришу: "Ну?" Он сказал, что сядет за это дело на днях... Прошло еще пару месяцев, и мы, стоя с Гришей на берегу Истры с удочками в руках, в очередной раз удивлялись отсутствию клева...
"Да, – вспомнил вдруг Гриша, – меня же мучают с этой книжечкой в Кинофонде. Все равно делать нечего, – сказал мой старейший и близкий друг Горин, – расскажи немного о себе!"
В этом весь Гриша! Я люблю его. Книжки обо мне он не написал, да и не надо. Лучше я напишу о нем.
На букву "п" и у меня и у Ширвиндта в телефонной книжке записана фамилия
ПЛЯТТ
