Текст книги "Прыжок леопарда. Общий файл (СИ)"

Автор книги: Александр Борисов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 8 страниц)

Глава 6

Наконец-то я остался один. Внезапно разбогатевший электромеханик умчался делиться своей нечаянной радостью и даже, на что я в тайне рассчитывал, запер дверь каюты на ключ. Он раньше ходил в «Тралфлоте», а там так заведено: «если хочешь жить в уюте, пей всегда в чужой каюте».

Нет, это я здорово сделал, что спрятался здесь. У курилки всегда много народу и проникнуть сюда незамеченным не рискнет даже Стас. Понял это и мой провожатый. Он неловко потоптался на месте, сделал пару безуспешных попыток "встрять в разговор" и ушел восвояси, шлепая тяжелой рукой по поручню трапа.

Итак, сомнений не остается. Игорь, Стас и Никита пришли за мной. Пришли очень сложным путем, транзитом через подводную лодку. Узнаваемый почерк конторы и, лично, Мушкетова. Вот и накрылась моя тихая гавань. А всего-то хотелось быть как все, не высовываться, детишек растить, ходить на работу, рассказывать пошлые анекдоты, поверхностно рассуждать о политике.

Я лежал, задыхаясь от ярости. Родина! Милая моя Родина! Не трогай меня, сука, не изводи! Дай мне дышать, просто дышать! Живи себе дальше, как хочешь, страна иуд, и непуганых идиотов! Мне, как и всем, насрать на твои властные заморочки. Все давно уже поняли главное: За великое счастье родиться в России, нужно платить вечным стыдом за тех, кто ей управляет!

– А ну-ка, мальчишка, полегче, – выплыл из памяти голос отца, – нервишки побереги! Водку жрать да сирот по стране плодить – это мы, значит, всегда с дорогой душой. А чуть что не заладилось – сопельки распустил: Родина виновата! Ну-ка скажи мне как на духу: где ты чаще бываешь, в ресторане, или спортзале? Молчишь? То-то же! Из тебя на сегодняшний день Морской черт, как из дерьма разрывная пуля. Не я ли тебе говорил: ешь, спишь, гуляешь по улице – помни: на тебя никогда не прекратится охота. Это твой крест. Поэтому, хочешь жить – сам становись хладнокровным охотником. Выплевывай разные там антимонии, как пистолет отстрелянные патроны. А если невмоготу, милости просим ко мне на кухню. Внимательно выслушаю, налью даже рюмочку коньяку...

Когда отец заводился, он начинал суетливо сновать по замкнутому пространству, от холодильника – к плотно зашторенному окну. Смешно припадая на раненую ногу, он как бы стремился догнать ускользающую мысль и, лишь настигнув ее где-то на полпути, круто разворачивался на носках, весь подавался в мою сторону и начинал разрубать воздух ребром раздвоенной, как копыто, ладони.

– Пора стать машиной, – ревел он голосом артиста Высоцкого, – железной, расчетливой, холодной машиной. В жизни как в уличной драке: можно бесчисленное количество раз уходить от удара, отступать, ставить блок. Ты не устанешь, если делаешь эту работу механически, с отсутствующим взглядом, если ты повинуешься неосознаваемым импульсам свыше. Обстановка, ее изменения, маневры противника – все это вторично. Разум далеко в стороне, вместо него опыт и выучка. Но стоит только подумать: Боже мой, их же четверо! – и все, кранты! В активе одна надежда: на реанимацию...

Где ты сейчас, отец? Жив ли?

Этот тревожный звон опять налетел ниоткуда – неуловимо возник из легкой вибрации корпуса. Легкие снова заклинило. Но пропахший соляркой воздух, продолжал проходить сквозь тело в заданном ритме дыхания, освежая сердце и мозг, трепетавший на грани обморока. Из далекой пространственной точки с каждым вздохом, каждым биением сердца нарастал, надвигался огромный огненный шар насыщенного красного цвета. В голове потемнело, как будто бы я глянул на солнце сквозь приоткрытые веки. Впрочем, видел все это я уже не глазами, а всем своим существом, распыленным на мыслящие субстанции. Каждая из пылинок была переполнена ужасом, болью, непониманием. И все это море эмоций эхом отдавалось во мне – центре сосредоточения, существующем отстраненно.

Стремясь сохранить остатки рассудка, я куда-то рванулся, упал и... увидел себя со спины, застывшего в центре каюты в позе баскетболиста, атакующего кольцо. Пространство вокруг меня было окутано плотным розоватым туманом. В нем, то вспыхивали, то угасали зеленоватые огоньки.

Да, это был, несомненно, я – все признаки налицо – обалдевший, испуганный олух в спортивных штанах, стоптанных тапках, и видавшей виды рубашке. На удивление, или другие эмоции сил у меня уже не осталось.

Туман постепенно схлынул, и нас в каюте осталось двое: я, по-прежнему оккупировавший верхнюю койку, и... я же, застывший в тесном загоне между столом и самодельным диваном. Часы над столом флегматично тикали, но секундная стрелка оставалась на месте.

– Интересно, есть ли у него тень? – растерянно вымолвил я, почему-то озвучив именно эту фразу из целого вороха самых фантастических мыслей.

– Интересно, есть ли у него тень? – произнес этот тип, в унисон, старательно передразнивая все мои интонации.

Ох, и сволочи эти подводники! Все-таки изловчились, подсыпали в кружку со спиртом какую-то гадость. Странно как-то она действует – таких ярких галлюцинаций мне еще видеть не доводилось. И, главное, знаю, что это мираж, фантом, безмозглая кукла из воздуха...

– Сам ты фантом!

Слова прозвучали в моей голове, моим же, заметьте, голосом. Тут что хочешь можно подумать, но, скорее всего... как там, в песне поется? "Тихо сам с собою я веду беседу!". Это не он мне ответил, это я произнес за него. Вон, даже губы не шевелятся. Да и ответ слишком уж очевиден, из моего лексикона. Скорее всего, он зародился в сознании чисто автоматически.

Тот же голос хихикнул, и опять зазвучали слова:

– Насколько я понимаю, получка тебе без надобности. Все равно уезжаешь. А я еще не развелся. Так что спасибо тебе от всей нашей дружной семьи!

Нет, такого я точно подумать не мог!

Тем временем, этот наглец по-хозяйски устроился на диване, взял со стола открытую пачку "Ватры", достал сигарету и закурил.

Сказать, что я удивился – значит, ничего не сказать. С минуту я, молча, пожирал его взглядом. Где-то там, на периферии мозга, каждая новая информация тщательно взвешивалась, выстраивались логические цепочки. Опровергались и перечеркивались тупиковые варианты.

Во, попал! – лихорадочно думал я. – Оно говорит, да еще и курит! Да нет, так не бывает! А если это не форма шизофрении? Значит, произошло раздвоение, временная накладка. Интересно, по чьей воле, надолго ли и зачем? Неужели хранитель должен уметь и это? Упаси Господь, Орелик нагрянет... куда прятать этого типа? Впрочем, то не мои проблемы. Пусть сам испарится, вернется в то время, откуда пришел.

Не прерывая процесс осмысления, я задал самый емкий для таких ситуаций вопрос:

– Ты кто такой?

– Проняло! – констатировал мой двойник с ехидной усмешкой. – Крепкий табак, даже волосы шевелятся. А ты ведь, Антон, сам обо всем догадался. Просто держишь в уме: если я продублирую все твои мысли вслух, у тебя к ним будет больше доверия. Так вот, можешь не сомневаться, я – это действительно ты, существующий в другой вероятности. Только это не раздвоение. Нет в языке, на котором мы с тобой говорим, словесных значений тому, что произошло. Правда, еще четвертое поколение Хранителей называло нечто подобное "Путь Прави". И мне сейчас кажется, что я, вместе с тобой, по нему прошел.

Последняя фраза прозвучала довольно хвастливо.

– Поздравляю! – сказал я со скрытым сарказмом. – Ну, и как, не трясло?

А про себя подумал: есть собеседник, есть интересная тема. Пусть он трижды галлюцинация, почему бы не пообщаться? Врет, вроде, складно. Вот только насчет Пути Прави имеется встречный вопрос. Дед говорил по-другому: "Добро считает, что день это хорошо, а ночь – плохо. Зло утверждает, что ничего кроме ночи и быть не должно, а правь знает, что за ночью должен приходить день. И если этот круг разрывается, то все в этом мире не так".

– Слово есть твердь. Сочетание слов – ступень. Чтобы распахнуть горизонт, нужно сначала встать на нее, – прервал мои думы двойник. – Путь Прави открылся тебе в момент Посвящения. И ты это должен помнить.

Как наяву, я увидел со стороны мрачные своды пещеры, отблески пламени и себя, распростертого на каменном ложе.

– Все было немного не так, – возразил я. – Куда подевались теплые, мягкие шкуры? И вообще... здесь я почти взрослый, а дед говорит совсем по-другому.

– Ничего удивительного, – улыбнулся двойник, – Так будет со мной, ведь я из другой вероятности. Тут важно другое: каждый из тех, чьи факелы горели в пещере, оставил тебе в подарок нечто свое, особенное. То, что знал и умел лучше других. И если с тобой что-то случится, эти знания безвозвратно исчезнут. Вот почему я здесь.

– Как они могут исчезнуть? Ты ведь тоже последний Хранитель?

– И да, и нет! – почему-то смутился он. – Да, потому, что я помню все, что случилось с тобой, а нет – потому, что я существую в другой вероятности.

Что ни фраза, то повод задуматься. Этот тип знал значительно больше меня. В то же время, он утверждал, что мы с ним единое целое. Он помнит, а я не помню. Все скрыто за черной завесой. Иногда вижу сны, которые всегда забываются. Просыпаешься утром с ощущением покоя и счастья, но не знаешь, чем эти чувства вызваны...

Клон, молча, впитывал информацию. Между делом, он снова полез в открытую пачку, достал сигарету.

– Особо не зверствуй, – попросил я его, – не надо грабить Орелика. – Если очень приспичило, поищи в нагрудном кармане. И меня можешь угостить. Никогда не курил клонированный табак.

Это был тонкий намек на толстые обстоятельства. Второй экземпляр моего "я" задохнулся от возмущения и замолчал. Я слез с верхней койки, пристроился рядышком с ним на диванчике.

– Если ты что-то помнишь, может, попробуешь рассказать? Как у тебя со словарным запасом? Если рубашку такую же носишь, значит, должен писать стихи. Или слабо?

– Причем тут рубашка? Если хочешь, я вообще растворюсь в воздухе, или спрячусь в твоем теле. Между прочим, еще вчера я этого не умел, а завтра забуду. Ведь это твои навыки. Съел?

– Значит, слабо!

– Стихи я не сочиняю, – сердито отплюнулся он, – а просто записываю. Они сами приходят в голову, как будто бы кто-то надиктовал.

– Вот и давай, своими словами... мысли, эмоции. Все, что сейчас стукнет сейчас в твою тупую башку. Какой он, Путь Прави? Много ли на нем вероятностей?

– Ладно, – согласился двойник – попробую объяснить. Понять – все равно не поймешь, может, хоть что-то вспомнишь? Представь себе маленькую петлю в бесконечном клубке Мироздания. Там нет ни границ, ни граней. Там нет ни добра, ни зла в человеческом их понимании. Там все существует вне эталонного времени, вне оценок стороннего наблюдателя. Это и есть Путь Прави – акупунктурная точка пересечения двух наших Вселенных, наложенных друг на друга – одна навстречу другой. Отсюда заглянуть в будущее так же просто как вспомнить прошлое. Ведь время – всего лишь скользящая линия перехода из одной такой точки в другую. Петля за петлей: настоящее, прошлое, будущее – такими стежками и вышит Путь Прави. Здесь каждый реальный миг обусловлен жесткими рамками: с одной стороны общим и личным прошлым, перетекающим в память, с другой – интуицией – точно такой же памятью, только о будущем. Но все это в узких пределах одной вероятности, одного эталонного времени, где нельзя ничего изменить. Изменения канут в новую вероятность, а тело времени прирастет новыми клетками. Отсюда библейское "не возжелай зла". Ибо посылом своим, человек создает сгусток черной энергии в новом вероятностном поле. Особенно лихо это получается у тебя. Твоя интуиция – это не память о будущем, а черт знает что! Звезды устали тебе помогать. Ты плодишь вероятности как кролик потомство. А все почему? – между нами нарушена межвременная связь, потому что ты все забыл и практически перестал быть Хранителем. Что помешало тебе вернуться в пещеру и снова пройти обряд посвящения? Не было времени, денег?

По правде сказать, я хотел, но боялся прикоснуться к своему отражению. Все получилось само собой. Я схватил его за руку, чтобы прервать неприятный для меня монолог и опешил. Нет, эта кукла далеко не из воздуха! Рука была настоящей, по-человечески теплой. Но и это еще не все, она была... как будто моей. Блин, как бы это понятнее объяснить? Одно дело, когда ты сам чешешь в своем затылке, и совершенно другое, если там копошится кто-то другой. Организм не обманешь, он всегда различит чужое прикосновение. А тут... я видел его руку, но почти ничего не чувствовал. Как будто сомкнул собственные ладони.

– Почему ты считаешь, что обратная связь нарушена? – мой голос предательски дрогнул. – Я ведь... тоже читаю твои мысли?

– Ой, ли?! – хмыкнул мой собеседник. – Откуда ж тогда столько ненужных вопросов? В момент раздвоения что-то твое сразу же отразилось во мне. Я, например, никогда не курил, а здесь... обратная связь существует в любом эталонном времени. В любом, кроме твоего. Ты видел меня, видел пещеру, но так и не смог шагнуть на Путь Прави. Дед давеча говорил, что если...

– Дед?! – изумился я. – Когда ты последний раз видел его?

– Не далее чем вчера.

– Он жив?

– В моем времени – да. Ведь войны с Германией не было. Так вот, дед говорил, что если изменить твою вероятность...

– Постой! – я снова схватил его за руку. – Он в твоем времени знает, что я существую?

– И даже считает, что ты в одиночку не справишься.

– Это я-то не справлюсь?! – телячий восторг переполнил мое существо. – Я сделаю все, что ты скажешь: брошу пить, помирюсь с женой, найду нашу пещеру и сам проведу обряд Посвящения. Только... только позволь побывать в твоем времени, и хотя бы разок взглянуть на него!

– Хорошо! – согласился он. – Мы обсуждали такую возможность. Только это будет не реальное время, а еще одна вероятность при минимуме действующих лиц. А я здесь пока управлюсь и без тебя.

***

Тонкий мир не засунешь в систему координат. В нем нет точек отсчета – только духовные уровни. Первый из них – это Чистилище – детский сад для разумных субстанций, созданных по образцу и подобию Рода. Здесь души умерших отрешаются от земного, привыкают к своей космической сути. Ибо... всему свое время, и время всякой вещи под небом.

Что может сдержать освобожденный разум? Сила его божественна, безгранична, но еще не имеет вектора. По сути своей он свободен и далек от земных забот. Чтоб удержать его под контролем, нужен какой-то якорь, привычный ориентир. Вот почему душа, отлетающая от тела, связана с ним оковами страха первые девять дней. Здесь все пропитано страхом. Липкое, противное чувство. Очень трудно подняться над ним, и сделать решительный шаг к бездне.

Падение было недолгим. Почти мгновенным. Как в детстве полеты во сне. Вздрогнул – не успел испугаться – проснулся. Я шел по пустой гравийной дороге. Под ногами ворочался крупный булыжник. Рокада была еще та – колдобины, бугры да заплаты. Она – то петляла, то резко взбиралась на высокий пригорок, то снова срывалась вниз. У входа в крутой поворот над дорогой нависла скала. Позади, за моею спиной, обрывалась крутая, долгая насыпь. Вокруг ни клочка зелени. Лишь изредка – сухие колючие заросли. Осень. И здесь осень. Над головой небо, цвета дорожной пыли. В нем – свинцовые облака – пузатые, беременные дождем.

Свое пребывание здесь я принял как должное. Люди не удивляются снам, даже самым невероятным. Они в них живут и принимают это, как данность. Дед говорил, что каждый из нас, как бы он на работе ни вкалывал, наяву отдыхает. Основная нагрузка на мозг ложится во время сна. А когда говорил? В той или этой жизни? Впрочем, какая разница?

Я огляделся. Местность до боли знакомая. Хожено по этим горам, перехожено! Афганистан. Последний участок трассы перед спуском в долину Пянджа, о котором слагали песни безусые пацаны, у которых потом не слагались взрослые жизни. Поэты сильнее чувствуют фальшь, даже если они не признанные.

Солнце скалит и скалит

свой единственный зуб.

Перевалы да скалы,

да дорога внизу.

Будто выстрелы в спину,

рвутся с неба лучи,

а последняя мина

затаившись, молчит...

Простенький дворовый мотив на четыре аккорда «квадратом». Эту песню пел пьяный безногий минер на перроне Витебского вокзала. Я тогда очень спешил, но к черту послал все дела и дослушал ее до конца. Жизнь, по большому счету, и есть бесконечное ожидание.

Впрочем, уже недолго. Если, конечно, все пойдет так, как когда-то уже было. У поворота меня должна подобрать "БМД" – боевая машина десанта с раненым на броне. У парня контузия, перелом позвоночника, а в нем – очень ценные сведения.

Я усмехнулся, потому что все помнил и мыслил критически.

Должна подобрать, если все пойдет так, как когда-то уже было. А если не так? Ведь это не мое время, а всего лишь это одна из его вероятностей, в которой мне разрешили увидеться с дедом. А там, в настоящем, мое тело заперто в тесной каюте. Кажется, так?

Солнце продралось сквозь плотный кордон туч. Ударило по глазам. В памяти замелькали картинки из каких-то других вероятностей. Информационные смерчи мешали сосредоточиться:

Нет, – кричало мое подсознание, – это агония. Мина взорвалась у тебя под ногами. Неужели не помнишь?!

Ах, да! – ошалевшая память податливо откликнулась болью и четкой картинкой:

...Ничего не предвещало беды. Я резал ножом веревки на запястьях спасенных заложников и взрыв под ногами не смог просчитать. Просто не было для этого никаких предпосылок. Вспышка, тупой удар по ногам, запах земли, пропитанной кровью и мгновенный рывок на свидание с вечностью. Мое тело валяется в луже крови на пологой горной вершине. Неужели все настолько серьезно?

Я попытался вернуться назад, но не смог. Время как будто сошло с ума. Видение схлынуло. Сменилось другим. Наконец, в голове прояснилось.

Жрать хотелось по-прежнему. В карманах штормовки я обнаружил всего лишь один сухарь, – кусочек солдатского черного хлеба, закаленный в походной духовке.

Нет! – сказал я себе, – так не бывает! Если это действительность, то она не права. Собираясь на караван, я всегда забивал под завязку карманы. Сухарь – второе оружие – незаменимая вещь при восхождениях на вершину. Пока он раскисает во рту, дыхание идет через носоглотку, и не срывается даже при длительных переходах.

Где-то недалеко сердито заворчал двигатель. Заклубилась дорожная пыль. Наконец-то! Только это была совсем другая машина – бортовой "ЗИС" с решетками на стоячих фарах. Надо же, какой раритет!

– Невозможно дважды войти в одну и ту же реку, – усмехнулся знакомый голос, – даже если это – река времени.

Я не стал поднимать руку. Понял и так, что это за мной. Пришлось молодецки карабкаться в кузов и трясти там пустыми кишками на ухабах и рытвинах – неизбежных последствиях минной войны. Скамеек в кузове не было. Впрочем, мои попутчики до сих пор обходились и так. Три монолитных фигуры в тяжелых плащах из брезента как будто вросли в борт. Их бесстрастные лица скрывались за глубокими капюшонами.

С моим появлением, они настороженно смолкли. А ведь только что говорили. От их напряженных поз исходила ненависть – тяжелая, как походный рюкзак. Я это чуял нутром, потому, что узнал этих людей. Только их занесло в этот осенний день совсем из другого прошлого.

Тем временем, "ЗИС" опустился в долину. Или куда там его занесло?! Пейзажи за бортом менялись настолько стремительно, что голова шла кругом – не грузовик, а машина времени! Будто бы кто-то нетерпеливый перелистывал слайды, проецируя их на серое афганское небо.

Вот и грустный российский пейзаж: золотое пшеничное поле за околицей деревеньки, невысокий холм у реки да ворота старого кладбища. Один из попутчиков опустил капюшон. Легкий загар, тонкие злые губы, волевой подбородок, еле заметный шрам у виска...

– Выходи, – тихо сказал Стас, – не задерживай. Здесь ожидают только тебя.

Я спрыгнул на землю. Не подчинился приказу, нет. Просто понял и осознал: так надо.

Машина ушла. Это было очень некстати. Я не успел попросить прощения у этих ребят. За то, что когда-то хотел их убить, а может быть, даже убил, а может, хотел спасти – да вовремя не успел.

Это было какое-то странное кладбище. Здесь не экономили на земле. Гранитные памятники стояли как часовые в периметрах просторных оградок. Я шел по широкой аллее и удивлялся. На этом погосте православных крестов не было – одни только красные звезды, а под ними таблички со знакомыми именами и фотографиями. Всех этих людей я когда-то знал, всех успел пережить и всем задолжал: кому жизнь, кому деньги, кому любовь. Кто-то их здесь собрал, чтобы предъявить моей совести: от деревенских погостов, парадных мемориалов, холодных морских пучин...

– Антошка, ты где? Ау!

Этот голос из детства снова сделал меня мальчуганом. Я вихрем помчался к высокой седовласой фигуре, распахнув руки крестом. Тот же синий пиджак в полоску, штаны с пузырями в коленях, парусиновых сандалии. В уголках пронзительных глаз – сети морщин. Только высокий лоб смотрится непривычно без глубокого шрама над переносицей.

От деда Степана по-прежнему пахло семечками и табаком. Я вдыхал и вдыхал этот забытый запах. На душе стало светло и покойно. Даже совесть, как измаявшаяся от жары цепная собака, с легким ворчанием свернулась в клубок.

– Ну, ну, полно тебе, – дед отстранился и пристально посмотрел на меня. – Все образуется. Хочешь, песню спою? – Ох, и знатная песня!

Пу-па, пу-па, коза моя,

Пу-па, пу-па, буланая,

Пу-па, пу-па, иде была? -

Пу-па, пу-па, на пасеке.

Пу-па, пу-па, чего взяла? -

Пу-па, пу-па, колбасики.

Я хотел засмеяться и крикнуть "еще", но вспомнил, что давно уже взрослый.

– Успокоился? – дед ласково потрепал меня по щеке. – Теперь говори. Только быстро. У нас с тобой мало времени. Нужно еще стереть эту безумную вероятность.

– Почему ты меня при жизни так сильно любил, а после того как наказывал хворостиной, ложился в кровать и плакал? А же знаю, что плакал! – выпалил я, сильней прижимаясь к нему.

В его потеплевших глазах заплескались живые слезы:

– Миром правит любовь. Она существует во всех вероятностях и для всех человеческих ипостасей. Вспоминая кого-то добром, ты влияешь на общее прошлое, и даже – далекое будущее.

– Научи меня снимать душевную боль, – скопившиеся на сердце слова хлынули из меня, как слезы из глаз. – Твой маленький внук очень устал, начинает спиваться, и процесс этот необратим. Я теряю близких людей, а с ними – частичку себя, потому, что еще никогда никому не помог. Дай отдохнуть, разреши мне остаться рядом с тобой!

– Глупости! – дед взъерошил мой седеющий чуб. – Здесь ты уже никому не поможешь. Запомни, Антон: страж неба на нашей земле – совесть людская. Это и есть вечная душевная боль. Ее не унять, пока каждый живущий не скажет себе: придет ли когда-нибудь справедливость для всех? – о том я не ведаю, но здесь и сейчас поступаю по совести. Стожар – это шест, идущий к земле сквозь середину стога. От верной его установки зависит самое главное: устойчивость и равновесие. Помни об этом, глядя на Млечный Путь – осевое созвездие Мироздания...

Дед Степан развернулся на месте и ушел, стуча костылем по плотному гравию...

***

Я очнулся в своей каюте на втором этаже надстройки. Двойник сидел за столом, и что-то писал. В переполненной пепельнице дымился свежий окурок. Быстро же ты пристрастился, напарничек!

Это была самая первая мысль в своем эталонном времени.

– А то! – отпарировал мой дубликат, – я тебя, между прочим, тоже напарничком кличу...

В то же мгновение, все его мысли и действия, все, что происходило на судне за время моей самовольной отлучки, легко и обыденно отпечаталось в моей памяти. Будто бы это я, а не он взял со стола у Орелика ключ "вездеход", отомкнул дверь, покурил у пяти углов и вместе со всеми поплелся в салон, за бланками таможенных деклараций. И сейчас, лежа на койке, я натурально вдыхал дым табака, видел его и своими глазами заполняемую строку и чувствовал в руке авторучку.

– Стоять, – возмутился я, мысленно обращаясь к фигуре, склонившейся над столом, – по-моему, ты пропустил самое интересное: где все это время находилось мое... черт побери...

Сколько раз я смотрел на свою рожу, выскабливая ее безопасной бритвой, а тут не узнал. Чужими глазами, со стороны, я выглядел слишком уж... непривычно. Вот щенячий восторг сменился секундной растерянностью, легкий толчок, вспышка... и ничего.

Говорить что-то вслух было больше незачем. Я считывал не только образы и слова – все порывы его души. С каждой секундой общения он становился все более мной, а я – им. Так может, не стоит зря транжирить энергию Космоса? Ведь обо всем мы можем договориться и существуя в одном теле? Кажется, он (в смысле, я) это умею.

– Ты прав, – согласился двойник, – наверное, интуиция мне говорит то же самое, что и тебе. Это общая память о нашем ближайшем будущем.

Не сговариваясь, мы делали одно дело. Собирали в пакеты письма, записки, и документы – все, до чего не должны дотянуться чужие враждебные руки, добавляли для тяжести ненужный железный хлам и бросали в иллюминатор. Когда последний из них ухнул на дно залива, где-то поблизости затарахтел вертолет. Не по нашу ли душу? Если так, мы управились вовремя.

Потом я достал из-под кровати аптечку. Двойник накладывал жгут, нащупывал вену. Я видел все это глазами, но опять нисколько не чувствовал. Как будто бы это делали пальцы моей руки.

Он выкачал из меня полный стакан крови. В голове закружилось, перед глазами побежали круги. Клубящийся огненный шар снова заполнил все мое существо.

Я огляделся. В каюте никого не было.

– Ты уже здесь, братец? – спросил я у мерцающего пространства.

Но он не ответил.

Рубаха слегка разошлась у меня груди. Под ней проявилось знакомое изображение атакующего в прыжке леопарда. Оно наливалось красками, становилось объемней и четче. Неужели я вспомнил?

***

Я вновь осознал себя на мягкой постели из свежесрубленных веток, пожухлой листвы и мягкого мха, с головы до ног укрытый синей фуфайкой деда. Она всё так же пахла дорогой, дымом костра, горечью табака и жареными семечками. Было еще темно. Где-то там, за горами, только лишь обозначилась розоватая дымка рассвета.

Дед колдовал над костром. Шевелил обугленной палкой черно-красное пламя, умирающее в угольях.

– Вставай, Тошка, пора завтракать, – и как он понял, что я проснулся?

Пахло печеной картошкой. Но внизу, под тонким слоем земли, исходила обильными соками запеченная в глине курица. Как я это определил? – не знаю. Только этим волшебным утром я видел и понимал много больше обычного. Нужная и ненужная информация хлынула в мою голову, мешая сосредоточиться на чем-то одном. И я понял... вернее, не "я понял", а кто-то мудрый, живущий во мне, ненавязчиво посоветовал что-то в этом процессе познания систематизировать и фильтровать.

Дед, как обычно, сидел на корточках, опираясь спиной на громадный обломок скалы. С другой ее стороны зиял чернотой широкий провал. Скала нависла над ним очень многозначительно, как школьная формула, которую только что вспомнили, но еще не успели произнести. Это и был последний оставшийся вход в нашу пещеру.

Я огляделся. На этом горном плато лес рубили без выходных. Беспорядочно сваленные деревья плавно граничили с освобожденными от излишества бревнами. Те, в свою очередь, соседствовали с неподъемными круглыми плахами, еще не изведенными на дрова. У края обрыва теснились поленницы размерами с кубометр. А сразу от них далеко вниз простирался накатанный желоб. По нему и сплавлялся в долину конечный продукт.

Работы у лесорубов было еще много. Об этом свидетельствовал добротный дубовый стол, установленный под раскидистой яблоней "дичкой" и пара широких скамеек на вкопанных в землю столбах.

Ели мы почти по-домашнему. Дед печально посматривал на загубленный лес. Дуб, граб, бучина – деревья элитных пород. Но вырасти им довелось в месте глухом и малодоступном. По змеящейся кольцами узкой тропе на лошади сюда не взобраться. Даже верхом. Вот и шел этот ценный лес исключительно на дрова.

До войны дед работал столяром. Рубанок в его руках мог творить настоящие чудеса. Вот он и переживал.

Нет, так мне не думалось еще никогда. Без малейших усилий, помимо своей воли, я вникал в самую суть. Каждая клеточка тела дрожала от избытка энергии. Хотелось ее расплескать, проверить себя в деле. Но дед не спешил. Как бы ему намекнуть? Если так?

Утро, мол. Скоро сюда по тропе поднимутся лесорубы. Наша пещера открыта, – сказать или не сказать?

Я с надеждой посмотрел на него. Он в ответ усмехнулся. Наверное, не хуже меня знает, что звезды, ведущие нас по жизни, просчитали все варианты.

– Баба Оля нас уже заждалась, – наконец, разродился я весьма обтекаемой фразой.

Дед вытер пальцы о густую траву, потом о штаны и начал сворачивать самокрутку. Последнюю папиросу он выкурил прошлой ночью.

– Вижу, солнечно у тебя на душе, – хитро улыбнулся он. – Ну, ладно, хвались козаче.

– Чем хвалиться? – скромно потупился я.

– Сумеешь ли ты для начала спуститься в долину по этому желобу? – Дед ожидал ответа – не действия. Это читалось в самой постановке вопроса.

– Наверное, нет, – я с сомнением взвешивал шансы. – Ты бы точно не смог.

– Вот как? А почему?

– У берега над самой рекой доски подгнили. На скорости вряд ли проскочишь – там что-то вроде трамплина. И жесть в этом месте покрыта ржавчиной. Стала шершавой и тормозит.

– Молодчага! – одобрил дед. – Давай-ка вернемся к костру.

Я шел за ним гордо, уверенный в своих силах. Все в это дивное утро получалось легко и просто. Эх, жаль, что Колька Петряк не видит. Он бы от зависти лопнул. А Танька Митрохина...

Почувствовав мое настроение, дед лукаво скосил глаза на осколок скалы, нависший над тайной пещерой.

– Ну, это совсем просто, – раздухарился я, – Можешь даже не говорить!

Махина была высотой в два моих роста, чуть больше в обхвате, но стояла она ненадежно.

– Ну-ка глянь! – перебил меня дед. – Что там, в костре, картошка? Ты разве не всю вытащил?

Я, сдуру, схватил рукой закопченный округлый голыш и скривился от боли.

– Ах-хах-хах!!!

Дед пошутил по-взрослому. Я понял его и простил. Ведь нельзя нарушать традиции. Когда-то давным-давно, на точно таких же приемных экзаменах и с ним сыграл ту же самую шутку его дед – старый Аким. Будем считать, что это – еще одно испытание.

Блокировать боль я тоже теперь умел. И был настолько самонадеян, что не считал это очень большим достижением. Шагая к обломку скалы, я уже видел и понимал всю систему рычагов, стопоров и пружин. Знал, что нужно делать для того, чтобы открыть пещеру в следующий раз. Ведь это так просто! Нужно всего лишь найти точку приложения силы.

Легкого тычка оказалось достаточно. Скала плавно продолжила остановленное движение и привычно опустилась на место. Туда, где всегда и лежала. Земля дрогнула. Глубоко под ногами загудели своды пещеры. С края обрыва сорвались мелкие камни. Покатились по склону, рождая лавину. Сработал и встал на взвод механизм противовеса.