Текст книги "День командира дивизии"

Автор книги: Александр Бек

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 5 страниц)

И Белобородов похож на них.

Это люди-созидатели, каждый в своей профессии, и вместе с тем созидатели нашего общества, государственные деятели Советской страны, подобных которым – по манере, повадке, характеру, духу – не знает история.

И пожалуй, первый признак, по которому их узнаешь, тот, что от них ощутимо исходит или даже брызжет радость напряженнейшего творчества. Они живут в полную силу, во весь размах большого дарования.

И вместе с этим – воля! Часто почти невероятная, часто совершающая невозможное!

Это люди страсти – творческой страсти, творческой одержимости, влюбленные и беспощадные.

После революции миллионы стали жить и живут творчески, миллионам доступно высшее счастье, о котором говорил Белобородов.

Вот о чем думалось мне, когда говорил генерал.

12

16.50. Стук в дверь. Входят подполковник Суханов и комиссар полка Кондратенко.

У Суханова по-прежнему флегматичный, немного сонный вид.

Кондратенко здоровается сиплым шепотом. У него, как и вчера, горло обмотано шарфом.

– Обедали? – спрашивает Белобородов.

– Да, мы теперь регулярно обедаем, – отвечает Суханов.

– Небось две порции трахнули? – подмигивая, говорит Белобородов.

– Нет, особого аппетита не было.

– Я не о тех порциях говорю.

– А... Нет, товарищ генерал, этим я не увлекаюсь.

– Садитесь. Скоро будем толковать.

– Полк готов, товарищ генерал.

– Садитесь. Я еще поджидаю кое-кого.

17.00. Белобородов выходит на крыльцо. Смеркается.

Снег опять пошел гуще, и уже с ветром. Это еще не наша русская вьюга, но снег летит быстро и косо, а ветер нет-нет и сорвет с белого покрова легкий слой верхних снежинок, запылит и понесет.

Половина горизонта, та, что перед нами, озарена пламенем пожаров... Далеко и близко горят деревни.

В Снегирях пулеметная стрельба почти стихла (правда, ее, быть может, не слышно за ветром, который несется туда), но по-прежнему ведет частый огонь артиллерия.

Зато слева, совсем близко, почти на окраине нашего поселка, идет жаркая винтовочная и пулеметная пальба. Сквозь нее до уха доходит характерное трещание немецких автоматов.

Слышится неприятный вой приближающейся мины. Черт возьми, как быстро привыкаешь ко всему, – сидя с генералом в комнате, я перестал замечать близкие разрывы. Но здесь, на воле, мне кажется, что мина летит прямо на нас. Я невольно отклоняюсь в сторону. Но мина ложится где-то среди улицы, я жду разрыва, проходят секунды, его нет – мина не взорвалась.

Белобородов прислушивается к звукам боя.

– Держатся... – радостно говорит он. – Слышишь?

Я слышу, но мало понимаю. О ком он говорит, кто держится, где держится? Спрашиваю об этом.

– В Рождествено! Наши пулеметчики! Вслушайся-ка...

Я напрягаю слух и улавливаю где-то за линией боя стрекот пулеметов, заглушаемый близкой стрельбой.

– Он к ним прорвется, – говорит генерал. – Зря я его... Орел!

И хотя он не называет того, о ком речь, мы оба понимаем: комиссар.

– Да и тут неплохо, – продолжает, вслушиваясь, Белобородов, – наш огонь уже посильнее, чем у них. Ого, вот и наши минометы. Наконец-то Засмолин стал, кажется, по-настоящему засмаливать. Получил тут подкрепление.

И Белобородов хохочет, вспомнив недавнюю сцену. Часовой у двери смотрит улыбаясь. Он не удивлен, он привык к тому, что генерал любит посмеяться.

Но Белобородов резко, как всегда, обрывает смех.

– Хороша погодка... Морозцу еще бы! – произносит он и сквозь несущуюся косую пелену всматривается в даль.

– Эх, уйдут, уйдут... – вырывается у него.

– Уйдут?

– А почему они жгут деревни? Видишь, где горит? (Генерал показывает рукой.) Это Высоково, отсюда восемь километров... Почему зажгли? Плохо. Убегут.

– Убегут? Почему же это плохо?

– Потому что... Надо сделать аминь всей этой группировке!

17.10. Возвращаемся в комнату.

Белобородов спрашивает Витевского:

– Что сообщают от Засмолина?

– Там, товарищ генерал, никого в штабе не осталось. Командир, комиссар, начальник штаба, его помощники, начальники управлений и отделов – все ушли к войскам. Оставили для связи начальника трофейного отдела. А он ничего не знает, и к тому же глуховат...

– Глуховат? Ничего, лишь бы не был слеповат. Завтра ему дело будет.

17.15. Появляется лейтенант Сидельников.

– По вашему приказанию прибыл, товарищ генерал.

– Садись. Будет для тебя задача.

– Слушаю. Какая, товарищ генерал?

– Обеспечить на завтра работой начальника трофейного отдела. – И Белобородов опять хохочет. – Погоди, садись.

17.20. Входит подполковник Докучаев, командир первого гвардейского полка. У него удлиненное лицо, армия и война смахнули мягкость с этого лица, поставили свою печать – печать энергии и суровости.

Шея забинтована. Шинель кое-где запачкана землей. Это странные пятна – кажется, будто кто-то с силой бросал в Докучаева комьями сухой, рассыпающейся глины. Брызги земли, частью размазанные, заметны и на лице. Я догадываюсь: земля была взметена миной, разорвавшейся рядом.

Поздоровавшись, Докучаев говорит:

– Очень близко вы расположились. Это нашему брату полагается так, а не вам, товарищ генерал...

Но Белобородов будто не слышит:

– Ты обедал? Людей кормил?

– Кормил. В пульроту привезли четыре термоса, а люди из одного пообедали...

– Сам-то ты поешь, поешь сперва. Власов, подполковнику обед!

– Неужели такие потери? – спрашивает Суханов.

– Нет, в батальонах не так много... Но пулеметчикам досталось... Все время на них немцы минометный огонь сосредоточивали. Черт их знает, эти мины... Скручивают пулеметный ствол в бараний рог!

Докучаеву приносят щи и полстакана водки.

– Ты поешь сначала, – повторяет Белобородов, – выпей!

Докучаев пьет. Глаза, увлажнившись, заблестели.

Он быстро проглатывает несколько ложек и произносит:

– Как меня не укокошило, черт его знает.

Никто не расспрашивает, но все ждут рассказа. Только Белобородов еще раз повторяет:

– Поешь сперва, Николай Гаврилович!

Докучаев и ест и повествует:

– Напоролись мы на эту школу. Бьет оттуда во все стороны, нет прохода... Артиллерия долбит, а огонь оттуда то ослабнет, то опять как был... Решили пустить танки. Надо идти разглядеть, что и как, чтобы танкистам задачу ставить... А он кладет, кладет по улице – разрыв на разрыве, сыплет как горохом. Пополз. Рядом сарай, ворота настежь, стоит внутри чья-то лошадь, я туда, нашел щель, присел, гляжу – оттуда школа хорошо просматривается.

Докучаев хлебнул щей. Никто не промолвил ни слова. Здесь собрались люди, сами не один раз побывавшие в огне, встречавшиеся лицом к лицу со смертью; притихнув, они слушали рассказ товарища.

Докучаев продолжал:

– И вдруг черт его знает что произошло... Так рвануло, что... В общем, я как сидел на корточках, так и остался. Но сарая не было. Сидел в сарае, а оказался на открытом месте. Мина разорвалась в нескольких метрах от меня. Лошадь, которая тут стояла, разнесло в куски. У меня портупею оторвало, сумку оторвало, шинель в трех местах прорезало и вот тут (Докучаев показывает на горло) чуть-чуть царапнуло... Бывает же...

Он пожимает плечами.

– Ну, а вы там одного-двух убили? – спрашивает Белобородов.

– У шоссе наложили много. А возьмем школу, тогда там посчитаем.

– Книжки у убитых собрали? Какая перед вами часть?

– Все СС "Империя". И один полк финнов.

– Какого же черта вы уперлись в эту школу? – с досадой говорит Белобородов.

– Не знали, что у него там столько сил. Мы с Алексеем порешили так: прорвемся здесь и скорее дальше. Завтракать в Высоково, а потом гнать до Истры. На карте все циркулем разметили – он справа, я слева. Но...

– Почему вы не исполняете приказа? – перебивает генерал. – Ведь я вам приказал: не лезьте туда, обходите, глубже обходите!

17.30. Входит подполковник Коновалов, командир второго гвардейского полка.

– Тоже хорош! – встречает его Белобородов. – Два сапога пара! Палками вас надо отодрать! Почему полезли на рожон? Почему не обходили?

– Виноват, товарищ генерал. Ошибку исправляю. Сейчас оттуда вытягиваю людей и в темноте буду обходить.

– Нет, теперь ты обходить не будешь! – властно произносит генерал. Звони в полк: остаться на прежнем месте, усилить огонь, бить по школе и по кирпичному заводу всеми огневыми средствами. И тебе, Докучаев, этот же приказ!

Докучаев встает:

– Есть, товарищ генерал. Но разрешите спросить. Мне не ясно, как понимать это изменение? Что оно значит?

– Что оно значит? – Белобородов находит взглядом меня, улыбается и весело подмигивает: – Оно значит, что главный удар по ходу дела стал вспомогательным.

– А главный? – спрашивает Докучаев.

– О главном сейчас будем толковать.

17.40. Кто-то отворяет дверь. Генерал стремительно оборачивается.

Входит начарт майор Погорелов.

– Садись, – говорит Белобородов.

Но по лицу видно: это не тот, кого он ждет.

17.45. Белобородов опять выходит на крыльцо. Стало темнее. Это последние минуты сгущающихся сумерек. Еще четверть часа – и начнется долгая декабрьская ночь. Белобородов всматривается в пустынную улицу, бормочет:

– Скоро ли они?

– Кого вы так ждете? – спрашиваю я.

– Известно кого... – сердито отвечает он.

17.50. Возвращаемся.

Собравшиеся командиры ведут негромкий разговор. О чем говорят? О войне.

– Его контузило, – неторопливо рассказывает Суханов. – Оглох, а уходить из полка не хочет. Телефоны ремонтирует, по ночам линии проверяет. Ходит, как лунатик...

Минута молчания.

– Упорно держит населенные пункты, – говорит Коновалов. – Роет норы из-под домов, и достать его там трудно. Этому искусству надо у него учиться.

Белобородов поддразнивает:

– Если бы вас туда посадить, ох и заорали бы... Справа окружают, слева окружают... Давно бы оставили Снегири...

– Мы с Кондратенко не заорали бы, – говорит Суханов.

– А сколько деревень сдали?

– Не мы одни сдавали, вся армия сдавала, – с достоинством произносит Коновалов.

– Чепуху городишь! – резко отвечает Белобородов. – Пускай армия говорит: Девятая гвардейская не сдала, зачем же нам сдавать?

– А мы с Кондратенко... – говорит Суханов.

Но Белобородов не слушает.

– Наша артиллерия сегодня как работала? – обращается он к Докучаеву.

– Хорошо, – отвечает Докучаев. – Вся школа в дырках... А все-таки в каких-то щелях сидят...

– Значит, плохо! Что же это ты, Погорелов?

Начарт встает:

– Дожимаю, товарищ генерал! Еще часа два-три – и ни одной щели там не будет! Убегут из Снегирей, кто жив останется. Ручаюсь – ночью убегут, товарищ генерал!

– А мне надо, чтобы они не убежали! – говорит Белобородов.

Опять отворяется дверь, опять генерал вскакивает.

– Наконец-то! – вырывается у него.

13

18.10. Входят комиссар дивизии Бронников и командир разведывательного батальона Родионов, на ходу протирающий очки, запотевшие с мороза.

– Скорей ты со своими окулярами, – говорит Белобородов. – Почему задержался? Из-за тебя чуть всю операцию не проворонили... – И, обращаясь к комиссару, продолжает: – А тебя куда понесло? Твое ли дело ходить с разведчиками? Узнает Военный совет про такие штуки – не помилует...

Белобородов как будто ворчит, но наружу рвется радость. Оживившиеся глаза, вспыхнувшие легким румянцем щеки, руки, что тянутся к прибывшим, усаживают, отряхивают снег, – все в нем радуется. Он рад, что прибыла наконец разведка, которую он так нетерпеливо ждал; рад, должно быть, и тому, что с разведкой ходил Бронников, ходил туда, где – я уже предугадываю – по замыслу Белобородова разыграется заключительный и решающий акт операции.

– Я вовсе с ними не ходил, – говорит Бронников, – так, случайно встретились... Добыли пленного, допросил его...

– Ну как – "язык" до голенища?

– Унтер-офицер. Две серебряные нашивки и Железный крест. Много знает, много рассказал... И как будто бы не врет...

– Это мы еще подвергнем спектральному анализу. Ну, что он разболтал? Какие силы против нас? Какие идут передвижения? – Но, не ожидая ответа, он поворачивается к Родионову: – А почему вы так задержались? – И тотчас, не дав и Родионову ответить, кричит: – Власов! Три обеда! Быстро!

Отчетливо видно, как стремительно живет Белобородов в эти минуты. Мыслям тесно, они вырываются наперегонки.

– Почему три? – спрашивает Бронников.

– Два для Родионыча. Он любитель.

На крупных губах и круглых щеках Родионова появляется довольная улыбка, он неторопливо снимает теплую шапку и подшлемник, лезет в карман за платком, чтобы обтереть лысину.

– Почему опоздал, Родионыч? – третий раз спрашивает Белобородов.

– Минные поля, товарищ генерал, ставит вдоль дорог и по лесу. Хотелось высмотреть, пока светло... А как стало не видать – ушли...

– Минные поля? Значит, уходят, уходят, подлецы!..

– А пленный, – произносит Бронников, – дал другие показания. Говорит, приказано в Рождествено и в Снегирях держаться. И подкрепления туда недавно дали.

– Врет! Не верю! По всему вижу – сматываются!

– Это точно, товарищ генерал, сматываются! – подтверждает Родионов.

Перед ним тарелка щей, он пробует и негромко бурчит:

– Холодноваты...

– Подогреть! – командует Белобородов. – Какие у тебя данные, что они уходят?

– Вывозят на машинах грузы... Вывозят связь, саперное имущество, боеприпасы, продовольствие... Две машины были с барахлом, должно быть, офицерским... Чемоданы, саквояжи, сундуки нашинские – грабленые... Мины ставит, деревни жжет – все тут одно к одному!

– А может, и не врет... – задумчиво говорит Белобородов. – Может быть, вторые эшелоны он оттягивает, а первому приказано держаться.

– Да, скорее всего, так, – соглашается Бронников.

– Расскажи-ка подробнее про этого прохвоста, который вам попался.

– Тип действительно прожженный... – говорит Бронников.

Вот что рассказал комиссар о пленном.

Его встретили в лесу. Он шел меж деревьев по опушке, неподалеку от шоссе. "Стой!" Сразу поднял руки. Он оказался мотоциклистом батальона связи, унтер-офицером, крестоносцем. На нем было три шинели (как выяснилось, добавочные шинели он снял с убитых) и сверху прорезиненный плащ. На голове – пилотка. Вооружение – наш советский пулемет-пистолет Дегтярева. ("Они это хватают, – с довольной улыбкой сказал Белобородов. Штучка получше, чем их автоматы".) Через плечо – полевая сумка с документами. Здоровый, гладкий, из отборной части. И, конечно, вшивый.

На допросе показал: служит в армии пять лет, нацист, член партии, участник походов в Польшу, Норвегию, Голландию, Бельгию. Перед вторжением в Россию находился в частях морского десанта, предназначенного для высадки в Англии. Побывал в Минске, в Витебске, в Смоленске, под Ленинградом, был переброшен на Московский фронт, провел здесь полтора месяца и решил, что пора спасать шкуру. Заявил, что его послали на мотоциклете в Снегири для связи, он бросил машину на шоссе и пошел к русским – сдаваться. Под Москвой ему стало ясно, что дело Гитлера проиграно, а он не желает погибать под развалинами гитлеровского государства. Пленный, однако, прибавил, что, по его мнению, силой оружия разбить гитлеровскую армию нельзя, но ее можно разложить пропагандой. Предложил свои услуги...

Белобородов брезгливо поморщился.

– Успел переметнуться, – сказал он, – а то показали бы ему – можно или нельзя разбить эту шпану силой оружия? Покажем, друзья, а? – И он громко говорит, давая выход клокочущему темпераменту: – Сегодня же!

Потом быстро спрашивает Бронникова:

– А самое главное выяснил? Какие перед нами силы? Какие замыслы противника?

– Да. Все та же дивизия СС "Империя", двести пятьдесят вторая пехотная дивизия и танковая бригада численностью в тридцать – сорок машин. Передвижения таковы – грузы и тяжелое вооружение оттягивает за реку Истра, а пехоте приказано удерживать линию Снегири – Рождествено.

– Сколько у них сил в Трухаловке?

– Говорит, что там стоял полк "Фюрер", но среди дня был брошен в Рождествено и в Снегири. Сейчас там вряд ли есть что-нибудь солидное.

– Точно, товарищ комиссар, – подтверждает Родионов, – из Трухаловки они подбросили сорок шесть машин с пехотой... Мои люди подсчитали.

– А кто мне поручится, – спрашивает Белобородов, потрясая обоими стиснутыми кулаками, – кто мне поручится, что они не получили приказ отойти с наступлением темноты? Эх, упустим, Бронников, упустим! Бегом надо действовать – минута дорога! – И, обращаясь к командирам, он резко говорит: – Слушать, товарищи, задачу!

Он подходит к столу, на котором лежит оперативная карта, заранее развернутая Витевским, и склоняется над ней, опершись сильными руками на край стола. Его сосредоточенное лицо хорошо освещено. Неожиданно он усмехается и произносит:

– Любопытнейшее положение! Никакой формулы не подгонишь!

Он оглядывается, командиры встали и придвинулись к столу, только Родионов спокойно попивает чай.

– Родионыч, ближе! – командует Белобородов. – Твой бенефис сегодня. Так вот, товарищи...

И он излагает обстановку.

Командиры первого и второго полков "проворонили", как он выражается, операцию. Вместо того чтобы совершить обходное движение, как было им приказано, они полезли в лоб, нарвались на сильное сопротивление, ввязались в драку и были на весь день задержаны. На левом крыле, где действует бригада полковника Засмолина, тоже не удалось продвинуться. Противник, сосредоточенный в Рождествено, сумел обмануть разведку, скрыв свои довольно значительные силы и основательно подготовленную оборону. Подпустив на близкое расстояние наступающий полк, отдельные подразделения которого сумели ворваться на окраины села, противник открыл неожиданный и сильный огонь, ввел в дело танки и термитные снаряды. Батальоны, еще не обстрелянные, первый раз пошедшие сегодня в бой, не выдержали и покатились из Рождествено на исходные позиции, причем часть рассеялась в лесу. Затем противнику удалось создать угрозу обхода и оттеснить этот полк еще дальше, прижав его к поселку Дедовский. Однако в Рождествено закрепились и держатся отважные люди – небольшая группа пулеметчиков. К ним пробирается подмога. Другой полк бригады начал удачно, заняв высоту 216, совхоз, пересек дорогу и приблизился к деревне Жевнево, разрезав таким образом линию Снегири – Рождествено и выйдя во фланг и в тыл обороны противника. Однако после неудачи в Рождествено, после того как началась близкая и сильная стрельба в тылу, нервы командира сдали и он, даже не испытав серьезного давления, отвел полк назад. Теперь он вновь несколько продвинулся и держит под огнем дорогу Снегири – Рождествено. Однако другая дорога, ведущая из Рождествено к Волоколамскому шоссе, дорога и на Трухаловку, остается свободной для отхода немцев. Таковы итоги дня.

"Небогато!" – определяет Белобородов.

Еще минуту он молча смотрит на карту, потом круто поворачивается к обступившим его командирам.

– Что все это значит?! – восклицает он. – Какой вывод из этого извлечь? Где искать решения?

Он обводит взглядом присутствующих, но все молчат.

– Замысел был плох? – громко вопрошает он и опять оглядывает всех. И опять все ждут, что скажет генерал. – Нет, друзья, замысел был не плох окружить и уничтожить всю эту группировку! (Белобородов сопровождает эти слова энергичным жестом.) Но исполнение подгуляло... Да и противник не из слабеньких... Однако есть ли у нас основания отказываться от этого замысла, скомандовать "Стоп!"? Таких оснований я не вижу. Силы есть, погода подходящая, голова на плечах есть. Но надо объегорить врага: надо создать у него впечатление, что у нас голова не для того, чтобы думать, а для того, чтобы стену прошибать. Два приятеля, которые тут стоят, приложили к этому достаточно стараний. Надо создать впечатление, что мы по-прежнему лезем на рожон. Докучаеву и Коновалову приказ: возобновить огонь по школе и кирпичному заводу, пустить на полный ход все винтовки, пулеметы, минометы, демонстрировать продвижение. Чтобы у вас там все трещало! И посильней, чем утром. Погорелову бить туда же артиллерией! Долбить и долбить по Снегирям! Понятно?

– Понятно, товарищ генерал, – один за другим отвечают командиры.

– Теперь самое главное! Суханов, тебе задача! И тебе, Сидельников! Произвести глубокий обход лесом и выйти на шоссе у Трухаловки! Суханову справа, Сидельникову – слева! Давайте сюда ближе к карте! И Родионыч, двигайся сюда!

Повернувшись, Белобородов опять склоняется над картой.

– Витевский, карандаш! – лаконично требует он.

Витевский быстро подает красный карандаш, Белобородов берет не глядя; его глаза устремлены на карту. Он примеривает последний раз, чтобы отрезать. Наконец двумя взмахами руки он прорезает карту двумя красными кривыми линиями, круто огибающими Рождествено и Снегири и смыкающимися на шоссе близ Трухаловки.

– Ты, Родионыч, через лес поведешь Суханова, Сидельникову тоже дашь проводников. Сумеешь проскользнуть, чтобы ни одна душа вас не заметила?

– Это нам как щенка подковать, – отвечает Родионов.

– И помнить, – голос Белобородова гремит, – помнить, что сказал Суворов: где олень пройдет, там солдат пройдет; где солдат пройдет, там армия пройдет. Выступать через полчаса!

– Через полчаса не успеть, товарищ генерал! – говорит Суханов.

– Надо успеть! – властно отвечает Белобородов. – Звони к себе, пусть через десять минут собираются командиры батальонов, а отсюда я тебя доброшу на машине,

– Верхом вернее по такому снегу!

– Там как хочешь – хоть верхом, хоть ползком, хоть семимильные сапоги достань, но (Белобородов смотрит на часы) к двадцати двум часам умри, а будь на месте и начинай работу. Пойми, Суханыч, упустить можем эту шпану!

– Будем, товарищ генерал, – сиплым шепотом произносит Кондратенко.

– А ты, Сидельников, успеешь?

– Если понадобится, бегом поведу, товарищ генерал.

– Вот это по мне! Встретите дозор, уничтожать по возможности без выстрела. Наткнетесь на сопротивление – не ввязывайтесь, оставить заслон и обходить! Но к двадцати двум ноль-ноль обоим быть вот здесь! – Генерал стучит пальцем по скрещению красных линий. – Задача – не дать уйти ни одному мерзавцу из Рождествено и из Снегирей. Окружить и уничтожить.

И он еще более энергично, еще более страстно показывает руками, как это сделать: окружить и уничтожить! Затем он разъясняет некоторые подробности задачи: по прибытии на место установить меж собой связь и по сигналу начать бешеную пальбу, особенно из минометов, по Снегирям, Рождествено и Трухаловке. Трухаловку пощупать; если сопротивление незначительное – овладеть! Но не в этом суть, главное – отрезать немцам пути отхода, не дать прорваться по шоссе ни одной машине, ни одному фашисту. А потом истреблять их по лесу.

– А какой будет сигнал? – спрашивает Суханов.

Белобородов на мгновение задумывается.

– Залп "раисы"! – решает он. – Погорелов, придется еще раз угостить Трухаловку. Сумеешь?

– Сделаю, товарищ генерал...

– Останься, мы с тобой это обмозгуем. Ну, товарищи, все ясно? Вопросов нет? Нет. Идите выполнять задачу! – И он повторяет фразу, которую сказал мне на крыльце: – Сделать аминь всей этой группировке!

Командиры уходят. Белобородов потягивается и говорит:

– Теперь до двадцати двух больше новостей не будет! Вздремнуть бы, да не заснешь...

Прежде чем прилечь, он берет телефонную трубку:

– Кто у телефона? Передайте командиру, чтобы утром наградные листы на пулеметчиков были у меня.

Наскоро попрощавшись с генералом, я спешу догнать Суханова и Кондратенко. Знаю: туда, к ним, перемещается сейчас самое интересное, самое важное в этом необыкновенном дне.

14

У Белобородова, после того как прибыли Бронников и Родионов, все неслось так стремительно, что я забыл посматривать на часы и снова вынул их, лишь войдя в штаб полка.

Часы показывали восемнадцать сорок.

Штаб полка был расположен в деревушке Талица, меж станциями Гучково и Снегири, в здании кирпичного завода, в большой сводчатой печи для выжигания кирпичей. Несколько ламп, в которых горел бензин, смешанный с солью (его пламя белее и ярче керосинового), освещали эту странную резиденцию штаба.

В печи было жарко. Ее обогревала накаленная железная бочка из-под горючего с вырезанным в днище отверстием – походная "буржуйка" штаба.

Сюда уже собрались командиры батальонов, извещенные по телефону.

Я сразу узнал капитана Романова, комбата один, героя дивизии, неизменного участника самых опасных и самых славных ее дел. Среди всех одетых в шинели он один был в ватной телогрейке, туго стянутой ремнем.

И почти все другие были мне знакомы: старший лейтенант Копцов, две недели назад командир роты, заменявший теперь выбывшего комбата два; начальник штаба старший лейтенант Беличков; капитан Тураков, начальник оперативной части, не умеющий прикрикнуть, грозно приказать, но преданный полку, старательный, мягкий, милый человек. Здесь же начальник связи, командиры пешей и конной разведки, командир саперной роты.

Войдя, Суханов молча достал из полевой сумки карту, расстелил ее около лампы, почесал шею.

Кондратенко уселся на кровать, сбитую из нестроганых досок.

Собравшиеся продолжали негромко разговаривать, шутить, посмеиваться, никто ни о чем не спросил командира полка, некоторые даже не посмотрели туда, где он сидел, но во всем – даже, казалось, в самом воздухе этого низкого сводчатого помещения – чувствовалось возбуждение, напряжение, нервное ожидание.

– Вот, товарищи, задача, – негромко и неторопливо произнес Суханов.

Разговоры мгновенно оборвались. Все подошли к командиру полка.

И по-прежнему неторопливо, порой сам прерывая себя размышлениями вслух, Суханов изложил задачу.

– Пути, пути надо искать, – сказал Романов.

– Путь знакомый, – улыбаясь, ответил Тураков. – По этому лесу отходили. Теперь вперед пойдем.

– Нас Родионов поведет, – сообщил Суханов.

– С Родионовым пройдем, – уверенно сказал Романов. – Но протащим ли обозы?

– Когда пойдем тропками, придется оставить под охраной. Минометы, боеприпасы – все возьмем на спины.

– А пушки?

– Пока здесь оставим.

– Нет, – говорит Родионов, – я свою возьму. Хоть на плечах, а потащу.

Суханов обращается к начальнику связи:

– Радио тоже придется нести на себе.

– Нельзя, товарищ подполковник. Оно смонтировано с машиной... Принимать без мотора будет, а передавать не будет.

– А сколько у нас провода?

– Восемь километров...

– Тогда радио подвезти как можно ближе, потом провод будем за собой тащить.

Следующий вопрос Суханова к командиру саперной роты:

– Миноискатели исправны?

– Так точно.

– Тогда так... Два миноискателя дайте капитану Романову – он впереди пойдет, а третий пришлите с сапером ко мне, чтобы был под рукой при штабе.

– Есть, товарищ подполковник...

– Ну-с, товарищи, приказ будет таков. Пишите, Беличков. Первый батальон подходит к северной окраине Трухаловки и по сигналу врывается в село. Только гляди, Романов, генерал приказал так: не выйдет с Трухаловкой – не очень надо, на рожон не лезь. Если не займешь, наделай побольше шуму, оттяни на себя все, что там у них имеется, и прикрывай Копцова. Копцову... Беличков, пишите...

– Пишу: второй батальон...

– Так. Второй батальон выходит лесом на Волоколамское шоссе и седлает его, не допуская отхода противника. Пункт выхода – восемьсот метров восточное Трухаловки. И, как выйдешь, Копцов, сразу связывайся с мотобатальоном, а то, сохрани бог, перестреляете друг друга. Третий батальон – резерв. На марше следовать таким порядком: разведвзвод, первый батальон, штаб полка, второй батальон, третий батальон. Все. Выступать через десять минут. Управитесь?

Не отвечая на вопрос, Романов спрашивает:

– Разрешите идти?

– Идите. Только смотри, Романов, осторожнее с минными полями...

Романов выходит первый, за ним другие.

В обжигательной печи, откуда уходит штаб, идут быстрые сборы. Тушат огонь в железной бочке и выкатывают ее наружу, завязывают вещевые мешки, открепляют провода от полевого телефона. Беличков дописывает приказ и подает на подпись Суханову и Кондратенко, Суханов складывает и прячет карту; все выходят: гасится одна лампа, другая, наконец погашена последняя – в печи темно; штаба здесь уже нет.

По заметенной дороге, увязая в снегу, отворачивая лица от ветра, идем вдоль длинного заводского здания к шоссе.

Батальон Романова уже на месте; бойцы стоят "вольно", некоторые присели на корточки; разговоров не слышно. Из поселка, чернеющего невдалеке, появляется темная колонна и направляется сюда – это подтягиваются другие батальоны.

На правом фланге стоят разведчики. Их белые капюшоны, белые рубахи и штаны кажутся чуть синеватыми в призрачном свете снежной ночи; безмолвные, едва различимые, они похожи на взвод привидений. Здесь их осталось немного. Часть – те, что днем ходили с Родионовым, – уже отправилась вперед; всю дорогу они в качестве головного дозора и разведки будут идти на два-три километра впереди полка. Другие пойдут на некотором расстоянии по обеим сторонам и сзади, охраняя полк в походе. Эти группы уже где-то стоят по местам, невидимые среди снежной ночи.

Суханов и Кондратенко идут в голову колонны.

Здесь Родионов и его помощник, молодой, легкий на ногу нанаец Бялды.

– Ну как, Родионыч? – неопределенно спрашивает Суханов.

– Все в порядке...

Вздохнув, Суханов произносит как-то по-домашнему, совсем не начальническим тоном:

– Ну, пошли...

Тотчас раздается тихая команда:

– Смирно! За направляющим шагом марш!

И полк двинулся.

15

Кондратенко и Суханов пропускают мимо себя батальоны.

Проходят разведчики, потом темные ряды бойцов в шинелях, над ними колышутся штыки; проезжает пушка, выкрашенная в белое; невдалеке промелькнула быстрая фигура в телогрейке, туго подпоясанной ремнем, – это Романов, он и в поход не надел шинели. За батальоном следует обоз: десять – двенадцать груженых подвод, видны ящики с патронами и минами, угадываются вьюки с минометами; все это скоро будет взято на плечи; рядом с какой-то подводой идет санитарка-дружинница; на двуколке двигается кухня.

В колонне заметен просвет, затем, держа интервал, идет штаб. Впереди ряды всадников – это конная разведка. За ними с портфелем идет Беличков, дальше работники штаба, выстроенные, как и все, по четыре.

Потом опять батальоны, колонну замыкает машина, на которой смонтировано радио.

Пропустив полк, Суханов и Кондратенко нагоняют штаб, занимают места во главе и идут со всеми, почти не разговаривая.

Через четверть часа сворачиваем с шоссе на проселок.

По-прежнему несется снег, подхлестываемый ветром, заметающий тропки и дороги, но шагать нетрудно: идущий впереди батальон плотно примял снеговой покров.

Достаю компас; сейчас мы идем почти точно на север, удаляясь в сторону от немецкого узла сопротивления в Снегирях. Там продолжается бой: грохочет артиллерия, мелькают слабые вспышки орудийного огня, замутненные снеговой завесой; глухо и часто ударяют минометы; но пулеметная и ружейная стрельба не интенсивна.

Шагаем и шагаем. Когда идешь в рядах, кажется, что поток поддерживает и несет тебя. На марше каждый о чем-то думает, но мысли словно текут сами, и потом трудно вспомнить, о чем думалось.