Текст книги "День командира дивизии"

Автор книги: Александр Бек

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)

– Что они, обязанностей своих не знают? А ну, вызови их. Пробери начальника штаба, чтобы другой раз быстрее поворачивался.

Витевский соединяется с начальником штаба бригады:

– Говорит шестьдесят два. Я уже полчаса ничего от вас не имею. Большой хозяин приказал поставить вам это на вид.

Белобородов не выдерживает:

– Грубей, Витевский! Дай сюда трубку!

Генерал подходит к телефону, но в этот момент из соседней комнаты доносится странный шум.

Кажется, кто-то рвется к двери; его задерживают; слышен чей-то голос: "Обожди!" – и другой, взволнованный: "Мне надо лично к генералу".

Белобородов быстро идет к двери, распахивает ее и спрашивает с порога:

– Кому я нужен?

12.30. Шум сразу прекращается. Среди наступившего молчания раздается:

– Товарищ генерал, разрешите доложить. Полковник Засмолин просит подкрепления.

По голосу слышно, что человеку не хватает дыхания: он говорит запыхавшись.

И вдруг Белобородов громко, по-командирски произносит:

– Как стоите? Докладывать не научились! Фамилия? Должность?

– Виноват, товарищ генерал. Командир разведывательного батальона старший лейтенант Травчук!

– Не Травчук, а чубук вы! От дырявой трубки! Какого черта напороли паники? Откуда вы сейчас?

– Из Рождествено, товарищ генерал.

– Зачем нужны там подкрепления? Вам и самим там делать нечего.

– Разрешите доложить, товарищ генерал.

– Вольно, можешь не тянуться. Иди сюда, рассказывай.

Вслед за генералом в комнату входит Травчук. Поверх шинели натянуты широкие белые штаны, туго подвязанные кожаным сыромятным шнурком. Подвернутые полы шинели сбились на животе под белыми штанами. У Травчука растерянное, оторопевшее лицо.

Вместе с Травчуком в комнате появляется еще один человек. Я знаю его: это лейтенант Сидельников, командир мотострелкового батальона, отчаянный мотоциклист. Он очень молод, лицо кажется юношеским, но он умеет приказывать – в нем есть командирская жилка, в батальоне его слушаются с одного слова. Мотострелковый батальон расположен рядом, в пятидесяти шагах отсюда. Это тоже резерв Белобородова...

Щелкнув каблуками, Сидельников замирает, вытянув руки по швам и слегка подавшись корпусом к Белобородову.

На нем меховая шапка и хорошо подогнанный короткий полушубок, к рукавам пришиты варежки.

Сидельников не произносит ни слова, но весь он – сосредоточенное и вместе с тем радостное лицо; напряженная, словно на старте, фигура, – весь он сама готовность. Приказ – и он вмиг вылетит из комнаты. Приказ – и через две минуты батальон отправится выполнять задачу.

Взглянув на Сидельникова, Белобородов спрашивает:

– Это он тебя с собою притащил?

– Так точно, товарищ генерал.

– Ишь какой расторопный, где не надо. Неплохой разведчик. В момент разведал, где резерв. Не там разведуешь!

Последнюю фразу генерал выкрикивает. Потом обращается к Сидельникову:

– Слетай туда, дружище, посмотри, почему они там в штаны пустили. И сейчас же мне доложишь!

– Есть, товарищ генерал!

Стремительно повернувшись, Сидельников выходит.

12.40. – Ну, товарищ мастер! – говорит Белобородов. – Мастер разведывать, что у него сзади!

Белобородов смеется. Мне странно, как он может смеяться в такую минуту, еще не узнав, с чем прибежал к нему этот взволнованный, запыхавшийся человек. Травчук тоже смотрит на генерала с удивлением, но его лицо становится осмысленнее, спокойнее.

Резко оборвав смех, Белобородов спрашивает:

– Выкладывай, с чем пришел?

– Нас выбивают из Рождествено, товарищ генерал.

– Кто? Сотня вшивых автоматчиков?

– Нет, товарищ генерал, они подбросили туда два танка и свыше батальона живой силы.

– Ну и что ж? А у нас там полк.

– Бьет термитными снарядами, товарищ генерал. Зажигает дома, которые мы заняли. Бойцы не выдерживают, откатываются.

– А для чего вам подкрепление?

– Как для чего? Не понимаю вопроса, товарищ генерал.

– Я спрашиваю, – голос Белобородова опять гремит, – для чего вам подкрепление?

– Для того... Для того, чтобы выбить...

– Значит, дяденька за вас будет выбивать? Варяги к вам придут выполнять вместо вас задачу?..

– Мне приказано, товарищ генерал...

– Передай полковнику, что никаких подкреплений у меня нет. Здесь у меня только мотострелковый батальон. Это мой резерв. Его дать не могу. Понятно?

– Понятно, товарищ генерал.

– Передай, что надо учиться воевать, учиться побеждать теми силами, которые имеются. Передай, чтобы выполнял задачу! Все! Можешь идти!

– Есть, товарищ генерал.

Белобородов задумчиво ходит по комнате. Потом произносит: – Нет! – И, обращаясь ко мне, продолжает: – Вот положение – никакой формулы не подберешь. Ни алгебра, ни тригонометрия не помогут. Одно знаю: не хватит выдержки – сорвешь всю операцию.

9

12.45. Белобородов вызывает к телефону командира бригады.

– Засмолин? Говорит семьдесят шесть. В чем дело, Засмолин? Почему мечете икру? Танкетки? Эти танкетки любое противотанковое ружье берет. Поставьте пять ружей и щелкайте. Что? Сколько перед вами противника? Вся группа генерала Гудериана, что ли? Не обстреляны? Знаю, что не обстреляны. Вот вам и обстрелка. Никаких подкреплений у меня нет! Что? Куда может ворваться? (Лицо Белобородова вдруг вспыхивает темным румянцем.) Вы что пугать вздумали меня? Немедленно отправляйтесь лично наводить порядок! Шагом марш на высоту двести один и руководите там боем! Марш! Все!

Генерал сердито кладет трубку.

– Ну и Рождествено, – говорит он, – чтоб ему сгореть.

12.50. Разговор по телефону с командиром первого гвардейского полка.

– Николай! Как дела? Что-то у тебя голос невеселый? Дорогу пересек? Нет? Почему нет? Откуда тебя прижимают огнем? С кирпичного завода? А на кой черт ты туда лезешь? Простреливает насквозь всю просеку? Это мура на постном масле! Почему не забираешь глубже? Что у него – на пять километров пулеметы бьют? Накрывают минами? А твои огневые средства что делают? Ведь у тебя в пять раз больше этого добра. Я тебе приказываю забирать глубже! Подавляй огонь и пересекай дорогу. Давно бы по одному перебежали! Пересекай и выходи на шоссе – выполняй задачу! Ползком, но только вперед, вперед! Сейчас же разрешай проблему, а то получается спячка. Пойми, Николай, задачу надо выполнить. Любой ценой, но выполнить!

12.55. Белобородов требует к себе начарта. Генералу докладывают, что Погорелов сейчас находится на командном пункте одного из артполков.

– Вызовите к телефону, – приказывает Белобородов.

Через несколько минут начарт у телефона.

Генерал берет трубку:

– Погорелов? Ты когда мне минометные батареи подавишь? В кирпичном заводе. Они туда посадили минометчиков и накрывают весь лес минометным огнем. Что? Стены? Мне хоть стальные, хоть железные – я спрашиваю, когда подавишь огонь? Здесь по площади можно было давно подавить все это. Если засветло не подавишь, впотьмах будешь давить. Давайте долбайте, чтобы ничего там не осталось, чтобы там все с землей смешать! Нажми там своим удельным весом! И быстрее! Как можно быстрее!

13.10. Разговор по телефону с командиром второго гвардейского полка:

– Алексей, что у тебя слышно? Как на старом месте? Почему на старом месте? Я ведь полтора часа тому назад приказал тебе в тридцать минут разделаться с этим атрибутом или бросить его к черту. Чего ты привязался к этой школе? Бросай сейчас же, вытягивай людей оттуда и обходи лесом! Тьфу, я ведь тебе тридцать раз это объяснял. Вперед – захлестывай справа, чтобы ни одного подлеца не выпустить оттуда. А школа, шут с ней, пусть стоит ни одной минуты не смей больше около нее терять. Что? Плохо слышно? Когда тебе чего-нибудь от меня надо, тогда слышишь хорошо, а когда тебе говорят: "Дай!" – не слышно? Я тебе приказываю: обходи справа. Это тебе сегодня кровь из носу, а сделать! Алеша, милый мой, уразумей: он один без тебя ничего не сделает. Обоим вам там быть сегодня и чай там пить сегодня!

Белобородов кладет трубку и произносит:

– Ну, и цепляются, мерзавцы. Засели, как клопы в щелях! Хоть керосином выжигай! И оттянуться уже трудно.

13.20. В звуках боя не чувствуется спада. Наоборот. Артиллерия бьет как будто чаще, а пулеметная стрельба стала явственно слышнее. Где-то близко с характерным глухим треском рвутся мины.

– Сюда бросает, – говорит генерал. – Скоро начнут стекла сыпаться. Если он узнает, что это за домик, – нам придется жарко.

Белобородов ложится на диван – в шинели, в шапке, подпоясанный, закрывает глаза, дремлет или думает.

13.55. Стук в дверь. Генерал мгновенно подымается.

– Кто там? Заходи...

Входит Сидельников.

– Ну как, побывал в Рождествено?

– Нет, товарищ генерал.

– Почему?

– Противник огнем не подпускает. Обстановка такова: первый батальон лежит на исходных в пятистах метрах от Рождествено. Южную окраину, куда полк врезался утром, противник сжег. И сейчас еще кое-что горит. Но там, по всей вероятности в землянках, которые выкопали жители, зацепились наши пулеметчики. Огонь очень интенсивный. Сколько наших там, кто они – в штабе не знают. Судя по звуку, у нас там семь-восемь пулеметов. Слышен и винтовочный огонь.

– Вот это люди! Я тебя попрошу: разузнай завтра их фамилии, запиши и записку лично дай мне в руки... Ну, ну, дальше... Где другие батальоны?

– Перемешались. Выбежали из Рождествено и рассеялись в лесу. Противник выбросил в лес две или три группы автоматчиков. Организованного отпора я не видел.

– Что ж они – шарахаются?

– Точно, товарищ генерал. И, судя по некоторым признакам, противник, возможно, готовит здесь контратаку.

– По каким признакам?

– При мне в Рождествено подошло четыре машины с пехотой.

– По какой же дороге?

– Из Трухаловки. Через Жевнево.

– Как через Жевнево? Ведь там дорога перехвачена! Ты сам видел?

– Сам видел, товарищ генерал.

– Не может быть! Сто второй оседлал эту дорогу!

– Сто второй полк отошел, товарищ генерал.

– Как отошел? Куда отошел?

– Приблизительно к линии Снегири – Рождествено.

– А совхоз? А высота двести шестнадцать?

– Оставили, товарищ генерал...

– Не верю!..

– Я сам там был, товарищ генерал.

– Что они – спятили?

У Белобородова потемнело лицо. Ему хочется накричать, стукнуть кулаком, но, сдерживая себя, он приказывает дежурному связисту:

– Сейчас же к телефону командира сто второго!

14.10. Разговор с командиром сто второго.

– Кто у телефона? Говорит семьдесят шесть... Какого черта? Что? Выслушать? (Генерал слушает, закрыв глаза и морщась.) А приказ был? Я спрашиваю: приказ об отходе был? Вы – командир, вы должны знать, что отход без приказа – преступление. Судить будем за это! Какого черта вы перепугались? Не он у вас в тылу! Вы у него в тылу! Вы его отрезали! Ох, боже мой, что же вы до сих пор воевать не научились! Покормите людей и сейчас же все снова занимайте! Что? Уже успели установить. На высоте двести шестнадцать? Минометы? Сколько? А вы чего же зевали? Указания? Задачу надо выполнить – вот и указания!

Разговор кончен. Белобородов морщится.

– Пленных потеряли, трофеи потеряли... Узнали, что из Рождествено нас вышибли, и... Вот вам война нервов. Вы у него в тылу, он у вас в тылу чьи нервы выдержат. Сидельников, как у тебя нервы?

– Выдержат, товарищ генерал.

– Уверен?

Юношеское лицо Сидельникова вспыхивает.

– Жду приказаний, товарищ генерал.

– Пока иди. Накорми людей. И пусть оружие хорошенько вычистят.

– Есть, товарищ генерал.

Сидельников уходит. У него стремительный, легкий шаг. Генерал смотрит ему вслед.

14.20. Витевский сообщает генералу сведения, поступившие от соседних дивизий.

Сосед слева ведет бой у недалекого села. Противник удерживает село.

– Эх, и они завязли, – невесело говорит Белобородов.

– Да, там тоже церковь, школа... И огонь из бойниц, устроенных в фундаментах.

Витевский продолжает сообщение.

У соседа справа успех: занято село Крюково. Генерал сразу оживляется.

– Вот это отлично. Как заняли, не знаешь?

– Обошли с двух сторон. Противник бросил все и отскочил.

– Что и требовалось доказать! Некоторые головой думают, а другие стену головой ломают. Знаешь, Витевский, кто это другие?

– Не знаю, – неуверенно отвечает Витевский.

– Мы с тобой, дружище. Девятая гвардейская. Группа генерал-майора Белобородова.

Белобородов хохочет.

Я опять изумлен. На фронте тяжело; ни в одном пункте не решена задача; день скоро кончится, мы как будто проигрываем сегодняшний бой, этот, несомненно, исторический, наступательный бой на волоколамском направлении, а Белобородов хохочет. Как можно оставаться веселым, хохотать в такой момент?

Или, может быть, я ошибаюсь? Может быть, Белобородов понимает что-то такое, чего я не вижу и не понимаю?

14.30. Отпустив Витевского, генерал устраивается полулежа на диване и закрывает глаза, подперев рукой большую стриженую голову. Мне опять не ясно, что он – дремлет или думает.

Несколько минут молчания. Потом, не открывая глаз, Белобородов приказывает дежурному телефонисту:

– Позвони во все полки. Узнай, каковы потери.

Телефонист спрашивает:

– Сколько у вас больных сегодня? Сколько уснувших?

Это наивный и прозрачный шифр. Больные – значит раненые, уснувшие убитые.

Телефонист записывает сообщаемые цифры, но на третьем звонке, вызвав кого-то из новеньких – сто первый или сто второй, внезапно раздражается.

– Тьфу ты! – кричит он. – Уснувших, понимаешь? Ну тебя, с тобой не сговоришься.

– Что там? – произносит Белобородов.

– Я, товарищ генерал, спрашиваю: сколько уснувших, а он мне: "У нас никто не спит". С ним немыслимое дело, товарищ генерал.

Белобородов устало улыбается, не открывая глаз.

Телефонист передает ему бумагу. Белобородов просматривает, потом опять закрывает глаза.

Идут минуты. Тихо. Никто не звонит генералу: нет, очевидно, радостных вестей.

10

14.50. Я не уловил момента, когда в комнате что-то изменилось. До меня дошло какое-то движение, и в тот же момент меня словно подбросило. Я понял, что незаметно задремал.

Белобородова уже не было в комнате. Дверь в соседнюю комнату оказалась почему-то открытой. Я поспешно направился туда.

Там по-прежнему горели керосиновые лампы, освещая потертые брезентовые коробки полевых телефонов, карту на большом столе, фигуры и лица работников штаба, с утра не снимавших здесь, в темных, отопревших стенах, шапок и шинелей.

Отсюда весь день доносился гул разговора, но сейчас меня поразила тишина.

Я сразу увидел Белобородова. Он стоял в центре – невысокий, сумрачный. Лампа освещала снизу его широкоскулое лицо – щеки залились румянцем, глаза сузились. Все, кто его знал, понимали: он сдерживает рвущийся наружу гнев. Я не хотел бы держать ответ перед ним в эту минуту.

Против него стояли три человека, очевидно только что вошедшие. Я увидел на полушубках и шинелях снег, еще не потемневший, не подтаявший, и понял, что не опоздал.

С генералом говорил кто-то высокий, сутуловатый, в полушубке до колен, с шашкой на боку. Я узнал полковника Засмолина. Он настойчиво старался в чем-то убедить Белобородова.

Я не застал начала разговора, но по двум-трем фразам догадался: Засмолин приехал, чтобы лично просить у генерала подкреплений.

С Засмолиным прибыл капитан, офицер связи штаба армии, тот, что утром провел некоторое время у Белобородова.

Рядом стоял человек в шинели с красной звездой на рукаве. В первую минуту я не узнал его. Меня лишь удивило очень бледное его лицо. Но я тотчас понял, что это не бледность растерянности или испуга. Лицо было сурово, сосредоточенно, и я сразу вспомнил вчерашнюю мимолетную встречу: крепко сбитую фигуру, твердую постановку головы и корпуса. Я шепотом спросил телефониста: "Кто это?" – "Комиссар бригады", – был ответ.

Белобородов молча слушал.

– Хватит! – вдруг крикнул он.

Засмолин осекся.

Секунду помедлив, овладевая в этот момент собой, генерал негромко продолжал:

– У нас с тобой после будет разговор...

Затем он обратился к капитану:

– Вы оттуда? Доложите обстановку. Только быстро, быстро.

Волнуясь, но стараясь говорить спокойно, капитан последовательно изложил события боя за Рождествено.

В девять утра два наших батальона заняли южную окраину села Рождествено. Сопротивление противника концентрировалось в церкви и вокруг нее. Наши силы захватывали дом за домом. Противник подбросил резервы – два танка и до батальона пехоты. Немцы стали бить термитными снарядами, зажигая дома. Это внесло замешательство. Послышались крики: "Огнем стреляет!" Несколько человек побежали, за ними остальные. Штаб бригады выбросил резервный батальон, который залег в полукилометре от села. Но теперь положение ухудшилось. Из села небольшими группами, по десять пятнадцать человек, начали выбегать автоматчики противника и, пробираясь лесом, стали обходить батальон. Некоторое время батальон лежал под обстрелом с флангов, неся потери, но немцы проникали дальше, стремясь с обеих сторон выйти батальону в тыл. Наши не выдержали и откатились.

– Куда? – спросил Белобородов.

– Сюда. Бойцы залегли у окраины этого поселка. Штаб бригады бросил последнее, что у него было, – комендантский взвод. Сейчас немцы ведут огонь с опушки леса. Они уже подтянули сюда и минометы.

– Все? – спросил генерал.

– Что еще? Артиллеристы увидели, что батальон отходит, орудия на передки – и тоже сюда.

– Все?

– Да, во всяком случае, товарищ генерал, самое главное.

– Самое главное? – переспросил Белобородов и взглянул на комиссара, словно ожидая от него ответа.

В эту минуту все ясно услышали глухой разрыв мины где-то рядом с домом. Тотчас ухнул второй... Третий. Четвертый... Против нас действовала немецкая новинка – многоствольный миномет.

Засмолин не выдержал молчания.

– Мне нечем их отбросить, – сказал он. – Они могут на плечах сюда ворваться.

Но Белобородов словно пропустил это мимо ушей.

– Самое главное? – повторил он и опять пристально посмотрел на комиссара.

Тот стоял в положении "смирно", глядя прямо в глаза генералу. Комиссар молчал, но кадык, остро выступающий на сильной шее, подался вверх и скользнул обратно, как при глотательном движении. По напряженному лицу, обросшему двухдневной щетиной, угадывалось, что у него сейчас стиснуты зубы.

И вдруг генерал стукнул по столу – во вздрогнувшей лампе подпрыгнул и на секунду закоптил огонь – и крикнул:

– А пулеметчики, которые не побежали, как овцы, из Рождествено, – это для вас не главное? Пулеметчики и стрелки, которые и сейчас там держатся, – это не главное? Сколько их?

– Человек сорок, – не очень уверенно ответил Засмолин.

– Сорок? А может быть, сто сорок? Ни черта, я вижу, ты не знаешь. Но пусть их осталось даже двадцать пять; эти двадцать пять стоят сейчас дороже, чем две тысячи, которых, из-за того что ты не умеешь управлять, гоняет по лесу сотня вшивых автоматчиков.

– Из двух тысяч, товарищ генерал, осталось только...

– Не верю! Сказки про белого бычка! Ни черта ты не знаешь! Почему ты сейчас здесь? Кто тебе позволил бросить войска и прибежать сюда?

Молчание. Слабо доносится пулеметная стрельба: пулеметы бьют неподалеку, но стены и плотно занавешенные окна скрадывают звук. Слышится сильный глуховатый удар, это опять немецкий многоствольный миномет, но мины ложатся где-то в стороне; ухо едва улавливает четыре отдаленных разрыва.

– Комиссар! – Голос Белобородова гремит на весь дом. – Комиссар! Почему вы здесь? Почему вы не с пулеметчиками, которые держатся в Рождествено?

Комиссар молчит. Лицо по-прежнему очень бледно, и он по-прежнему смотрит прямо в глаза генералу.

– Извольте отвечать!

Комиссар отвечает очень сдержанно:

– Я приехал, товарищ генерал, чтобы получить ваши приказания.

– Какие приказания? У вас есть приказ. Другого приказа нет и не будет! Запомните – не будет!

– Какой приказ? – спрашивает Засмолин.

– Выполнить задачу!

Снова где-то совсем рядом разрыв, и тотчас – звон стекол, посыпавшихся в другой половине дома. Нервы ждут второго, третьего, четвертого ударов, но их нет – это одиночная мина.

– Выполнить задачу! – властно повторяет генерал. – Овладеть Рождествено! Окружить и уничтожить всю эту вшивую шпану!

– Товарищ генерал. Но я прошу... – произносит Засмолин.

– Не дам! Ни одного бойца не дам! Учись воевать собственными силами.

– Сейчас их нет...

– Вранье! Не верю! С твоими силами можно раздавить это село! С твоей артиллерией там все можно разнести к чертовой матери! Руководить надо, управлять надо, а не распускать слюни!

– Но...

– К черту твои "но"... Отправляйтесь сейчас сами, – командир, комиссар, начальник штаба, все до единого, все, кто есть у тебя в штабе. Отправляйтесь туда, где растеряли своих людей, и наводите там порядок. И чтобы в двадцать ноль-ноль задача была выполнена! Окружить и взять Рождествено во что бы то ни стало!

Белобородов смотрит на Засмолина в упор.

– Любой ценой! Понятно?

Его взгляд, почти физически источающий волю, ясно говорит: "Даже ценой твоей, Засмолин, жизни!"

– Понятно! – отвечает Засмолин.

Генерал испытующе смотрит на него, потом поворачивается к комиссару:

– А тебе, комиссар, задача: пробиться к пулеметчикам в Рождествено. Собери охотников – фамилии их сейчас же мне пришли сюда – и с ними! Ползком ползите, но проскользните, поддержите! Там твое место, комиссар! Ясно?

– Ясно, товарищ генерал.

– Ну, что еще? Тут, товарищи, проверяется все. С нами шутить не будут. Это приказ Москвы.

Белобородов сказал это негромко, но с такой непреклонной силой, что у меня морозец пробежал по позвоночнику. И вероятно, не только у меня. Вероятно, многие, кто присутствовали в эту минуту здесь, в сырой, промозглой комнате, где обосновался штаб советских войск, начавших в шесть утра 8 декабря 1941 года атаку на волоколамском направлении, – многие остро ощутили критический час истории, когда Белобородов второй раз в этот день произнес слово "Москва".

После минутной паузы Белобородов спросил:

– Вопросов нет?

– Разрешите сказать, товарищ генерал, – произнес Засмолин.

Он уже изменился – проступила командирская подтянутость, командирская твердость.

– Комиссар ранен, товарищ генерал.

– Ранен? Куда?

– В левое плечо. Ему на поле боя санитар сделал перевязку.

– Я... – начал комиссар и смолк.

– Говорите, – сказал Белобородов.

– Завтра я приду к вам, товарищ генерал, с докладом, что задача выполнена, или... – Комиссар запнулся, но заставил себя договорить: – Или не приду совсем!

Белобородов пристально посмотрел на комиссара.

– Хорошо, – сказал он. – Больше вопросов нет? Нет? Все. Идите.

11

15.40. Белобородов возвращается к себе и молча шагает по комнате. Потом говорит:

– На войне жалость в сторону. Будешь жалеть – и людей погубишь, и задачу не выполнишь.

Он смотрит на часы:

– Ого, дело к вечеру. Скоро второй день начнем.

– Как второй? – спрашиваю я.

Генерал смеется:

– Это у меня собственная астрономия. Привык по-своему считать: до вечера один день, а потом – второй. В один день два боевых дня укладываем, а иначе теперь и воевать нельзя. Но война войной, а обедать надо. Власов! Опять голодом моришь? Как с обедом? Давай, давай – и чтобы щи были погорячей.

15.50. На стол, где стоит телефон, ставят тарелки, хлеб, стаканы.

Белобородов берет трубку и вызывает командира второго гвардейского полка:

– Алексей? Ну, как у тебя дела? Все еще возишься со школой? Почему севернее не идешь? Как некуда?

Что за чепуха, какой-то заколдованный круг. А почему Николай прошел? Он уже кирпичный завод миновал! Что? Не миновал? Вот я вас соберу обоих и палками отдеру. Один на другого оглядываетесь. Вы думаете, нам простится это безобразие? Целоваться будут с нами? Давай обтекай! Никаких отсрочек! Какую помощь я тебе дам? Михаила? Нет, дорогой, Михаила я тебе в помощь не пошлю. Выполняй собственными силами. Пойми, Алексей, мне нужно, чтобы ты все держал там в напряжении, а то провороним всю операцию... Пускай народ пообедает, передохнет – и опять за дело! А ты сейчас же приезжай ко мне сюда! Я на новом месте. Знаешь? Найдешь? Приезжай, только быстро-быстро, чтобы через четверть часа был здесь!

15.55. Генерал звонит командиру первого гвардейского полка и, расспросив о положении, приказывает явиться через четверть часа.

16.00. Белобородов зовет Витевского, берет у него черную твердую папку, раскрывает и смотрит на карту. Там красными стрелами нанесено продвижение полков и батальонов. Некоторые линии пришлось стереть резинкой – от них на карте сохранился слегка вдавленный розоватый след, – здесь атакующие части отошли. Другие стрелки остались короткими – уже в течение часа или двух по проводам, идущим оттуда, сообщают: "На старом месте. Положение прежнее", и нет ни одного донесения, которое позволило бы удлинить хотя бы на миллиметр замершие красные линии.

– Эх, – произносит Белобородов, – все просят помощи. А мы с тобой, Витевский, ни разу не просили. И не будем!

Генерал поднимает голову. Лицо спокойно, глаза ясны, он улыбается. Ему – командиру 9-й гвардейской – есть чем гордиться, есть о чем вспомнить.

– Что же, – продолжает он, – сообщи штабу армии обстановку. И добавь... – Белобородов подмигивает: – И добавь: начинаем второй тур. Понятно?

– Понятно, товарищ генерал...

– Иди обедай. Мы тут тоже перед новыми делами немного подзаправимся... И как только пообедаю, давай мне сюда подполковника Суханова и этого... лейтенанта-сорвиголова... Сидельникова! За Сухановым сейчас же пошли мою машину.

– Есть, товарищ генерал.

16.05. Белобородов идет вместе с Витевским к двери, отворяет ее и кричит:

– Власов!

Потом вдруг другим тоном спрашивает:

– А это кто? Откуда вы?

– От комиссара дивизии, полкового комиссара Бронникова, товарищ генерал.

– Что-нибудь сногсшибательное?

В голосе Белобородова звучит тревога.

– Нет, товарищ генерал, ничего такого...

– А почему не по телефону?

– Там телефона нет... Товарищ комиссар сейчас в лесу с разведчиками. Допрашивают там пленного унтер-офицера.

– Раздобыли "языка"? Молодчина Родионыч.

– Товарищ комиссар приказал передать, что будет здесь к семнадцати часам вместе с капитаном Родионовым.

– Вот это кстати! Вот это вовремя!

– Разрешите идти, товарищ генерал?

Белобородов весело кричит:

– Накормите его! Двойную порцию ему! Власов, где ты пропал со щами?

16.20. Обедаем. Я говорю:

– Какое у вас странное отчество: Павлантьевич...

– Эх, – отвечает генерал. – Мой отец и сам толком не знал, как его зовут: Паладий, Евлампий, Аполантий... Рылся всю жизнь в земле, так и умер темным! Сейчас оглянешься – и страшно: как были задавлены люди, как были обделены всем, что достойно человека. О самом лучшем, о высшем счастье даже не подозревали...

Еще в первую встречу Белобородов рассказал мне, правда, очень кратко, историю своей жизни. Я уже знал, что он окончил четырехклассную сельскую школу, что в 1919 году, шестнадцатилетним подростком, пошел в партизанский отряд, в 1923-м добровольно вновь вступил в Красную Армию и, прослужив год красноармейцем, был послан в пехотную школу. "Недавно по дороге на фронт, – рассказывал он, – я вышел из поезда в Горьком. В тысяча девятьсот двадцать шестом году я уехал оттуда на Дальний Восток командиром взвода, а возвращался пятнадцать лет спустя командиром дивизии".

Я спрашиваю генерала:

– А что же, по-вашему, самое лучшее?

Он отвечает не задумываясь.

– Творчество.

– Творчество? На войне?

– Странно? Мне самому иногда странно. Задумаешься и содрогнешься: какой ужас – война. Никогда не забуду одной жуткой минуты. Это было в бою во время конфликта на Китайско-Восточной железной дороге. Лежал боец и мокрыми красными руками запихивал кишки в живот, разорванный осколком. Это видение преследовало меня целые годы! А сколько теперь этой жути! А это? (Белобородов обвел вокруг себя рукой, указывая на диван, на голые железные прутья кровати, на забытую сломанную куклу, на всю комнату, покинутую какой-то семьей.) Это разве не страшно? И все-таки я никогда не знал такого подъема, никогда не работал с таким увлечением, как теперь. На днях я получил телеграмму от жены. Она поздравляла меня сразу с тремя радостями: с тем, что дивизия стала гвардейской; с тем, что я получил звание генерал-майора, и с тем, что на свет появился наш третий ребенок. Жена у меня чудесный человек, по образованию педагог. Я до сих пор влюблен в нее, но, когда прочел телеграмму, вспомнил, что последний раз послал ей открытку полтора месяца тому назад. Дело так увлекает, что забываешь обо всем... Думаешь, думаешь – и вдруг сверкнет идея. И примериваешь, сомневаешься...

– Сомневаешься? – переспросил я.

– Еще как! Поставить задачу, отдать приказ – это не просто. Иногда измучаешься, пока найдешь решение. А ведь бывает, что надо решать мгновенно. И за одну минуту столько переживешь, будто вихрь через тебя пронесся. Ошибешься – людей погубишь, соседей подведешь, весь фронт может колебнуться из-за твоей ошибки. А ведь какой фронт – Москва сзади! Возьми, например, сейчас. Что делать? Может быть, послать резерв к Засмолину, чтобы отбросить противника, который взял инициативу в Рождествено и прорывается сюда? Нет! Если пойти на это, значит, уже не я командир, а противник мною командует, навязывает мне свою волю. А сегодня мы должны переломить его! Сегодня мы должны погнать его назад, погнать по нашей воле! Ты знаешь обстановку, противник здесь крепко держится. И надо искать решение. Где оно?

– Но мне кажется, Афанасий Павлантьевич, что у вас как будто есть решение.

– Да, наклевывается. Но надо еще взвесить, потолковать с людьми, проверить и только потом сказать: "Да, так!" Но знаешь, что помогает?

– Что?

– Ненависть!

Он произнес это слово, и его лицо, которое я знал хмурым и веселым, добрым и разгневанным, на миг стало беспощадным.

Я смотрел на его широко раздавшееся лицо – лицо "иркутской породы", и мне стало радостно и жутко. Ведь сейчас, во время негромкой беседы за столом, в этом лице промелькнуло лишь слабое, отдаленное отражение беспощадности, что в нем живет.

– Не знаю, – продолжал Белобородов, – мог ли бы я яростнее ненавидеть, если бы физически боролся один на один с бандитом, который хочет ножом перерезать мне горло! А поговорите с народом – о, как растет ненависть! Фашисты готовили нам все такое, что даже жизнь моего отца серая, скудная жизнь придавленного человека – показалась бы невероятно радостной. Но не вышло, горло они нам не перережут! Они уже начинают уяснять и скоро завопят от ужаса, когда с нашей помощью окончательно поймут, какая сила Советская страна!

Генерал говорит, я слушаю с волнением.

Казалось бы, мысли, высказанные им, не новы и, быть может, на бумаге выглядят давно известными, много раз прочитанными, но у него они накалены страстью, окрашены чем-то глубоко личным, идущим от самого сердца.

Я слушаю, и мне вдруг становится яснее, почему ни одно государство не выдержало бы ударов, которые пришлись на нашу долю.

Я слушаю Белобородова и вспоминаю других выдающихся людей нашей страны, которых мне довелось близко знать, и не о всех, к сожалению, я успел написать. Я вспоминаю семью доменщиков Коробовых, строителя Кузнецкого завода Бардина, конструктора советских авиамоторов Швецова они все различны и все похожи.