Текст книги "Особое задание"

Автор книги: Александр Овечкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)

Настенька

Прилетел я в партизанский отряд в середине августа сорок третьего. Ночь выдалась трудная. Нужно было за час-два разгрузить самолет, взять на борт раненых и больных партизан и затемно вернуться на Большую землю.

До рассвета оставалось немного времени. Люди, не зажигая огней, без шума и сутолоки, быстро разгрузили самолет. Тут же на подводах увозили ящики с боеприпасами, медикаментами в лес. Изредка доносились отрывистые команды комиссара отряда Иллариона Васильевича Красильникова, моего давнишнего друга. Он руководил погрузкой людей в самолет.

Я сидел под сосной и обдумывал обратный маршрут полета. Повторять путь, которым летел сюда, не хотелось. В трех местах самолет обстреляли вражеские зенитки, наткнулся на прожекторы. Я решил обойти этот район.

Скоро наступит утро, надо торопиться, чтобы затемно перелететь линию фронта. Пошел к комиссару.

– Кажется, справились ко времени,– радостно сказал Илларион Васильевич, увидев меня.– А ты готов?

– Все в порядке. Можно лететь?

– Давай. Счастливого пути. Прилетай, не забывай нас.

Комиссар крепко пожал мне руку. Только я поднялся по трапу к двери самолета, как послышался голос Красильникова:

– Отставить вылет!

Я сошел на землю.

– Прости, что задерживаю,– сказал комиссар.– Понимаешь, только сейчас девочку из соседнего отряда привезли. Надо срочно доставить на Большую землю. Совсем плохо ей.

Комиссар посигналил фонариком, и к самолету приблизились люди с носилками. На них, покрытая одеялом, лежала девочка. Бледное личико в предрассветных сумерках казалось безжизненным.

– И откуда в этакой крохе столько мужества?! – сказал Илларион Васильевич, когда девочку пронесли мимо нас в самолет.

– А что она сделала? – поинтересовался я.

– Сам толком не знаю. Вот сказали бойцы, будто помогла она нашим самолетам разбомбить большой немецкий аэродром. Прилетишь в следующий раз – все узнаешь. Ну, доброго пути!

Через десять минут я уже был в воздухе.

Только поздней осенью мне снова пришлось побывать в этом партизанском отряде, где я и узнал о подвиге тринадцатилетней Настеньки Устиновой.

Вторая военная зима была на исходе. Все выше поднималось мартовское солнце. Настенька сидела у окна, нетерпеливо ожидая возвращения матери.

По улице поселка тянулись колонны вражеских солдат, с ревом разбрызгивая по сторонам талый грязный снег, мчались танки. Вид у солдат далеко не бравый.

Опустив головы, они брели на станцию, чтобы отправиться к линии фронта.

В сенях громко постучали. Когда Настенька открыла дверь, староста поселка дядька Филипп ввалился в хату, топая по чистым половикам грязными сапожищами. У двери встал фашистский солдат с автоматом на шее.

– Собирайся. Поедешь с нами.

Не успела Настенька спросить, куда и зачем она должна ехать, как староста грубо толкнул ее:

– Сказано – быстрее, нас ждут.

Накинув на плечи пальтишко, повязав наскоро голову стареньким шерстяным платком, Настенька дрожащими от волнения руками закрыла дверь на замок, положила за наличник ключ и заторопилась вслед за старостой и солдатом.

«Что им нужно от меня?» – тревожилась Настенька. Она зябко пожимала худенькими плечиками, то и дело закидывая за спину длинную косу.

– Не дрожи, дуреха! Работу тебе хорошую нашел. Будешь кататься как сыр в масле,– обернувшись к Насте, криво усмехнулся Филипп.– Скажешь матери, чтоб отблагодарила за заботу.

Подошли к комендатуре. У крыльца стоял черный автомобиль. Солдат открыл дверцу.

– Залезай! – Староста подтолкнул девочку к машине.

«Мерседес» выехал за поселок и помчался дальше по дороге. Минут через тридцать машина въехала в густой лес и запетляла между деревьями.

Наконец за стволами сосен показался просвет неба. Настя услышала многоголосый рев моторов.

Автомобиль понесся по ровной бетонированной дороге.

«Аэродром!» – догадалась Настя.

Это был действительно один из крупных на Западном фронте гитлеровских аэродромов. Серые, с крестами на боках самолеты тяжело разбегались по длинной, уходящей вдаль взлетной полосе и пропадали в тревожном мареве.

Минуя перепоясанный широкими полосами бетона аэродром, «мерседес» снова нырнул в сосновый бор и вскоре остановился у тяжелых металлических ворот. По обеим сторонам – немецкие автоматчики. За высоким забором, опоясанным сверху колючей проволокой, большой каменный особняк.

– Пошли! Чего рот разинула? – староста, взяв Настеньку за руку, потащил ее за собой.

Они миновали часовых, прошли по аллее, обсаженной голыми кустами сирени, и очутились перед широким крыльцом. Навстречу им вышла длинная худющая немка. На тонком, с синими прожилками носу зацепилось на золотой цепочке пенсне.

– Эта?– спросила немка по-русски.

– Она,– с готовностью ответил староста, отвесив низкий поклон.

Кольнув девочку острым взглядом, немка коротко приказала:

– Отфоди на кухня…

Староста провел Настеньку в другую половину особняка.

– Ну, смотри не подведи меня,-вытирая пот со лба, злобно прошипел он,– Слушайся фрау Эльзу. Иначе и тебя и матку твою со свету сживу. Поняла? – и поднес к лицу девочки свой увесистый кулак.

На кухне Настеньку встретила тетя Груша – бывшая кухарка поселкового детского садика. Быстрая в движениях, что было удивительным при ее полноте, эта добрая говорунья все время что-то мыла, вытирала, переставляла.

– Проходи, девонька. Садись, отдохни. Знаю я твою мамку. Да и тебя видела. Вон как вымахала. И красотой бог не обидел. Замаялась, видно, в дороге? – Достала из-под полотенца, которым был накрыт противень, пирожок, протянула девочке.– Возьми, съешь.

Настенька с любопытством осматривала кухню. Посредине стояла большая, покрытая белой эмалью электрическая плита. Полки уставлены никелированными кастрюлями, различной кухонной утварью. Все здесь блестело и сверкало.

– Танюшку Скобкину прогнала,– между тем говорила кухарка.– Отец у нее болел, ну девка возьми и отлей в консервную банку куриного бульона, а эта ведьма заметила. Что тут было!..

Настенька с тревогой посмотрела на тетю Грушу.

– А кто она?

– Фрау Эльза.– И, нагнувшись к уху девочки, кухарка прошептала: – Главная по дому, по хозяйству.

Экономкой у них прозывается. Не приведи господь ей под руку попасться. Тут еще одна девочка работает, но, видно, и эту скоро отправит, слабенькая стала…

– А почему же они взрослых не берут? – спросила Настенька.

Кухарка серьезно посмотрела на свою новую помощницу.

– Это ихний расчет. Тут понимать надо. Взрослых боятся брать. Каждый взрослый для них – партизан. Вот и нанимают таких, как ты.

– А как же вы?..

Тетя Груша отвела глаза, встала, подошла к плите, загремела посудой.

– Меня не прогонят, сама уйду,– вдруг тихо и решительно сказала Настенька.

– Неумное говоришь. Уйдешь – мать уволят с фабрики. На что жить будете? Э-эх, бедовая твоя голова!

– Не хочу! Не буду им прислуживать! Не могу…

Женщина нахмурила брови. Подошла к Настеньке, обняла за плечи:

– Успокойся, доченька. Все будет хорошо…

Дверь внезапно открылась, и в кухню с плачем вбежала девочка. Она упала у ног тети Груши и забилась в рыданиях. В дверях стояла фрау Эльза. Казалось, что стеклышки пенсне раскалились от гнева. Голос резкий, скрипучий.

– Эта дефчонка подлый свинья! Сиела порций мороженый. Уфолить! Фигнать…– Она остановила взгляд на Настеньке.– Понятно, нофый дефочка?

Настенька в страхе прижалась к тете Груше. Дверь захлопнулась. Тетя Груша подняла Машу с пола.

– Я… Я не ела… Только тро-ну-ула,– пыталась объяснить девочка.

– Ну ладно, успокойся, Машенька. Не надо.

На следующее утро Машу увезли в поселок.

Настали для Настеньки тяжелые дни. Она мыла полы, выбивала огромные тяжелые ковры, начищала дверные ручки, помогала тете Груше по кухне, а вечерами была за официантку. Иной раз с ног валится, до того устанет. Каждый день вспоминала мать, мечтала о свидании с ней. Ей обещали, но все откладывали.

Через месяц Фрау Эльза привезла Настеньку на автомобиле в какой-то охотничий домик, приютившийся среди молодых сосен. Девочка вошла в маленькую комнатку и увидела мать.

– Мама!.. Мамочка! – с плачем бросилась она в объятия матери.

Женщина торопливо обнимала дочь, целовала ее.

– Я не хочу здесь! Забери меня. Я не хочу! – шептала Настенька.

– Доченька моя!..– Мать вытирала кончиком платка слезы дочери и свои слезы.– Не плачь, родная, я к тебе буду часто приезжать.

– Фаша дефочка… э-э… Настя кароший работник,– проскрипела фрау Эльза.– Внушайте ей… э-э… послушаний.

– Хорошо, хорошо,– сквозь слезы говорила Устинова, а сама думала: «Погодите, проклятые, отольются вам наши слезы».

В воскресные дни или в ненастную погоду, когда фашистские самолеты не могли подняться в воздух, в большом зале особняка собирались летчики-офицеры.

Настенька, проворная, красивая, с золотой короной-косой на голове, весь вечер подносила вина, закуски, сигареты. А поздно за полночь, когда офицеры расходились, девочка, падая с ног от усталости, пробиралась в маленькую комнатку, где жила с кухаркой, и в изнеможении падала на кровать.

– Не могу больше, сил нет… Уйду я,– жаловалась она.

Тетя Груша, присев на кровать, ласково обнимала ее.

– Ну сосни чуток… Хочешь чаю? – Она укрывала девочку широким платком, и та постепенно забывалась беспокойным сном.

Два раза в неделю на просторный двор особняка въезжал небольшой, крытый брезентом грузовичок. Пока солдаты разгружали машину, таскали в подвалы ящики с вином, пивом, корзины с дичью, фруктами, молодой шофер, белобрысый, голубоглазый, сидел на кухне и с аппетитом уплетал все, что услужливо подавала ему кухарка. Настеньку удивляло и даже возмущало обходительное отношение тети Груши к этому немцу. На веселое подмигивание шофера Настенька сердито хмурила брови, показывала ему язык и убегала в свою комнату.

– Гут! Карашо! – весело смеялся ей вслед немец.

– Чтоб ты лопнул! – в сердцах шептала девочка.

Пришло лето. Фашистский аэродром работал напряженно днем и ночью. Все чаще и чаще в комнатах большого дома наступала траурная тишина. Не звучала, как обычно, музыка, не слышно было песен. Фрау Эльза ходила на цыпочках, то и дело прикладывая к глазам платочек. Немецкие летчики сидели в бетонированном блоке и беспрестанно пили вино. Настенька уже знала – так фашисты отмечают потери своих летных экипажей. Радовалась – побольше бы таких траурных дней.

Со временем юную фройлен, на которую заглядывались многие офицеры, стали даже допускать в бетонированное подземелье, где располагался командный пункт управления большим авиационным соединением. Настенька часто спускалась в бункер, разносила офицерам пиво, фрукты.

Однажды, когда она мыла посуду в комнате рядом с кухней, Настенька через полуприкрытую дверь услышала знакомый голос немца-шофера. «Явился, сатана,– с неприязнью подумала она.– Сейчас опять жрать начнет». И представила себе его наглую ухмылку, большой жадный рот, в котором натыкано столько белых крепких зубов, что и на двоих бы хватило.

Но что это? Настенька замерла от неожиданности и удивления.

– Мать, запоминай – завтра ночью…– тихо проговорил шофер на чистейшем русском языке.– На тебя вся надежда… Я выведу из строя связь с ложным аэродромом… Расчетное время – час ночи. Погода благоприятствует. Красный рубильник выключишь без пятнадцати минут первого. Запомни: обязательно красный. Ясно?

Подойдя на цыпочках к двери и заглянув в нее, Настенька увидела шофера, его необычно бледное лицо, строгий взгляд. Вот он встал, нервно поправил волосы. Тетя Груша подошла к нему, обняла и перекрестила.

– Ну, храни тебя господь, сынок. Я сделаю все как надо.

Шофер ушел. Громко хлопнула дверца кабины. Взвыл мотор грузовичка.

Настенька вошла в кухню. Тетя Груша взглянула на девочку.

– Что с тобой, Настенька? Ты где была? Сейчас где была? – строго спросила кухарка.

– Там…– Настенька кивнула на дверь в посудную.

– Ты слышала?

Настя опустила голову.

– Что ты слышала? – торопливо допрашивала тетя Груша. Глаза ее беспокойно смотрели на девочку.

– Этот шофер – русский?..– шепотом спросила она.

Тетя Груша тяжело опустилась на стул. Опасливо посмотрела на дверь. Потом, заставив себя улыбнуться, сказала:

– Нет, дочурка! Он немец. Хороший молодой паренек. Жалко мне его: ни отца, ни матери… Вот и заходит каждый раз. А ты посуду вымыла?

– Да. Все готово, тетя Груша.

Настя ушла. Всю ночь неотвязная мысль о том, что же должно произойти завтра ночью, не давала уснуть.

На следующий день в особняк приезжало важное начальство. Фрау Эльза суетилась больше всех. Беспрестанно совала свой нос на кухню, где хлопотали кухарка со своей помощницей, придирчиво осматривала кресла, столы, портьеры на окнах, проводила пальцем по полированной крышке рояля, проверяя, нет ли пыли.

Вечером Настеньку одели в нарядное чужое платье. Тетя Груша туго заплела ей косы и обвила вокруг головы. Девочка украдкой старалась заглянуть в ее глаза, пытаясь отыскать в них признаки волнения. Но напрасно. Та была, как всегда, спокойная, заботливая.

– Будешь торт гостям подавать, смотри не споткнись о ковер,– наказывала она.

Перед закатом солнца к подъезду подкатили два черных длинных автомобиля. Из них вышли военные в летной форме, женщины в вечерних туалетах. Все были веселы. Их встречал толстый, круглый, словно боченок, генерал – хозяин особняка.

Настенька прикорнула у плиты.

Из комнат доносились приглушенные голоса гостей, звон бокалов, позвякиванье ножей и вилок. Разбудил ее резкий голос фрау Эльзы:

– Торт! Торт к столу!

Тетя Груша, приглаживая ей волосы, ласково сказала:

– Зовут, дочурка. Иди.

Настенька оправила платье и приняла от кухарки серебряное блюдо с большим красивым тортом. Она подошла к двери, как вдруг в кухню влетела очкастая немка.

– Груша! Сопфирайтесь. Вы поедете за фином. Машин ждет.

Женщина вздрогнула. Она стояла у плиты спиной к двери. Медленно обернулась и спокойно возразила:

– Вина и пива достаточно…

– Не раскофарифать! – захлебываясь от ярости, закричала немка.

Тетя Груша подошла к Настеньке и крепко прижала ее к груди.

– Прощай, дочка…– Тетя Груша поцеловала Настеньку и пошла к двери. За ней – два солдата с автоматами.

– А теперь, дефочка, торт!

Пройдя через зал, Настенька остановилась перед дверью гостиной, откуда доносился шум веселого застолья. Внезапно девочку охватило желание бросить блюдо и бежать вслед за тетей Грушей. Но за спиной голос экономки:

– Иди, дефочка, иди!

В большой, ярко освещенной тяжелой хрустальной люстрой гостиной, пока обходила, предлагая торт, гостей, все время думала о словах шофера.

«Час ночи… выключить красный рубильник. Где же этот самый рубильник? Почему она не спросила у тети Груши?»

Когда за окнами особняка стемнело, в кухне появился солдат. Он молча вывернул из патронов электрические лампочки, поставил на стол небольшой фонарик с синим стеклом, проверил, зашторены ли окна, и вышел, плотно притворив за собой дверь.

Тихо. Почему-то громче прежнего стучат часы. Пятнадцать минут первого.

Настенька прислушалась. За окном – шаги часовых. Где-то за лесом приглушенно гудят моторы самолетов.

Решение пришло неожиданно: надо во что бы то ни стало найти этот рубильник. Он, наверное, в бункере, на командном пункте. Бросилась искать фрау Эльзу. Та сидела в большом зале у камина и потягивала из высокого фужера вино.

– Фрау Эльза,– тихо, стараясь унять дрожь, сказала Настенька.– Ночь душная. Господа офицеры, видно, хотят пива?.. Я отнесу им туда, в бункер.

С замиранием сердца ждала ответа. Немка внимательно посмотрела на Настеньку, довольно улыбнулась:

– О-о, карашо, карашо!.. Умница. Отнеси им пива.

Настенька подбежала к большому холодильнику.

Быстро вытащила бутылки. Поставила на поднос и, чувствуя, как дрожат коленки, спустилась по крутой лестнице в бетонированное подземелье. Прошла мимо одного часового, второго, свернула направо. Остановилась возле полуприкрытой массивной двери, заглянула и увидела открытый металлический шкаф. Ключ торчал в скважине замка. На серой мраморной доске – множество кнопок, ручек, циферблатов. В середине буквой «П»– красный рубильник.

«Это он! Тот самый красный рубильник, о котором говорил шофер. Его надо выключить!..» В это время из комнаты напротив послышались громкие голоса. Здесь размещалась аппаратная по управлению аэродромами.

На большом столе множество телефонов, микрофоны. На стенах ярко освещенные большие карты. У широкого экрана радиолокатора переговаривались гитлеровцы. Генерал то и дело снимал трубку с белого телефона и что-то кричал, поминутно вытирая платком потное лицо.

Настенька стояла на пороге, руки едва удерживали поднос. «Скорее бы брали пиво!»

Офицер, увидев служанку, недовольно проворчал:

– Надо стучаться! – и забрал бутылки.

Девочка взглянула на большие круглые часы со светящимися стрелками и циферблатом. Они показывали без пятнадцати час.

Прикрыв за собой дверь аппаратной, она проскользнула в комнату, где стоял распределительный щит. Ухватилась обеими руками за красный рубильник и дернула на себя. Сверкнули, тихо щелкнув, зеленоватые искорки. Стрелка на одном из циферблатов дернулась и упала вниз. Настенька закрыла железную дверь шкафа, повернула в замке ключ, вытащила и забросила его в темный угол.

Сдерживая себя, как можно спокойнее прошла мимо часовых, поднялась наверх и вернулась на кухню. А минут через десять земля содрогнулась от мощных взрывов. Звенели стекла, посуда на полках. Непрестанно били зенитки, выли сирены, с неба доносился нарастающий гул самолетов.

Настенька выбежала из кухни. В комнатах никого не было, все попрятались в бункер. Поднялась на чердак и через слуховое окно вылезла на крышу, опутанную множеством проводов. Отсюда хорошо было видно, как на аэродроме взрывались и горели, взметая к ночному небу султаны темно-красного огня, фашистские самолеты, рвались снаряды на складах. Все вокруг полнилось грохотом, огнем и дымом. В далекой вышине непрестанно гудели самолеты – ее самолеты,– и оттуда на вражеский аэродром сыпались и сыпались бомбы.

Одна из бомб угодила в угол особняка. Настеньку воздушной волной сбросило с крыши в сад. Упала она, к счастью, в густой кустарник.

Ее нашли наши люди, работавшие на вражеском аэродроме. Спрятали, а потом доставили в отряд…

…В землянку вошел штурман и доложил о готовности самолета к вылету. Мы медленно пошли к партизанскому аэродрому. Смеркалось. Под ногами шуршали опавшие листья.

– А что же произошло с шофером и тетей Грушей? – спросил я у комиссара Красильникова.

– Шофера, его звали Анатолий, спасти не удалось,– сказал Илларион Васильевич.– Гитлеровцы, видимо, что-то пронюхали. Наш разведчик был арестован. О дальнейшей его судьбе мне ничего неизвестно. А тетю Грушу мы у фашистов отбили.– Красильников нагнулся, поднял большой ярко-красный лист клена, понюхал его, улыбнулся.– На дороге отбили, когда в лагерь ее переправляли. Так сказать, с боем освободили…

Пришла пора улетать. На небе, заслоняемые высокими облаками, то появлялись, то исчезали далекие звезды. Наш самолет шел курсом на Большую землю.

Мальчишечьи песни

Борька Ромашкин не считал себя трусом. Прошлым летом первым из ребят прыгнул в речку Быстрянку с плотины колхозной мельницы. Он и в лес поздно вечером не боялся сбегать за удравшей туда телкой. И ничего с ним не случалось. А кто, кроме него, мог отважиться подобраться в полночь к баньке бабки Аксиньи и постучать в окно? Куда там! О таком никто из ребят даже и мечтать не мог. Ходили слухи, что в этой баньке по ночам какой-то старик живет, чертей из поленьев дубовых делает, а те рыбу из реки таскают да старику на уху отдают. Конечно, никто в это не верил, но подходить к баньке все-таки боялись. А Борька ходил. И в окно стучал. Да никто на его стук не отзывался. Смелый был Ромашкин, что и говорить. Здорово ему завидовал братишка Павка. Он был младше Борьки на четыре года. Мальчишка не раз думал: «Вот бы и мне так смело к баньке подойти! Да где ее, эту смелость, возьмешь!»

Жарким июльским днем в село пришли гитлеровские солдаты. Борькиного отца, работавшего председателем сельского Совета, сразу же арестовали и увезли. Мать сильно захворала. Борька с тех пор совсем изменился. Стал серьезным, задумчивым.

Зимой в один из морозных дней Борька пришел домой бледный, расстроенный. Мать испугалась, поднялась с постели.

– Не заболел ли, сынок? – озабоченно спросила.

– Здоров, – буркнул Борька.

Стал молча у окна, то и дело шаркая ногой по полу, пытаясь загнать вовнутрь кончик портянки, торчавшей из протоптанного валенка.

Павка с печки не отрываясь смотрел на брата.

– Чего зенки вылупил, не узнал?

– Что с тобой, Боря?

– Не твое дело. Сиди да помалкивай, – отрезал старший и со злостью выдернул портянку из валенка.

Павка чувствовал, у брата есть какая-то тайна, но какая?

– Иди сюда, – вдруг позвал Борька.

Павка мигом соскочил с теплой печки.

– Чего тебе?

Борька оглянулся, хотя в доме, кроме них и больной матери, никого не было.

– Немцы нашего летчика схватили…

Павка открыл было рот, но брат пригрозил ему пальцем, кивнув на полог, прикрывавший кровать матери.

– Тс-с! Разбудишь.

– Где он? – Голос у Павки заметно дрожал.

– В баньке бабки Аксиньи. Часовой там, – ответил Борька.

– Смотри у меня, помалкивай.

Борька привычно обмотал ногу портянкой и, надев валенок, выскочил за дверь.

Павка, оставшись один, задумался. Эта новость всколыхнула всю его душу. Он очень жалел летчика, которого фашисты заперли в бане. А на улице мороз какой! Вот бы сбегать туда, посмотреть, да нельзя мать одну оставить.

Вечером Борька приволок из леса на санках кучу хвороста, нарубил, свалил охапку в углу – утром на растопку – и сразу на печку. Павка улегся рядышком с братом. Ему не спалось. Хотелось расспросить Борьку о летчике. Он наверняка знал, как все случилось, как тот попал в лапы фашистам. Но Борька крепко спал. Павка долго ворочался с боку на бок, но заснуть ему никак не удавалось. Ему почему-то вспомнились слова отца, которые тот часто говаривал сыновьям: «Пойте, ребята, песни. Песни – это здорово!» От неожиданной мысли он даже привстал. «А что, если летчику?..» И тут же решил: завтра обязательно пойдет к баньке и будет петь. Ведь отец говорил, что песня помогает жить.

Утро выдалось сереньким. Шел легкий тихий снежок. За окном, рыча моторами, проносились немецкие автомашины. Павка, ничего не сказав брату о своем решении идти к баньке, быстро поел мятой картошки, приправленной молоком, сунул в карман перочинный ножик, за пазуху ломоть хлеба, поспешно оделся и выскочил за дверь.

Добежать до реки, где стояла банька-развалюха, для Павки дело пустячное. С противоположного берега увидел у двери часового. Подойти ближе побоялся, как бы фашист не пульнул в него. Чего ему стоит. Хотя речушка и неширокая, но до баньки метров тридцать. Отсюда летчик песню может не услышать.

Павка достал ножик и начал старательно срезать лозу, росшую вдоль берега, то и дело посматривая на часового. Потом скатился с небольшого обрыва на лед. Дошел до середины реки. Сердце трепыхалось. Ноги не слушались.

«Ну, пора начинать»,– решил мальчишка. Попробовал запеть, но из горла вылетел какой-то петушиный крик. Будто и не холодно, а вот, на тебе, все внутри противно дрожит.

«Трус! Жалкий трусишка!» – мысленно ругал себя маленький Ромашкин. Наконец, кое-как успокоившись, Павка завел дрожащим голоском:

 
Мы красная кавалерия,
И про нас
Былинники речистые
Ведут рассказ…
 

Павка не спускал глаз с часового. Солдат перестал ходить. Прислонился спиной к стене, смотрит на Павку. Потом ухмыльнулся и что-то крикнул.

Павка приободрился и запел громче:

 
О том, как в ночи ясные,
О том, как в дни ненастные
Мы смело и гордо в бой идем, идем!..
 

«Слышит летчик или нет?» – тревожился Павка. Ему очень хотелось заглянуть в закопченное окошечко баньки хоть бы одним глазком. Но как подойти? Нет, нет, нельзя. Надо петь. «Песня – это, брат, здорово!» – вспомнил он слова отца.

Спев второй и третий куплеты, парнишка примолк. Гитлеровец, к изумлению и радости Павки, тоже что-то гундосил себе под нос. Значит, опасности нет, и совсем не страшно стало. Набрав побольше воздуха, он запел изо всей силы:

Ведь с нами Ворошилов – первый красный офицер.

Готовы кровь пролить за ЭС-ЭС-ЭР…

Солдат вдруг резко выпрямился, поправил автомат. У Павки упало сердце. Хотел было кинуться наутек, но ноги не слушались.

Из-за угла бани быстро вышли офицер и двое солдат. Офицер что-то сказал часовому, и тот стал открывать дверь. Павка затаил дыхание. В черном проеме показался летчик. Пригнувшись, чтобы не удариться о притолоку, он босой вышел на снег. Легким движением головы забросил светлые волосы назад и, прищурив глаза, посмотрел на небо. Солдат подтолкнул его автоматом в спину. Шагая по снегу, летчик оглядывался по сторонам, словно искал кого-то.

Павка, забыв о страхе, сорвал с головы старенькую ушанку и отчаянно замахал ею. Летчик увидел мальчишку, улыбнулся и помахал ему в ответ сомкнутыми над головой руками.

Пленного увели. Часовой остался у баньки. Что же делать? Павке обязательно нужно оставить летчику хлеб. Но как подойти к баньке? Часовой, видимо, решив погреться, ушел. Павка не зевал. С трудом преодолевая глубокий снег, вскарабкался на берег и, поборов страх, переступил порог баньки. Осмотрелся. В углу – охапка примятого сена. На крохотном оконце, густо опутанном колючей проволокой, увидел щепку. Подошел ближе. На щепке что-то начертано углем. Павка схватил ее, прочитал и чуть не вскрикнул от радости, запрятал щепку за пазуху, взбил сено, а под него, с краешка, подсунул ломоть хлеба.

Выбежав из баньки, Павка лицом к лицу столкнулся с часовым. Мальчишка так и присел от страха. Но немец добродушно засмеялся.

– Ду зингст гут, ви айне нахтигаль,– весело проговорил он.

Павка юркнул мимо солдата, и только его и видели.

Отыскав Борьку у мельницы, Павка подал ему щепку.

– На, смотри! – воскликнул он, ликующе улыбаясь.

– Что это?

– Щепка!

– Сам вижу, что не пулемет,– рассердился Борька.– Зачем она мне?

– Посмотри, что на ней написано,– нетерпеливо потребовал Павка.

– «Спасибо за песню…» – прочитал старший брат вслух и взглянул на Павку, недоуменно пожимая плечами.

– Это он написал! – Павке очень хотелось, чтобы Борька похвалил его.

– Кто он? – все еще не понимал Борька.

– Летчик! Я ему песню пел, а он услышал и вот – написал…

Борька крепко обнял братишку и чмокнул в щеку. Таких нежностей Павка от старшего брата не видывал.

– Молодец! – сказал Борька.

Павка ликовал. Он готов был день и ночь напролет петь все песни, которые знал: и «Конницу Буденного», и «Юного барабанщика», и пионерскую «Картошку», только бы летчику легче было переносить мучения плена.

На следующий день на реке собралась целая ватага мальчишек. Они спускались на лыжах с береговой кручи, карабкались на гору и снова стремглав неслись вниз. Потом как бы невзначай, подобравшись ближе к баньке, хором затягивали:

 
Три танкиста, три веселых друга -
Экипаж машины боевой…
 

Кончался один куплет, ребята громко и смело начинали другой:

 
Мчались танки, ветер поднимая,
Наступала грозная броня…
 

Часового, который был так приветлив с Павкой, не было. У баньки расхаживал здоровенный детина. Он хмуро посматривал на мальчишек, но ребячий маневр так и не разгадал.

А между тем кто-то предложил:

– Давайте авиационную, а?

Борька начал:

 
В облаках, верша полет,
Снаряды рвутся с диким воем,
Смотри внимательно, пилот,
На землю, взрыхленную боем.
 

И все дружно подхватили:

 
Пропеллер, громче песню пой!
Неси распластанные крылья!
За вечный мир в последний бой
Летит стальная эскадрилья.
 

Только поздно вечером ребята разъехались по домам.

Назавтра они вновь отправились на лыжах к реке. Впереди шел Борька, за ним лихо скользил на маленьких, сделанных из бочечной клепки лыжах Павка, а за ними вся ватага мальчишек. Но возле баньки часового уже не было. Дверь распахнута настежь. Смутная тревога охватила мальчишек.

На пороге баньки показалась бабка Аксинья. Она веником выметала сор. Ребята подбежали к ней.

– Где летчик? – сорвавшимся голосом спросил Борька.

Бабка Аксинья строго посмотрела на мальчишек. Тихо проговорила:

– Расстреляли сегодня ночью… Отмаялся, сердешный… Всю стену исписал…

Борька осторожно вошел в баньку. За ним потянулись товарищи. На прокопченной стене они прочли нацарапанные чем-то острым слова: «Спасибо, мальчишки, за песни. Живите в мире и дружбе. Да здравствует Родина!»