Текст книги "Голова Медузы
Избранные рассказы. Том 1"
Автор книги: Александр Кондратьев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 10 страниц)
ЭРОТ В ЗАПАДНЕ
В теплое, летнее утро юный Ликон, сын Гнатона, лежал в росистой траве, выжидая, не попадется ли в одну из западней, развешанных им по соседним кустам и деревьям, какая-либо певчая птица. Две его верных собаки хорошо охраняли пасшихся в окрестных зарослях коз.
Вокруг молодого пастуха жужжали дикие пчелы и стрекотали кузнечики. Тихо лепетали под дыханием легкого ветра листья тенистого дуба, в ветвях которого дрались, крича, две желтые иволги…
Растянувшись на своем пастушьем плаще, пригретый солнцем, Ликон мало-помалу задремал.
Незримо пролетавший над отроком бог сновидений бросил в него горсть маковых лепестков из яркоцветного венка на своих черных кудрях.
И первый же из лепестков, опустясь на золотистые ресницы юного пастуха, принял вид звонко смеющейся Клеаристы, не обращавшей доселе на отрока никакого внимания.
Ликон улыбался во сне… Внезапный стук западни заставил его подняться на ноги и взглянуть туда, откуда послышался шум. В клетке, повешенной среди ветвей молодого дубка, кто-то, трепеща крыльями, прыгал и бился.
К изумлению своему, сын Гнатона, подойдя ближе, увидел, что в западню попалась не птица, а красивый ребенок, ростом с новорожденного и с крыльями белого голубя на розовой спинке.
Увидя подошедшего отрока, крошка, сердясь, запрыгал в клетке, и, хватаясь за решетку ее, требовал, чтобы Ликон тотчас же его отпустил.
– Если ты не откроешь сейчас же мне дверцы, я пущу в тебя стрелой из этого лука!
И, достав из висевшего у него с левого бока колчана острую стрелу, малютка стал натягивать свой крошечный лук.
Сообразив, что такая стрела может ужалить больнее всякой осы, Ликон закричал пленнику, чтобы тот в него не стрелял.
– Иначе я убегу, и некому будет тебя отпустить на свободу, – прибавил пастух в качестве довода.
И ребенок с крыльями за спиною перестал тогда угрожать и начал слезно просить, чтобы отрок выпустил его из клетки.
– Как ты попал в мою западню? – спросил малютку сын Гнатона, – верно ты хотел утащить смоквы, которые там служат приманкой?
– Нет, в клетку впорхнула бабочка. Я хотел ее изловить и влетел вслед за нею. Тогда клетка внезапно захлопнулась, а бабочка исчезла между тростинок решетки. Отопри мне дверцу, о мальчик! Я сын пенорожденной Киприды, зовусь Эротом, и сами великие боги боятся моих золотых отточенных стрел. Даже Зевс трепещет, чтобы я не обратил его в лебедя или быка.
– Если ты такой страшный колдун, то я боюсь тебя выпускать. Мне, как и Зевсу, страшно, чтобы ты не обратил меня в птицу или животное. Поклянись, что ты не причинишь мне вреда волшебством и не ранишь меня своею стрелою.
– Клянусь тебе в этом серпом бессмертного Крона, только отпусти меня поскорее! Мне надо поспеть во дворец самого царя олимпийцев. Я оставил там игральные кости и боюсь, что виночерпий отца богов, Ганимед, отыщет их без меня и присвоит….
Ликон немедленно открыл дверь западни, и малютка Эрот стремительно выпорхнул оттуда.
Перелетев на соседнюю ветку, он расправил свои немного примятые крылышки, и недовольно взглянул на пастуха.
– Прощай, – сказал он, улетая, – никогда тебя не коснется моя золотая стрела и никогда ты меня не увидишь, хотя, быть может, сам пожалеешь об этом…
Едва Ликон успел вернуться к месту, где спал, и вновь лечь на свой плащ из овчины, он услышал чей-то незнакомый голос, звуки которого были несказанно приятны.
– Боги и люди! Не видел ли кто моего сына Эрота, нагого малютку с золотыми кудрями, крылатого и вооруженного луком? Он, провинившись, убежал у меня. Тому, кто мне укажет, где он, я подарю бессмертный мой поцелуй, а кто мне его, схватив, приведет, получит такую награду, которой позавидуют сами олимпийские боги! Если беглец упросил кого-либо спрятать его, пусть не надеется на обещанья коварного бога. Неблагодарный, он отплатит неисцелимою раной своей беспощадной стрелы…
С этими словами на поляну вышла богиня, в которой Ликон, не сомневаясь, узнал Афродиту. Олимпиянка была так стройна и прекрасна, как только могут быть бессмертные жены.
Тело ее казалось ослепительно белым; волосы были золотисты, как медь, а уста, как лепестки розово-алых цветов олеандра. Стан богини охватывал чеканный затейливый пояс.
Увидя Ликона, Афродита обратилась к нему:
– Отрок, ты не видел Эрота?
– Видел, богиня. Он попался мне в западню, и я его только что выпустил оттуда.
– Ах, зачем ты его отпустил?!
– Я не знал, что ты этого не желаешь, богиня… И, притом, малютка мне угрожал своим луком.
– Куда он полетел?
– Он торопился на Олимп и боялся, что виночерпий царя богов, Ганимед, утащит его игральные кости.
– Хотя я недовольна тем, что ты его отпустил, но все-таки сдержу свое слово и поцелую тебя. Подойти ко мне, отрок!
И богиня, склонясь, откинула каштаново-темные кудри пастуха и поцеловала его в лоб, загорелый от солнца.
– Того, кто получил от меня поцелуй, будут стремиться поцеловать многие девы и женщины. Будь счастлив, отрок, – пожелала она простершемуся в ногах у нее сыну Гнатона.
Когда, дрожа от волнения, юный пастух поднялся на ноги, около него не было никого. Даже покрытая росою трава на полянке была не примята, так что на миг он даже подумал, что все бывшее с ним он видел во сне…
Оба бессмертных сдержали свое обещание. Покорные воле Киприды девы и женщины, едва завидя Гнатонова сына, прониклись к нему неодолимым влечением.
Шаловливая хохотунья Клеариста первая прибежала к Ликону, подарила ему овечку и всячески старалась показать, что молодой пастушок очень ей нравится. Горожанка Продика зазвала его к себе, угостила вином и, умащивая отроку кудри, объяснилась ему в страстной любви. Точно так же поступали и другие…
Но и Эрот сдержал свое слово.
Ни разу сердце Ликона не почувствовало сладостной боли от золотой острой стрелы сына Киприды. Напрасно весело улыбалась ему Клеариста. Сын Гнатона смотрел на ее пылью покрытые загрубевшие ноги, загорелую шею и растрепавшиеся жесткие волосы, и ему вспомнились розоватые персты на безупречных ногах пафосской богини, белизна ее тела и золото коснувшихся некогда его лица душистых мягких кудрей.
Когда тянулась к нему с поцелуем пышнотелая Продика, пастуху кидались в глаза недостатки ее зубов, искусственная краска лица и чересчур толстые бедра.
И отстранив резко рукой плачущую женщину, он уходил к своему стаду еще более грустный, чем она.
И ни к кому не загорался любовью…
Горе тому, кого избегли стрелы Эрота!
Но еще несчастнее он, если его поцеловала богиня любви.
ДРЕВНЕЕ ПРЕДАНИЕ
Три храма посвящены Афродите в карийском городе Книде. В одном из них, том самом, где ее почитают под именем Эвплонии – Дающей доброе плавание – знаменитом изваяньем Богини работы самого Праксителя, случилось некогда необычайное дело.
Некий молодой человек, родившийся, если верить историкам, в Акарнании, ежедневно стал являться за храмовую ограду и приносить к ногам Афродиты много даров. Целые часы проводил он в священной роще за первой стеной, не обращая внимания на зазыванья гиеродул и вырезая украдкой на светлой коре миртов и стройных платанов имя или символ Богини. Порою его видели среди приносящих жертву или в немом благоговении созерцавшим превосходное изваяние Праксителя.
Благодаря щедрым приношениям Эвплойе, в том числе серебряному треножнику с искусным изображением ласкающих друг друга грифонов и египетских сфинксов, как жрецы, так и служительницы храма относились к молодому человеку радушно. Ему позволялось даже являться на поклонение Пенорожденной раньше, чем толпе остальных богомольцев, и, как раскрыло потом следствие, его видели у входа в святилище во время совершения обряда утреннего омовения Богини.
К молодому акарнанцу так привыкли, что не обращали внимания на некоторые его странности, вроде бросания в помещении храма игральных костей или громкого восторженного шепота, в котором выливались его пылкие чувства к матери Эроса. Кости же он бросал, как бы гадая об исполнении какого-то задуманного им предприятия, и весьма радовался, выкинув знаки Богини.
Вероятно, злые демоны овладели умом и духом молодого человека, так как он не удовольствовался поклонением изображенью Киприды, но преступил за грань благоговейного почтения к ней, и был за то справедливо наказан.
Однажды утром явившиеся для уборки прислужницы храма, отдернув завесу святилища, застали молодого безумца у самой Праксителевой статуи, которую он, забыв всякое уважение к святыне, дерзостно обнимал. Платье и волосы преступника были в большом беспорядке; он громко произносил самые необузданные выражения страсти и, казалось, не замечал ни криков негодования пришедших в смятение служительниц храма и гиеродул, ни появившейся в дверях вооруженной копьями стражи. Когда пришел, наконец, верховный жрец, и по его прикзанию безумца повлекли из святилища, преступник неоднократно пытался вырваться из рук его тащивших людей, чтобы еще раз обнять изваяние.
Несмотря на явное помрачение рассудка, виновный был приведен пред лицо долженствовавших его судить жрецов и архонтов. Судьи взглянули на совершенное им преступление строго, и молодой акарнанец, осмелившийся оскорбить прикосновением священную статую, приговорен был к смерти под ударами бичей, а имущество его – к отобранию и храмовую казну.
Во время пытки, которой подвергли подсудимого с целью узнать вдохновителей преступления и его сообщников, акарнанец рассказал много невероятных вещей, порою прямо противоречащих религиозным преданиям и вполне могших доказать его безумие, если бы священный совет заранее не обрек его смерти.
Подсудимый признался в своей кощунственной страсти к богине. Рассказал будто менее чем за два месяца до преступления Афродита явилась ему во сне и обещала обладанье собою. Для этого ему надобно было в течение сорока дней по нескольку часов пребывать вблизи наиболее похожего ее изображения и всеми силами воли ее призывать, а затем, свершив над собой обряд очищения морскою водою, проникнуть на ночь в святилище, куда в том же сне обещала ему явиться Богиня…
При допросе выяснилась также виновность одной из прислужниц, с вечера запиравшей ворота внутренней ограды. Эта женщина дозволила себя подкупить и дала молодому безумцу возможность проникнуть ночью в святилище, будто бы для получения пророческого сна. Сама же она, по собственным словам, беспросыпно спала в близлежащем притворе притворе и ничего не видала и не слыхала.
Прислужница в тот же день подвергнута была сперва пытке каленым железом и, когда эта пытка ничего нового не принесла, – казни чрез удушение.
О своих отношениях к Богине акарнанец повествовал пространно и с преступным бесстыдством. Он говорил, будто от Праксителевой статуи отделился обитавший в ней, как то утверждают египтяне, божественный дух; будто дух этот принял уплотненную сущность и вел себя по отношению к нему как страстно влюбленная женщина.
Члены священного совета, вняв показанию одной из служительниц храма, видевшей поутру как молодой человек обнимал самую статую, не придали веры словам подсудимого, хотя тот и клялся, что богиня не только ласкала его, но и рассказала ему многое про себя и прочих богов. Хотя все данные под пыткой показания преступника были, несомненно, ложны, тем не менее иерофант-председатель суда делал вид, что им верит, выспрашивал о подробностях и отдал распоряжение тут же находившемуся писцу-логотахиграфу их записать.
По этой записи, тайно извлеченной из храмовых запретных архивов, и излагаются здесь речи явившейся акарнанцу богини и все происходившее, по его словам, в ту ночь в святилище храма.
– «Я лежал ниц перед изваянием, отцы-судьи, и почувствовал вдруг чей-то взор у себя на затылке. Приподняв голову, я увидел, что от освещенного луной мрамора отделяется подобие тумана или белого пара. Постепенно сгущаясь, туман этот образовал собой очертания божественно-прекрасного женского тела, стоявшего в том же положении, как и Праксителево изваяние. Страх и восторг так овладели мною, что я не мог промолвить ни единого слова и лишь простер к видению руки.
– „Встань“, – услышал я голос: „думай, что пред тобой не богиня, а давно тобой любимая дева, тайно пришедшая к тебе в сумраке ночи, когда спят люди, а боги заняты каждый своими делами. Не бойся меня. Твое сорокадневное воздержание и непрестанные мольбы привлекли к тебе мои благосклонные взоры. Все реже и реже встречается здесь, на омываемой зелеными волнами земле, любовь, в которой люди могли когда-то спорить с бессмертными…“
Исполнившись смелости, я подполз и поцеловал розоватые пальцы богини на ее стройных ногах… Клянусь Ахероном и тенью отца, который меня на его берегах ожидает, что под губами моими почувствовал я не пар и не жесткий мрамор, а лепесткам нежных роз подобное тело.
– „Подымись, обними стан мой, ибо давно не испытывал он влюбленных объятий“, снова услышал я голос богини в то время, как две ее легких руки легли на плечи мне и обвили шею.
Радость наполнила душу мою, и в то время как я, подымаясь, скользил дрожащей рукой по ее безупречному телу, в моей голове пронеслась крылатая мысль: „я счастлив, как бог, как те бессмертные боги, которые раньше меня любили ее“…
Дальше не думал я ни о чем, отцы-судьи. Богиня, хотя вы и не верите мне, все-таки любила меня, и казнь, которую вы мне готовите, не страшна для того, кто полон нездешнею радостью.
Помню и ласки, которые мне расточала та, пред кем преклоняются боги и люди, возлежа возле меня на разостланном мною плаще.
Осмотрите гиматий мой, высокие судьи. От ткани его до сих пор исходит благоухание роз…
Помню также речи, которые она шептала, склонясь надо мною, распростертым в любовном бессилии:
– „Как слабы вы, люди, и как нежна ваша любовь! Нежность – это то, чего нет у бессмертных богов, которые всегда жестоки в страсти своей и любви…
Мне вспоминается день, когда родилась я из пены морской, оплодотворенной кровью низверженного небесного бога. Этот день был днем победы восставших против него сыновей. Лишив власти своего старца-отца, они плясали в безумном веселье, все кроме Океана, который обнимал, содрогаясь от ужаса, мать свою Гею… Едва я вышла из волн родного мне моря, навстречу мне попался торжествовавший победу Крон. Откинув свой запачканный отчею кровью изогнутый серп, как зверь бросился на меня этот преступный отпрыск Урана и насильно заставил быть своею наложницей. От него родила я Пофа и Эроса, унаследовавших крылья отца. Кроме меня необузданный бог соединился также с Дионой, которую финикияне называют Белит и Реей, почитаемой в Иоппее, а кроме того и с другими титанидами. Я была счастлива, когда он ради них оставил меня…
К борьбе, возникшей затем у Крона и прочих титанов с восставшими против них Зевсом, Гадесом и Посейдоном, я была безучастна. Победив отца и воцарясь на Олимпе, Зевс, по требованию ревновавшей его ко мне сестры своей Геры, отдал меня, с согласия прочих богов, своему покрытому копотью сыну Гефесту. Это любимое детище обутой в золото Геры всегда было мне неприятно, и я мстила ему, деля ложе со многими другими богами. Когда же он, мучимый ревностью, застал меня однажды с Аресом, я велела жестокому как и отец его Эросу внушить хромоногому сыну волоокой богини несчастную страсть к Афине-Палладе. Плодом этой страсти был тайно воспитанный мудрой божественной полудевицею бог Эрехфей… Зевсу и его белорукой жене я отомстила, постоянно внушая Кронову сыну пылкое чувство то к той, то к другой грязной дикарке, которых он, ослепленный властью, моей, считал прекраснее гладко причесанной Геры. Ради внушенной мною любви царь богов не раз принужден был становиться быком, так же как его украшенный темною гривой брат Посейдон – морским конем или бараном.
Ставший царем подземного мира Гадес был много наказан за обиду мою тем, что женился на Персефоне. Эта богиня принесла ему много несчастья…
Но бессмертные боги скоро узнали о моих тайных делах и в свою очередь мстили мне, как могли. Едва удавалось мне полюбить кого-либо из смертных, олимпийцы тотчас же умерщвляли его. Обратившись вепрем Арест убил Адониса, аргонавт Бутэс умер в объятьях моих, благочестивый Анхиз был поражен преждевременной старостью…
И тебе также грозит, возлюбленный мой, их бессмертная зависть, и ты должен заплатить будешь жизнью за сладость объятий моих“, говорила она…
Да, высокие судьи, я знал, что меня ожидает, и не хотел покидать храма Киприды и ее божественных ласк до наступления рассвета, когда она ушла от меня, погруженного в сон… Когда я очнулся, богини уже не было возле, но я не хотел уходить, не прикоснувшись к прекрасному камню, из которого вышел его бессмертный двойник. В этот миг вошли прислужницы храма… Вот и все, священные судьи»…
До конца остававшийся верным своему нечестивому измышлению преступник умер, как было постановлено, под ударами бичей.
Сама богиня свидетельствовала о лживости рассказа его, так как до сих пор показывают богомольцам темные пятна на паросском мраморе изваяния в тех местах, где осмелился прикоснуться к нему пораженный безумием акарнанец.
ЦИРЦЕЯ
Реставрация мифа
– Сын мой, – сказала царица острова Эи, чародейка Цирцея, высокому смуглому юноше с лицом хищной птицы, – ты уже вырос и возмужал. Пора тебе навестить отца своего, Одиссея. Некогда он прогостил у меня целый год и, уезжая, клялся, что вернется обратно. Свези ему, Телегон, вытканный много плащ и напомни о неисполненном обещании.
С этими словами Цирцея встряхнула уже готовую пеструю ткань с изображениями диковинных зверей, птиц и растений.
– Мать и царица моя, – отвечал, любуясь узорным плащом, Телегон, – давно самому хотелось мне попросить у тебя дозволения повидаться с отцом, но я не смел, боясь тебя прогневить; теперь же с радостью направлю я путь в ту сторону, куда ты мне велишь.
– Завтра утром ты наденешь чистый хитон, а нимфы принесут в твою лодку вина, хлеба и мяса. Дельфины тебя отвезут к берегам каменистой Итаки, которою правит твой славный отец. Возьми с собой этот меч. По серебряной рукоятке его узнает тебя Одиссей. В день нашей первой с ним встречи он хотел меня этим мечом заколоть. Передай твоему отцу, что я хочу показать ему дочь, Кассифону, которой он еще не видал… Привези мне царя Итаки, даже если бы ты застал его больным или близким к смерти. У меня найдутся средства вернуть его к жизни… Ступай!…
На другое утро Телегон взял свое копье с острым шипом морского ежа на конце, повесил через плечо данный матерью меч, попрощался с сестрой и, не смея беспокоить запятой варкою волшебного зелья Цирцеи, отправился в путь. Шесть пар темных дельфинов, неустанно ныряя в волнах, повлекли его лодку в туманную даль мимо там и сям встававших из моря пепельно-лиловых очертаний далеких островов.
К вечеру следующего дня сын чародейки был уже в виду окруженных шипящею пеною белых скал известковой Итаки. Войдя в небольшой спокойный залив, Телегон вытащил на берег лодку и спрятал ее в густых зарослях ивы. Дельфинов он отпустил, приказав им немедленно явиться на свист. Вскинув затем на плечи небольшую котомку и опираясь на копье, юноша взобрался по узкой тропинке на крутой откос скалистого берега и пошел наугад в сторону, противоположную морю.
Телегон долго брел в сгустившейся тьме вдоль пустынных полей и попадавшихся по временам оливковых рощ. Высокая каменная стена преградила дорогу молодому герою, но он, со звериною ловкостью, взобрался наверх и, спрыгнув затем на землю, очутился в плодовом саду большого загородного дома. Выбрав удобное место в кустах, сын Цирцеи свернулся клубком и мирно заснул…
Его разбудил сильный удар ноги, направленный в спину. Обходившие утром фруктовые деревья рабы хотели связать забравшегося за ограду бродягу, но тот выхватил меч и, положив, ударом в живот, одного из них среди гряд виноградника, остальных обратил в дикое бегство.
На крики рабов из маленькой калитки внутренней ограды выскочил широкоплечий, с седеющими редкими волосами, человек в расшитом хитоне. В руках у него был длинный жезл, которым он замахнулся на Телегона. Молодому герою показалось, что его противник вооружен тоже копьем, а потому он немедля метнул с силой свое. Проколотый насквозь острым шипом широкоплечий человек в хитоне свалился, а стоявшие за его спиною рабы с громкими воплями кинулись прочь. Как хищный барс, прыгнул к упавшему навзничь врагу Телегон и, желая прикончить его, занес подаренный матерью меч. Но едва раненый заметил сверкнувшее над ним лезвие, левой рукою он неожиданно сжал Телегонову правую руку так сильно, что тот не мог ею двинуть.
– Юноша, кто ты и откуда у тебя этот меч? – неожиданно спросил поверженный враг.
– Зовут меня Телегон, а меч дала мне моя мать, вечно прекрасная нимфа Цирцея; ей оставил его, уезжая, отец мой, герой Одиссей, царь вашего острова, – ответил, пытаясь вырвать руку свою сын чародейки.
– Одиссей пред тобою, мой сын… Копье, конечно, отравлено?
– Да… Неужели я убил отца?!… – воскликнул, выпуская из пальцев меч, Телегон. – Горе мне! Что скажет теперь пославшая меня к тебе мать?!
– Торопись передать мне ее поручение, сын мой.
– Она просила, отец, напомнить тебе о клятве ее навестить… Привези мне Одиссея, – говорила она, – хотя бы он был на одре болезни или даже при смерти…
– Боюсь, что ты не довезешь меня, сын мой… Остановись, Телемак! – обратился раненый царь к прибежавшему с мечом в руках русокудрому молодому герою – Это твой брат, Телегон. Не узнав отца, он нечаянно ранил меня своим острым копьем, – произнес, обливаясь кровью, Одиссей.
Повинуясь отцу, Телемак бросил занесенное над братом оружие и стал поднимать Одиссея. Обступившие своего господина рабы не знали, помогать ли переносить его в дом, или бежать звать на помощь.
В калитке показалось несколько женщин, и одна из них, рослая и облеченная в ярко-белую ткань, с раздирающим воплем бросилась к ногам Одиссея.
– Не мсти ему, Телемак, за мою смерть, – с трудом произнес, обращаясь к старшему сыну, слабеющий царь. – Я чувствую, что скоро умру. Почитай мать и не давай ее обижать своей Навзикае… Не плачь, Пенелопа, – добавил герой, обращаясь к верной жене.
– Ты не умрешь, мой отец! Мать приказала мне, расставаясь, привезти тебя, даже если бы ты умирал. «У меня найдутся средства вернуть его к жизни», говорила она.
– Попробуй… Сын мой, – вновь обратился Одиссей к вынимавшему осторожно из раны копье Телемаку, – немедля пошли в город и прикажи приготовить корабль с двумя сменами сильных гребцов. Отвези меня, пока не поздно, на Эю, к нимфе Цирцее, которая может меня исцелить.
– Я поеду с тобой, Одиссей! – воскликнула Пенелопа. – Не покидай меня здесь! Сейчас же я приготовлю запасы в дорогу.
– Не надо корабля, – сумрачно произнес Телегон. – Моя ладья может вместить четверых, а дельфины Цирцеи свезут нас быстрее, чем ваши две смены гребцов.
– Где твоя лодка? – обратился к младшему брату Телемак.
– Там. – И Телегон рукою показал направление. – В небольшом заливе, с высокими берегами, поросшими ивой.
– Вероятно, у Крутых спусков. Не трать понапрасну времени. Это бесполезно, – прошептал Одиссей, обращаясь к заговаривавшему кровь на ране Телемаку. – Распорядись, чтобы меня немедля снесли на Лаэртовых носилках в ладью Телегона…
И немного спустя, в сопровождении толпы народа, несколько дюжих рабов торопливо несли вдоль желтевших полей накрытого широкополой соломенной шляпой, тяжело вздыхавшего на золоченых носилках царя Итаки. Слева от носилок шел черноволосый, в бабку свою Гекату, Телегон, а справа – светлокудрявый, с голубыми глазами Пенелопы, Телемак. У обоих через плечо висели мечи.
На полдороге от цели пути их нагнала на колеснице, запряженной белыми мулами, в накинутом поверх белого пеплоса пурпуровом царском плаще жена Одиссея.
Опустясь по крутому откосу, рабы и домочадцы царя помогли его детям вытащить и подвести к удобному месту ладью Телегона. Поставив на корме и в носовой ее части кувшины с водой и съестные припасы, они постлали на дно овечьи мягкие шкуры, накрыли их чистою тканью и уложили стонавшего от боли Одиссея. Телегон поместился на носу, а Телемак с Пенелопой на корме. Влезшие в воду рабы вывели тяжело нагруженную лодку на глубокое место.
Телегон бросил в воду концы прикрепленных к резному носу с изображением лотоса длинных веревок и свистнул в висевшую у него на шее пеструю раковину. Провожавшие своего царя жители Итаки видели только, как неподалеку от берега заплескалось, играя, стадо дельфинов, а следом за тем ладья Телегона, колыхаясь на шипящих пеной волнах неожиданно поплыла все быстрей и быстрей в открытое море…
Холодные брызги обдавали пурпур плаща, в который куталась много лет не плававшая по морю, пораженная горем царственная Пенелопа. Сидевший возле нее Телемак то думал о стрясшейся над их семьею беде, то соображал, захлестнет или нет волна внутренность судна. Телегон свистом своим то ускорял, то умерял быстроту бешено мчавших ладью дельфинов Цирцеи. Морской ветер дул ему прямо в лицо, развевая по сторонам длинные пряди черных волос.
Один Одиссей лежал неподвижно, до бороды накрытый своею сидонскою мантией. Глаза царя Итаки были закрыты; лицо неестественно бледно. Он не слышал ропота разбивавшихся около борта пенистых волн и не чувствовал ни запаха моря, ни соленого вкуса брызг, попадавших ему на побелевшие губы.
Заметив, что отец уже мертв, Телемак молча накрыл ему лицо взятым с собою продолговатым и чистым белым холстом.
* * *
На поросшем старыми соснами черном утесе своего лесистого острова неподвижно сидела чародейка Цирцея. Опустив голову на розоватые ладони подпертых коленями рук и распустив воспетые когда-то Орфеем, подобные лучам солнца, огненно-рыжие волосы, дочь Гелиоса устремляла в фиолетово-синюю даль взоры своих черных нечеловечески сверкающих глаз. Волшебница нимфа нетерпеливо ждала возвращения сына, посланного ею к царю каменистой Итаки. Пятнадцать зим пролетело, с тех пор как Одиссей покинул Цирцею после целого года пребыванья у ней. Разбросанные перед царицей гадательные кости расположились в таком прихотливом порядке, что никак нельзя было разобраться, сдержит или нет герой данное им когда-то обещание снова приехать на лесистую Эю.
Немало любовников перебывало у чародейки на этом острове, с тех пор как золотистые кони отца перевезли ее туда из холодной Сарматии. Даже сам бранелюбивый олимпиец Арес, опоенный волшебными соками трав, подолгу забывал у Цирцеи о кровопролитных битвах своих. Но никто из деливших ложе царицы не вспоминался ей так часто, как побочный сын Сизифа, Улисс-Одиссей.
Черные глаза божественной нимфы жадно впивались в морскую даль, ища в ней изогнутой ладьи Телегона.
«Сердце говорит мне, что я кого-то скоро увижу. Но вот уже близится вечер, а сына все еще нет», – думала Цирцея, полная тоски ожидания и дразнящих мечту воспоминаний о прошлом.
Наконец, вдали показалась темная точка.
– Это он! – воскликнула, вглядевшись в нее, дочь Гелиоса. Точка стала расти и, наконец, обратилась в ладью, которую везла стая прыгавших резво дельфинов. В ладье сидело трое, а когда пловцы вошли в скрытую поблизости между утесов бухту, Цирцея разглядела в надвигавшемся сумраке и четвертого путника, распростертого неподвижно на дне. Привязав лодку, двое мужчин, из которых один был Телегон, подняли лежавшего и, в сопровождении бывшей с ними высокой женщины в пурпуровой хлене, узкой тропинкою стали подыматься наверх.
Взглянув в лицо Телегонова спутника, Цирцея простерла к нему свои белые руки и с радостным криком: «Одиссей!» бросилась навстречу. Но ее сын неожиданно остановил чародейку словами:
– Мать, ты ошиблась. Одиссей – тот, кого мы несем, а это – мой брат Телемак.
– Как ты похож на отца, о герой! Но что случилось с моим Одиссеем?! – взволнованным голосом спросила дочь Гелиоса.
– Мой муж, царь Одиссей, – выступила дотоле сзади стоявшая женщина, – заколот сыном твоим; не знаю, кто ты: богиня или смертная женщина. Муж ничего никогда не рассказывал мне о тебе.
– Будь моей гостьей, царица!… Но покажите мне Одиссея! – потребовала Цирцея.
Телемак и несвязно оправдывавшийся Телегон опустили на землю одеяло из овчины, на котором лежал их отец, а Пенелопа приподняла белую тонкую ткань, покрывавшую лицо ее мужа.
Цирцея увидела бледные, с застывшим на них выраженьем страдания, черты когда-то любимого ею героя. Глубокая жалость проникла в сердце волшебницы.
– Он мертв, – произнесла она. – Недаром внутренности жертв сулили мне горе и смерть вместе с чьим-то прибытием… Но не следует еще раздирать сердца печалью… Телегон, веди гостей в дом и позаботься о том, чтобы они остались довольны пищей и ложем. Ко мне же пришли нимфу Альс. Пусть она сюда поспешит с маленькою золотою шкатулкой, что стоит в нише возле постели моей. Я же останусь здесь, и, если душа героя не переступила еще пределов Аида, я призову ее обратно в тело силою своих заклинаний.
И когда Пенелопа с Телемаком, дивясь встречавшим их ручным медведям и львам, ушли в сопровождении Телегона, Цирцея, сняв украшенный подвесками металлический пояс со своего стройного стана, подняла руки к потемневшему небу и воззвала к матери своей, царице ночи, Гекате:
«О, Владычица душ, отлетевших от тела! если тобою от Гелиоса рожденная дочь была когда-либо приятна тебе, – исполни просьбу мою: помоги вернуть дух распростертого здесь сына Сизифа в царственное тело его!»
А затем, обнажив холодный труп Одиссея, она, с помощью пришедшей Альс, переложила его на черную землю и, натерев в разных местах пахучими соками трав, стала громким голосом петь заклинания.
Сила их была такова, что появившаяся было на небе луна заволоклась черными тучами, в лесу послышался вой собак, а поднявшийся вокруг в странных очертаниях беловатый туман закачался в такт песне Цирцеи.
Нимфа Альс, стоя поодаль, видела, как слабо белевшее во мраке тело героя зашевелилось под простертыми над ним руками волшебницы. Она слышала затем, как герой простонал:
– Зачем возвращаешь ты душу мою от берегов Ахерона, зачем вновь внедряешь ее в это остывшее тело?
– Оно вновь согреется радостью жизни, – ответила чародейка. – Альс, дай мне мази из склянки зеленого цвета. У него открылась рана, и оттуда выходит отравленная дротиком кровь.
Хотя цвета в темноте различить было нельзя, Альс, знавшая, какая мазь нужна госпоже, подала ей просимую склянку, и открывшаяся рана скоро затянулась под легкими нежными перстами Цирцеи.
– Встань и пойдем! – громким голосом возопила вдруг чародейка.
И, повинуясь приказу ее, поднялся на когда-то крепкие ноги свои и сделал, шатаясь, несколько нетвердых шагов царь Одиссей.
– Альс, накрой его скорее плащом! Подбери потом склянки и поддерживай его с другой стороны! – приказала Цирцея.
