Текст книги "Записки ночного сторожа"

Автор книги: Александр Зиновьев

Сюрпризы

Когда я заскочил на минуту домой (переодеться и что-нибудь съесть), меня там ждал сюрприз: записка от моей бывшей жены, в которой она меня обзывала мерзавцем и требовала свою законную (по ее словам) долю из тех денег, которые я лопатой гребу (по ее словам) на левой халтуре. Иначе она заявит куда следует. Любопытно, откуда она узнала о том, что я подрабатываю? Придется занять и послать. Иначе она житья не даст. Тут ничего не поделаешь. На ее стороне – все гнусные силы этого общества. И нет от них спасения. Но что изменится, если пошлю? Она все равно будет везде вопить, что я ее граблю, скрывая тысячи и посылая ей (изредка, как она всем твердит) копейки. О дочери я уже не думаю совсем. Меня отучили от нее общими усилиями: бывшая жена, теща, моя мать и другие их добровольные помощники. Каждый по-своему. Каждое свидание с дочерью мне приходилось добывать с боем. А они настраивали ее все время так, будто отец – закоренелый мерзавец, и она уже не проявляет желания видеть меня. В чем дело? Что происходит? Зачем это им нужно? Наша семья развалилась не по моей вине. И я наказан. Месть за свою неудавшуюся жизнь? За то, что не я, а она встала на путь измены? За то, что не я, а она проявила инициативу развода? За то, что я ушел, оставив ей абсолютно все, что мы нажили вместе: квартиру, мебель, посуду, всякое барахло? Чем больше я отдавал и чем меньше брал, тем большую ненависть я испытывал с ее стороны к себе. А чему ты удивляешься, собственно говоря? Обнаружил слабость и пиши пропало. Никто так нещадно не бьет слабого, как другой слабый, который чуточку сильнее его. Слабый всегда страдает. Надо быть очень сильным, чтобы прожить жизнь в качестве слабого.

Интеллигенция

В Ибанске слово «гнилой» настолько прочно срослось со словом «интеллигент», что одно без другого в принципе не мыслимо. Когда ибанец слышит слово «интеллигент», то он тут же присоединяет слово «гнилой» и удовлетворенно усмехается, ибо в Ибанске гнилым может быть только интеллигент. Не мясо, не картошка… И уж конечно не руководство. И тем более не он, рядовой трудящийся ибанец. А именно интеллигент. Когда же ибанец слышит слово «гнилой», он тут же присоединяет слово «интеллигент» и удовлетворенно усмехается. Если уж интеллигент, то непременно гнилой. Это – аксиома. Это доказано всем ходом… Тем более сами классики… Единственно, чего не знают ибанцы, так это что такое интеллигент. Хороший ибанец себя интеллигентом не считает. А остальные не сознаются в этом.

В самом деле, говорит Физик, что такое интеллигент. Я, например, интеллигент или нет? А ты? Что такое интеллигенция в конце концов?!… Ты задеваешь в высшей степени интересный вопрос, говорит Кандидат. Мы – языковая цивилизация. Сказать так – сказать нечто большее, чем признать важность языка. Привычные выражения, которые обычно фигурировали в суждениях на социальные темы, утратили смысл. Причин тому много. Две из них назову как важнейшие: изменился предмет суждений и изменился строй нашей духовной жизни. Вторая причина имеет силу независимо от первой. Я имею в виду здесь, в частности, влияние развития науки на языковую практику вообще. Выработка нового языкового аппарата, который позволил бы более или менее адекватно обсуждать проблемы нашей общественной жизни, предполагает какой-то минимум научности в анализе самой этой жизни. Мы такого языка не имеем, и потому треплемся впустую. Общество само всеми силами (идеология, пропаганда, образование, карательные акции и т. п.) препятствует выработке такого языка. И преуспевает в этом. Оно не заинтересовано думать о себе самом правдиво и откровенно. Что такое интеллигенция? Старые представления: врач – интеллигент, учитель – интеллигент, инженер, писатель, даже телеграфист и т. п. А теперь? Работник умственного труда? Большинство ибанцев таковы. Сколько у нас писателей, учителей, врачей, министров, инженеров, ученых… Надо различать: интеллигенцию как определенную социальную роль и как определенный социальный слой. В разное время роль интеллигенции могут выполнить различные социальные группы, или эти группы по преимуществу поставляют лиц на роль интеллигентов. Так что надо установить, в чем состоит эта социальная роль, которую можно назвать словом «интеллигенция» (или каким-то другим; лучше другим во избежание путаницы и спекуляций), и из каких групп общества главным образом выходят люди, играющие эту роль. Естественно, от характера этой роли зависит и то, кто ее реализует. Если эта роль связана с достаточно высоким уровнем интеллектуальности, то естественно ожидать, что выполнять ее будут люди с профессионально развитым интеллектом. Если она связана с риском, с болением за страждущих и т. п., то на эту роль вряд ли пойдут карьеристы, благополучные и т. п. Это очевидно. Как я уже говорил, общество в лице какой-то части своих членов может начать думать само о себе правдиво, беспощадно-откровенно. Если появились люди, которые сделали это главным делом своей жизни, если число их стало достаточно большим, если они вступили друг с другом в контакты и образовали связный слой, если этот слой стал воспроизводиться обществом во времени, появились преемственность, традиция и т. п., то можно сказать, что появилась особая социальная группа, реализующая правдивое самосознание и совесть общества. Как ее назвать? Это – деятели культуры. Но особого рода. Иногда под интеллигенцией имеют в виду именно эту группу. В Ибанске такой группы нет, нет социальной ткани (слоя, сети и т. п.) такого рода. Иногда назревают жалкие попытки создать ее. Но они быстро ликвидируются. И дело тут не только в том, что власти принимают меры против нее. Дело главным образом в том, что в условиях жизни ибанского общества нет ничего такого, что порождало бы такую социальную ткань, воспроизводило ее и нуждалось в ней.

Речь Кандидата произвела на нас сильное впечатление. Ого, сказал Физик, Ты, никак, в социологию ударился. Какая там социология, сказал Кандидат. Я вам кратко пересказал кусок из статьи Двурушника о ибанской интеллигенции.

Эпизод из жизни интеллигента

Он тормозами заскрипел. Я еле отскочить успел.

– Ба! Как дела?!

– Дела идут.

– Ну, как живешь?!

– Как все живут.

– Куда направил свой маршрут?

– Картошку за углом дают.

– Картошка?!!… Чушь!… В твои года!!!.. С твоим дипломом!!… Ерунда!…

В очередях – ну что за жизнь!!… Борися, брат! Крепись! Держись!!

Он речь сказал. А я смолчал. Плечами я пожал. В машине черной он умчал. Я – пеший пошагал. Умчался судьбы он вершить. А я – картошки раздобыть. Умчался речи он читать. А я – в очередях торчать. И вот стою в толпе старух, Гнилых интеллигентов двух. И в доску пьяный продавец Мораль читает всем, стервец. И я вступить в борьбу решил.

– Приятель, шевелись! Усмешкой он меня прошил.

– Интелихент! Заткнись! Опять стою, смирен и тих. И слышу за спиной.

– Картошки нету из-за них!

– Зажралися икрой!

– В такой ответственный момент!..

– А им насрать! Интелихент!..

– Давно пора их на… гнать!..

– Сажать!…

– Сажать!…

– Сажать!…

– Сажать!…

Легко сказать: борись, держись!… А с кем? И где? И как? Попробуй, с кем-нибудь свяжись. Останешься дурак. Кругом – ответственный момент. А тут – гнилой интеллигент.

Контора

Я уже давно понял, что контора есть ядро и суть ибанской жизни вообще. Не контора суть средство какой-то иной ибанской жизни, а, наоборот, вся прочая ибанская жизнь есть лишь питательная среда, арена и средство жизни конторы. Ибанск в целом можно понять только как неимоверно разросшуюся контору – как контору контор. Я понял также, почему до сих пор никто не докопался до самой сути ибанской жизни – ни оппозиционеры, ни друзья, ни враги. Причина этого не только в том, что психологически трудно признать такое ничтожество, как ибанская контора, в качестве главного действующего лица этого грандиозного спектакля, но также в том, что трудно постичь этого героя в его ничтожном величии или великом ничтожестве. С точки зрения внешнего наблюдателя (а иначе научное наблюдение невозможно!) в конторе не происходит почти ничего, заслуживающего внимания. Чтобы в ней что-то заметить, надо жить в ней натурально, а это исключает возможность научного наблюдения вообще. В конторе, далее, все лежит на поверхности, все и всем известно. И вместе с тем, здесь все скрыто. Как в хорошем детективе: все персонажи налицо, все факты налицо, а кто творит пакости, не известно. Более того, здесь даже известно, кто творит пакости. Здесь секрет что-то другое. Здесь не известно прежде всего то, что следует открыть. Наконец, нет общепринятого точного языка, на котором можно было бы хотя бы начать разговор на эту тему. Я теперь начитался социологических и исторических книжек всякого сорта. И не нашел в них ничего такого, что можно было использовать для этой цели. Кое-что похожее есть. Но начнешь радоваться: нашел, мол! И тут же мысли автора уходят куда-то в сторону, не имеющую никакого значения в моем случае. Или я так и не набрел на то, что мне нужно. Или нужно все начинать сначала, – разрабатывать язык и изобретать свой метод обдумывания.

Чувствую, что писать становится все труднее и труднее. Нужно делать некоторое усилие над собой, чтобы заставить себя написать хотя бы страничку. Раньше этого не было. Очевидно, бессмысленное безделье на работе больше выматывает, чем тяжелый, но разумный труд. Я устал. Зверски устал.

Неврастеник

Погорел я из-за Неврастеника. Но я к нему никаких претензий не имею. Если бы не он, я погорел на чем-нибудь другом. Неврастеник в течение десяти или более лет считался в нашем ИОАНе обычным среднеуспевающим прохвостом. Единственное, чем он выделялся из общей серой массы наших старших сотрудников, это – знание каких-то иностранных языков, которым его знатные родители обучили еще с пеленок. Когда началась либеральная эпоха, Неврастеник завел знакомства с иностранцами. Сам неоднократно бывал за границей. Мы приписали это связям Неврастеника с ООН, – тогда все считали всех стукачами. С одним иностранным журналистом у Неврастеника была даже близкая дружба, которой он очень гордился. И побаивался (он сам мне об этом не раз говорил, – в это время мы частенько пьянствовали в одной компании). А вдруг в ООН его за задницу возьмут за такое знакомство?! А вдруг журналист – стукач?! Они все такие! Иначе же не проживешь. Неврастеник постоянно излагал журналисту всякого рода умные мысли. Но мысли Журналиста вообще не интересовали. Его интересовали факты. Он охотно жрал и пил за счет Неврастеника. Иногда спал с его женой. Иногда – с его любовницей. Но не спешил написать очерк о еще не известной Западу богатой интеллектуальной жизни лучших представителей ибанской интеллигенции. А Неврастеник знал, что он по крайней мере один из них. И продолжал неутомимо наводить тоску на Журналиста, образ мышления которого отличался от образа мышления рядовых ибанских чиновников лишь обратным знаком.

Как-то раз, когда речь шла (как обычно) о судьбах ибанской творческой интеллигенции и было наговорено много критического, обличающего, трагического и т. п., Журналист упомянул имя Неврастеника. Это – талантливый человек, сказал Журналист. Во всяком случае, это – личность. И уж в крайнем случае это – порядочный и интеллигентный человек. Так-то оно так, сказал Болтун. Но вы рискуете нарваться на неожиданности, поскольку ни бельмеса не смыслите в механизмах ибанской жизни и употребляете слова, взятые из неибанского житейского обихода. Вот, скажем, что значит: талантливый человек. Или: личность. Или: порядочный человек. Кто-то сказал, что это всякому известно. Начали выяснять, что именно известно всякому, и запутались. Начался дикий спор, кончившийся тем, что Неврастеника обозвали проходимцем, бездарью, приспособленцем и т. п. А между тем – напрасно. А между тем, сказал Болтун, Неврастеник действительно порядочный человек, талант и личность. Но – в ибанском смысле. И Болтун изложил чисто ибанское понимание этих явлений. Кое-что из речей Болтуна засело в моей памяти.

Но вернусь к Неврастенику. Он все-таки очень любопытная фигура в Ибанске. Отец – крупный чин. Типичный выдвиженец тех времен: три класса церковно-приходский школы, командир дивизии, какая-то академия, директор крупного завода, крупный работник ООН и т. п. Но сыну дал приличное воспитание: музыка, иностранные языки, литература. Поскольку Неврастенику никогда не надо было прилагать усилий ни в чем, он вырос в карьеристской среде абсолютно лишенным карьеристских качеств. Что такое реальная ибанская жизнь, он видел своими глазами с детства в своем доме и в доме других властителей. Одно время отец был начальником спецлагерей, и Неврастеник насмотрелся всего того, о чем потом Правдец написал много толстых книг и потряс все человечество. Народ? Неврастеник видел и народ. И питал к нему полное презрение. В общем, вырос человек, каких в Ибанске в это время наплодилось много: чуточку таланта; острый ядовитый ум; много цинизма; развязность, переходящая в наглость; способность болтать на любые темы; сознание безнаказанности; жажда комфорта, но нежелание трудиться и выслуживаться; готовность на сделки; трусость и нерешительность в серьезных делах; эгоизм и эгоцентризм; непомерное тщеславие; ненависть к подлинно талантливым людям; и при всем при том – желание выглядеть порядочным, смелым и честным человеком. В ибанских условиях такие люди умели выглядеть прилично и чувствовали себя лучшей частью ибанской интеллектуальной среды.

Отцы и дети

 
Топает копытом. Испускает вонь.
Вертит задом сытым офицерский конь.
С красными штанами, статен и красив,
Шевелит усами молодой комдив.
Грозно шашкой машет. Льет по шее пот.
Знай мол, сука, наших. Изрублю в компот.
Так узнай, однако, Тайну, наконец.
Тот лихой рубака – Мой родной отец.
Враг сжимает клещи, грозен и жесток…
Кинув где-то вещи, драпал на восток.
Голод пузо сводит. Десять дней не жрал.
Войска отводит мудрый генерал.
Битвами прославлен. В ордена обут.
Во главе поставлен здесь и после – тут.
Время знать приспело Правду, наконец.
Полководец смелый – Мой родной отец.
Срок прошел суровый. Лозунгам внемля,
Не мычат коровы, не родит земля.
Но зато летает в небе тьма ракет.
Запад потрясает ножками балет.
Критиканов лупит. Уровень поднять
Требует. И учит, как стихи писать.
Вы уж извините.
Каюсь, наконец.
Сей руководитель —
Мой родной отец.
Пронеслась эпоха, воплощая сны.
И живем неплохо мы, его сыны.
Истины черпаем мы не из газет.
Дружно обсираем кафельный клозет.
Заполняй анкету. Хау ду ю ду.
За границу эту как домой иду.
Чистая анкета.
Парень – молодец.
Знаешь ли ты это:
Кто его отец?
Замшевая юбка главный пункт забот.
Борода и трубка. Острый анекдот.
Книжечка оттоля. И с Самим знаком.
И при том на воле греюсь коньяком.
Говорят, эпоха обнажает клык.
Мы и в ней неплохо дожуем шашлык.
Если провинится,
Этакий стервец,
Все ему простится.
Кто его отец?!
 

Жалость

Ты мог бы стать хорошим поэтом, однажды сказал я Неврастенику. Чушь, сказал он. Посадили бы, и дело с концом. И никакой папа не помог бы. Кстати, он и не стал бы помогать. Может быть он прав был. Но ведь и из откладывания его замыслов в конечном счете ничего не вышло. А жаль. Жаль. Я смотрю на нашего работодателя Чина, и его мне тоже жаль. Изо всех нас тоненькими ручейками вытекает и пропадает впустую что-то хорошее. Если бы эти ручейки собрались вместе, какая огромная река таланта получилась бы. А так – все впустую. Когда я эти соображения изложил Физику, он долго ругался и плевался. Ничего из нас не вытекает, кроме гноя, мочи и…, сказал он. И все это собирается в могучий вонючий поток, в котором утонет скоро весь мир. Зря ты так, сказал я. Зла и так много в этом мире. Нужны хотя бы крупицы добра. Физик пожал плечами и ушел в туалет с розовым кафелем. Через секунду мы услыхали его дикие вопли и бросились выяснять, в чем дело. Оказывается, пол в туалете кишел огромными тараканами, которые лезли туда через отдушины. Идея, сказал Кандидат. Надо будет для полноты счастья наловить клопов и заклеить за обои.

Метод мышления

Поскольку я теперь мыслитель, то я обязан отработать подходящим образом свой метод мышления. И тут я вспомнил Шизофреника. Тогда мы все над ним смеялись. Теперь я вдруг понял, что в его бредовых речах было много здравого смысла. И я начал кое-что припоминать, кое-что выдумывать заново.

В ибанском обществе все прозрачно и в то же время все тщательно замаскировано. С одной стороны, видишь, как на твоих глазах совершается гнусность. А с другой стороны, видишь, что она есть благо. И разобраться в том, что происходит на самом деле, без научного подхода совершенно невозможно. Причем, научный подход – не обязательно профессиональная наука. Последняя может быть еще менее научной, чем обывательское сознание. Научный подход – это определенный способ рассмотрения социальных явлений, который может быть выработан и вне официальной науки. Заключается этот способ в стремлении построить теорию – некоторую совокупность универсальных утверждений, объединенных в единое целое и позволяющих по определенным правилам выводить новые утверждения относительно данной области явлений. Принципиально важно здесь то, что никакая приличная социальная теория не может непосредственно объяснить конкретные явления действительности, – обстоятельство, служащее основанием бесконечных спекуляций за счет теорий и против них, но никогда не в пользу их. Хорошая социальная теория приложина к конкретным фактам лишь посредством некоторых промежуточных звеньев. По теории Шизофреника, например, всякий социальный индивид, желающий получить побольше кусок пирога на пиршестве ибанской жизни, должен убедить окружающих в том, что он есть среднеподлое и бездарное существо. И этот закон неотвратим. Но есть другие законы, модифицирующие и маскирующие его проявление. Представьте себе, в среду ибанских писателей, художников, ученых и т. п. приходит Ибанец и говорит. Я – дерьмо. Хотите, я напишу донос. Подпишу гневное письмо, клеймящее Правдеца. Напишу портрет Заибана. Будет он иметь успех? Конечно, нет. Но ведь все это делают, и именно благодаря этому имеют успех. В чем дело? Имеется другой закон ибанской жизни, столь же неотвратимый, как и первый: в Ибанске бездарность должна принять форму подлинного таланта, подлость – форму добродетели, донос – форму заботы о благе народа, клевета – за истину. Потому-то Ибанец для успеха должен первое правило достижения успеха реализовать в форме, удовлетворяющей второму правилу. Он должен выглядеть прилично. Не имеет значения то, что всем очевидно: он – прохвост. Важно лишь то, что это – прохвост, который отвечает правилам ибанской жизни и выглядит согласно этим правилам как порядочный ибанец. Он должен быть формально неразоблачаем. Далее, всякий ибанец начинает сражаться за свой кусок пирога в ситуации, когда все роли уже распределены, выгодные места заняты, и владельцы их не отдадут их без боя. Может ли Ибанец ждать, когда его заметят и оценят? Конечно, нет. Он должен проявить минимум активности. Как? Будет ли он иметь успех, если замахнется на очень многое? Например, начнет доносить на высших чинов в своей сфере? Нет. Имеется другой закон ибанской жизни – закон соразмерности. Ибанец должен убедить прочих прохвостов своей сферы в том, что его претензии не угрожают их существованию. Если Ибанец рискнет нарушить этот закон, он должен использовать другой из этой же категории, а именно – поставить власть имущих в ситуацию, когда у них нет иного выхода – дать Ибанцу слишком большой (по их мнению) кусок. Или использовать такую ситуацию. Но это бывает редко. Обычно же наряду с законом соразмерности действует закон постепенности. Ибанец должен претендовать на больший кусок, предварительно получив кусок поменьше, привыкнув к нему и приучив окружающих к нему как к вполне заслуженному. При этом его нарастающие претензии выглядят естественной платой за заслуги. Кроме того, на каждого прохвоста, начинающего жизненный свой путь, найдется другой прохвост, который имеет репутацию безмерного прохвоста. Это – тоже закон: ибанские прохвосты выталкивают из своей среды какую-то часть в качестве таких выдающихся негодяев, чтобы их собственная негодяйность не была так заметна. И путь начинающего прохвоста должен выглядеть как путь развития ибанского общества от большого негодяйства к меньшему, т. е. как прогресс. Теория Шизофреника есть объективная теория, т. е. теория, создаваемая с точки зрения некоего внешнего и бесстрастного (не запутанного во внутренних страстях общества) наблюдателя. Она предполагает возможность точных измерений и прогнозов с этой точки зрения. Но это не исключает возможности использования ее в корыстных интересах каких-то групп самого общества. Со временем она будет детально разработана именно в этих интересах, причем – как сверхсекретная теория, ибо она в корне противоречит официальной идеологии и пропаганде. Это – тоже проявление одного из законов ибанского общества. Но для общего понимания ибанской жизни нет надобности детально разрабатывать такую теорию. Достаточно усвоить некоторую ориентировочную способность к анализу социальных явлений и сведению их хотя бы к некоторым ближайшим тенденциям и хотя бы приблизительно. Например, напечатали в газетах, что в такой-то стране повысили цены на продукты питания. Знай, что цены у нас повысились и повысятся еще более, ибо в глубине ибанской экономики лежит постоянно действующая тенденция сведения жизненного уровня населения к некоторому минимуму. Тут нет надобности производить расчеты. А если и потребуется, можно отыскать некоторые огрубленные методы сравнительно легко. Поскольку описанный выше подход к пониманию социальных явлений сами ибанцы считают антинаучным, то его можно назвать антинаучным. Название не играет роли. Пусть подход антинаучен. Лишь бы он давал возможность хоть что-то понять в ибанской жизни в натуральном, а не в апологетически искаженном виде. И не в том виде, в каком Ибанск позволяют видеть иностранцам, а в каком ежедневно существуют сами ибанцы.