Текст книги "Всадник Мёртвой Луны 003 ("Бойня") (СИ)"

Автор книги: Александр Васильев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

Тот отступил ему за спину, оказавшись сзади – с правой стороны у того. Тайновед аж высунулся наружу, пытаясь разглядеть дорогу по ту сторону реки.

– Да что там, где?! – Тревожно и нетерпеливо начал он шарить глазами по противоположному склону, где всё было, как всегда, совершенно мертво и неподвижно.

Владислав, весь дрожа от накатившего, липкого страха и тяжкого возбуждения, поднял левую руку, и – одним движением извлёк оттуда кинжал, вышедший из ножен словно по маслу. Но тут его рука чуть дрогнула – ведь ему ещё никогда не приходилось действовать оружием против беззащитного человека, и – уж тем более, наносить удар в беззаботно подставленную спину хорошему знакомому, почти что другу – поэтому-то он, на какое-то мгновение, и замешкался, всё никак не решаясь ударить. Тем более – что стоял он чуть справа от Тайноведа, и нанести удар в сердце ему из этой позиции аж никак не получалось бы.

– Да там вот, у въезда в долину.. – Начал было он хриплым, непослушным голосом, и с ужасом осознал, что голос этот его наверняка выдаёт сейчас с головой.

Тайновед был человек ушлый, и обладал совершенно волчьей чуйкой. Он ещё не успел уловить, что именно здесь не так, но острое осознание смертельной опасности уже пронизало его от головы до пят, заставив резко дёрнутся в сторону – уходя от предугаданного удара.

Уже ясно понимая, что гибнет, Владислав, отчаянным, быстрым, сильным движением послал крепко зажатый в ладони кинжал прямо в запрокинутый затылок Тайноведа. Тот, невероятным вывертом, всё же успел немного отклониться. Поэтому удар клинка пришелся ему не в самый затылок, а сбоку – почти над правым ухом. Идеально отточенное, острое как шило лезвие с хрустом вошло в кость, и неожиданно легко провалилось внутрь. Уже почти бессмысленным, но очень сильным ударом вскинувшейся правой руки Тайновед сумел отбросить от себя Владислава, и тот отлетел назад, наткнувшись на столик, и с грохотом повалив его, запрокинулся назад, всё ещё крепко сжимая намертво зажатую в ладони рукоять кинжала.

Столик опрокинулся, и Владислав, завалившись на правый бок, полетел на пол вместе с ним, и с ближайшим стулом. Он попытался тут же и вскочить, но правая нога у него подвернулась, и он упал на пол – лицом вниз, шипя от боли. Ударившаяся локтем о пол, правая рука его таки выпустила кинжал. Он, резким движением, перекатился на спину, и, приподнявшись, с ужасом уставился на всё ещё стоящего, уже лицом к нему, у окна Тайноведа, ожидая каждое мгновение, что тот, выхватив из ножен свой меч, кинется на него, и разрубит ему голову одним ударом.

Но Тайновед продолжал стоять у стены, медленно по ней сползая, и глаза его, в которых застыло совершенно дикое недоумение, быстро мутнели. Наконец он осел на колени, запрокинувшись назад, и, медленно наклоняясь, лёг на левый бок, после чего лицо его уткнулось в пол, и он перестал двигаться.

Совершенно окаменевший, застывший в ступоре Владислав всё смотрел и смотрел в одну-единственную точку – небольшую, чёрно-красную дырочку над ухом, в повёрнутой к нему голове Тайноведа, из которой медленной, еле заметой струйкой потихоньку сочилась чёрная кровь.

В комнате стояла совершенно нестерпимая, аж звенящая тишина, и лишь чуть слышное журчание реки – далеко внизу, там, под стенами, её немного разбавляло своей непрерывной равномерностью. Наконец Владислав смог оторвать свой взгляд от раны на голове у мертвеца, и сдавленно шипя, и покряхтывая, встал на колени. Он попытался было подхватить с пола кинжал, но боль в ушибленном локте правой руки совершенно не давала согнуться пальцам. Тут он заметил, что тонкий, похожий на шило кончик кинжала надломлен, и, видимо, так и остался там – в ране.

Он попытался, всё ещё не веря в то, что Тайновед полностью обезврежен, вытащить из ножен на поясе свой форменный кинжал, но и тут правая рука его совершенно не послушалась. Тогда, помогая себе левой рукой, и опираясь, при этом, на толстую ножку опрокинутого столика, он, всё так же кряхтя, и кривясь от боли в правой ноге, которая подломилась под ним при падении, всё же умудрился как-то встать. По крайней мере – нога была не сломана, чего он было начал уже опасаться. Хотя и здорово растянута.

Весь дрожа и трясясь, на плохо слушающихся ногах, он проковылял к одному из устоявших при падении стола стульев, и буквально упал на него, уложив руки на колени. Сидя, он весь трясся совершенно мелкой дрожью, и в голе у него полностью пересохло, а изо рта вырывалось сиплое, громкое дыхание.

Он не помнил, сколько просидел так, на стуле, приходя постепенно в себя. Потихоньку мысли у него в голове успокоились, дыхание пришло в норму, и правую руку начало отпускать от острой боли. Наконец он нашёл в себе достаточно сил для того, чтобы встать, и подойти к лежащему у стены скрюченному телу. Он смотрел на него долго, не отрываясь, и всё никак не мог поверить в то, что вот именно он, сейчас, убил этого человека, с которым он многие дни, рука об руку, путешествовал, преодолевал трудности, воевал, наконец, плечом к плечу.

Потом он резко отвернулся, и – заплакал беззвучно. Вернулся к стулу, сел на него, опустил голову в сложенные ладони, и продолжал рыдать, уже громко всхлипывая, совершенно по детски, и слёзы катились у него по ладоням, попадая в прижатый к ним рот, и наполняя его резким, солоноватым привкусом.

Позже он так никогда и не смог вспомнить, сколько же времени он просидел там так, спрятав лицо в ладонях, ничего вокруг не видя, и ничего не чувствуя кроме тупой и резкой боли в ноге и в руке, повреждённых им при падении.

Затем его, внезапно, словно бы толкнуло что-то изнутри – он поднял уже совершенно сухие глаза, и оглядел комнату. В голове у него как то разом полностью прояснилось. Он отметил, с холодным отстранением, что на дворе уже начало смеркаться. Что-то буквально выворачивало его изнутри, что-то побуждало его к немедленному действию. Он встал, и нагнулся было, чтобы поднять лежащий на полу кинжал, и тут, к своему ужасу и удивлению увидел, что на полу от того осталась лишь рукоять – клинок же куда-то исчез – словно бы испарился. Махнув рукой, он даже не стал поднимать её, а повернулся, и подошёл к лежащему у стены телу того, кто ещё недавно был его руководителем и начальником.

Первое, что пришло ему в голову, так это то, что нужно бы поскорее спуститься вниз, и – завершить начатое. Потом его буквально пронзила мысль о том, что – а вдруг зелье не подействовало? Вдруг там все сидят, ждут их с Тайноведом к ужину, и что же он им тогда сейчас скажет?! На него навалилась одномоментная паника. А если кто-нибудь таки поднимется вдобавок сюда, и увидит его рядом с телом?! Вообще-то – они сюда предпочитают не соваться. Но – после всего произошедшего – кто знает? Вдруг они всё же засыпали, но уже проснулись, и сейчас, вспомнив его поведение, поднимутся сюда, полные худших подозрений?! И что будет, когда они поймут, что он убил командира?!

Нет – тело надо спрятать, и как можно скорее! Но куда?! И тут он вспомнил, что тело всё равно предстоит доставить на третий этаж, а туда ведь никто кроме него подняться всё равно не сможет. Так что – если затащить сейчас туда тело, то потом уж что-нибудь и можно будет наплести такое – эдакое, проверить-то они всё равно не сумеют!

Он подошёл к столу, непослушными руками приподнял голову бронзовой птицы, повернул её – и сбоку отскочила крышка, открывая доступ в тайник. Он извлёк жезл, подошёл к телу, и попробовал взвалить его себе на плечо, прилагая, при этом, все возможные усилия, чтобы даже случайно не взглянуть тому в лицо. Кровь из раны уже не текла, а вытекшая успела высохнуть на коже. Но поднять это тяжёлое тело ему удалось лишь с третьей попытки. Взвалив его на левое плечо, он выпрямился, и тут же почувствовал резкий запах пота, исходящий от мертвеца – запах, остро пропитанный предсмертным ужасом. Тяжко кряхтя и мысленно постанывая, он доволок его до лестницы, ведущей наверх, и начал медленно по ней подыматься. Когда ощущение опасности стало нестерпимым, он высоко поднял жезл в руке, и буквально физически почувствовал, как нечто, ранее препятствовавшее ему, неохотно отступило с дороги.

Поднимаясь по довольно просторной, прямой лестнице он как-то мимоходом, совершенно отстранённо думал, при этом, что башня, внутри, как-то уж совсем не приспособлена к нуждам обороны. На такой лестнице пытаться сдержать атакующих – дело ведь совсем безнадёжное. Уж скорее дворцовое, а вовсе не оборонное сооружение!

Лестница была построена в три пролёта, ограждаемых перилами, и на поворотах выходящих на небольшие площадки. Когда он поднялся до площадки, завершающей последний из них, проходящий над первым, то по праву руку у него показалась изящная, позолоченная решётка, выполненная в том же растительно-виноградном стиле, что и многое другое здесь, которой лестничный пролёт и ограждался на этом этаже. Впрочем – тут решётка ограждала пролёт с обоих сторон, и с площадки, которой завершалась лестница, были сделаны в ней выходы на обе стороны.

В решётке открывался широкий проём, через который Владислав и вынес тело Тайноведа наверх. Слева – во всю длину башни, угадывался длинный, прямой коридор, в котором царствовала абсолютная темнота. Справа же – у внешней стены башни, было оставлено строителями совсем небольшой пространство перед тёмной, высокой дверью, которая явно выводила куда-то за пределы башни. Именно туда, через открытый проём в ограждающей решётке Владислав и вынес тело Тайноведа наверх. Входя в комнату с лестницей Владислав оставил дверь в неё распахнутой, и проникающий туда свет сначала таки заметно подсвечивал ему. Но чем выше он поднимался – тем темнее становилось. Поэтому он опустил тело командира на пол сразу же за еле видимой, чуть отблёскивающей палево, в проникающем снизу освещении, решётки, и тут же поспешил назад.

Зайдя в рабочую комнату он окинул глазами царящий в ней разгром – опрокинутый стол, разлитую и разбросанную по полу из перевёрнутых мисок еду, и кинулся наводить порядок. Подняв и расставив мебель, он собрал на поднос миски, сгрёб руками с пола туда всё, что можно было с него подобрать таким образом, поднял шкатулку, и сунул её, вместе с жезлом, в схрон, открываемый птичьей головой. Затем, на всякий случай всё же взяв с собой поднос, направился в трапезную.

В трапезной же господствовало совершенно сонное царство. Колдовской сон одолел парней, видимо, хоть быстро и необоримо, но они, всё же, смогли, при этом, аккуратно пристроиться там по лавкам, и теперь – кто скрючившись, кто развалившись вольготно, вовсю на них похрапывали и посапывали совершенно безмятежно. Владислав, из осторожности, попробовал растормошить Ладненького – да где там! Его, правда, не предупредили, как долго будет действовать зелье, но пока что ни о чём можно было не беспокоится. Хотя и тянуть особо явно не стоило.

Он прошёл на кухню, и долго отмывал и отдраивал ладони под струёй воды в умывальнике – пока там не закончилась вода в бачке. Затем ополоснул лицо ледяной водой из бадьи, стоявшей рядом, тряхнул головой, тяжело вздохнул, и решительно отправился снова в башню – за кинжалами.

В башне уже были совсем потёмки. Он отыскал факелы, доставленные сюда ещё Ладненьким, зажёг несколько, и поместил в держаки – сначала у входа, потом – на лестнице, ведущей на второй этаж, а затем – в зале с престолом, и последний – в комнате напротив. Когда он, поместив там факел, вышел в тронную залу, то ему вдруг показалось, что в проёме открытой двери рабочей комнаты, выглядывая оттуда из сумерек, царящих там, стоит, и пристально смотрит на него Тайновед.

Ужас, посетивший его при этом, был совершенно запределен. Он словно бы прикипел к полу, выпучив глаза, и пытаясь лучше разглядеть – что же там в действительности происходит. Потом, на трясущихся ногах, он всё же пересёк зал, и подошёл к двери, которая действительно оказалась распахнутой. Он, при этом, совершенно не мог вспомнить – закрывал ли он её, выходя, или же – нет.

Совершив над собой просто форменное насилие, он всё же зашёл туда, держа в руке горящий факел. Комната была совершенно пуста. Он подошёл к окну, и выглянул наружу. Над входом в долину небо было всё ещё светлым, но её саму уже полностью окутали вечерние тени. Он постоял некоторое время у окна, отрешённо прислушиваясь к дальнему журчанию реки. Потом до него дошло, что он бессознательно продолжает затягивать время. Сунув факел в держак у входа, он покинул комнату, и спустился вниз.

В караулке он сгрёб оставшиеся семь кинжалов, завернув их в свой плащ, который перед этим забрал из рабочей комнаты. Буквально принуждая себя, он пересёк двор, и прошёл в трапезную. Здесь также было уже полностью темно. Свалив принесенную им ношу на первый попавший стол у входа, он высек огонь, и зажёг один из пятисвечников, стоявший на том же столе в ожидании ужина.

Первым, с кого он решил начать, был Весельчак. Всё-таки, при всём уважении, которое он к тому испытывал – Весельчак всегда оставался ему наименее приятен из всего их отряда. Тот лежал на лавке, вольготно раскинувшись, брюхом кверху. Правая рука его вцепилась в ремень, а левая свободно свешивалась сбоку. Голова у него была запрокинута, и нечесаная, густая русая борода была задрана кверху лопатой.

Владислав аккуратно поставил подсвечник на стол рядом с ним – и колеблющееся пламя свечей высветило его до малейшей волосинки. Потом он положил взятый из общей груды кинжал рядом с подсвечником, и осторожно расстегнул пояс на лежащем. Правая рука у того соскользнула вместе с освободившимся концом пояса, и также свесилась с другой стороны. Весельчак что-то промычал глухо, но даже не пошевелился. От него резко – до рвоты, воняло – они там всё утро упражнялись с оружием, и с него, видимо, успело уже семь потов сойти во время этих занятий.

Владислав медленно, методично расстегнул пуговицы на куртке, и раскрыл её у него на груди. Потом задрал аж до горла грязную исподнюю рубаху. Обнажив тело, он увидел, что хотя строение его было и не особо изящным, но торс был действительно могуч и хорошо развит. Мускулы живота, могучая грудь, заросшая густой растительностью – всё это было совершенно богатырского сложения. Весельчак сопел во сне от неудобной позы, и грудь его мерно понималась и опускалась, а из открытого рта вырывалось хриплое, тяжкое дыхание.

Стараясь не взглянуть ему в лицо, Владислав, склонившись над телом, взял со стола кинжал, извлёк его из ножен, ещё раз подивившись тому, насколько легко плотно сидящее в них лезвие выходит наружу, отложил ножны обратно, и, аккуратно примерившись, осторожно опустил клинок на вздымающуюся грудь, зажав рукоять в левой ладони, и – постаравшись, при этом, попасть иглообразным кончиком в межреберье.

У них в школе разумеется были занятия по строению человеческого тела – как же без этого, но всё же, практически, он не очень ясно себе представлял, где совершенно точно у живого человека может находиться сердце. Впрочем, сейчас ошибиться было бы всё же крайне сложно. Удерживая клинок почти на весу он, затем, быстро и сильно ударил по шарику у завершения рукояти правой ладонью – плашмя.

Клинок, к его немалому изумлению, вошёл в тело необыкновенно легко, весь провалившись внутрь, пока не уткнулся во что-то твёрдое – то ли в ребро с другой стороны грудины, то ли, даже, в лавочную доску. Весельчак глухо закричал, выгибаясь дугой на лавке, и отбрасывая его от себя вскинутыми руками. Как только клинок крепко зажатого в ладони кинжала выскочил из прокола, прямо в лицо Владиславу ударила тугая тонкая струйка крови – так что он лишь едва успел зажмурить глаза. Тело Весельчака с грохотом обрушилось под стол с лавки, и продолжало биться там в судорогах. Тяжёлый, утробный хрип, впрочем, быстро затих, и тело перестало шевелиться.

Владислав ошеломлённо протёр лицо правой ладонью. Рука была испачкана в алой суковице, а ресницы липли при попытке сморгнуть. Борода также была вся в этой густой, липкой, пронзительно пахнущей жидкости. Пламя свечей потревоженное падением тела, всё ещё металось тревожно по комнате. Владислав растерянно взглянул на лезвие кинжала. И убедился, что и здесь кончик был обломан неровным, зазубренным изломом с острыми краями. Он бросил кинжал на пол, и поскорее побежал на кухню – умыться.

Там он, уже под другим умывальником, долго тёр лицо мылом и губкой, но на белой поверхности полотенца, когда он его вытирал насухо, всё же таки остались светло-алые разводы.

Когда он возвратился в трапезную, то в нём что-то как бы надломилось, но, при этом, и затвердело, сделало его гораздо менее чувствительным к том, что он сейчас должен был продолжить.

Следующий, за которого он взялся, был один из степняков. Тут Владислав уже действовал гораздо осторожнее. Он сильно зажал тело ногами, сев на него – так, чтобы оно не вскинулось бы в судороге, тщательно соразмерил силу удара – настолько, чтобы кинжал, пройдя сердце, не пронзил бы тело насквозь, и был предельно осторожен, дабы вновь не получить в лицо струйки крови из раны. Разум его заледенел, и он действовал с отстранённостью и чёткостью мастерового, последовательно обрабатывающего своим инструментом неодушевлённые предметы.

Единственный, над кем он всё же, под конец, заколебался на момент, оказался Ладненький. К Ладненькому он приступил уже напоследок, когда со всеми остальными было покончено. И тут у него в горле прямо слёзы стали комом. Ладненький лежал на скамье, на левом боку, свернувшись клубочком, подложив под голову кулак, и лицо его было совершенно по детски счастливо и безмятежно. Он тонко посапывал, слегка шевелил во сне губами, и какая-то совершенно обезоруживающая улыбка постоянно проскальзывала на его устах.

Но приступивший к Ладненькому Владислав был уже совсем не тем Владиславом, который расстёгивал пояс у Весельчака, всё ещё содрогаясь от мысли о том, что ему предстоит вот сейчас так запросто, расчетливо и совершенно беспощадно лишить жизни совершенно беспомощного человека. За ним стояло уже семь только что отнятых жизней, и он вполне ясно осознавал, что проснувшийся Ладненький будет, после всего произошедшего, для него попросту смертельно опасен.

Он всё ещё мучился, всё ещё чувствовал в груди странную раздвоенность, и жалость, гнетущая сердце его тяжкой мукой, всё ещё слабо пробовала остановить руки его, раздевающие беспомощное тело бывшего денщика уже мёртвого командира, но – расчетливый удар правой ладони по рукояти кинжала покончил одновременно и с жалостью, и с этой его раздвоенностью, закрыв в его сердце путь всякой мятущейся слабости разом, и – возможно уже навсегда.

В свете пляшущих языком пламени он стоял посреди трапезной, в которой он оставался теперь единственным, ещё живым среди груды мёртвых тел, и внимательно, зачарованно изучал лезвие последнего кинжала, с обломанным остриём. При этом он думал, с определённого рода усмешкой, что вот сейчас, пожалуй, Тайновед вполне мог бы гордиться последствиями своего воспитания – если б, конечно, смог бы его сейчас увидеть. Потом он положил проклятый клинок на стол, аккуратно застегнул на Ладненьком пояс, перехватил тело за его петлю, перекинув через плечо, и – поволок к выходу из трапезной.

Под подошвами его сапог хлюпала и липла кровь, которой здесь был уже покрыт весь пол, и ноги всё время пытались разъехаться на скользких досках. Он истоптал этой кровью даже плиты двора, по которым он совершил немало хождений, перетаскивая тела к лестнице, ведущей на третий этаж, и складывая их возле неё. Одежды на мертвых также буквально пропитались кровью, и падающие капли её тянулись за ним по пятам, по каменным плитам пола в башне, аж на второй этаж. Да и его собственная одежда также, под конец, вся также пропиталась липкой, красной суковицей. Передохнув немного, он зажёг новый факел, и отправился осматривать предстоящий ему дальнейший путь.

Коридор на третьем этаже шёл, от лестницы, через всю башню, и упирался в такую же прямую лестницу, уводящую на следующий этаж башни. С противоположной же стороны – прямо в стене башни, были встроены тяжёлые, чёрной бронзы, двустворчатые двери, покрытые резьбой и барельефами, рама которых сверху венчалась аркой, украшенной резьбой, и увенчанной надписью на языке Древнего Запада, гласящей о том, что там, за дверью, находятся места вечного упокоения. По обе стороны коридора шли позолоченные деревянные двери. Но Владислав сейчас даже не стал любопытствовать о том, что именно находится за этими дверями. Единственное, что ему сейчас хотелось – так это как можно скорее покончить со всем этим, и провалится в целительное беспамятство сна.

Оставив горящий факел в конце коридора, он зажёг от него новый, и, с усилием открыл тяжёлую дверь, ведущую к местам вечного упокоения. За дверью оказался каменный проход, видимо – протянувшийся в воздухе подвешенным каменным туннелем, ведущий из башни к телу горы, возвышавшейся за нею. Пройдя по проходу, Владислав обнаружил точно такую же дверь, за которой ему открылось обширное, вытесанное в толще скалы помещение, протянувшееся поперёк прохода. Оно было в два ряда уставлено каменными погребальницами, с которых кто-то, в незапамятные времена, посрывал тяжёлые каменные крышки, лежавшие тут же, рядом с погребальницами.

Заглянув в ближайшую, Владислав увидел, что та была почти до краёв полна густой, угольно-чёрной жидкостью, отблёскивавшей жирно, словно бы земляное масло. Стало понятно, что ему следовало погрузить тела в эту жидкость – и оставить их тут на грядущую ночь.

Перетаскав через этот проход всех своих прежних товарищей, Владислав с отвращением сдирал с их тел пропитанную кровью одежду, и аккуратно – чтобы не плеснуть на себя невзначай этой жуткой жижей, переваливал их через край погребальницы, после чего тело, с чавкающим плюханием уходило в неё с головой, сразу же погружаясь куда-то на самое дно.

Когда дело было полностью завершено, он даже не стал трудиться гасить за собой факелы. Лишь спустившись на второй этаж он осознал, что никакая сила не заставит его вернуться сегодня в их с Тайноведом бывшую спальню. Сейчас, когда он остался, во всём этом городе, единственным живым существом – он уже не чувствовал особой разницы – где же именно ему теперь придется здесь находится. Но с их совместным прежним жилищем у него были связаны всё ещё слишком мучительные воспоминания. И, с другой стороны, он тут, в башне, уже столикого навидался, и сколькое пережил, что, в определённой мере, даже начал чувствовать, что постепенно как бы врастает в окружающее его здесь пространство. Поэтому он и решил остаться ночевать всё же именно здесь, в рабочей комнате – на бывшем ложе сотника. Это представлялось сейчас ему всё же наименьшим злом из всех возможных. Мысль же о еде вызывала у него, в данный момент, лишь полное омерзение, и поэтому никакой необходимости покидать башню даже на время у него не возникло.

Пройдя в рабочую комнату, он с облегчением закрыл дверь на обнаруженную на ней задвижку, содрал с себя одежду, тщательно вытерся от остатков ещё не просохшей на теле сукровицы, просочившейся через насквозь пропитанную чужой кровью одежду, сухой частью штанов, с запоздалым сожалением сообразив, что, начиная всё это, возможно, не повредило бы и раздеться совсем уж догола, после чего скользнул под одеяло – на ложе была постелена совершенно свежайшая постель, видимо – ординарец таки перестелил её перед самым уходом отряда, и тут же полностью ото всего отключился.

Проснулся он очень поздно – комната вся была залита светом, проникавшим сюда через распахнутое окно. За ночь он отчаянно продрог, невзирая на двойное одеяло – снаружи ночи были всё ещё холодными, а растопить очаг у него вчера сил не нашлось совершенно.

Он долго ещё лежал на кровати навзничь, и совершенно бездумно смотрел в простой, белый, лишь покрытый затейливой лепниной потолок. Мысли его текли ленивые, но, при этом, скованные почти непереносимым ужасом произошедшего с ним вчера. Ему не хотелось ни вставать, ни заняться хоть чем-либо, а – лишь лежать, лежать и лежать в кровати – в совершенной прострации, и – чтобы не нужно было бы больше ничего решать, и – ничего делать. Потом он, всё же, медленно сполз с неё, кутаясь в одеяло, подошёл к окну, и долго глядел бездумно на совершенно пустой двор, тишину которого нарушало теперь лишь ставшее столь привычным за эти дни журчание воды в реке. Он весь дрожал – то ли от холода, то ли от не оставляющего его со вчерашнего дня полного обострения всех чувств, но потом, всё же, буквально совершив над собой насилие, отошел от окна, и вернулся назад, к кровати.

Как ни тяжело было ему на это решится, но, всё же, ему таки пришлось, всё же, спуститься в ледняую помывочную, куда он отправился весь закутавшись в плащ Тайноведа, который так и остался здесь лежать со вчера, небрежно наброшенный на один из стульев, устоявших во время вчерашнего разгрома. Ибо на свою, заскорузшую за ночь, от пропитавшей её крови, одежду он даже и смотреть-то сегодня не мог без внутреннего содрогания.

Там он кое-как развёл огонь под котлом с водой – благо, дрова были кем-то заложены туда загодя, и пока вода грелась, даже успел сбегать на кухню – и там вдоволь накушаться остатками от вчерашнего обеда, которые он не стал для этого разогревать. Именно там он, вдруг, совершенно ясно осознал, что отныне ему придется во всём заботиться о себе самом исключительно самому же. Стирка, готовка, уборка – всё то, чем раньше для него занимался кто-то другой – теперь ему придется справляться с этим совершенно самостоятельно.

После помывки он облачился во вторую смену одежды, которую Ладненький доставил из Цитадели со всем остальным его барахлишком. О первой смене, судя по всему, предстояло уже забыть навсегда. Впрочем – подумал он, позже что-то можно будет подобрать и из запасных вещей прежних товарищей. Им это всё уже вряд ли понадобиться, что бы там дальше ни было бы с их телами – мрачно подумалось ему.

Тут его вдруг посетила мысль, что наверняка не мешало бы пойти, отчитаться о сделанном перед Кольценосцами. А заодно и выяснить, какие у них на него прикидки будут в дальнейшем.

И вот – он снова, лицом к лицу предстоит перед тем, в чьей власти он, после всего произошедшего – как он осознавал сейчас с предельной ясностью, отныне будет обречён пребывать совершенно безраздельно. Выслушав его внимательнейшим образом, Кольценосец произнёс, своим приглушенным, похожим на тихий змеиный шип, совершенно ледяным и непререкаемым голосом:

– Хорошо. Кое-что мы можем видать отсюда. Благодаря этому камню. Но – лучше лишь то, что вдали, а не то, что близко. Но я так и думал – что мы можем на тебя положиться. Как видишь – это оказалось не таким уж и неисполнимым. Для тебя. Теперь – ты должен будешь завершить начатое. Тела уже готовы. Их нужно будет снести сюда, к нам. Одень их, и усади на наши престолы. Остальное мы сделаем сами. Когда сможем выйти отсюда – тогда поговорим о дальнейшем. Давай. Не медли. Ты должен успеть всё сделать до наступления ночи. Иди!

Поднимаясь наверх, Владислав уже понимал, что его ждёт впереди ещё немало работы. Не менее отвратительной, чем вчерашняя. И первым, что нужно было решить, так это то, как именно он будет, всё же, извлекать эти тела из той жижи, в которой они сейчас плавали в погребальницах. Ибо окунаться в неё, и – даже к ней попросту прикасаться ему совершенно не хотелось.

На кухне он, переворошив малость всё там, отыскал крепкое деревянное помело для мойки полов – с перекладиной на одном конце, и удобной ручкой для орудования им – на другом. Это показалось ему вполне удобным приспособлением для вылавливания тел в погребальницах.

Поднявшись в место упокоения, он долго бродил там с горящим факелом, разглядывая внимательно это древнее захоронение, где, видимо, покоились тела древних управителей этого града. Помещение было огромным – сильно вытянутым вдоль скалы, и буквально всё заполненным статуями, резными колоннами, семейными жертвенниками, для приношений теням предков, скамеечками для пришедших посетить захоронения родственников, ларями с ритуальными предметами и посудой. В общем – точно такие же места для упокоенных можно было отыскать у любого поселения западников. Только – что тут всё дышало поистине глубочайшей древностью.

Крышки были сорваны со всех погребальниц без малейшего исключения. И всё они были заполнены этой отвратительной, остро пахнущей какими-то смолами и травами жидкостью. Были ли в ней останки тел погребённых тут когда-то – сказать было сложно. Во всяком случае – у него не возникло ни малейшего желания это выяснять. Окон тут не было, но в потолке было пробито множество отверстий, видимо где-то выходящих наружу – так что воздух тут был свеж и без малейшего признака затхлости.

Он, с рассеянным любопытством, попробовал было разбирать полустёртые надписи на расколотых крышках погребальниц, но они мало что ему говорили. Ибо Владислав слабо знал историю отщепенцев. Тем более – такую древнюю.

Наконец, когда уже стало совсем невозможно дальше оттягивать неизбежное, он таки принялся, наконец, за дело, предварительно полостью раздевшись в коридоре башни, и оставив на теле лишь плащ Тайноведа, который он всё равно собирался выкинуть позднее – ибо в древней усыпальнице было, всё же, таки пронзительно холодно.

Он нашаривал тело в жиже с помощью помела, подцеплял его перекладиной, поднимал верхнюю половину над жижей, после чего захватывал его ременной петлёй под мышки, аккуратно – стараясь не прикоснуться к нему, вытаскивал за петлю наружу, и, перевалив через край погребальницы, оставлял на полу – обтекать от покрывающей его маслянистой жижи.

За прошедшую ночь тела изменились очень странным образом. У них совершенно отсутствовало то трупное окоченение, которого вполне можно было бы ожидать, и кости в них словно бы растворились – конечности хоть и оставались гибкими, но теперь свободно гнулись в любую сторону. Кожа у них вся сморщилась и почернела – теперь Вырвиглаза совершенно невозможно было отличить от остальных. Волосы на теле также полностью исчезли – везде, без малейшего остатка. Глаза выглядели, словно бы вареные яйца с содранной скорлупой – без всякого намёка на зрачок или радужку. Но по вот по весу своему – они как бы даже и потяжелели несколько. В общем – в них осталось уже так мало всего, свойственного их хозяевам при жизни, что Владислав сейчас почти не ощущал хоть какой-либо связи этих превращённых тел с теми, кому они принадлежали ещё вчера.

После того, как эта жуткая жижа более-менее стекла с тел на пол, он, морщась от постоянно накатывающей на него дурноты, облачил всех их в их одежду, уже успевшую более-менее просохнуть от крови, хотя и совершенно заскорузлую при этом, а затем – захватывая той же ременной петлёй, поднимая, и взваливая на плечо, спустил их всех постепенно на первый этаж. После чего он сходил на кухню возле трапезной, и хорошо там подкрепился – ибо, умаявшись от такого занятия, внезапно почувствовал совершенно зверский голод – у него ведь вчера во рту и крошки почти не побывало. Сознание его постепенно успокаивалось и приходило в себя от произошедшего с ним, чему весьма способствовала монотонность и утомительность его нынешних физических упражнений.