Текст книги "Месяц круторогий"

Автор книги: Александр Щербаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 2 страниц)

Катушка

Как красива деревня в морозный солнечный день! На чистейшем белом снегу под чистейшим голубым небом все краски расцветают, будто их только что покрыли лаком.

Прежде сельские хозяйки белили ставни и наличники на окнах. И это тоже выглядело неплохо. Нынче другая мода пришла – красить. И вот теперь по деревне идешь, как по игрушечному магазину, играют цвета – голубые, синие, зеленые, красные, бордовые. Но больше всего сочетаний из белого, голубого и красного.

Мало что окна, как многие еще и ворота красят.

Тетка Липистина расцветила наличники у своего дома белым и бирюзовым. Ярко. Красиво. Весело. Теперь она к лету думает и ворота покрасить. Но цвет пока не выбрала. Тут они с дедом Егором еще не пришли к окончательному решению.

В будни улицы почти безлюдны. Идешь – редкий человек навстречу попадется. Но если уж попадется, обязательно поздоровается, даже если и незнакомый. В деревне все здороваются – знакомые и незнакомые. Исстари обычай такой.

Чаще всего, конечно, ребятишки попадаются. Этот на лыжах в лес направился, не иначе – петли ставить на зайцев. Тот с книжками вышагивает важно – небось, читатель сельской библиотеки. Там вывалила ватага из ворот, у всех санки-самоделки на поводках. Здесь уж и гадать не надо – на катушку двинула ребятня.

А вот пострел в коротенькой фуфайке, в ушанке набок пролетел на лошади в санях. В головках саней сестренка сидит, как кукла, закутана шалью. Сзади под самыми пялами розвальней собака бежит, лает звонко и хвост у нее крючком. Куда поехал парень? Наверное, отец доверил младшую сестру на другой конец деревни к бабушке в гости отвезти.

У крайнего дома пустынной улицы встретились мне две лошади. Обе вороные, молодые, с ровно подстриженными челками. Встретились и остановились, смотрят на меня, взмахивая головами, чтобы тяжеловатые челки набок отбросить. А может, здороваются со мной. В деревне же все здороваются – знакомые и незнакомые…

Вышел я к Шелеховой горе, думал полюбоваться, как ребятишки катаются. Ан нет – пуста гора, шаром покати. Странно мне все это стало. Раньше здесь народу бывало, как на ярмарке, В чем же дело? Может, мороз виноват? Да разве мальчишек удержишь морозом? Нет, размышляю, здесь причина иная…

Выхожу на другую улицу, спрашиваю девочку лет десяти, семенящую навстречу:

– Где же ребятишки? Почему гора пуста?

– Да на этой горе никто и не катается сроду-роду. Здесь машины ходят одна за другой. Разве правилов уличного движения не знаете?

Вот тебе раз! Я к ней с вопросом, а она мне нотацию прочитала…

– Ну где же все-таки катаются?

Девчонка опустила воротник шубки, шаль поправила и вдруг фыркнула:

– Где же им быть, как ни на льду? В хоккей играют край на край.

– Как край на край?

– Два края деревни – две команды. Чего тут не понять?

Поблагодарил я землячку, пошел дальше. Вон что оказывается! Хоккей появился в нашей деревне. А мы-то росли и слова такого не слыхали. Да и на лед редко ходили. Чаще снегурки притянешь ремешками к валенкам – и на Шелехову гору. Спуск здесь накатан, как стол, не хуже вашего льда. Но главное – народу много, не заскучаешь.

А на чем только не катались вечерами с Шелеховой горы! И на санках, и на коньках, и на самокатах, и на ледянках, и даже на огромных розвальнях с отводами.

Ледянки делали так. Небольшую скамейку прибивали ножками к плахе, у которой один конец снизу подтесан и заострен. Изнанку доски обмазывали свежим коровьим навозом и поливали водой. Так лед прочнее схватывается с деревом. И пусть не сразу получалась гладкой ледяная зеленоватая кора – не беда. Стоило скатиться с горы разок-другой, лед отполировывался, как стеклышко.

А чтобы кататься на конных санях, нужен был умелый ведущий. Иначе как неуклюжими розвальнями править? Ведущим становился далеко не каждый. Тут надо было сноровку иметь, силенку и, если угодно, храбрость.

Я до сих пор горжусь, что частенько бывал ведущим. И, как поговаривали, неплохим.

Зачем же храбрость ведущему? А затем, что стоит он на коньках впереди саней, держа их за головки, и тяжелые сани, полные ребятишек, как горшков вповалку, напирают на ведущего с неодолимой силой. Представьте на секунду, что будет с ним, если он на горе споткнется? Конечно, не минуя угодит под сани, летящие за ним со свистом и скрипом. Шуточное ли дело?

Меня выручали руки. Я почти висел на них, словно на пружинах. Опущусь всей тяжестью тела на коньки, проеду несколько метров, чтобы только дать верное направление саням, и опять подтянусь на руках, чуть скользя снегурками по дороге.

Зато какое уважение ведущему! Все зовут тебя не по фамилии, а по имени, да еще в ласкательной форме (особенно, конечно, девчонки). А не так, как это в школе принято, – Щербаков, Агеев, Прилепская!

У подножия горы костры жгли. Как съедут на санях – сейчас все бегут к костру греться. Ты подойдешь, тебе почтительно место уступают. Одно слово – ведущий!

Шел я по улице и вспоминал старую Шелехову гору, пока не поровнялся с чайной. Возле нее всегда народ: потому что здесь остановка автобуса. Одни едут в Минусинск и Абакан, другие в Каратуз, третьи на станцию Туба, чтобы сесть на поезд, а там уже тайшетская дорога уведет в любой конец света. А четвертые (их большинство) никуда не едут. Просто шли по деревне да задержались, чтобы поговорить, новости узнать на бойком месте, кто куда едет и с какой целью. Нет на свете народа любопытней деревенского.

Здесь, возле чайной, пришлось мне долго здороваться. Каждый меня подробно расспрашивал, когда и каким ветром занесло в деревню, долго ли пробуду здесь и чем намерен заняться. Многие в гости приглашали. И я обещал всем, что приду, потому что в селе нельзя от приглашения отказываться, обычай таков. Ну, а если и не приду я – никто не обидится и даже не напомнит. Главное – не отказаться, пообещать, сказать спасибо за приглашение. Согласно неписаному русскому этикету гости на прощанье, говорят:

– Бегайте к нам.

– Ходите сами, – вежливо должен ответить хозяин.

Закончил я путешествие на другом конце улицы – на Малаховой горе. И здесь было пусто, ни души. Значит, правильно девочка сказала: этот край села тоже выставил свою хоккейную команду. А остальные, должно быть, болельщики.

На Малаховой горе я заметил новинку – высокие опоры на бетонных основаниях, и по ним с сияющих изоляторов, как с балалаечных колков, бегут три провода. Значит, в деревню пришло большое электричество с Назаровской ГРЭС, с Красноярской ГЭС…

Хлеб и мельница

В нашем представлении, не всегда поспевающем за быстротекущей жизнью, при слове мельница обязательно возникает тихий пруд, плотина, желоб с потоком воды, неторопливое мельничное колесо со спицами, жернова. Они крутятся и крутятся, спирально рябя бороздками, как огромные пластинки на проигрывателе, который забыли выключить…

Именно такую картину видел я на Маковки-ном пруду. Но водяных мельниц теперь осталось мало. А те, что остались, работают редко, лишь при большой воде – во время паводка.

Нынче в селах распространены иные мельницы – вальцовые.

В Таскине «вальцовка» трудится уже пятый год. Она стоит за селом, рядом с механическими мастерскими, недалеко от сторожки деда Егора. Недаром в конце рабочего дня сюда заходил погреться белый, как альбинос, мельник Андрей Мясников, о котором я упоминал.

Мельница эта совсем небольшая, величиной с мотор трактора. Она и формой похожа на мотор – закрыта металлическим кожухом. Только по бокам выступают приводные шкивы.

Когда поднимешь крышку Вальцовки, видны вальцы – металлические, толщиною в ствол среднего дерева. На первый взгляд, валы абсолютно гладкие, даже блестящие. Но если присмотришься внимательно, увидишь нарезанные на их поверхности мельчайшие чешуйки. Вот этими тонкими нарезами, шероховатыми на ощупь, и размалывается зерно.

Но вальцовка – еще не вся мельница, а только ее главный агрегат, ее, так сказать, сердце.

Прежде, чем попасть на валы, зерно проделывает длинный и извилистый путь. Сначала его засыпают в бункер. Оттуда оно идет в нории – движущиеся по цепи ковши, которые поднимают его наверх, на второй этаж, и ссыпают в решета веялки. Веялка очищает зерно и по трубам направляет вниз, на вальцы, откуда оно, раздробленное, снова поднимается вверх, на сита. Потом опять на вальцы, потом опять на сита. И так до тех пор, пока все, размолотое, просеянное, не стекает в лотки с подвязанными к ним мешками.

Одним словом, дело довольно сложное. Мельник Андрей Мясников так и мечется с этажа на этаж по белым, припорошенным мукой лестницам, сам белый, как дед-мороз. То надо сыпь прибавить, то остье из-под веялки убрать, то муку посмотреть в мешках – ладная ли?

Я брал .щепотку муки и первого, и второго сортов. Первосортная бела и пышна, как пух, легка и на ощупь вроде бы шелковиста. Из такой муки сельские Хозяйки пекут к праздникам шаньги, сушки, хворост, печенье и прочую сдобу. И хлеб выходит – прямо есть жалко, до того красив, мягок, запашист.

Да и второй сорт неплох. Из него пекут, как говорится, хлеб насущный – булки, большие калачи, то есть тот, что подается на стол каждый день. Но теперь хлеба стало у крестьян вдосталь и многие женщины для Повседневной еды пекут хлебы из смешанной муки – второго и первого сортов.

А третий сорт – это отрубь, шелуха пшеницы с тончайшим слоем неотбитой муки. Отрубь тоже в хозяйстве не лишний продукт, мешанки из нее с большим аппетитом едят да прихваливают и свиньи, и телята, и овцы – всё, кто не равнодушен к хлебу, какого бы сорта он ни был.

За водой поутру

Конечно, светлая речка, прорубь, колодец со скрипучим воротом или длинным журавлем – это красиво, исстари воспето: «Спой мне песню, как девица за водой поутру шла»…

Но и водопроводные колонки в селе куда как хороши.

Я частенько прошу тетку Липистину разрешить мне сбегать за водой разок-другой.

Надеваю фуфайку деда Егора (в ней легче и ловчее себя чувствуешь), шапку, рукавицы и беру в сенях звонкие ведра. Здесь же висит и коромысло с коваными крючьями, но я с ним толком обращаться не умею. К коромыслу привычка нужна, иначе ведра качаются на нем из стороны в сторону, вода плещется направо и налево. Мало что по полведерку принесешь, так еще вымокнешь.

Пробовал я с коромыслом, да ничего не выходит. Пришлось отказаться от него.

Просто беру я два ведра за дужки, дергаю веревочку щеколды у сенных дверей, потом поворачиваю кольцо у ворот и выхожу на улицу. Всегда со мной норовит улизнуть со двора и неугомонная Пика. Провожает меня до самых ворот, вот, думает, сейчас выскочу на улицу, прогуляюсь на просторе, а я – р-раз! – да И захлопну ворота перед самым ее носом. Пика, несмотря на ее добрейший нрав, начинает сердиться на меня за столь явный обман и, просунув мордашку в щель под ворота, скандально лает своим пронзительным голосом. Мне что? Я бы и пустил ее по солнечной деревне прогуляться, так ведь она сама проштрафилась недавно. Я уж говорил об этом: пошла с дедом Егором за водой и затерялась.

До колонки девяносто шесть метров, вернее, шагов, это уж я точно сосчитал. Хорошо идти по морозцу, когда чувствуешь, что не зря шляешься, а важное дело у тебя есть: воды принести. Вода нужна и корове, и свиньям, и курам, и Султану, и даже той же Пике, провожающей меня обиженным визгливым лаем.

На морозе, конечно, не особенно мучает жажда, но без воды все равно не обойтись. А сколько ее дома расходуется! И щи сварить надо, и чай вскипятить, и квас завести… А уж если банный день – суббота, – тогда и подавно двумя-тремя ведрами не отделаешься. Таскать не перетаскать…

Колонка сейчас низенькой кажется. Она до колена всего. Сначала ее снегом привалило, а потом еще льдом вокруг обложило, так что стоит она вроде как на ледяном холмике. И рычаг у колонки низкий, поклонишься не раз, пока надавишь на него. Есть рычаги у колонок, которые поднимать нужно, а в Таскине наоборот – прижимать сверху вниз. Я думаю, так удобнее и легче.

Положим; пришел старичок, отдышаться не может, а тут ему еще предстоит рычаг кверху тянуть. Куда проще – положил на него руку – и готово, из рожка вода побежала.

Струя хорошо идет, – тугая, упругая, толщиной в полтинник, да такая серебристая, хоть и вправду на полтинники руби. Сразу как ударит в ведро – оно аж отъезжает немного в сторону.

Приятно возвращаться с полными ведрами. Вода покачивается, в рябых кругах солнце переливается, точно плавится. А если ранним утром идешь, то вода в ведрах такая, точно брусничный сок несешь – сама заря купается.

Рифеченые пельмени

К вечеру мороз сдал. Небо затянулось туманной пеленой и зарябил мелкий, мелкий снежок. Это был даже не снег, а скорее изморозь – тоненькие блестящие слюдиночки сыпали с неба, чуть припорашивая дорожки, следы.

А сегодня снова небо ясно, снова мороз и солнце!

– Солнце на лето – зима на мороз, – сказала тетка Липистина. – Не зря месяц круторогий народился. Разве что четверть кончится, так перемена будет…

– Будет, иначе мы небесное правительство переизберем, – сказал дед Егор.

– Переизберешь… Болтат чо попало, – ворчит тетка Липистина.

Вечер. Мы сидим на кухне за столом и стряпаем пельмени. Тетка Липистина раскатывает тесто в длинные и тугие колбаски. Потом режет их ножом на галушки, обваливает в муке и катает скалкой в небольшие лепешки – сочни. Скалка у тетки Липистины настоящая, старинная, с точеными овальными ручками по концам.

В огромной эмалированной чашке стоит ароматный фарш, пахнущий чесноком и душистым перцем.

Мы с дедом Егором стряпаем пельмени. Он не любит этого занятия, потому и немного не в духе, то и дело перечит тетке Липистине. Зато он любит фарш, нет-нет, да отправит кусочек в рот, зацепив кончиком вилки.

– Эх, я раньше строганинку любил, – крякает он. – Принесешь, бывало, с морозу мясца поволокнистей, настрожешь рубанком тоненько, а стружки так и завиваются кольцами. Макаешь их в соль да перец – и с хлебом! Лучше всяких пельменей.

– То и желудок извел, – опять подварчивает тетка Липистина.

– Как бы не так! Мясом и извел. Щами твоими скорей изведешь, – перечит дед Егор.

Я стараюсь увести их от этой опасной темы разговора.

– А помните, с такими загибульками стряпали? – обращаюсь я и завиваю веревочкой кромку кругом пельменя, похожую на кольцо Сатурна.

– Как же! – говорит тетка Липистина. – Вот Петька наш приедет, он мастер был на это. Он такие пельмени рифечеными звал.

И тетка" Липистина показывает, как делался «рифеченый» пельмень. Руки у нее проворны, как у большинства крестьянских женщин. Мгновение – и по ободку пельменя пробежали, семеня, узловатые пальцы, и он стал теперь как бы с кружевом.

– А помните, счастливые пельмени делали? – спрашивает дед Егор. – Один с углем стряпали, другой с полтинником, третий – с тестом… И на каждый что-нибудь загадывали.

И вот уже завязывается разговор о том, как прежде стряпали пельмени в нашем селе, кто был мастаком в этом деле и кто мог их больше всех съесть в один присест… Тетка уточнила, однако, что раньше пельмени делали только мясоедом, считай, раз-два в году. Может, потому и нажимали Любители, не щадя живота, что до новых больно долго ждать приходилось.

Я посматривал в окно на ясный высокий месяц, ставший сегодня совершенно круглым, полным, слушал, как закипает вода в чугуне на раскаленной плите, и думал, что просто невозможно представить сибирскую зиму без пельменей. Сама эта веселая стряпня за столом, когда заняты все от мала до велика, тишина и уют тепло натопленной избы, потрескивание дров в печи, их сухой березовый запах – все это располагает к неторопливому доверительному разговору, воспоминаниям, размышлениям…

Зимой пельменей стряпают помногу. Их можно заморозить и хранить сколько угодно. Удобное блюдо, что и говорить. Бросил горсть в кипяток – через десять минут готово. Тетка Липистина любит, чтобы в фарше было немного капустки.

– Люблю, чтобы с кислинкой и похрустывало, – говорит она.

Вот мы настряпали уже второй противень. Оба вынесли в сени на мороз.

– Ну, теперь осталось нагнуть на ужин, – говорит дед Егор, и в голосе его слышится радость, что близится конец стряпне, которую он считает унизительной для мужского достоинства.

Теста и впрямь осталось на одну раскатку. Тетка Липистина быстро откидывает в муку последние галушки и вскоре дед, опередив меня, берет последний сочень. Мы обиваем муку с рубах, убираем с колен рушники и идем мыть руки.

А на столе между тем уже появились тарелки с дымящимися, блестящими и словно улыбающимися пельменями. Дед Егор разливает перцовку. Хотя тетка Липистина не очень балует его настойками да наливками, но под пельмени можно.

Поют полозья по Руси…

Теперь редко кто в деревне за дровами на лошади ездит, тем более – зимой. Дрова теперь возят на тракторах, в летнюю пору. Даже новое слово появилось – волок. Что за волок? А просто несколько лесин, хлыстов, очищенных от сучьев и связанных по вершинам в огромный пучок, или вязанку. Зацепляет трактор тросом такую вязанку и волочет по земле. Отсюда и волок..

Но мы с дедом вынуждены ехать на лошади, у нас особое задание. Мы должны привезти дров именно сейчас, в январе, причем привезти их так немного, что о тракторе и заикаться стыдно. Может, старикам топиться нечем? Как бы не так! Три поленницы стоят вдоль забора – одна за одну заходит. И сухих, и сырых дровишек вдосталь – березовые, гладкие, самые что ни на есть отличные.

Вся недолга в том, что тетка Липистина задумала сделать домашнюю колбасу и подкоптить ее.

– Люблю, чтоб с дымком колбаса была, – говорит она.

А для копчения, известно, березовые дрова не идут. Здесь обязательно нужны таловые, то есть из талины – дерева, прямо родственного иве. И желательно, чтобы талина та была сухой, валежной, тогда она больше дыму даст, своего наилучшего запаху для копчения колбасы.

Наспех завтракаем, надеваем шапки, фуфайки, поверх фуфаек длинные собачьи дохи, пестрые и такие лохматые, что от одного их вида становится жарко. Тонкие вязаные варежки для. работы в лесу кладем в карман, а на руки в дорогу надеваем шубинки – рукавицы из овчины ворсом внутрь. Шубинки теплы, как печки, но работать в них нельзя, от снега они размокнут, а когда высушишь, скомкаются, затвердеют и станут ломаться.

Вот теперь у нас экипировка надежная. И сорокаградусный мороз нипочем.

Выходим во двор. Султан мечется на цепи, как угорелый. Увидел, что лошадь стоит за воротами и забеспокоился, как бы дед без него не уехал. Надоело Султану на привязи, да и холодно, побегать хочется, промяться, погреться, белый свет посмотреть.

Дед спустил его с цепи. Султан, благодарно повизгивая, стал прыгать вкруг него и даже изловчился лизнуть в бороду.

И вот мы едем на стареньких розвальнях. Дед Егор у козырька сидит, правит, а я сзади на навильник сена прилег, поднял высокий воротник дохи – и сам черт мне не брат. Поют полозья на мерзлом снегу. Напористой рысью идет заиндевелая Гагара. Султан вприпрыжку бежит сбоку саней.

Дед Егор уже решил, куда ехать, – в Феофанов лог. Таловые дрова, конечно, можно и в других местах найти – вниз по речке, в Федулкином, Пашином или Поляковском логах. Но дед путь держит в Феофанов, потому что там у него копешка сена осталась и он хочет ее прихватить попутно.

Промелькнул переулок, Зеленая улица, мельница, механические мастерские, мы выехали за поскотину. Место здесь ровное, безлесое. Белый снег кругом да ометы соломы по пашне – огромные песцовые шапки. Серебряной пылью сыплется изморозь.

Вот уже и черемуховый колок проплыл с дощатым вагончиком. Весной и осенью здесь бывает полевой стан. А сейчас – тишина, безлюдье.

– А где же курчавая береза? – спрашиваю я деда Егора.

– Выкорчевали, чтоб не мешала пахать, – кричит он в ответ. – Вон, видишь, корень на обочине остался?

Я поворачиваю голову и в самом деле вижу узловатые корневища, торчащие из снега. Вскинутые кверху, они похожи на воздетые к небу руки. Мне жаль курчавой березы. У нее летом была такая красивая, густая, почти непроницаемая крона. Дерево служило как бы маяком для таскинцев. Урочище здешнее называлось у Курчавой. «Где пахал?» – «У Курчавой». – «Где ягоды брал?» – «У Курчавой». А теперь как назвать эту местность? У Обрубленных Корней?

Не думаю, чтобы береза слишком мешала плугу. Она стояла почти на меже и занимала земли не больше квадрата. Только равнодушный' человек мог проявить такую сверххозяйственность.

В Феофанов лог мы въезжаем напрямки, по снежной целине. Долго кружим среди березин и осин по завертью, пока дед не останавливает Гагару около кустов тальника.

– Рубить будем? – спрашиваю я.

– Зачем рубить? Ветер уж нарубил за нас. Давай валежины искать, – говорит дед, сбрасывая доху и вынимая из карманов вязаные варежки. Я тоже освобождаюсь от тяжелой дохи, беру топор, – он был воткнут в головки саней, – и направляюсь к валежнику, рогато выступающему из сугроба за кустами. Ударом обуха сбиваю с сучьев белую оторочку.

– Осина? – кричит дед.

– Не пойму пока.

– Срез красный?

Я всаживаю топор в потемневшую стволину – отстает щепа с изнанкой цвета охры.

– Красный! – радостно кричу деду.

– Значит, талина. Кряжуй ее – и сюда, – командует он.

Когда на сани ложится десяток коряжистых валежин с оранжевыми пятнами на свежих срубах, дед Егор резко опускает руку:

– Шабаш!

Он увязывает воз, втыкает топор в головки саней, складывает на воз дохи, лежавшие на снегу, и берет в руки вожжи. Я отказываюсь сесть на дрова, мне хочется пройти по лесу пешком.

Между деревьями – частые прошвы следов. Тут прошла стайка тонконогих коз, там пугливые зайцы набили тропу, а вот просеменила чуткая лиса сбоку мышиной строчки. Наверное, той мыши уже нет на свете, одни следки остались на сугробе, да и те скоро засыплет снегом.

Гагара шумно дышит у меня за спиной, я уступаю ей дорогу и на ходу сажусь на воз. Султан бежит сзади с заснеженной мордой, точно муки наелся, – это от того, что он тычется носом в каждый след, гадая, какой зверь и когда проходил Феофановым логом. Что поделать – профессиональная привычка…

Вот и дедова копешка в лощинке. Сена совсем не видно, только небольшой холмик в сугробе. Снова дед сбрасывает дохи, берет вилы…

Из лога дорога в гору. Лошади тяжело тянут сани по рыхлому снегу, поэтому я снова поднимаюсь пешком. У Гагары такой характер: чем тяжелее поклажа, тем быстрее она переставляет ноги. Я едва успеваю за возом. Из лога поднимаюсь взмокшим больше, чем Гагара. Здесь, наверху, хиус резкий сечет и не миновать бы мне, потному на ветру, простуды если бы не матушка-доха. Я снова надеваю ее, взбираюсь на сенной воз. От него волнующе пахнет летом, лугом. Посиживаю себе, как у Христа за пазухой.

Султан забегает то с правой, то с левой стороны саней, обнюхивая каждый след, потом возвращается на дорогу, торопливо обкусывает зубами ледульки, настывшие между пальцами ног, и снова продолжает охоту за запахами.

Дед закуривает, обдавая меня дымком забористого табака, и говорит наставительно:

– Слышь, как полозья поют? Это к морозу.

Как еще слышу! Кажется, не только примолкшему зимнему лесу слышен чистый скрип саней, но и по всей заснеженной Руси…

с. Таскино, Красноярский край