Текст книги "Месяц круторогий"

Автор книги: Александр Щербаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Александр Щербаков
Месяц круторогий
^{Очерк зимнего села}

Рисунки Н. Мосса

Когда тяга хороша…

Что может быть прекраснее зимней поездки в деревню! Особенно в ту, единственную, дороже и ближе которой на свете и нет…

В Таскино два часа пополудни. Вышел из автобуса, невольно зажмурился – так ярок снег. Особенно ослепительно сиял Берестов проулок, завьюженный до верхних прясел изгороди; низкое солнце било сквозь него прямо в глаза.

Мороз был крепок и сух. С востока тянул обжигающий хиус, так что приходилось отворачивать лицо и прикрывать рукавицей; на тыльной стороне ее сразу выступал иней, тонкий, как пудра.

Но морозы морозам рознь. Декабрьские – с туманами, плотными, промозглыми. Февральские – пронизаны ветрами, снежными круговертями. Январские же морозы – светлы, бодры, хотя и жестки; безветренны, хотя и опаляют хиуском.

Тесовые ворота с кольцом я открыл осторожно, почти беззвучно, чтобы не услышала собака. Она и вправду не услышала бы, пригревшись в конуре, набитой соломой. Но выдал иссера-желтый щенок. Он выкатился из-под крылечка и с визгливым лаем, выражающим скорее восторг, чем возмущение, бросился в ноги. Тогда загремела, натягивая цепь, большая, черная, с бурым подшерстком собака, заметалась, бухая хриплым и густым лаем. Но цепь была слишком коротка, а гость проворен…

В сенях я отдышался, обстоятельно обрабатывая голичком заснеженные валенки. Отсюда заметил, что мною заинтересовалась сорока, присевшая на кол возле бани. Она поводила хвостом, точно флюгером, и все наклоняла глянцевитую голову то влево, то вправо. Однако стоило мне выпрямиться, сорока стрекотнула коротко и только махнула на прощание своим плоским хвостом.

Изба была пуста. Я присел к печке, снял рукавицы и прислонил ладони к теплым кирпичам. Озябшие пальцы сладко заныли, закраснелись. Оглядевшись, я увидел, что тетка Липисти-на тихо спит, прикрыв лицо легким платком, как это делают на сенокосе женщины после обеда, свалившись отдохнуть прямо в траву под ближайшим кустом.

На цыпочках прошел я во вторую половину избы. Разделся. Расстегнул портфель и разложил по столу свои бумаги, ручки, чернила. Мне так давно мечталось поработать здесь, в окружении вот этих кадушек с фикусами, туями и алоями, что захотелось сесть за стол сейчас же, немедленно, с дороги, с мороза. И я сел. Однако все никак не мог сосредоточиться, перебирая чистые листы, и вскоре понял, что невозможно писать так вот сразу, что мне придется еще долго ходить, думать, настраиваться на тот самый «звук», который определит и мысль, и ритм будущего письма.

В это время скрипнула стремянка, приставленная к печи, и по ней спустилась на пол тетка Липистина.

– Ты уж здесь! – всплеснула она руками. – А я только видела во сне, будто била нашу Нинку маленькую. Она как будто бегает по двору босиком, а я поймала ее за косички и давай бутузить. Так била, так била – спасу нет. Потом проснулась, думаю, Саша, верно, должен подъехать. Когда бьешь во сне – это уж точно к гостю. А что проснулась? Щи мои, слышу, закипели…

– А пес лаял – не слыхали? – рассмеялся я.

– Слыхала… Да забота не моя. Хозяин – Егор. Султанка – его сторож.

Вечером я попросил, чтобы мне самому разрешили топить печь в моей комнате. Здесь стоит плита. «С тремя колодцами», – сказала о ней тетка Липистина. Это значит, что дым, горячий поток, в обогревателе делает всего три зигзага и вылетает в трубу, еще толком не отдав своего тепла. Печь тонка, в один кирпич, и накаляется быстро, зато скоро и остывает.

Главное достоинство печи – тяга. Уж тяга так тяга, шапку бросай – вынесет.

Я выскочил на мороз, накинув фуфайку дяди Егора, набрал из поленницы дров и грохнул беремя на пол перед поддувалом. С полена, гладкого, без сучка, без задоринки, специально хранимого за печью для этой цели, нащепал лучины огромным домокованым ножом – косарем с выщербленной деревянной ручкой. Щепа под ним шла ровная, хоть линейки из нее делай. Через колено с хрустом переломил пучок лучины, подложил лоскуток бересты снизу, наклал дров – снизу сухих, сверху сырых. Затем открыл вьюшку-задвижку на две ладони, больше не нужно. В мороз и так тяга хороша.

Наконец поднес спичку к бересте. Она куражливо заизвивалась, но огонь приняла, передала по тонкой кромке на другой конец, а потом скрутилась в рулончик и запылала факелом. Тогда загорели и щепки – одна, вторая, третья… Как свечи, которые зажигают в день рождения.

И вот уже гудит весело печь, и мечутся оранжевые гребни огня, как будто петухи дерутся.

«Буй-буй-буй-буй», – услышал я эту музыку, и так спокойно, ясно на душе стало, и рука потянулась к перу.

Всходит солнышко

– Пожар! Пожар! Склады горят! – закричал я, вбегая на кухню.

– Где? Какие склады? – испуганно вскинула глаза тетка Липистина (она мешала пойло в ведре) и стала торопливо вытирать руки о передник. – Уж не у Егора ли в гараже?

Я повел ее, оторопевшую, через комнату к своему окну и молча показал на красное пламя, взметнувшееся над высокой крышей колхозной сушилки.

– Где твой пожар-то? – все не могла взять в толк тетка Липистина.

– Да вон же он!

– Тьфу, будь ты неладный! Напугал меня до смерти. Какой это пожар? Это же солнушко всходит…

Понял я оплошность. Но восход удивительно напоминал пламя, полыхающее над складами, навесами, сушилками мехтока, белые крыши которых вдалеке приходились почти вровень с горизонтом. Над ними лишь возвышалась сетка частого березника, через которую и продиралось в эту минуту огнисто-красное, невероятно огромное солнце, так схожее с пожаром.

Сходство усиливал серый дым над трубой школьной кочегарки. Он как бы обволакивал размытое полукружие солнечного диска и, казалось, пламя колеблется.

Но это длилось лишь несколько мгновений. Стоило солнцу выплыть из-за леса на две трети, как сразу четко обозначился овал. Цвет его из воспаленного стал медным, потом золотистым.

…Но восход – не первое, что вижу утром из своего окна. Много раньше, когда только рассеивается тьма, проступает силуэт сельской школы, очертания высокой трубы с султаном плотного дыма. Труба эта как бы висит в воздухе, потому что заснеженной крыши под нею пока не видно, она сливается с белесой мглой рассвета.

Потом на сизоватой белизне проявляется дерево, его темный ствол, бегущие вверх развалины крупных сучьев и, наконец, вся решетка мелких побегов. Уже видны и полузанесенный снегом штакетник, кусты ранеток в садике с кружевами на ветках, школьная крыша, пологая, как японская шляпа.

Ребятишки у школы появляются, едва взойдет солнце. Они обивают с валенок снег и проворно взбегают по ступенькам крыльца – мороз торопит их. Звонков за двойными рамами я не слышу, но по тому, как в момент замирает всяческая жизнь вокруг школы, могу точно определить начало урока.

Видна и небольшая часть деревенской улицы. Она, несмотря на лютую стужу, оживает довольно рано. Сначала я вижу цепочку светящихся во мгле окон, потом лиловые конусы дымов над домами, потом людей, торопливо идущих, едущих. Причем на конях едут они обычно стоя в санях.

Чуть попозже начинают сновать юркие тракторы «Беларуси», выстреливая из труб густой молочный дым, и грузовые машины, погромыхивающие бортами порожних кузовов.

В полдень медленно проплывают мимо окна из-за деревни стога сена, отбрасывая на дома и заборы ломаную тень. Еще летом, во время метки, их склали на кроны срубленных деревьев, которые теперь превратились в удобные волокуши. Трактор легко тянет такой воз по снегу, а под гору даже придерживает.

Сегодня то и дело мелькали в окне заиндевелые тройки лошадей, заложенные в розвальни и кошевы. Дуги коренников увиты голубыми и розовыми лентами. На шлеях треплются резные кисти. Под дугами приплясывают и ладно звенят колокольчики.

Особенно хороша была одна тройка. Длинноногий гнедой коренник явно гордился своим убранством и музыкой колокольчиков, красуясь, вскидывал поверх дуги свою крупную голову. Серые пристяжные, по обе стороны его, пружиня постромки; шли на отлете…

Правил тройкой дружка – Никита Иванович Кокуров, хозяин сельского водопровода. Он был одет в меховую куртку ворсом наверх и хорошую шапку. В кошеве, обнявшись, сидели молодые. Сегодня в деревне свадьба. Говорят, за зиму пятая. Тракторист Федор Чихирин женился на Наде Грудцыной, воспитательнице колхозного детсада. И вот, отдавая дань старому обычаю, жених с невестой во главе целого свадебного поезда разъезжают по деревне, приглашают к себе гостей.

Каждый раз, когда яркие упряжки с гиком и звоном пролетают по улице, с дороги поднимается на тополь воробьиная стая. Потом воробьи снова возвращаются на зеленую от сенной трухи дорогу, где всегда можно чем-нибудь поживиться.

Недолог январский день. Четкие тени низких деревьев на сугробе, как стрелки часов, незримо подвигаются и подвигаются по снежному циферблату, пока не погаснет зимнее солнце, окунувшись за деревней в далекие алые сугробы.

Сторожка

Дед Егор лицом сух, узкоплеч, буйно бородат. Сторожит он центральные механические мастерские и гараж. Под его надзором тракторы, комбайны, автомобили и прочая колхозная техника. Дед исправно несет свою стариковскую службу, но, в сущности, равнодушен к ней. Всю жизнь, как говорится, от младых ногтей, был он конюхом и наездником. И в мастерские-то, честно признаться, пошел на старости лет единственно потому, что там сторожу положена лошадь. А без лошади Егору как?

– Ты скажи мне, имеет ли право колхозный пенсионер по закону лошадь купить? – допытывал он меня в первый день, – Черт с ней, я бы корову продал…

Сани бежали легко и раскатисто. Дед Егор правил стоя. Я лежал сзади на охапке сена, пахнущего весенним травянистым тленом, на поворотах держался за отводины, чтобы ненароком не соскользнуть в снег.

Низенькая каряя лошадка Гагара семенила ногами, подбадриваемая вожжой. Когда вожжа с прищелком прилегала к припорошенному инеем крупу, на нем оставались черные продольные полосы. Впрочем, Гагара и сама, без напоминаний, бежала бы охотно. Пока дед обедал, она стояла у ворот, порядочно продрогла на морозе и теперь ей хочется поскорее согреться…

Вечернее солнце, все багровея, нависало над горизонтом, и гребешки снежного наста были так ярко розовы под его лучами, что от их ослепительной ряби начинала кружиться голова.

Наконец, сани влетели в ворота мастерских, скользком ударились в балясину, так что их даже раскатило полукругом и боком поставило точно к коновязи подле проходной. Жокейские замашки у деда…

Проходная колхозных мастерских, она же – сторожка, не страдает избытком мебели. Вся ее обстановка состоит из скамеек вдоль стен, тяжелого конторского стола с тумбами, с зачерниленной столешницей и элегантного на ней белого телефона со скрученным в пружинку проводом. Стол принадлежит завгару, который, впрочем, садится за него не часто, больше занятый то в гараже, то в мастерских, то в колхозном правлении.

Егор прежде брал с собою на службу Султана (того самого, который так грозно встретил меня в первый день), но теперь ему Липистина категорически запретила делать это. Без Султана ей одной дома боязно. Зайди кто – и голоса некому подать. Дед Егор согласился с ее доводами: воров в мастерских и гараже все равно сроду не бывало.

По стенам сторожки развешаны бумажные плакаты, а сбоку двухтумбового завгаровского стола возвышается стенд с деревянными полочками – карманами. По ним разложены книги и брошюры – «В помощь механизатору».

Треть комнаты занимает печь с продолговатой надставленной плитой. Сейчас, в крещенские морозы, она – первая забота сторожа. Несмотря на скудность меблировки и неуютность, проходная не бывает безлюдной. И популярность среди механизаторов ей создает именно печь, щедро источающая тепло.

Шесть часов вечера – время, когда в сторожке смена караула.

Вместо деда Прокопия на пост заступал дед Егор. Церемония сдачи караула довольно проста.

– Кобылу напоил? – спросил дед Прокопий.

– Конечно, напоил. И сена дал, – с достоинством ответил дед Егор и тут же поставил встречный вопрос:

– Объекты проверил?

– Проверил. Все в порядке. Бачок водой заправил?

– Заправил? А кто сегодня дежурит в кочегарке?

– Иванашкин. Угля в запасник привезли?

– Привезли, да больно мелкого. Давай-ка, затопим печь, что-то холодать стало.

Дед Егор начал выгребать клюкой из печи золу и шлак, а дед Прокопий пошел за углем.

Вскоре весело загудела, затрещала печка. От плиты потянуло теплом. А между тем в сторожке становилось все теснее и теснее. Трактористы, шоферы, электрики, слесари, кочегары в задымленных и промасленных фуфайках, прежде чем отправиться с работы домой, считают долгом заглянуть в сторожку. Посидеть, покурить на дорогу, отвести душу неторопливой беседой, узнать деревенские новости.

Новостей много. Но больше всего разговоров вокруг последнего нашумевшего события. Молодой тракторист Виктор Березин поехал ночью (чтоб добраться пораньше!) в дальнюю колхозную бригаду – деревню Таяты – и заблудился. Думал, за тридевять земель уехал, блуждая, но оказалось, что до рассвета колесил за деревней, едва пересек поскотину. Пробираясь впотьмах среди каких-то казавшихся ему незнакомыми березняков и косогоров, он чуть не полетел с отвесного обрыва. Лишь по счастливой случайности в трех шагах от него завернул назад, потом спустился по крутяку вниз и, застряв в речке, – а речка протекает сбоку деревни, – незадолго до рассвета заглушил трактор.

О своих вензелях, выписанных вкрутую на самой кромке обрыва, сам узнал только утром и похолодел от ужаса, представив, что случилось бы, не поверни он назад. Высота уступа была около двадцати метров.

И вот теперь многие ходили на речку, к крутяку, своими глазами посмотреть на это чудо, и, возвращаясь, со страхом и восхищением говорили одно и то же:

– Его счастье, что жив остался. Это ж надо – у самой гибели на тормоз нажать! Будто кто ему на ухо шепнул. Вот уж точно счастье! Не иначе, как Иван в рубашке родился.

– Телепатия… – после каждой тирады, выслушав ее терпеливо, заключал Петька Шанин, молоденький шофер с русыми колечками волос под козырьком ушанки.

Самого Ивана Березина в сторожке не было. Боясь расспросов и насмешек, он миновал проходную, вышел через большие ворота.

В прокуренной, набитой людьми сторожке единственной «белой вороной» среди черных мазутных фуфаек, закопченных лиц был мельник Андрей Мясников. Шапку, лицо, одежду, валенки – все у него запорошило мучной пылью.

– Как мололось? – спросил его деловито дед Егор.

– Ничего мололось, с примолом, – ответил не особенно словоохотливый Андрей.

Домой мы с дедом Прокопием возвращались пешком. Мороз к ночи стал еще круче. Иссиня-черное небо играло крупными яркими звездами, какие бывают только в студеные январские ночи. Месяц был так тонок, что света не давал, и дорожку в снегу мы определяли ногами на ощупь.

«Больно рога круты у молодого месяца. Это к морозу», – вспомнил я слова тетки Липистины.

Шли молча. На такой стуже говорить трудно, сразу перехватывает дыхание, да и не очень слушаются озябшие, будто одеревеневшие губы.

Двор тетки Липистины

Сегодня на восходе того пожара уже не было. И небо вроде ясное, и мороз крепок, и солнце, как обычно, багровое, огромное, но впечатление полыхающего над складскими крышами пламени исчезло. Все дело в том, что солнце выплывает теперь много левее школьной кочегарки и его уже не обволакивает дымом, как прежде.

Солнце стало всходить ближе к востоку – прибыл день. По календарю – на целый час. И как бы с утра ни грозился мороз, ни пускал по логам ледяные туманы, повеселевшие лучи усмиряют его, он сдает помаленьку.

Когда к обеду пригрело, пестрая, красно-белая корова Точка вышла из пригона в ограду и встала у больших ворот. Стоит-постаивает, жвачку пожевывает, глаза чуть прищурила от блещущего снега. Темные тесины ворот быстро нагреваются на солнце и от них веет теплом.

Правильно говорят старики в селе:

– Корову сытней корми до рождества, когда дни холодные, ночи длинные, а потом она и так постоит, на солнышко поглядит.

Точка стельная. Через месяц у нее теленок будет и молоко. Молока все ждут, но особенно кошка Манька, тоскливо мяукающая по утрам у корытца, и дед Егор, принципиально не признающий чая. Каждый раз за обедом он повторяет притчу:

– Раньше бывало расправишь бороду: давай-ка молока, старуха. А теперь: чайку бы пошвыркать, что ли? – и бороду в горсть.

Тетка Липистина ждет не дождется молока, потому что в феврале сын Петро приедет из Норильска в гости. Внучку привезет. Три года всего внучке, и без молока ей нельзя.

У коровы есть дочь Телка. Полуторагодовалая. В мать – пестрая. Живут они вместе. Из одного навильника сено едят, из одного корыта воду пьют. И ночуют в хлеве в одном стойле. А рядом в клетке два подсвинка. Тетка Липистина планировала осенью взять боровка и свинку. Когда пришла покупать, хозяин открыл затворки в пригоне и сказал:

– Выбирайте сами.

Тетка Липистина придирчиво выбрала из целой стаи поросят лучшего боровка и лучшую свинку. А потом, через месяц-полтора, вбегает вдруг в избу и кричит с порога:

– Егор, ведь обе свинки оказались?!

– Как оказались?

– Так выбрала, бестолочь старая.

– Может, продадим одну? – сказал дед Егор.

– Да нет уж, к чему теперь продавать, пусть растут.

Так и живут в одной клетке две безымянные свиньи.

– Можно бы и одну оставить, да вместе им веселее, – говорит смирившаяся тетка Липистина.

Лохматый Султан до сих пор недолюбливает меня. За что – ума не придам. Я уж было в отместку окрестил его пустолаем, но сегодня услышал одну историю, и сразу проникся уважением к нему. Выходит, не надо судить по первому впечатлению.

Дед Егор рассказывал:

– Приходит ко мне недавно пастух из Кочергина. Нарочи в Таскино приехал. Продай, говорит, Егор, мне собаку. Все равно, говорит, ты теперь не пасешь, зачем она тебе? А если уж надо для забавы, я найду взамен не дворнягу какую-нибудь, а настоящую, породистую.

– Поди, правда, отдать? – спрашиваю я Липистину, чтоб, значит, торг потянуть да обмозговать дело хорошенько.

– Ты бы все отдал, – накинулась она. – А не подумаешь того, что такая собака самим нужна. Она, посмотри, ни цыпушки, ни курицы не тронет, на крыльцо зря не зайдет, не загавкает попусту и зря во двор никого не пустит. Такую собаку держи и запоров не надо.

И это истинная правда. Вот лежит он другой раз посередь двора, дремлет, а по нему цыпушки бегают – и он хоть бы хны, не позарится, даже глазу не откроет. Как-то внучки, старшего Ивана девчонки, у нас летом гостили. Во дворе играли. Потом гляжу – бегут кричат:

– Бабка, бабка, в Султановой избушке яйца спрятаны!

А Султан летом не жил в конуре, у амбара под навесом спал… Жарко, значит, ему в закутке-то было.

Пошли мы смотреть – и верно! В конуре, в соломе, курицы гнездо себе устроили и полное с краями яиц нанесли. Старуха мало не полведра набрала. И все свеженькие. И хоть бы одно тронутое. Вот ведь какой деликатный пес – уступил курам жилье и на плату не претендует.

А этот мужик откудова про Султана узнал? Пае я когда-то колхозных овец на кочергинской грани. И он рядом пас по ту сторону границы, значит. Ну, сперва мы издали перекликались, а потом он в гости пришел. Познакомились. Лежим на траве, курим, беседуем про то про се. И вот говорит он мне:

– Глянь, овцы-то твои скрылись уж, иди заворачивай.

– Ничего, помощник заворотит. Сейчас смотри – из этого ложка выйдут, – отвечаю. – А сам беру комок земли да швырь в сторону ложка. И даже головы не поднял.

– Султан! Заверни-ка окаянных! – говорю.

Султан взвизгнул, сделал стойку и метнулся в указанном направлении. А через минуту, видим, и вправду табун из ложка выкатывает. Кучно идет, прямиком на нас движется. Султан их мигом организовал, овец-то. Удивился кочергинский пастух. Мне бы такую собаку, говорит. И аж глаза у него загорелись.

А теперь, вишь, прослышал, что я по старости пасти бросил, и тут как тут, прикатил, чтоб Султана выпросить. Но не отдали мы. Правда, жалко мужика стало, пообещал я ему, мол, приезжай, когда Пика вырастет, может, и уговоришь…

Пика – та самая собачонка, которая в первый день выдала меня Султану столь звонким лаем. С Пикой мы теперь друзья. Она проходу мне не дает – все норовит услужливо с валенок снег смести своими лапами. То костью во дворе играет, катая ее и подбрасывая, то за тенью собственного хвоста гоняется, пока не закружится и не упадет лапами кверху.

У Пики такая история.

Младший сын Сафоновых Колька работает в Абакане, мастером на стройке. Однажды шел он вечером с работы и на окраине города на свалке среди битого кирпича, извести, бумаг увидел барахтающегося щенка. Щенок тоненько скулил и все тыкался головой в какую-то ветошь, стараясь согреться от лютого холода. Кольке жалко стало беспризорного щенка. Поднял он его и спрятал под шубу, за пазуху. Пока шел до общежития, щенок обогрелся, перестал дрожать, замолчал и уснул.

Утром Колька его на стройку принес. Холостяцкое общежитие днем пустеет и за щенком некому посмотреть. Гнездо ему устроили в теплушке. Бутылку молока купили. Скоро все рабочие со щенком познакомились и, поскольку он «викал», когда его на руки брали, единодушно дали ему имя Вика.

Неделю прожила песочно-рыжая Вика в теплушке на абаканской стройке, а в субботу Колька, как обычно, поехал на выходные в гости к отцу, к матери в деревню и Вику с собой взял. Так Вика оказалась в Таскине и стала жить у стариков Сафоновых.

– Как назвал-то? – спросил дед Егор у Кольки, когда тот вынул из-за пазухи незваную гостью.

– Вика, – сказал Колька.

А дед Егор толком не расслышал, – у него последнее время какой-то шум в ушах стоит, – да и окрестил собачонку Пикой. Теперь под этим странноватым именем и числится она среди прочей живности в Липистином дворе.

Недавно Пика неожиданно исчезла. Дед за водой пошел к водопроводной колонке, она увязалась за ним да где-то дорогой отстала и запропастилась. Два дня не ночевала дома. Решили уж, машиной задавило или ребятишки какие к себе заманили. А сегодня утром глядим – Пика снова играет костью во дворе как ни в чем не бывало. Подошел я, поздоровался с ней, она невинно посмотрела мне в глаза своими темнобурыми сияющими смородинками и бросилась сметать с валенок снег.