Текст книги "Живым не брать"

Автор книги: Александр Щелоков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 10 страниц) [доступный отрывок для чтения: 4 страниц]

– Наверное, не нашел его, – высказал мнение Скворцов и спросил. – Разрешите закурить, товарищ капитан?

– Подожди, Валера. Здесь курить не надо. Скоро сделаем перерыв. А магазин он в запарке забыл взять. Пистолет схватил и ладно. Идем дальше.

– Почему вы говорите «он»? Это же ясно, что Чикин сделал.

– Тебе ясно, мне нет. Может и кто другой.

– Куда же Чикин с автоматом делся? Он же стоял на первом посту?

– Разберемся – поймем. А пока Чикин – только версия. Идем дальше.

– Идем.

– На вешалке, имеющей вид трехрожковой стойки, справа от входа в комнату дежурных на ремне автомат прапорщика Щербо. Магазин из него вынут…

– Сколько же он унес патронов? – Скворцов не спрашивал, он просто подсчитывал. Пятьдесят четыре автоматных и семь «макаровских» Так?

– Может и так, – согласился Лев, – если он не прихватил в караулке ещё рожок или даже два. Это надо будет проверить.

– Вы все же склоняетесь, что это был Чикин?

– Склоняюсь, ещё не означает, что утверждаю. Так, это что за сумка?

Лев, подцепив линейкой ручки пластикового синего пакета, приподнял его с пола.

– Скорее всего, продпаек, товарищ капитан, – высказал мнение Скворцов. – Вчера выдавали командному составу.

Лев открыл пластиковую сумку. Двумя пальцами вытащил листок бумаги размером с ладонь. Это был список, напечатанный на машинке.

– Посмотрим. Тушенка, крупа, сахар… Точно, паек. Но тушенки в пакете нет. Отметь это в протоколе. Возможно, часть продуктов прихватил преступник. Дальше. Разорвана топографическая карта района. Оторванная часть исчезла. Ты пишешь? Почему нет? Пиши…

Осмотрев и сделав фотографии места преступления, очертив контуры мертвых тел мелом, капитан Лев перешел к допросу свидетелей. Первым он пригласил дежурного по контрольно-пропускному пункту, где с территории гарнизона могла выехать автомашина.

– Сержант Семенов, я вас вызвал как свидетеля и проведу первичный допрос. Черновой, если так понятнее. Потом могут быть ещё и повторный и дополнительный. Если это понадобится следствию. Есть вопросы?

Сержант выглядел взволнованно. Он то и дело вытирал носовым платком пот со лба, сжимал кулаки и хрустел костяшками пальцев.

– Нет, товарищ капитан.

– Вот и отлично. Для начала предупреждаю, что вы не обязаны свидетельствовать против себя самого.

– Не очень ясно, как это?

– Допустим, вы в чем-то помогали преступнику. Были в сговоре с ним.

– Я не был, товарищ капитан.

– Отлично, но если бы даже были, то доказать это обязанность следствия. Если, конечно, вы не захотите сделать откровенное признание.

– А-а…

– Давайте начнем с анкетных данных. Валера, ты записывай. Теперь по существу. Когда вы узнали о том, что произошло в штабе?

– Нужно точно?

– Конечно.

– В пять часов десять минут. Когда на КПП прибыл майор Зябликов с усилением наряда. Рядовой Смолин тогда рассказал мне, в чем дело.

– Когда вы заступили на дежурство?

– После вечернего развода нас привезли на КПП, а тех, которые сменились, увезли.

– Проходили ли ночью через ворота машины?

– Нет, вообще в течение ночи по бетонке в сторону КПП машины не проходили.

– Вы каким-то образом отмечаете их въезд и выезд из зоны?

– Так точно. Указываем время, номера машин, фамилии старших.

Следующим перед дознавателем предстал начальник караула прапорщик Козорез, тот, который первым обнаружил преступление и сообщил о нем командиру бригады.

Прапорщик нервно кусал губу. Он никогда не думал, что в целом-то рутинное караульное дело, главной трудностью в котором для служаки было повторение тех же самых действий через сутки на третьи, может приобрести разворот, последствия которого предугадать нельзя. Суть любого следствия в армейских условиях заключается в том, чтобы подобрать наиболее удобного человека, потом назначить его виновным и примерно наказать. Тем более это опасно, когда у тебя нет хорошего заступника – папы-генерала, мамы в администрации губернатора, дяди-банкира. А нет в родне таких, дело твое труба – глуши двигатель, сливай воду. Значит, с дознавателем, хотя тот и сослуживец, ухо надо держать востро, потому что в жизни самые верные друзья и самые заклятые враги – сослуживцы.

Пугало Козореза и то, что он многое знал о государственном демократическом правосудии. Для того чтобы статистика борьбы с криминалом в армейских условиях выглядела более убедительной, военному суду выгоднее прихватить и привлечь к ответственности четырех прапорщиков, чем одного генерала. Да и простор для проявления судейской принципиальности тем шире, чем меньше размер звездочек, лежащих на погонах военнослужащего. В самом деле, не станет же капитан Лев, который подчинен полковнику Зотову, валить всю вину на своего же шефа, если её можно поровну разложить на других, взятых из более легкой весовой категории.

Ко времени, когда Козорез предстал перед дознавателем, уже нашли Гильмутдинова, который был жив, но находился без сознания в лазарете. Обнаружили и пролом в ограждении охраняемой зоны, в который выехал с территории преступник. Теперь Лев точно мог назвать его фамилию – Чикин, поскольку водитель дежурной машины соучастником убийцы и грабителя явно не был. В этих условиях главным для дознавателя стало выяснение того, почему часовые, охранявшие наружную ограду, не засекли несанкционированного прорыва преступника из запретной зоны наружу.

– Дело в том, – объяснил Козорез, – что в карауле для часовых на периметре скользящий график.

– Объясни, что значит «скользящий график»?

– В связи с сокращением штатов, мы не можем обеспечить часовыми все вышки, которые гарантируют надежную охрану зоны. Поэтому часть вышек пустует. По скользящему графику система расстановки охраны регулярно меняется. На пустовавшие места выставляются часовые, с других они в то же время снимаются. Это мера вынужденная.

– Значит, какие-то участки периметра временами остаются открытыми?

– Да, но о том, какие именно участки не защищены, знают немногие.

– И это при том, что электротехническая система охраны на внешней линии города снята?

– Так точно. Она осталась только на ограде технической зоны.

– Мог рядовой Чикин знать такого рода детали?

– Да, безусловно. От состава караула, заступившего на суточное дежурство, такие сведения не скроешь…

Закончив допрос Козореза, капитан Лев попросил его:

– Не в службу, пригласи ко мне срочно Гуся. Сумеешь найти?

– Так точно! – Козорез был рад, что пока для него все обошлось благополучно.

***

Прапорщик Леонид Гусь в строю без малого двадцать лет. Широколицый, скуластый с едва заметной азиатской узостью глаз, всегда перетянутый поясом и портупеей, в надраенных до блеска сапогах, он строг, но справедлив: дважды за один проступок никогда не наказывает; прежде, чем наказать нарушителя, выясняет, кому должно за непорядок достаться, но заранее честно предупреждает всех: «Щас вот разберусь как следует и накажу кого попало»! Всерьез или шутит – поди, угадай.

В бригаду Гусь попал по переводу из отдельного специального батальона вместе с капитанами Львом и Бурковым, с прапорщиком Щербо. И, конечно, оказавшись в новом коллективе, четверо сослуживцев продолжали сохранять между собой более тесные товарищеские отношения, чем с другими.

Поэтому, когда Гусь узнал о том, что его пригласил капитан Лев, прапорщик воспринял известие без волнения.

– Леонид, – начал разговор капитан Лев, я бы и сам сделал то, что хочу предложить тебе, но меня до конца дознания никуда из гарнизона не отпустят. А этого подонка Чикина надо догнать и открутить ему башку. Ты знаешь, я уже давно не служу идее, но здесь такой случай…

– Бросьте, товарищ капитан. Так я вам и поверю, что вы идее не служите. Денег нам не платят, значит в России единственные патриоты – военные. Служат за так, ко всему хрен знает кому…

– Не в этом дело, Леонид. Ни ты, ни я идее давно не служим. Нет у нас её. Поэтому никакой гуманностью руководствоваться в отношении поганцев, поднимающих руку на членов нашего братства, я не намерен.

– Согласен.

– Леонид, пойди к комбригу. Пусть разрешит тебе двинуть по следу.

– Товарищ капитан, где этот след найдешь?

– Он побежал на север.

– С чего это вдруг? Моча бросилась в голову? Там же на сотню верст глухая тайга.

– Насчет мочи ты прав: она его шибанула по мозгам уже тогда, когда он решил затеять всю эту булду. А на север он побежал в расчете, что его там будет труднее найти. Даже если будут искать.

– Возможно и так, но почему вы решили, что он попрется на север?

– В дежурке с топокарты он оторвал верхнюю часть.

– Докладывали комбригу?

– Доложу, когда закончу допросы.

***

Полковник Зотов прапорщика Гуся знал и ценил. Иногда говорил о нем: грамотешки такому побольше, ещё тот Лебедь из него вышел бы, потом хоть в президенты.

Ко всему Гусь силен физически: на соревнованиях в бригаде по поднятию тяжестей кинул вверх на вытянутую руку двухпудовую гирю (тридцать два кило – не халам-балам!) аж четыреста сорок раз. Это даже болельщикам надоело, и они потихоньку начали расходиться.

Голос у Гуся – труба. И владеет он им в совершенстве: команды подает протяжно, тоном ровным, спокойным, без пережима:

– Рё-от-та, равняйсь!

Солдаты рывком бросают головы в сторону правого плеча, так что, похоже, будто их сдуло порывом ветра. Любо-здорово видеть командирскому глазу такое однообразие. Но существует ещё и строгий старшинский принцип: «я не знаю, как должно быть, но все вы делаете неправильно». Короче, если тебе подчиненные угодили с первого раза, то ты плохой командир. Гусь впитал в себя понимание этой истины с давних пор и традиций не нарушает. Потому как ни старайся, с первого раза прапору не угодишь.

– Отставить! – И опять Гусь командует спокойно, без раздражения. Больше того, считает нужным пояснить, почему и чем не доволен. – Не слышу щелчка головы. – И тут же снова. – Рё-от-та, равняйсь!

Головы дружно поворачиваются вправо, строй замирает.

– Видеть грудь четвертого человека! – Гусь наводит последний глянец на линейку строя. – И подбородочки выше. Так держать!

Строй звенит тишиной, как натянутая, но не тронутая рукой струна.

– Рё-от-та, – пока ещё все тем же спокойным голосом. И вдруг будто бьет по большому барабану. – Смир-р-р-рна!

Строй вздрагивает и костенеет.

Гусь слегка сгибает колени, полуприседает у левого фланга. Затем бросает взгляд вдоль линии сапог. Негромко шипит:

– И не ш-ш-шевелись!

Потом встает ровно и ещё тише с сивые усы, будто мурлыкая, произносит:

– И не ш-ш-шевелись, гавно такая…

«Гавно такая» не для того, чтобы обидеть и тем более оскорбить кого-то. Солдат лицо служивое, форму снимет – вообще гражданин демократического общества, оскорблять его никак нельзя.

«Гавно такая» – только для себя, для услады командирской души, чтобы себе самому показать, насколько точно он знает цену тем, кто служит под его началом. Чего они стоят без его команды. Не подай, и собьются в кучу, будут растерянно ходить диким стадом по плацу, автоматы у всех уже на другой день заржавеют. Даже при всей образованности некоторых солдат без умного руководства они тотчас уподобляются африканской птице страусу, которая даже с высоты своего полета не способна отыскать правильное направление в армейской действительности.

Гусь мыслит ясно, говорит афористично. Услышишь раз, запомнишь навечно. Если он кого-то отчитывает, то предельно тактично и вежливо: «Рядовой Трушин, закройте в строю рот, а то трусы видно». А если что объясняет, то крайне доходчиво: «Ефрейтор Саломаха, последний раз предупреждаю – дневальный на посту не должен выходить за квадрат круга своей тумбочки. Не знали? Теперь знайте, потому что голова у солдата – чтобы носить каску, а разум – чтобы им соображать».

Начальство ценит в Гусе не только его командирские качества, но и трезвую голову: Гусь не пьяница, и, если употребляет нечто с градусами более сорока, то полный мизер – не более сотки в день. Учитывая холодный климат Синегорска с его зимними вьюгами и знобкими летними ветрами, принимая во внимание постоянное пребывание прапорщика вне помещений – на плацу, на технической территории, на периметре охраняемой зоны – легко понять, что в такой ситуации казенная одежонка не очень то греет, а сто граммчиков – как-никак.

Вон, даже в Москве, которая долгое время считалась столицей нашей родины, а теперь даже стала столицей России, зимой слонам в цирке, чтобы они не дали с холоду дуба, регулярно на ночь подносят по стопке. Как считается, для сугрева. И это не анекдот, а неопровержимый факт.

Правда, в привычках Гуся есть небольшой нюанс. Сто граммов на девяносто шесть килограммов живого веса прапорщика, то же самое что дробина для носорога. Поэтому Гусь от причитающейся ему ежедневной нормы воздерживается и позволяет себе захорошеть только по воскресеньям, после баньки под хорошую закусь.

За семь дней к рациону прапорщика набегает семьсот законных граммов, которые Гусь выкушивает за обедом без тостов и церемоний. Сверх семиста, даже если его пытаться принудить силой, Гусь в рот не возьмет ни капли. Характер на этот счет у него железный, а аргумент уважительный. «Вдруг объявят тревогу, – объясняет Гусь свою стойкость в отказе, – я что, должен в роту бежать не тверезый?» Потому бутылочку с семисотграммовым содержанием сорокаградусной в бригаде заслуженно называют «гусем».

Полковник Зотов ценит служак, и потому, когда Гусь попросил его принять, принял без промедления. Гусь тут же попросил разрешения выйти за дезертиром, убийцей и вором в погоню.

– Куда пойдешь? – спросил Зотов, намереваясь таким вопросом проверить, насколько серьезно Гусь продумал свои действия.

– На север, через тайгу к Аркуну.

– Ты так думаешь? А я считаю, что он, скорее всего, рванет на юг, чтобы вырваться к железной дороге.

– Нет, товарищ полковник, он пойдет на север.

– Почему так решил?

Гусь мог бы доложить о том, что в дежурке у топокарты оторван верхний край, но о таких вещах командиру сначала должен доложить капитан Лев. Чтобы не подставлять его, Гусь сказал:

– Лично я на юг не подался бы. Мимо поста ГАИ на мосту через Лысовку ночью на машине не проскочишь. А там говорят никто не проезжал…

– Он мог обойти мост пешком.

– Не мог. Двадцать километров до Лысовки шоссе идет через болото. Бросить машину так, чтобы её не сразу нашли, можно только в лесу у Сивой гривы. Пройти это расстояние до реки пешком до рассвета он не мог. Сидеть целый день и ждать темноты – это опасно. Он пошел на север.

– До реки через тайгу? Там сто двадцать километров. Идти без еды и компаса? Нет, мало верю.

– Товарищ полковник, – Гусь не собирался отступать. – Чикин не дурак. А умный всегда старается сделать то, во что другие меньше всего верят. Что до еды, то она у него есть. Он забрал три банки тушенки из пайка прапорщика Щербо…

– Допустим так. Теперь объясни, почему тебе так хочется выйти на такое дело. Оно далеко не безопасное.

– Так точно, знаю, но у меня, товарищ полковник, на эту суку обширное раздражение.

Когда Гусь не имел возможности употреблять более выразительные речевые обороты, он начинал выражаться с некоторой изысканностью. А в редких беседах с комбригом он всегда стремился держать марку человека солидного и выдержанного. Вместе с Зотовым, в то время ещё подполковником, они были в Чечне и однажды под Ачхоем попали в засаду. Броник, на котором боевая группа, сопровождавшая командира полка Зотова, ехала в качестве прикрытия, загорелся. Солдаты оставили броню и залегли в удобном кювете, выбитом в каменистом грунте.

Хотя чеченцы не жалели патронов и лупили по взводу Гуся почем зря, Зотов, даже не пытался взять командование на себя. Он быстро разобрался, что засада не велика по силам и пытается взять над ними верх только боевым нахальством, поэтому решил посмотреть чего стоит в таком деле прапорщик.

– Я их обойду, – доложил Гусь командиру. – Сержанты Локтев и Паркин – со мной. Вы разрешите?

– Ты, командир прикрытия, прапорщик. Сам и соображай. А мы, чтобы не скучать, прижмем чечей огнем. Пока ты не выйдешь на новую позицию. Гусь тогда встретился взглядом с подполковником и увидел его смеющиеся глаза. Зотов нисколько не боялся ни стрельбы, ни того, что происходило вокруг. С того времени Гусь проникся особым уважением к офицеру, который в самом пекле, под обстрелом, не лаялся матом, предпочитая говорить без элоквенций.

– Значит, к этой суке у тебя обширное раздражение? – переспросил Зотов. – А ты думаешь, у меня не то же самое?

– Все же у меня больше причин, товарищ полковник.

– В чем они?

– Этот гад убил моего товарища. И за что? За деньги.

Зотов с мрачным видом протянул через стол руку и тронул кисть Гуся.

– За деньги или просто так – без разницы. Он убил людей – вот главное.

– Нет, – Гусь мотнул головой упрямо. – Для Щербо деньги никогда не представляли фетиш. Он не мечтал стать богатым. А мог бы. Мы с ним однажды имели возможность взять миллионов двести себе.

Зотов удивленно посмотрел на прапорщика.

– Это когда? Почему не знаю?

– В Грозном. До вашего приезда. Мы в одном доме нашли сейф. Из любопытства рванули. А там деньги. Можно было поделиться. Только Щербо сказал: не надо. Мол, это плохая примета на войне солдату обогащаться. Могут убить. И мы ничего не взяли. Сообщили в штаб. Кто потом и куда все это пристроил, не знаю. И вот надо же, теперь Щербо убили за деньги..

– Я понял тебя, Леонид Андреевич, и в конце концов не против того, чтобы проверить северный вариант. Но одного тебя не отпущу.

– Если разрешите, я возьму с собой трех ребят. Все таежники. Почти местные. Мы прочешем участок, будьте уверены.

– Ты понимаешь, как опасно это дело? У дезертира – автомат и пистолет. По тому, что он здесь натворил, такой сдаваться не станет.

– Это я учитываю.

– Допустим, ты его догонишь и встретишь. Что дальше?

– Я его урою.

Зотов исподлобья посмотрел на прапорщика. Ответил, как отрезал:

– Тогда не пойдешь.

– Почему?

– Это будет расправой. Ты понимаешь, что каждый в нас с тобой будет тыкать пальцем?

– Пусть. В Чечне я тоже стрелял.

– Это другое. Там, если бы ты не стрелял, тебя в трибунал потащили.

– В военный суд, – поправил Гусь.

– Да замолчи ты, правовед, – Зотов нервно дернулся. – Не в названии, а в сути дело. – Снова посмотрел на прапорщика. – А здесь тебя могут взять за хибо, если выстрелишь. Или начнешь оправдываться: мне приказали?

– Мне никто ничего не приказывал. Больше того, предупредили об ответственности.

Гусь обиженно набычил голову. Он стоял то сжимая, то разжимая кулаки, будто делал школьную зарядку для пальцев, ещё не привыкших подолгу писать.

– Это, конечно, хорошо. Хорошо это. Только взваливать такой груз на твои плечи я не хочу.

– Это не груз. Это мой долг перед товарищами.

Зотов несколько минут сидел, не произнося ни слова. В кабинете воцарилась гнетущая тишина.

– Так что? – спросил Гусь, не выдержав испытания молчанием.

– Хорошо, – сказал Зотов. – Иди, разрешаю.

Уже через десять минут прапорщик построил роту. Оглядел солдат – понурых и пришибленных..

Гусь откашлялся.

– Мне нужны три добровольца. Времени мало, дело ответственное, потому добровольцами назначаю сержантов Караваева, Рогозу и младшего сержанта Гмызу. – Гусь оглядел строй, словно выискивал неудовольствие на лицах тех, кто не попал в добровольцы из-за ограниченности вакансий. Остался удовлетворен увиденным, и подал команду. – Добровольцы – три шага вперед! Остальные, разойдись!

Сержанты вышли из строя и сомкнулись, встав в шеренгу плечом к плечу. Гусь осмотрел их строгим взглядом, сперва от ботинок с высокими берцами до беретов, потом справа налево от плеча до плеча. И порадовался про себя – подобрал крепаков, хоть куда. Оставалось только проверить их настроение. Спросил проникновенно:

– Может что не так? Вы не стесняйтесь. Дело-то вон какое…

– Товарищ прапорщик, – голос подал самый настырный из трех – сержант Рогоза. – Даже разговора быть не может. Эту суку, которая своих замочила, мы размажем по земле. – Рогоза посмотрел на сослуживцев. – Я сказал правильно?

– В натуре, – отозвался Караваев.

– Ништяк, – высказал мнение Гмыза.

Армия говорила на языке пенитенциарной зоны, но это давно перестало кого-либо удивлять. Да и на каком собственно основании? Здравомыслящие служаки хорошо понимали, что вооруженные силы одного из самых могущественных государств мира деградировали. Главнокомандующий, ни дня не носивший военной формы, гордился лишь своим правом стоять при «ядерном чемоданчике».

Министр обороны, первый маршал России, в жизни не руководил ни одной боевой войсковой операцией. Высший генералитет, скоро понявший, что вправе воровать не только плохо лежащее, но и хорошо охраняемое военное имущество, быстро довел армию до полного разложения.

Сделалось обычной практикой торжественное вручение боевого оружия солдатам с криминальным прошлым, психически и физически нездоровым. Солдаты в подразделениях начали делиться по срокам службы, кучковались по землячествам, которые образовывались по национальному признаку. Стали обычными факты унижения личности военнослужащих сослуживцами, самоубийства, расстрелы однополчан, дезертирства с оружием. Не минула чаша сия и внутренние войска, в прошлом считавшиеся элитными, куда тем, кто в прошлом был под судом или провел некоторое время в отсидке вход был заказан.

На падение нравов в этих войсках влияла и министерская чехарда. Это в Америке Эдвард Гувер десятки лет бессменно возглавлял Федеральное бюро расследований, пережил несколько президентов, и потому считался знаковым символом устойчивости политической системы США. В России президент Ельцин тасовал министров внутренних дел с такой частотой, что даже офицеры внутренних войск не в состоянии точно назвать тех, кто побывал их начальниками.

Каждый новый министр тянул в органы управления своих ставленников, не заботясь об их компетентности. Главным требованием к руководящим кадром стала личная преданность. Все это вышло боком стране, которую президент втянул в самоубийственную чеченскую войну, и обернулось бардаком, за который никто не ответил.

Хуже всего пришлось тем военным, которые имели дело не с бумагами, а служили в войсках, занимались с людьми. Безденежье (офицерам по несколько месяцев не платили зарплату), бесквартирье, отсутствие перспектив в службе и жизни способствовали развитию повального пьянства и служебного нигилизма. Лейтенант, которому надоело ощущать себя быдлом с погонами на плечах, мог свободно сказать полковнику: «А пошел ты…» и при этом указать точный адрес, куда посылал старшего начальника.

Это офицеры, а что говорить о сержантах?

Поэтому Гусь для предстоявшего дела выбрал не самых лучших, если руководствоваться требованиями присяги и уставов – не самых дисциплинированных, исполнительных, преданных службе, а наиболее крутых и решительных.

Он знал – Гмыза мог вмазать в рыло солдату, который пытался проигнорировать его приказание, Караваев покуривал анашу и всегда находился под легким кайфом. Рогоза любил поддать, причем своей нормы, подобно прапорщику, не знал, упивался до отключки, потом отлеживался в ротной каптерке до протрезвления. Но в то же время это были люди, на которых можно положиться в трудную минуту и дождаться от них помощи, даже если о ней не просишь.

– На сборы даю полчаса, – предупредил Гусь добровольцев. – И выступаем. Взять оружие, полный боекомплект. Продовольствием я займусь сам.

***

Прежде чем принять окончательное решение что же делать, полковник Зотов заслушал выводы дознавателя. Случившееся уже наложило черное пятно на бригаду, и усугублять неприятности неверными действиями комбриг не собирался.

Капитан Лев доложил обо всем, что ему удалось обнаружить. Зотов выслушал и сказал:

– Все что случилось уже не исправить. А вот что надо иметь в виду, когда на нас наваляться с проверками?

– Есть, конечно, неприятные вещи…

– Что ты там ещё наковырял?

– Я, товарищ полковник, не ковырял, – Лев умел огрызаться. – Я изучал обстоятельства.

– Хорошо, доложи, что не наковырял, а изучил?

– Не буду бежать впереди прокуратуры, но замечу, что у нас в организации охраны знамени есть отступления от устава.

Зотова любое упоминание о недостатках всегда заводило. Он привык выслушивать замечания от своего начальства и относился к ним с показным спокойствием, за что в штабе округа внутренних войск заслужил репутацию «толстошкурого», но от своих подчиненных критики никогда не ждал, а если кто-то вдруг поднимал голос, он начинал яриться.

– И что ты узрел, страж порядка?

– В уставе не сказано, что часовой у знамени должен к тому же охранять какие-либо другие ценности. Тот же ящик с деньгами…

– В уставе есть прямой запрет?

– Нет, но смысл вытекает из особых обязанностей часового у знамени. В случае непредвиденной опасности он обязан обеспечить спасение знамени. Следовательно, даже при пожаре заниматься ящиком с деньгами часовой не обязан.

Зотов досадливо поморщился.

– Ладно, это твое заключение. Оставь его при себе. Пусть прокуратура сама разберется. Лучше скажи, чем этот раздолбай думал, когда шел на такое? Неужели не понимал, что уйти у него шансов немного, а если поймают, то…

– То, что могут поймать, его не пугает. Вон в Ростовской области два солдата расстреляли караул. Положили шесть человек. Захватили оружие и ушли в бега. Собирались совершить ограбление, взять хорошие деньги и умотать в Бразилию. Как это получится на деле, их волновало мало. Когда моча бьет в мозги, о деталях не думают…

– Знаю, Лев, можешь не объяснять. А вот почему они не оценивают обстановку реально – понять не могу. Ведь и ежу ясно: поймают – схлопочут срок.

– Именно срок. Раньше за такое поставили бы к стенке. «Вышку», как называли смертную казнь, боялись самые крутые урки. А что такое срок? Его в наше время неимущие тоже тянут, хотя и вне зоны. Для них нет разницы в том быть за колючкой или снаружи…

– Ладно. Кончили. Так мы с тобой договоримся до политики, а нам это ни к чему. Лучше садись и приготовь телеграмму в управление внутренних дел. Надо сообщить о происшествии в территориальные органы. В штаб округа я сообщу сам.

После дознавателя комбриг пригласил заместителя по воспитательной работе подполковника Кулакова. И предстал перед ним в командирском суровом обличии, мгновенно утратив показные покладистость и благодушие. Жесткость и непреклонность были естественной сущностью комбрига. Все, что в нем было мягкого и неупругого выжгла, вытравила Чечня. Даже не здороваясь с замом, лишь бросив на него быстрый взгляд, приказал:

– Надо посовещаться. Собери всех своих беспозвоночных.

Кулаков обиженно поджал и без того тонкие ехидные губы. Он всегда обижался, когда его, заместителя по воспитательной работе и всех остальных армейских гуманитариев командир называл «беспозвоночными». Однажды Кулаков огрызнулся:

– Комиссару при советской власти ты такое бы не сказал.

– Не сказал бы, – согласился полковник без какого-либо сопротивления. – Но комиссары были людьми убежденными. Ошибочные у них взгляды или нет, не нам судить. А вот убежденность была. Не как у тебя и твоих беспозвоночных. Было время – ты папу Ельцина восхвалял. Сейчас другого. Придет Жириновский – у него в подлипалах окажешься.

– Что ж ты не упомянул Лебедя? Мы ведь все жаждем фельдфебеля. – Кулаков откровенно язвил. – Умираем без команды: «Страна, смирно! И не шевелись!» А дальше чтобы все по Гусю: «Гавно такая!» Вот тогда и заживем.

– Заживем, – согласился Зотов. – Во всяком случае разговорчики в строю прекратятся. Люди, насколько я знаю, уже по смертной казни скучают. А это синдром. Поэтому ты мне объясни, как вы собираетесь добиваться, чтобы солдаты относились к службе сознательно? Или вы, хреновы воспитатели, сами не понимаете, что происходит?

– Не надо, командир. Не знаю как ты, но я, если честно, прекрасно понимаю наших ребят. Прекрасно. И не могу их осуждать. Им военная служба нужна как зайцу триппер. В государстве, где все подчинено рынку, армия должна хорошо оплачиваться. Это абсурд, когда одни делают деньги – для себя главным образом, – богатеют, а другие по какой-то непонятной повинности должны защищать их дома, кошельки, их интересы.

– Погоди, армия всегда служила государству. Это же ясно.

– Нет, не ясно. Государства бывают разные. Дворяне в России служили, потому что знали – защищают свое право на землю, на имения, на крепостных. При советской власти лично я защищал свое право на детский сад для своего сына, на его бесплатное образование, на бесплатное здравоохранение, которым пользовались мои старики. Наконец, на зарплату, которую получал регулярно. Теперь ничего этого для меня не осталось. Вон боевые выплаты за Чечню не могу получить третий месяц. Так на кой же хрен мне рисковать собой, ломаться здесь летом среди комаров, зимой подсыхать на морозе, не получать денег и изображать из себя патриота?

– Предложишь военным выйти на демонстрацию с красными флагами и лозунгами «Президента на мыло»?

– На демонстрации пусть ходят те, кого мучает совесть, что выбрали себе такого пахана. Им есть в чем покаяться. А я за него не голосовал ни разу. И если куда-то пойду, то не с плакатом. И не за господами Жириновским или Явлинским. У меня есть друзья понадежнее. Например, Калашников.

Зотов опешил.

– Ты… ты что? Понимаешь что говоришь? Чтобы такое ляпнуть… Ну, даешь!

– Испугался, командир? – Кулаков зло хмыкнул.

– Нет, просто возмутился. Чтобы такое пороть вслух, сперва нужно снять погоны. Или по меньшей мере подать рапорт на увольнение.

– Пожалуйста.

Кулаков спокойно раскрыл синюю папку, с которой пришел к командиру бригады, двумя пальцами вынул четвертушку стандартного листа бумаги и протянул полковнику.

– Что это? – спросил тот, разглядывая бумажку как ядовитую змею, которую ему хотели подсунуть. Спрашивал, хотя прекрасно понимал, что ему подавал Кулаков.

– Рапорт. Об увольнении.

– Не мудри, комиссар. – Впервые в их отношениях Зотов заговорил без командирских приказных интонаций. – Остынешь, поймешь, что делаешь глупость.

– Нет, Никифор Иванович, я сделал глупость, что пошел в военное училище, усугубил её, когда согласился продолжать службу. Нам при выпуске предлагали уйти в запас за неимением вакансий в войсках. Я уперся рогом: как же, офицерская честь, присяга. В башке шелуха была, вроде слов: «Кто еще, если не я?». Дальше наворачивать глупости одну на другую не намерен.

– Какие уж глупости, если служишь? Сколько уже отмотал? Пятнадцать лет? Посиди ещё пять. Доживи хотя бы до минимальной пенсии.

– Вот уж нет, командир. Глупее решения не придумаешь. Сейчас я уйду и ещё в каком-то деле устроюсь. Киллером, дилером – по крайней мере, в духе времени. А кто мне даст гарантию, что через четыре года меня не вышибут со службы к едрене Фене? И выйдет, что ни пенсии, ни шанса стать киллером у меня не останется. Не возьмут по возрасту.