Текст книги "Жаркие горы"

Автор книги: Александр Щелоков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Унылой выглядела и двуколка. Лет десять назад она, должно быть, по здешним меркам казалась шикарным экипажем и служила для перевозки людей состоятельных, привыкших не столько ходить, сколько посиживать в холодке. Но сейчас темно-бордовый бархат, которым коляска была обита, и кисти, ее украшавшие, обветшали, поистерлись.

Черкашин встал на приступочку и забрался под тент.

Возница дернул вожжи. Коняга лениво шевельнулась, напряглась немощным телом, подалась вперед. Колеса скрипнули, двуколка тронулась.

Круглоголовый возница сидел рядом с Черкашиным как монумент, не выказывая пассажиру ни особого внимания, ни любопытства.

Голосистый базар удалялся с каждым оборотом колес.

Черкашин улыбался. Как многообещающе и заманчиво было начало детективной истории! Сколько тревожных, волнующих минут он пережил, ощущая себя дичью на большой охоте душманов, и как все прошло легко, просто, без напряжения. Да и была ли история детективной? Может, майор Мансур рассказал ему о своей двойной удаче просто так, чтобы успокоить русского товарища? Мол, не зря ты тут ходил и потел, капитан. А он и впрямь там ходил не зря. Тетрадрахма Македонского, говорящий свидетель эпох более чем давних, лежала в его кармане…

У штаба Черкашина уже ждала машина. Он ехал в крепость Дэгурбэти дзалэй.

Шурави – это люди советские

КРЕПОСТЬ ДЭГУРБЭТИ ДЗАЛЭЙ

До выхода на задание оставались сутки. Работал штаб батальона. Готовились роты. Занимался делами комбат. Провел беседы с замполитами рот Полудолин. А перед обедом к нему зашел секретарь партийной организации прапорщик Горденко. Спокойный, краснолицый от постоянного пребывания на солнце и ветру, он глядел на замполита из-под густых белесых бровей и трубным, взлелеянным на боевых командах голосом доложил:

– Коммунисты готовы, товарищ майор. С каждым я побеседовал. Настроение у людей нормальное.

– Садитесь, Павел Петрович, – предложил Полудолин.

Горденко качнул головой и выразительно повел глазами в сторону, где сидел комбат, занятый какими-то делами. Это должно было означать, что в присутствии Бурлака и без его разрешения прапорщик садиться считал неудобным.

Полудолин усмехнулся.

– Слушай, Александр Макарович, – сказал он, – тебе наше партбюро когда-нибудь поручения давало?

– Это ты к чему? – поднимая голову от бумаг, отозвался Бурлак.

– Да к тому, что пришел секретарь, причем по партийным делам, а держится перед тобой как на плацу. Боится, как бы ему комбат «Кругом!» не скомандовал.

– Не было у нас такого, – сказал прапорщик обиженно. – У нас комбат…

– Ладно, Горденко, – прервал его Вурлак, – какой у вас комбат – не надо. А что ты вправе любому из нас дать поручение, замполит верно заметил.

– Есть, давать поручения, – откликнулся прапорщик уныло и присел на предложенный табурет.

– К вам вопрос, товарищ майор.

– Давайте, – сказал Полудолин.

– В партбюро заявление поступило. От сержанта Синякова. Просит принять кандидатом в партию. Вы с ним сами побеседовать не хотите?

Полудолин взглянул на часы. Подумал.

– Хорошо, Павел Петрович, я с ним поговорю. Зайду в роту. Минут через двадцать…

Когда Горденко ушел, Полудолин подошел к комбату и присел рядом. Сказал негромко, будто боясь, что их кто-то услышит:

– Тебе не кажется, Александр Макарович, что коммунистом ты бываешь пять минут до начала собрания? Один раз в месяц садишься среди рядовых, да и то чтобы через три минуты уйти в президиум. Не избери – пожалуй, сочтешь за неуважение. Как можно – тебя и не посадить перед всеми? А сам ты, как замечаю, ни разу не предложил секретарю в своем присутствии сесть. Причем благо бы разговор у вас был как у батальонного со взводным. А то Горденко в штаб заходит только по партийным делам. Как со взводного с него ротный стружку снимает.

– Хватит! – раздраженно сказал Бурлак. – Чего взялся?

Он осознавал свою неправоту и потому не хотел выслушивать осуждение всего, что и сам понимал.

– Э нет, – сказал Полудолин. – Мы договорились об откровенности. И ты уж выслушай до конца. Я с тобой не как с комбатом, а как коммунист с коммунистом. Не на собрании же мне это людям выкладывать.

Бурлак напрягся, посуровел. Сидел молча, положив на стол руки, сжатые в кулаки.

– Пойми, Александр Макарович, мы сами избрали Горленко секретарем. И ты за него голосовал. Я даже думаю, что голосовал «за». Так давай в нем уважать самих себя. Видеть в нем наш общий авторитет. Понимать, что в чем-то он стоит над нами. Вот тебя за что-то будут с треском снимать, и ему, бедняге, вольют горячую порцию. А за что? За то, что он секретарь и отвечает в чем-то не меньше нас, лиц должностных.

Бурлак ожидал обличающих слов и приготовился их выслушать. А разговор пошел в ином ключе и оказался совсем не обидным.

– Ты прав, Фирсыч, – сказал, смягчившись, комбат, – прав. Положил меня на обе лопатки.

Через некоторое время Полудолин появился в расположении роты капитана Ванина. Вызвали сержанта Синякова. Тот прибежал, при виде майора смутился. Почему-то считал, что вызывает замполит роты, а оказалось – более высокое начальство.

– Как вас по батюшке? – спросил Полудолин, протягивая руку. – Николай…

– Алексеевич, – подсказал Синяков. – Николай Алексеевич.

Они отошли в сторону и сели на пустые снарядные ящики.

– Вы подали заявление в партию? – спросил Полудолин.

– Так точно, – ответил Синяков и внутренне напрягся – к чему это клонит замполит?

– Поймите меня правильно, Николай Алексеевич, – продолжал между тем Полудолин, стараясь говорить как можно мягче и спокойнее, однако помимо его желания в голосе прозвучали нотки резкие, раздраженные. – Нам надо поговорить как можно откровеннее. В партию много подают заявлений. Много. Но далеко не каждый, кого принимают в ее ряды, обогащает нас своим вступлением…

– Я… – начал было Синяков дрогнувшим голосом, но майор остановил его:

– Да погодите! Не о вас речь. Это моя точка зрения на общее положение дел. А оно далеко не всегда радостное. Нередко поступающие несут заявления в простом расчете на то, что с партбилетом легче сделать карьеру. У иных другие соображения. Причем каждый такой вступающий имеет в виду только свой личный интерес. В результате развелось немало жулья с партбилетами. Взяточники, карьеристы, растратчики. Внутренние душманы. Честного человека это возмущает. А подумаешь трезво – кого винить? Ведь не сама эта публика вползла в партию. Кто-то ведь рекомендовал каждого из них. Кто-то голосовал за их принятие. Поднимал руку в добром здравии и хорошей памяти. Конечно, вам такие вещи слушать не очень приятно, однако это необходимо. Чтобы не сложилось впечатления, будто партия нечто вроде клуба для искателей легкой жизни. Во всяком случае, в батальоне мы из парторганизации такого клуба не сделаем. С коммуниста спрос будет двойной.

– Я понимаю, – сказал Синяков, не сумев скрыть растерянности. Да и как было не растеряться. До этого у него все шло нормально. Дававшие рекомендации пожимали руку. Говорили добрые слова. Просили: «Не подведи». Он заверял: «Не подведу». Как-то все вроде бы само собой вставало на нужные рельсы и катилось по ним ровно, спокойно. Вопрос упирался лишь в срок собрания. Сам Синяков был уверен: товарищи проголосуют «за». Очевидных причин для иного решения у них не было. И вдруг этот разговор…

– Хорошо, если понимаете, – сказал Полудолин. – И не обижайтесь, если мои вопросы будут вас задевать.

– Да, пожалуйста, – сказал Синяков все так же растерянно.

– Партия у нас, Николай Алексеевич, огромная. Девятнадцать миллионов членов. Но все ли они партийцы? Как вы думаете? Только без дипломатии.

– Думаю, далеко не все.

– Кто же вам не по душе? Причем не называйте откровенных взяточников, жуликов, хапуг. За них уже взялись, и, кажется, серьезно. Кто нам не нравится из лиц, еще не заклейменных общественным мнением?

– Приспособленцы, товарищ майор. Угодники. Такие, которые готовы без мыла… услужить тем, кто чуть выше их. Хвалебное слово произнести. Восхищение публично выразить. Руку двумя руками потрясти. Ковры для начальства расстелить. Пляски при его приезде организовать как знак всеобщего ликования…

– Согласен с вами, все, что сказано, – гнусно. А теперь объясните, что вас позвало в партию. Вы ее своим присутствием улучшить надеетесь или что-то от нее получить хотите?

Синяков обиделся. Сказал угрюмо:

– Что же я здесь могу получить? Завтра, к примеру, идем в бой.

– Коля! – сказал Полудолин укоризненно. – В бой пойдут и беспартийные. А меня интересует, что ты хочешь отстаивать, став коммунистом, всю жизнь – и в бою и после него. Зачем тебе партбилет?

Тут Синяков взорвался. Заговорил взволнованно:

– Если хотите всю правду, могу сказать. Еще год назад мне многое было до фонаря. Жил законно, ни забот особенных, ни камня на душе. Дискотека. Друзья. Подружки. День прожил – и алло! К чему теории – социализм, капитализм, борьба за мир, укрепление обороноспособности? Кому надо, те пусть и занимаются. Все ведь казалось книжным, неживым. В школе обществовед нам что-то бубнил, сам по учебнику изучал преимущества социализма – от и до. Зачет сдал, и плевать на все теории. Вдруг сюда попал. Двух дней на боевом выходе хватило, чтобы всю политграмоту переосмыслить. Вы видели, товарищ майор, по каким учебникам духи детей учат? Я себе книжку по арифметике припас. Домой отвезу. Покажу. Там по всем страничкам рисунки впечатляющие. Складывай, вычитай. Только не яблоко к яблоку, как у нас. Не птичка к птичке. Автомат к автомату. Граната к двум другим гранатам. Две бомбы к двум бомбам. Считай – и получишь: два, три, четыре. Такое у духов сложение. Затем другие правила. Три солдата, два из них убитые. Два бронетранспортера – один сгоревший. Таково вычитание: один, два. Кто же детям так набекрень мозги ставит? Гадать не пришлось. Стоило увидеть двух первых душманов, понял – не они. Этим громилам грамота неведома. У банд в горах нет больших типографий, а учебники отпечатаны на машинах. Делают их те, кто содержит и самих бандитов. Вот и вся политика, будто в зеркале. Социализм и капитализм. Мир и война. Труд и грабеж. Все как в жизни. И я хочу быть защитником правды не по воле случая, а по собственному выбору.

– Спасибо, Николай Алексеевич. Я понял. Меня вы, во всяком случае, убедили. Теперь вопрос из чистого любопытства. Слыхал, как один парень, работавший на Афгане, сказал: «Там молодые не взрослеют, а стареют». Как вы по себе чувствуете – повзрослели или постарели?

– Знаю таких, товарищ майор, которые постарели. Но это не со всяким случается. Тем больше бывает жаль таких. Был у нас Валя Максаков. Сейчас отслужил и уволился. Хороший домашний мальчик. От хорошей доброй мамы. Сосунок, извините. Лирические стихи. Музыкальная школа. Все нежное, плавное. Потом вдруг с высоты лирики в грубое, жестокое дело. Вы никогда не видели человека, с которого содрали кожу? Я видел. И повзрослел. Валя тоже видел и – постарел. Я его буквально узнать не мог. Вроде сломалось в мальчике что-то. Я стал злее. Он – сгорбился…

Полудолин сидел потрясенный. Обняв колено ладонями, он покачивался взад и вперед, как маятник, даже не замечая, что делает.

Синяков замолчал.

Словно проснувшись, майор посмотрел на сержанта как-то по-новому. Протянул ему руку:

– Счастливо, Николай! Желаю успеха.

Они обменялись крепким рукопожатием.

– Кто вас рекомендует? – спросил Полудолин.

– Комсомольская организация. Секретарь у нас Вахтанг Гогиашвили. Потом ефрейтор Галкин и капитан Ванин.

Ефрейтора Галкина майор нашел в автопарке. Из-под открытого капота ЗИЛа, как из пасти чудовища, торчали ноги солдата. Обычная поза водителя, знакомая каждому, кто сжимал в руках баранку.

Полудолин извлек солдата наружу. Сели рядом. Майор протянул руку к груди Галкина и приподнял круглый тяжелый диск медали. Увидел контур танка, так непохожего на современные, и надпись «За отвагу». Осторожно опустил награду. Спросил:

– За что?

Солдат улыбнулся:

– О таких вещах, товарищ майор, только дома рассказывать положено. Там можно с беллетристикой. А вам что скажу? Представили, наградили.

Полудолин тоже улыбнулся. Он почувствовал доверие к этому открытому парню.

– Тогда расскажите о бое, после которого вас представили.

– Неудобно, – смущенно пожал плечами Галкин. – Все мы тут в одинаковом положении.

– Далеко не все, – сказал майор. – Я сам еще не крещеный. Или как тут у вас говорят – не обрезанный?

– Для офицера бой принять – без всякой заботы. Наблюдал за новыми. У офицеров никакой реакции. Солдату труднее дается. С мандражем.

– Вам лично трудно было?

– Да ничего вроде. Меня в дело вовлекло так быстро, что ахнуть не успел. Влип я, товарищ майор, ни взад ни вперед. Оставалось одно – либо грудь в крестах, либо голова в кустах. Правда, кустов там не было.

– Где это произошло?

– У Гаранта. Есть такое ущелье и река. Мы с Вахтангом Гогиашвили подъехали, но в ущелье сразу не полезли. Я остановил машину и говорю: схожу поразведаю. Взял автомат. Машинально в карман сунул зеркало заднего вида. Шоферская привычка. У нас в городе было так – не снял зеркало, а сам отошел, значит, видел себя в том зеркале в последний раз. Уведут запросто.

– Ладно, вернемся к Гарангу. Значит, сняли зеркало и пошли…

– Так точно. Без разведки в Гаранг соваться не стоило. Ущелье с поворотами. Если духи прихватят – всё. Там быстро не развернешься. Вот и пошел взглянуть. Всего метров сто протопал. Автомат на изготовку. Вокруг вроде тихо. А впереди первый поворот. Его из-за скал не видно. И вот только я подошел к углу скалы, как по мне шуганули из автомата. То ли я быстро присел, то ли дух взял не так, пули резанули поверху. Я и сообразить не успел, а уже оказался в яме. В том место кто-то ее в камнях продолбил. То ли столб ставить собирались, то ли опору для мостика. Туда я и сиганул. Как потом понял – вовремя. Яма глубокая. Ко всему, страшно узкая. Я в нее с ходу влетел, и тут же духи пошли из миномета садить. Первая мина прошла с перелетом. Где-то сзади меня ухнула. Сразу злорадство в душе возникло. Ну, думаю, мазила. Вторая над самой головой прокарябалась со свистом. Злорадства поменьше стало. Третью они положили прямо по брустверу. Ох и долбануло! По ушам будто ладонью бабахнули. Сыпануло на меня щебенкой. В животе пропороло со страху, будто желудок лопнул. Вот честно, не вру! Потом отошло. Слышу, тихо стало. Сразу подумал: поднимусь, а оно опять жахнет. И конец! Не поднимусь – через две-три минуты меня духи возьмут тепленьким. Тут осенило. Взял и по-тихому пристроил зеркало на бруствер. Сижу и вижу: прут два духа на меня. Учить таких надо. Приподнялся. Прицелился по-хорошему. Бояться – не боюсь: не дурак. Мину, понимаю, они уже не кинут. Не бить же им своих. И положил я тех, как в тире. Минометчик после этого прямо озверел. Только успел я присесть, как он пулять пошел. Восемь груш положил. И он, гад, точно бросал. Все рядом легли. Только яма и спасала. Оглох начисто! Щебнем засыпало. В брюхе – февральская революция. Ну, думаю, промахнется дух и влепит ко мне в яму. Даже не опознают потом, кто был. И отпишут батьке – пропал, мол, без вести. В наш-то век! А? Короче, подурачился дух и опять утих. Я – зеркальце на место. Гляжу – прут уже четверо. Знаем, этому в школе учили. Называется прогрессия. Ответ известен. Поднялся и врезал порцию. Ох и взвинтились духи! Ну, дали по мозгам! Все, думаю, отлетался Галкин. Быть тебе цыпленком табака или, на удачный случай, Глухаревым. Так и сидел для профилактики с открытым ртом. Думал, не оглохнуть бы. На зубах песок скрипит. Дым горло дерет. А я губы круглю. Десять мин жахнул дух. Одну в одну клал. Мою дырку только наука и берегла. Когда потом лейтенант сказал, что палатка Эйлера прикрывала, я смеялся.

– Какая палатка? – переспросил Полудолин.

– Математический график, товарищ майор. Теория вероятности. Но я ее не знал и со страху маялся. Как будто все зубы разом болели и пупок в придачу. Когда все стихло, опять за зеркальце взялся. Вижу, прут. Трое. Не прогрессия, но на одного контуженого вполне хватает. Целился я хорошо. И все дрожал заранее. Думал, сниму этих, они меня и сковырнут минометом. И на том мнении промахнулся. Духи после того, как эти трое легли, дело по-тихому бросили и ушли. Почему – не знаю. То ли мины у них кончились, то ли решили, что меня им не проколупать. Вот такая была история.

– Сколько вы их положили? – спросил Полудолин, не скрывая любопытства.

– Кто знает? Говорили, шестерых.

– Почему «говорили»? – удивился майор.

– А потому что я их не считал. И не видел.

– Как – не видел?!

– Не пошел смотреть, и все. Чтобы ужас на всю остатнюю жизнь не носить в себе.

– Что же вы, убитых здесь не видели?

– Много видел. Но не своих. Свои мне не интересны. Я им счет вести не намерен.

– В партии вы давно?

– Давно, товарищ майор.

– Когда же успели?

– Еще дома, на заводе.

– Расскажите, почему вы за сержанта Синякова ручаетесь.

– Как – почему? – удивился Галкин. – Он мой товарищ.

Полудолин улыбнулся:

– Аргумент неотразимый! Как ваши автоматные очереди. Жаль, это Синякова никак не характеризует. У меня дома товарищ есть. Парень добрый, честный. Душа мужик. Но пьет. Я его люблю, а вот попросил бы он рекомендацию в партию – не дал бы. Дружба – одно, партийность – другое. Вы меня понимаете?

– Куда яснее.

– Вот и проясните.

Галкин взлохматил ежик волос, потер щеку, размышляя. Полудолин его не торопил.

– Я знаю много членов партии, товарищ майор. А коммунистов среди них, на мой взгляд, всего пятеро.

– Что так мало? – не пряча иронии, спросил Полудолин.

– Требования у меня такие.

– Себя в пятерку включаете?

– Не дотягиваю. Это точно.

– Самокритично. А Синяков у вас дотягивает?

– Синяков будет шестым в моем главном списке.

– Кто же там еще, если не секрет?

– Не секрет. Из рядовых там Вахтанг Гогиашвили.

– С Гогиашвили обязательно познакомлюсь. Не против?

– Наоборот.

– Где он сейчас может быть?

– Здесь, в автопарке…

Найти Гогиашвили оказалось делом нетрудным. Еще издали Полудолин заметил симпатичного грузина с пышными усами. Тот сидел на канистре, поставленной на ребро, и чем-то сосредоточенно занимался.

Полудолин подошел поближе и остановился за спиной солдата. Тот, не заметив офицера, увлеченно продолжал свое дело. Теперь Полудолин видел – солдат большим ножом точит деревянные колышки. У его ног лежала кучка нарезанных пилой чурбачков, а рядом груда поменьше, по всему видно – готовая продукция. Для чего нужны в военном деле такие колышки, майор не имел понятия, но подумал, что человек этот вряд ли стал бы заниматься делом бесполезным.

Ничего не говоря, Полудолин взял вторую канистру и сел рядом с солдатом. Тот, увидев наконец майора, хотел вскочить, но Полудолин придавил его плечо ладонью: «Сиди!»

– Здравия желаю! – сказал солдат с заметным грузинским акцентом, и лицо его осветила приветливая улыбка. – Совсем не успеваю.

– Зачем они? – с любопытством спросил Полудолин. Он достал из кармана складной нож, взял чурочку и стал ее обстругивать.

– Для рябой бочки, товарищ майор.

– Для рябой бочки? А что это такое?

– Виноват, товарищ майор, – смущенно сказал солдат. – Вы у нас новенький. Я забыл. Рябую бочку только старые знают.

Он произнес слово «новенький» с изрядной долей снисходительности, с какой в школах обращаются к новичкам, появляющимся в классе в середине учебного года. Но Полудолина это не задело. В беседах с комбатом он уже сделал вывод, что звездочки на погонах пока предоставляли ему здесь только право старшинства, но о его боевой зрелости нисколько не свидетельствовали.

Солдат тем временем поднялся с места и, как положено по уставу, церемонно представился:

– Рядовой Гогиашвили. Вахтанг Георгиевич. Водитель спецмашины. По-простому – водовоз. Здесь без своей воды жить трудно. Моя спецмашина и есть «рябая бочка».

Полудолин тоже встал. Только теперь увидел он на груди солдата медаль «За отвагу». Судя по цвету ленты, носил ее Гогиашвили не первый месяц.

Полудолин пожал солдату руку. Сказал подобающие слова.

– Теперь прошу мою машину посмотреть, – предложил Вахтанг.

– Рябую бочку? – спросил Полудолин, с удовольствием произнося понравившееся название и не представляя, что увидит.

– Так точно, ее.

Они прошли под легкий навес, где стояла цистерна с надписью на борту: «Питьевая вода». Замполит сразу обратил внимание на то, что бочка была и в самом деле рябой. Бока цистерны, покрытые серой краской, испещряло множество бурых точек.

Полудолин подошел поближе и разглядел, что это гайки, замазанные охрой.

– Откуда это? – спросил он, не догадываясь о причинах их появления.

– Моя беда, – ответил Гогиашвили серьезно. – Горе прямо. Космос освоили – бочку бронебойную сделать не хотим.

– Почему бронебойную? – спросил Полудолин и вдруг сообразил: – Так это от пуль?!

Он тронул пальцем нижнюю гайку, посаженную на резиновой шайбе и туго затянутую.

– Так точно, – подтвердил Гогиашвили. – Сил бороться нет. Уже восемьдесят две дырки заделали.

– Все ваши? – спросил Полудолин, и морозные пупырышки тронули кожу на руках.

– Двенадцать до меня было. Остальные мои.

– Сами-то не ранены?

– Вероятность невелика в меня попасть, – сказал Гогиашвили серьезно. – Бочка большая, а я не такой большой.

Гогиашвили не сказал «я маленький». Он был человеком гордым. И даже случайным словом не позволял себе задеть собственную гордость.

– Что-то вы часто попадаете в переделки, – заметил Полудолин.

– Обязанность такая, – ответил солдат. – В рейд без танков ходим запросто. Без рябой бочки – никогда. Наверное, помните фильм, где поют: «Если в бочке нет воды, не туда и не сюда».

– «Потому что без воды и ни туды и ни сюды», – поправил Полудолин. – Без нее действительно туго.

– Нет, товарищ майор, – возразил Гогиашвили. – Не туго. Без нее здесь просто дня не проживешь. Я иногда два-три раза подвожу. И не хватает. Нужна модернизация. – Вахтанг выговорил это слово как-то по-особому, перекатывая звуки во рту, будто смаковал их.

– Что предлагаете?

– Надо на военные бочки ставить борта из броневых листов. Это главное. И кабину немного усилить. Много раз просил сделать – не делают.

– Добьемся! – заверил его Полудолин. – Модернизируем.

Он хотел произнести слово так же, как и Гогиашвили, но у него не получилось.

Почувствовав, что замполит поддерживает его, солдат обратился к нему еще с одной просьбой.

– Рябая бочка – нехорошо, – сказал он. – Разрешите мне на ней надпись сделать.

– Какую?

– «Амирани» хочу написать. По-русски и по-грузински.

– Что значит – Амирани?

– Вы не знаете, кто такой Амирани?! – искренне удивился солдат.

Полудолин улыбнулся. Знал бы Гогиашвили, сколько еще есть на свете неведомого их майору. Если б только знал!

– Амирани – это герой. Наш, грузинский, Прометей. Научил людей железо ковать. Сам был огромный, смелый. Глаза – как целое сито. Силой обладал – будто дюжина быков и буйволов. Мне так приятно назвать машину.

Полудолин, глядя на восторженное лицо солдата, хотел было дать согласие, но вдруг подумал, что Гогиашвили, наверное, кому-то уже излагал свою идею. Почему ему не разрешили? Подумав, сам нашел ответ.

– Нет, – сказал он солдату. – Никаких надписей.

– Почему, товарищ майор? – спросил тот разочарованно.

– Очень просто, Гогиашвили. Представьте, вы сидите в засаде. Идет колонна. В ней три наливные машины. На одной – большая надпись. На двух других – нет. Какую вы сами постараетесь поразить первой, если смысл надписи вам неясен?

Солдат думал недолго. Изумленно качнул головой:

– Мощная психология! У меня самая большая надпись! Может, потому так часто стреляют?

– Может, и так, – сказал Полудолин. – Давайте попробуем бочку перекрасить. Надпись сделаем поменьше. Слово «Амирани» напишите на крышке капота изнутри. Устроит?

– Ва! – Солдат стоял и широко улыбался. Потом на радостях стукнул кулаком по цистерне. – Мы еще поживем! Салют, Амирани!

– Один вопрос, Вахтанг. Как вы относитесь к Синякову?

– Товарищ майор! – воскликнул Гогиашвили. – Этот человек очень настоящий. Очень!..

Последним, с кем беседовал Полудолин о Синяково, был капитан Ванин.

– Синяков? – переспросил он майора. – Никаких вопросов! Две государственные награды: медаль «За боевые заслуги» и представлен к ордену Красного Знамени.

– Вы говорите о представлении как о состоявшемся награждении, – заметил Полудолин. – По-моему, это все же вещи разные.

– У нас в роте, – ответил Ванин с некоторым вызовом, – само представление можно рассматривать как награду. Такую мы ввели систему.

– Каюсь, с вашей системой не знаком. Просветите, Тимофей Кириллович.

– Это мне, видимо, каяться следует, потому как допускаю самовольство. Дело в том, что от существующей системы наград я лично не в восторге.

– Интересно! – произнес Полудолин с иронией. – Претензии у вас, как вижу, с большим размахом. Чем же эта система вам не угодила?

– Коли спрашиваете, отвечу прямо: мало в ней по нынешним временам демократичности. Что вы так на меня смотрите? Не то говорю? Только разве годна ко всему одна мерка: если мы живем в демократическом государстве, то все, что вокруг делается, демократично.

– Разве не так?

– Я вижу, вам не очень нравится слушать, поэтому давайте не будем продолжать.

– Почему? Раз уж начали – говорите.

– Тогда лучше по порядку, товарищ майор. Так вот, на мой взгляд, в нашей наградной системе два недостатка. Во-первых, нет в ней системности. Во-вторых, в ней должно быть больше демократичности.

– В системе нет системности. Забавно.

– Не забавно, скорее, печально. Вообще-то, орденов, медалей, почетных званий у нас хватает. Да вот появлялись они в разное время и не укрепляли систему наград, а, наоборот, вносили в нее хаос. Возьмем орден «За службу Родине в Вооруженных Силах». По статуту награжденный таким орденом трех степеней имеет право на бесплатный проезд в любом транспорте по стране раз в году. В городах он не обязан платить за проезд в метро, трамвае, троллейбусе. Ежегодно ему дают бесплатную путевку в санаторий. Хорошо? Думаю, даже очень. Я не против: награда есть награда. Но вот у нас в Нижнем живет Иван Егорович Маслов. Ветеран. Гвардии капитан Отечественной войны. Летчик-истребитель. У него орден Ленина, Красного Знамени и два – Красной Звезды. К сорокалетию Победы наградили «Отечественной войной». Итого – пять высших орденов страны у старика. Орден Ленина! А ни права на бесплатный проезд, ни путевки льготной не предусмотрено. Это что – система?

– В принципе нет, – согласился Полудолин.

– А не в принципе? Почему три ордена Славы выше, чем два ордена Ленина?

– Согласен, есть над чем подумать. А что со вторым пунктом?

– Думаю, так же. Нужно демократизировать систему наград. Вот такой пример. Тот же орден «3а службу Родине в Вооруженных Силах». По статуту им награждаются военнослужащие вне зависимости от рангов. Но видели ли вы хоть одного солдата или сержанта с этим орденом? Нет. Как-то само собой его сделали офицерским. Больше того – старшеофицерским, я бы сказал. Затем, товарищ майор, о порядке награждения. Вы где-нибудь видели, чтобы представления обсуждались личным составом?

– На это есть командиры и политработники. Какие основания не доверять их мнению?

– Оснований нет, но вот у меня есть интересная выписка.

Папин достал из кармана записную книжку и развернул ее.

– Послушайте, товарищ майор, как царский вельможа Григорий Потемкин советовал Суворову награждать медалями особо отличившихся солдат. Вот: «За исключением одной, девятнадцать медалей серебряных для нижних чинов, отличившихся в сражении. Разделите по шести в пехоту, кавалерию и казакам; а одну дайте тому артиллеристу, который выстрелом подорвал шебеку. Я думаю, не худо б было призвать к себе по нескольку или спросить, кого солдаты удостоят между собой к получению медали». Не кажется ли вам, товарищ майор, что вельможа ценил солдатское мнение? Вдуматься только: «кого солдаты удостоят между собой»! За конкретный подвиг светлейший князь наградил одного сам. Подбил шебеку – тебе медаль. А за храбрость в бою награждение велел отдать в руки однополчан. Между прочим, до последних дней империи, насколько я знаю, солдат в бою награждали по приговору товарищей.

– Зерно в этом есть, – сказал раздумчиво Полудолин. – И звучит красиво: «наградная демократия». Но в чем ее преимущества? Вы, к примеру, считаете себя справедливым командиром?

– При чем тут, что я считаю?

– При том, Тимофей Кириллович. Если подходить к людям справедливо, то почему мы не должны доверять вам их награждение?

– Хотя бы потому, что коллективное мнение всегда выше.

– Если только это…

– Не только. Сократится предвзятость при назначении наград. Меня до сих пор совесть мучает, как вспомню о лейтенанте Косогове.

– Кто это?

– Взводный был у меня. Как его представлю, на ум приходит слово «витязь». Честный, открытый, прямой, смелый, добрый. Всё при нем. Но горячий. Отличился на Синем перевале. Трое суток без тепла и еды держал банду. Представили его к Красной Звезде. По заслугам. Пришли награды. Трем сержантам – ордена, а ему, взводному, – медаль. Интересуемся – почему? Из штаба отвечают: такой-то вычеркнул Косогова. Он у вас, дескать, спорить горазд. Оказывается, припомнили случай, когда Косогов возразил майору из штаба. Возразил резко, но по делу. И тот запомнил. Теперь вопрос: мы что, хотим иметь ежей без колючек? Чтобы они в бою ничего не боялись, а при виде своего начальника штанишки орошали?

– Ну, ну, капитан! Опять вы в крайности. Лучше расскажите, что вы добавили в наградную систему от себя.

– Общественное мнение, товарищ майор. После одного боя собрал роту. Говорю: работали хорошо все. Даже затрудняюсь выделить лучших. Но они есть. Вот прошу в каждом взводе назвать наиболее достойных. Причем первый, кого назовете, получит высшую награду. Второй – поменьше. Смотрю, молчат.

– Вот видите, – не без иронии заметил Полудолин. – Такое решение принимать непросто. И себя обидеть не хочется. И друга возвысить жалко.

– Не надо, товарищ майор, – сказал Ванин, – несолидно это. Молчали люди оттого, что не привыкли к подобным вопросам. Тогда я попросил офицеров уйти вместе со мной. И предупредил, что солдатский суд будет для меня решающим. Через полчаса мне доложили решение. И вот, скажу, лейтенант Максимов из своего взвода назвал лучших: сержант Синяков, рядовые Васяев и Кольцов. Взвод, посовещавшись, назвал Синякова, Кольцова и Васяева.

– Что же вы доказали? – спросил Полудолин. – По-моему, ничего. Лишний раз стало ясно – хороший командир сам в состоянии рассудить справедливо, кому награды положены.

– Я ничего не доказывал. Просто у меня солдаты знают – их мнение чего-то стоит для командира. И петому на ваш вопрос о Синякове я отвечаю твердо: его не только я – его рота дважды выше других ставила. Кто еще таким может похвастаться?..