Текст книги "Жаркие горы"

Автор книги: Александр Щелоков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Майор Бурлак

КРЕПОСТЬ ДЭГУРВЭТИ ДЗАЛЭЙ

Майор Полудолин вошел в штаб батальона и увидел комбата. Тот сидел за столом, подперев голову руками, пристально смотрел на лежавшие перед ним бумаги и что-то шептал.

– Александр Макарович, – сказал Полудолин, несколько растерявшись, – ты что?

Бурлак поднял глаза, посмотрел на замполита отсутствующим взглядом.

– Что с тобой? – встревожился Полудолин. – Все в порядке?

– А-а, – протянул Бурлак, возвращаясь в реальность. – Это ты, комиссар? Садись.

– Что с тобой? Я, знаешь, даже опешил немного.

– Привыкай, – сказал Бурлак и усмехнулся: – Комбат тебе достался с чудинкой.

Он положил ладонь на топографическую карту и аэроснимки, аккуратно разложенные на столе.

– Долблю, как перед экзаменом.

– Как долбишь? – не поняв, спросил Полудолин.

– Изучаю карту. Точнее, зубрю. Обычным школярским методом: бу-бу-бу. Район для меня новый. Любой душман, родившийся в тех местах, знает каждую тропку, каждую осыпь, каждый провал. Чтобы не быть в дураках, стараюсь заиметь свои представления.

– Ну и как, преуспел?

– По мере сил. Кстати, можешь проверить.

Полудолин подвинул карту, нашел район, обведенный тонким синим овалом.

– Ущелье Торатанги, – сказал он. – Доложишь?

– Запросто.

– Тогда поехали.

– От «зеленки» дорога идет по ложу реки. Ширина устья ущелья около двух километров. Перепад высот на первых трех километрах от ста до трехсот метров. Это география участка. Теперь тактика. На начальном отрезке ожидать контакта с бандгруппой не приходится. Широкая долина дает нам возможность для маневра техникой, и душманы вряд ли рискнут навязать бой. При обнаружении минирования дороги можно двигаться поймой. В крайнем случае – по руслу. Здесь неглубоко, дно каменистое.

– Ну, комбат, – сказал Полудолин, – ты, я вижу, всерьез. Дальше не нужно.

– Как раз дальше и нужно, – не согласился с ним Бурлак. – Дальше все куда серьезнее. В трех километрах от горловины ущелья справа по ходу начинается глубокая складка. Она уходит к гребням отрога. Здесь можно подключить пешую разведку.

– А если в складке засада?

– Не будет, – уверенно сказал Бурлак. – Лощина слепая, с осыпями, с крутыми краями. Духи понимают – по ней мы не пойдем. Во всяком случае, главными силами. А если оставить там засаду, то достаточно вертолетной пары, чтобы всех в порошок стереть.

– Слушай, Александр Макарович, – Полудолин прихлопнул по карте ладонью, – ты весь район так знаешь?

– Странный вопрос, комиссар. Я ведь себя профессионалом считаю. Мне духам по мелочам подставляться неприлично. – Комбат собрал бумаги, отложил на край стола: – Ладно, хватит. Пора ужинать.

Он встал, прошел к тумбочке, на которой стояли чайник и миски с макаронами. Их принес недавно дежурный и прикрыл газетой.

– Давай, Валентин Фирсыч, питаться.

– Успеется, – сказал Полудолин. – Сейчас в ротах был. Кстати, хотел Уханову врезать, но отложил. Решил прежде с тобой посоветоваться.

– Мудро решил, комиссар. Что у вас там вышло?

– Зашел разговор о рейде. Слово за слово, и я посоветовал кое-что. А он огрызнулся: «Нет, так не получится».

– И ты обиделся? – спросил Бурлак, не скрывая иронии.

– Что значит «обиделся»? Порядок подчиненности пока никто не отменял.

– Садись, – сказал Бурлак и подвинул замполиту алюминиевую миску. – Давай ужинать. Заодно поговорим. Наливай чай, пусть остывает.

Бурлак хорошо понимал, что Полудолин ждет ответа, но решил не спешить. Сейчас, когда задетое начальственное самолюбие саднит, как свежий порез, замполит примет только то, что будет отвечать его представлениям о справедливости. Поэтому лучше подождать, когда эмоции поостынут.

Полудолин послушно, без видимой охоты, налил в кружку чаю, бросил туда два кусочка сахара, стал лениво помешивать ложечкой. Потом подвинул к себе миску. Начал жевать без особого аппетита.

– Что молчишь, комбат? Я ведь серьезно спросил.

– Значит, так ставишь вопрос? Тогда обращу внимание на твои собственные слова. Ты сказал: я ему посоветовал. А с каких пор советы принимаются в порядке подчиненности? Твои приказы должны выполняться. Это однозначно. Но советы? Не знаю. Например, ты мне приказать не можешь. Верно? Тем не менее твой разумный совет я всегда приму. Так то был совет или приказ?

– Совет.

– Тогда снимай вопрос. И еще вот что. Прошу запомнить, комиссар: наше благополучие держится на хороших командирах рот. Хорошие – это в первую очередь самостоятельные. Там, в Союзе, где воевать не приходится, кое-кто предпочитает удобных подчиненных. Таких, чтобы и на советы отвечали с готовностью: «Есть!» Почему-то телячье повиновение некоторым больно уж нравится. Здесь с такими пропадешь. Какой фронт у нас будет в рейде? Ты интересовался?

Полудолин пожал плечами.

– Вот видишь. А он протянется километров на двадцать. Для батальона. Удаленность роты от роты в среднем восемь-десять километров. И трудные условия радиосвязи. Ты слыхал, как Санин назвал Кадыра? Волк. Против такого телков посылать нельзя. Они и сами пропадут, и других погубят. Теперь подумай, можно ли сделать так, чтобы в разговоре с тобой или со мной Уханов не проявлял собственного мнения, а при встрече с Кадыром оно у него вдруг бы возникло? Откуда? От сырости? Да, если не секрет, какой совет ты ему давал?

– Совет пустяковый. Обращались ко мне братья Юркины…

– Знаю, – сказал Бурлак и стал сосредоточенно вытирать кусочком хлеба тарелку. – Они ко всем обращаются. Можешь не продолжать. По Юркиным я решение принимал.

– Выходит, если вы с ротным совершили несправедливость, то нельзя об этом и разговор начинать? – Голос Полудолина звучал язвительно. Он с силой отодвинул миску, так что зазвенела вилка, брошенная в нее.

– Слушай, Фирсыч, ты прокурорские нотки-то поубавь. – Бурлак не пытался скрыть неудовольствие. – Если что-то не ясно, поясню. А судить, что в моих действиях справедливо, что нет, тебе не по чину.

– Ладно, хочешь, чтобы я свои недоумения не высказывал, буду молчать. – В голосе Полудолина теперь звучала откровенная обида. – Но тогда возникнут другие конфликты. Учти, мое мнение не изменится от того, нравится оно тебе или нет. Его в политотделе узнают.

– Угрожаешь? Или ждешь извинения? – спросил Бурлак и встал из-за стола. – Не будет. Сам виноват. Кто тебя учил выносить приговоры, не выяснив обстоятельств?

– Хорошо, разъясни обстоятельства. В чем твоя правота?

Полудолин тоже поднялся. Теперь они стояли рядом. Высокие, жилистые, подогретые перепалкой, словно борцы у ковра, готовые вступить в схватку.

– С этого и надо было начинать.

Бурлак сбавил тон и стал говорить спокойно, неторопливо:

– Юркины – близнецы. Сережа и Коля. Ребята хорошие. Прибыли к нам месяца три назад. Попросились в один взвод, в одно отделение. Я отказал.

– Почему? Когда их посылали сюда, обещали, что будут служить рядом.

– Я подобных обещаний не давал. Мне, пожалуйста, такую вину не вменяй. А дураков-обещалкиных на свете немало.

– Выходит, раз я за то, чтобы братья служили рядом, значит, и меня к категории дураков относишь?

– Нет, ты просто несмыслящий. Честный, но петухом в зад не клюнутый.

– Ну, комбат, возвел ты меня в ранг достойных! Спасибо от всей души.

– Не за что, комиссар.

– Все же поясни, почему братьям не положено служить рядом?

– Положено им все. Я даже понимаю, как красиво это выглядит внешне. Представь заметку в газете: «Братья-патриоты». У нас ведь если пишут о братьях, то непременно именуют их патриотами. По отдельности каждый солдат – просто солдат, а вот если два родных в строю – тут уж иная оценка. Но ты пойми, своих патриотов мы взяли у одной матери. Обоих сразу. В один день и час. Близнецам, как известно, скидок при призыве не дают. И вот они оба попали к нам. А здесь война. Теперь подумай, могу я их обоих в одну боевую машину? Обоих в один огонь – рядом. Чтобы потом матери два квитка сразу: нет, мол, у вас больше, милая мамаша, сыновей-патриотов. И подпись.

– Всё! Убедил. Можешь не продолжать, – сдался Полудолин. – Ты прав, комбат. На сто двадцать процентов прав. Хочешь, перед тобой кепку сниму? Одно плохо – я ребятам обещал помочь. Как теперь быть?

– А так и будь, – жестко сказал Бурлак. – В другой раз не обещай, чего не можешь сделать. Это во-первых. А во-вторых – скажи мужикам правду: я, мол, за вас, да вот комбат отказывает. Ясно я излагаю обстановку?

– Ясно, только одного в толк не возьму… Почему ты ребятам не сказал правды сам? Как мне. Вот, дескать, друзья, так и так…

– Не сказал я, не скажешь и ты. – Голос Бурлака зазвучал сухо. – Нельзя ребят тревожить даже намеком на трусость. Ты им изложи мое мнение, они дружно заявят: «Мы не боимся». Они и в самом деле не боятся. Вдвоем они еще смелее будут. Только мина не станет учитывать, что в одной машине сразу два смелых одной крови. Это за них боюсь я. Ты хочешь посвятить солдат в страхи комбата? Не рекомендую.

– Вопросов нет. Только не пойму, почему Уханов не доложил, что это твое решение?

– Должно быть, из-за порядочности. Это ведь погано, когда за чужую спину прячутся. И потом, Уханов в этом деле сам первая скрипка. Мне, например, совета у него спросить тогда не хватило мудрости.

– Как это?

– А так. Пришло пополнение. Сразу ко мне являются Юркины. Вот, мол, злой ротный развел их по разным взводам. Я, правда, не обещал ничего. Сказал только – разберусь. Тогда Уханов и изложил мне все, что тебе известно.

Полудолин собрал миски, поставил их на тумбочку, прикрыл газетой. Сам сел на раскладушку, стоявшую у стены. Достал сигареты.

– Можно?

Комбат кивнул разрешающе.

– Кури. И держись во всем ровнее. К тебе люди сильно приглядываются.

– Ну и что?

– Как – что? Хочешь, честно?

– Давай.

– Так вот, ты пока не наш. Лично я не сомневаюсь в твоей смелости, в честности. Это все у тебя должно быть. По понять, что сейчас главное, а что так себе – суета сует, которая через час отлетит как ненужность, – ты еще не в состоянии. Пойми, Фирсыч, это совсем не обидно, что я говорю. Просто такова жизнь. Есть ведь различие между космонавтами, которые прошли всю подготовку, но не летали, и теми, кто уже летал. Дело в небольшом, но отбросить разницу нельзя. Одних разделяет полет. Других – бой. Один бой. Ты подожди немного. У тебя все сейчас на ходу. Есть замполиты в ротах. Они своего не упустят. Если ты им сейчас не будешь надоедать, они это поймут правильно. Они, Фирсыч, дело знают. И им, поверь, твоя сдержанность сегодня важнее, чем что-либо другое.

– Может, я в чем-то допустил ошибку? Откуда такие упреки?

– Не упрекаю – прошу. Подожди спокойно два дня. А ошибки ты допускаешь.

– Например?

– Вот представил план. В нем вроде бы все ладно. На последний день операции – митинг личного состава…

– Это что – плохо?

– Почему? Хорошо. Но есть детали. Ты уже сегодня будто бы знаешь, кто будет выступать, пофамильно. Я не суеверен, комиссар, но если именно этих фамилий мы недосчитаемся? Взял-то ты самых ударных ребят. Которые так и лезут в пекло. А в огне бывает всякое…

– Тут, верно, не учел. Но это мелочь.

– Вся жизнь из мелочей состоит. Я это окончательно здесь понял. Пошли в рейд. Сунулись в глухое ущелье. Гляжу и вдруг начинаю понимать: это ведь те же горы, те же тропы, по которым шел Александр Македонский.

Века легли на камни, а они ведь все те же. Где-то в космосе летают спутники. Где-то изучают лунную пыль. А здесь все прежнее. Все такое же дикое, как пять или десять тысяч лет назад. И победу надо брать во многом по-старинному. Не навалом огня. Не бронеударом. Чистой тактикой. Солдатской выучкой. Смелостью. Превосходством силы и духа. Выучкой и волей.

– Красиво формулируешь, комбат, – сказал Полудолин с улыбкой.

– Зря иронизируешь. Это не этюд на военную тему. Это мнение твоего командира. И твоя работа будет направлена на то, чтобы солдаты соответствовали моим представлениям.

– Строго! Так уж и должны соответствовать?

– Так и должны. Но сейчас я с тебя этого потребовать не могу. Зеленый ты еще, потому не все поймешь.

– Что так? Туп? – Полудолин не сумел скрыть обиду.

– Нет, Фирсыч. Каков арбуз, можно узнать, лишь попробовав его. Не хочу обижать тебя, но на здешней бахче ты еще не побывал.

– Побываю, – заметил мрачно Полудолин. Намеки на то, что он не прошел огонь, его больно задевали. Он всей службой, всей своей жизнью был подготовлен к бою и потому мало верил, что, выйдя из него, изменит в чем-то свои взгляды или позицию.

– Вот тогда и потолкуем, – спокойно продолжал Бурлак. – А пока приглядывайся.

– У меня, Александр Макарович, впечатление, вроде ты меня отлучить от дела хочешь. Чтобы победой не делиться в конечном счете. А она нужна не только тебе. Нужна всем.

– Ну, давай, давай! Ты мне еще эту дурацкую песню спой: «… нам нужна одна победа, одна на всех, мы за ценой не постоим».

– Чем плохая песня?

– Тем и плохая, что хорошей кажется. Кто-то нахватается слов и будет исповедовать мысль, что за победу не стоит жалеть цены. А цена – это люди. Пора трезвее смотреть на прошлое. И уроки извлекать из него надо.

– Разве не извлекли?

– Ты не извлек.

– Почему так решил?

– По отношению к песне. Вот возьми, ради интереса, размножь ее слова и пошли родителям наших солдат.

Только припиши: эта славная песенка стала девизом нашего батальона. Для победы мы за ценой стоять не станем, ну и так далее. Они тебе выскажут свое отношение, я не позавидую.

– Война всегда остается опасной, – сказал Полудолин упрямо.

– Извини, не согласен. Но давай кое о чем договоримся. С твоим предшественником мне на эти темы беседовать не приходилось. Он сам дошел до всего в процессе крещения огоньком. Ты – человек свежий, поэтому разъяснить свою точку зрения считаю необходимым. Она моя личная. Но я здесь командир. Значит, точка зрения обязательная.

– Слушаю.

– Так вот, комиссар. Батальон для меня – это не квадратик со стрелочкой, что рисуют на штабных схемах. Для меня это солдаты – Повидло, Кулматов, Паршин, Усманов. Это офицеры – Щурков, Уханов, Мостовой, ты, наконец. Свои люди. Наши. У каждого отец, мать, у кого-то жена, дети есть. Я их всех знаю. Не могу не знать и забывать не имею права. Не тот масштаб, если хочешь, чтобы фамилии из памяти вылетали. Я ведь не великий полководец всех времен и пародов. Поэтому не отвлекаюсь от того, что люди есть, что они реальны и должны продолжать оставаться такими. С головой, руками, ногами.

– Согласен. Только почему ты советуешь мне сейчас стать в позу стороннего наблюдателя? Разве я не нужен в деле?

– Нужен. Но самое полезное, что ты можешь сделать, это постараться понять людей. Походи. Поспрошай. Послушай. Сам говори меньше. Это ведь дружеский совет.

– Выходит, если сам буду говорить, это плохо? Дослужился!

– Опять амбиция? Не сомневаюсь, говорить ты умеешь. И тебе есть что сказать. А вот слушать, точнее, прислушиваться – не научился. Правильно излагаю обстановку?

– Не очень. Я должен…

– Кончай, Фирсыч. Лично ты здесь пока никому ничего не должен. Должны мы все разом – батальон. Ты один можешь от старания раздуться, а такого долга не выплатишь. Поэтому давай думать об общем деле. Я это говорю не для того, чтобы тебя на место поставить. Мне замполит нужен. Толковый, умный. Чтобы влиял на людей, а не просто должность занимал. Чтобы над ним втихаря не похихикивали. Если невтерпеж, то говори. Но по делу. Общие лозунги, общие призывы – это ведь всегда от скудости мысли, от бездумья. Митинги хороши, когда каждому сказанному слову люди верят.

– Не понял.

– Вот видишь, а я о простом говорю. Чего ж тут неясного? У нас здесь никто не скажет: «Готов до последней капли крови…»

– Плохо. Значит, не готовы.

– Ну зачем так? Ты же умный мужик. Люди больше чем готовы. Каждый отдаст эту кровь. Но славословить об этом стесняются. И если молчат, но делают, цена таким высокая.

– Значит, без митинга?

– Мне главное, чтоб без демагогии. Вот где все это сидит. – Бурлак энергично постучал кулаком по загривку. – Погрязли в пустословии.

– Слушай, комбат, – произнес с обидой Полудолин, – ты хоть выбирай выражения.

– Я считаю, дорогой комиссар, что правда – самая лучшая точность. Особенно перед боем.

– Не уходи от темы. Говорили о демагогии. Где она?

– Вот ты о чем! Хорошо, вернемся. К сожалению, пока такой демагогии хватает. Самое печальное, что мы привыкли к трепу и уже не замечаем его.

– Кто это «мы»? – спросил Полудолин сухо. – Если о себе, я еще соглашусь. А если мы – это… – он широко развел руки, – тогда извини. Подобных обобщений я не приемлю.

– Что ж, – усмехнулся Бурлак, – я имею в виду именно всех нас… – Он точно так же развел руки.

Полудолин вздохнул безнадежно, понимая, что переубедить комбата сейчас не сможет.

– Так вот, о демагогии, – продолжил Бурлак. – Мне на некоторых наших митингах бывает неудобно, когда солдат берет слово и заявляет: «От имени всего личного состава батальона заверяю командование…»

– Что ж здесь плохого? Человек говорит от лица товарищей…

– То плохо, Фирсыч, что чаще всего наших выступающих личный состав батальона не уполномочивает на подобные заявления. Ты вот сам, в своей практике, хоть раз перед митингом обращался к людям: а дайте-ка вы право рядовому Ивану Петрову бросить от вашего лица добрый клич. И потом: кто «за» – поднимите руки. Разве не так должно быть, если мы хотим, чтобы кто-то говорил от нашего имени?

– В принципе так.

– Вот и прошу тебя, Валентин Фирсыч, надо добиться, чтобы батальонная действительность с принципами не расходилась. И главное, о чем мы с тобой всегда должны помнить, – как сделать ребят бойцами. Выбить из них… Не делай таких глаз. Именно выбить идеализм. Много в наших парнях наносного, опасного. Не для общества – для них самих. Должно быть, мы где-то утратили искусство воспитания витязей…

– Тут я с тобой совершенно согласен. Но в чем причина?

– Мирная, благополучная жизнь. Сорок с лишним лет нет войны. Стали верить, что так и будет всегда, что безмятежность продлится до бесконечности. Мирные тети в детских садах. Добрые тети и дяди в школе.

– Это неплохо, что мирные.

– Конечно, неплохо. Беда в другом. Эти тети и дяди искренне верят, что творят благо, когда воспитывают в детях миролюбие. Но ставят-то его не на тот фундамент. Одно дело, когда сильный и смелый парень не бьет другого зазря. Не потому, что трус, а потому, что добрый, великодушный. Другое – когда миролюбием прикрывается душевная хилость, слабоволие, трусость. А таких, как ни прискорбно, хватает. Вырастить труса, между прочим, значительно проще, чем смелого мужика. И растим. Потом удивляемся: откуда подлость, угодничество? Предательство, наконец. Трус не может быть благородным. Это я докажу проще простого.

– Ты знаешь, – сказал Полудолин, – здесь наши мысли совпадают. Не раз думал об этом. И пришел к выводу: грешна школьная педагогика. Она ведь оперирует обобщенными понятиями: ученик, ребенок. Учителя словно видеть не хотят, что есть мальчики, есть девочки. Для них главное – ребенок. Мало они еще всерьез занимаются тем, как воспитать мальчика, будущего защитника, человека смелого, благородного. Мне пришлось как-то в поезде беседовать с одной учительницей. Она все пыталась меня убедить в том, что военная профессия в нынешних условиях аморальна. Ни больше ни меньше. Главный ее довод – если люди откажутся стрелять друг в друга, войны исчезнут сами по себе. Я ей говорю: допустим, все откажутся, а вот один, некий Каин, не согласится бросить оружие. Всегда ведь может найтись такой. Что тогда? Она вздохнула и согласилась: да, может найтись. И все равно воевать – аморально! Представляю, какую сумятицу вносит такой воспитатель в мышление детей. Собирался по этому поводу даже написать статью в «Учительскую газету», да вот факты надо убедительные подобрать.

– Факты у нас рядом. Есть, к примеру, в роте Щуркова солдат Жуковский. Альберт Жуковский. Зовут его в роте Дитятей, хотя он мужик здоровенный, метр восемьдесят от пяток до макушки. Сапоги – сорок пятый. Голос – труба. А характер – дамский. Был активистом детского движения за мир. Нарисовал голубка. Получил премию. Стал известным миротворцем. И вот попал к нам. По призыву. В первом же деле столкнулся лицом к лицу с реальностью. С одной стороны – он, Дитятя, с другой – душман. У Дитяти автомат. У духа – нож. У кого преимущество, казалось бы, сомнений нет. Но все пошло наперекосяк. Дитятя встал и рот распахнул. Секунда, и все бы кончилось для него печально. По счастью, рядом оказался Саттар Усманов. Приглядись к нему, комиссар, между прочим. Крепкий мужик. Может, в военное училище его сагитируешь. Надежный человек. Так вот он не раздумывал. Потом у меня разговор состоялся с Дитятей. Как же, говорю, ты, здоровенный мужик с автоматом, уши-то развесил? Или жить не хочешь? Разве можно ждать, пока тебя зарежут? Молчит. Да и что тут скажешь? А ведь незадолго до боя я сам видел, как Дитятя змею прикончил. Она ползла, ему не мешала. Но то была змея. Зверь с мрачной репутацией. И Дитятя без колебаний перерубил ее лопаткой. Только за то, что у той должность змеиная. Всем укладом воспитано у Дитяти отвращение к змеям. А вот к человекам его учили относиться со священным уважением. Не делая исключений – фашист он или душман. Перед тобой сволочь, а ты ему все одно улыбайся: мир! дружба! Сколько иронии! Между тем змея никого сама не ужалит. На кой ей ты? А душман – враг, пырнет из-за угла обязательно. Больше того, выждет момент, когда ты меньше всего ждешь удара.

– Как он теперь, этот Дитятя-Жуковский?

– Нормальный солдат. Правда, после того случая ему непросто в роте оказалось.

– Поприжали ребята?

– Было немного. Война обостряет в людях жесткость. Здесь строго относятся к тем, кто хоть раз дрогнул в трудную минуту. Я видел, как доставалось тем, кто не проявил себя в первом бою. И бороться с этим трудно. Все ведь происходит в повседневности. Незаметно для других. И есть основания у людей для такой строгости, Они не могут жить спокойно без веры в надежность товарища, который от тебя справа или слева. Без уверенности в соседе в первой же переделке человеку хана. И он относится жестко к другим, пока те не станут в его представлении вполне надежными.

– Значит, попало Дитяти?

– Было дело. Но парень в основе прочный. Скоро усек, что дистанция между голубком на рисунке и духом в натуре вполне преодолима. И он прошел ее между двумя рейдами.

– Ты, Александр Макарович, вроде даже одобряешь, когда слабаков прижимают?

– Наоборот, прошу тебя постоянно следить, чтобы подобная коллективная требовательность не извращалась. Всякое может случиться.

– По-моему, в Отечественную войну такого не случалось. Во всяком случае, я не слыхал.

– У каждого времени свое лицо. У войн – тоже.

– Что в войнах разного? – спросил Полудолин. – Там убивали, здесь…

– Ну, комиссар, – усмехнулся Бурлак, – ты бы еще на позицию бабули Дуси встал. У той – раз стреляют, значит, война, а все войны одинаковы.

– Разница в масштабах, в характере…

– Вот именно. Отечественная вообще была явлением уникальным во времени и пространстве. Чтобы пробиться к миру, армии и народу потребовалось одолеть три тысячи километров и четыре года. А здесь до мира от нас всего пятьсот километров. Час полета или несколько часов езды. Есть разница?

– Все-таки бой остается боем. Он всегда одинаков, – сказал Полудолин, утверждая какую-то свою мысль. – Как ни крути.

– И крутить не надо. Разница все равно огромная. В той войне на передовой солдат жил месяцами. И все время братался с опасностью. Привыкал постепенно к ней. Тупело чувство страха. Втягивались люди в войну. А здесь – иное. Возьми прошлый месяц. Двадцать дней занимались боевой подготовкой. Строевая, огневая. Раз, два! Ногу выше! И вдруг тревога. На три дня – в горы, и встреча со смертью. Двух ребят потеряли. Потом вернулись, отоспались и опять – раз, два! Этого так просто не одолеешь. Даже офицерам подобные переломы бьют по нервам, по кишкам. Орлова вон увезли. Смелый мужик, и с виду здоровый, а вот язва открылась. Отчего?

– Что ты предлагаешь?

– Я бы и такое дело посылал добровольцев, – сказал Бурлак. – Добровольчество – это знак душевного качества. Знаешь, как добровольцев в армии называли до революции? Охотники. Понимаю, трудно иногда бросить клич охотникам. Обстоятельства не позволяют. Но бросать призыв надо. Построили полк и кликнули: желающие – шаг вперед! Хоть знать будем, сколько их, молодцов, в каждом строго.

– Думаю, одного добровольчества мало. Ко всему о деле благородном, героическом нужно доброе честное слово. А мы его словно стесняемся. Возьми прессу. Много она говорит о современном воинском героизме? Да и вообще, давно ли мы начали говорить вслух правду об Афганистане? А ведь говорить есть о чем. Ребята с детства мечтают о рыцарстве. Играют во дворах в мушкетеров. Так почему же надо молчать о том, что именно здесь, в этой стране, собрались настоящие современные рыцари и мушкетеры? Больно бывает видеть эту стыдливость. Ведь стоит только оглянуться вокруг! Сколько говорится о людях, которые растят трудный хлеб на земле. А как можно молчать о тех, кто поливает эту землю кровью? Ведь только тогда станет каждому ясно, что нет зря пролитых капель. Они распускаются цветами обновления.

– Красиво сказал, но правильно. А молчать мы привыкли издавна. Никогда интернациональной помощи не афишировали. Вспомни Испанию…

– Мне трудно вспоминать, командир. Та война за десятки лет до моего рождения состоялась. Но все же сегодняшний день с тем временем не равняй. Тогда нам приходилось протягивать руку помощи издалека. Прорывались через морскую блокаду. А здесь мы соседи. И дело наше чистое.

– Что поделаешь, – сказал Бурлак, – кто-то решил, что афишировать такое не принято.

– Принято – не принято. От кого это зависит? Не от нас ли самих? Да все вокруг звенеть должно, когда люди идут на святое дело. А потом, что значит «необъявленная война»? Что ни телевизионный выпуск, то эти слова. Разве мы во времена Святослава живем? Кто-то должен прийти и бросить перчатку: «Иду на вы»? Война в наше время определяется не только тем, что люди воюют…

– В чем-то ты прав.

– Почему не во всем? Ведь здесь идет настоящая гражданская война. Тебе известно, что такое басмачество? Так вот здесь именно эта форма гражданской войны. Назовем ее душманской. Но суть остается одна: феодалы ведут борьбу за утерянную власть. Ведут типичными военно-феодальными методами. При материальной поддержке из-за рубежа.

– Знаешь, – сказал Бурлак раздумчиво, – я тоже размышлял над этим. Но всякий раз убеждал себя, что термин «необъявленная война» удобен политикам.

– Если политика правильная, для нее удобны честные определения.

Комбат бросил быстрый взгляд на часы. Полудолин заметил это.

– Торопишься?

– Пока нет, – ответил Бурлак. – Так как запишем в коммюнике? Беседа прошла в духе откровенности и взаимопонимания?

– К чему дипломатия? Я в балете не умудрен. Поэтому, когда на сцене объяснение в любви выплясывают или, наоборот, неприязнь нижним бюстом выкручивают, я не улавливаю тонкостей. Мне словами надо. Словами, комбат.

Бурлак засмеялся:

– Видишь, какой хороший разговор получился. Пойми, я схожусь с людьми туго. Из-за характера. А когда сойдусь – это уже крепко.

– Что в твоем характере особенного? – спросил Полудолин иронически. – По виду вроде бы нормальный человек…

– Хамишь? – Бурлак как-то сразу утратил напористость и теперь выглядел усталым.

– Почему же? Просто все мы довольно однообразные. Бытие определило наши характеры. Семья. Школа. Армия. Все это шлифует в одном направлении.

– Понял, – сказал Бурлак. – Так вот, от твоей схемы у меня серьезное отклонение. Я – инкубаторский.

– Не знал, – сказал Полудолин, будто извиняясь.

– Для того и разговор, чтобы мелочи уточнить. Короче, комиссар, семью я потерял рано. Отец на стройке погиб. Мать умерла. Меня в детский дом определили. Приняли там подобающе. Обижаться не мог. Как в кино. Занавесочки. Чистота. Толстая тетя – Августина Лазаревна Пух – директор. Привяла меня в своем кабинете.

Сказала: «Мы здесь все одна семья. Ты будешь чувствовать себя как дома». Рядом был председатель пионерского отряда, Леня Бреднев. Прилизанный, красивенький, розовый. Пионер с картинки. «Добро пожаловать, Саша». Он сказал это так учтиво, что у меня сердце от радости потекло маслом. Моя беда, комиссар. Я тогда все слова считал правдой. Дома у нас лицемерия не водилось. Все было двух цветов – красное или черное. Красный – наш. Черный – значит, белый. Я даже не задумывался, что люди могут быть в клеточку или просто серые, как мыши. Знакомство с детдомовскими порядками началось с вечера, когда потянулись ребята из школы. Ко мне подошел Леня, сказал ласково: «У тебя, новенький, деньги есть?» Заметь, уже не Саша, а так, безлично – новенький. Я не понял, о каких деньгах речь. Спросил даже: «Какие деньги?» Леня улыбнулся очень ласково и шевельнул пальцами. Изобразил, будто считает купюры. Ответил: «Мани-мани. Любые деньги, любыми знаками – пиастры, тугрики». Грамотный он был, знающий. «Не, – ответил я. – Денег нет». Тут Леня посуровел. Стал строгим. Сказал жестко: «Придется доставать. Без денег нехорошо человеку. Ты вот взял в долг у Кудлатого, а отдавать, как вижу, не собираешься». Я так и отвесил челюсть: «Какой долг? Какой Кудлатый? Знать не знаю». – «Забыл, значит. Плохо, мальчик. А кто такой Кудлатый, узнаешь скоро. Ты брал три рубля. И запомни: не отдашь – пожалеешь». Сказал и отошел. Зад у него вертлявый был, как на шарнирчике. Чик-чик. Я видел, к нашему разговору прислушивались все, кто сидел рядом. Кто-то глядел хмуро, кто-то злорадно дыбился. А на подоконнике восседал Кудлатый – ветеран шестого класса по второму году службы. Тот еще дуботол! Кулак вместо башки. Сидел и смотрел на меня, как лиса на блин. До детдома, поверь, я ни с кем не дрался. Себя в этом деле не знал. Знал бы – вел себя при первом разе по-иному. А тут прокололся. Дня через два после того разговора Кудлатый меня отлупил. Проходил мимо и без всяких яких в поддых кулаком – раз! Я захлебнулся, ртом ловлю воздух, еле жив. А он мне лещей аккуратных, чтобы вывеску не подсинить: улика ведь. Навешал на шею полную связку, аж в голове звон. Раз, раз, раз! Видели все, но коллектив в детдоме был большой семьей, а в семье можно и убить ослушника, никто рта не раскроет. Папа – глава. Остальные – так себе. А там Кудлатый был папой. Когда я отдышался, слез не было. Злом их у меня изъело. Тут подошел Леня. Мило улыбается: «Ай-ай, как ты плохо упал, новенький. И глазки у тебя красные. И галстук на боку. У пионера галстук должен быть на месте». Я бы ему уже тогда врезал, но еще не очухался, силы на хороший замах не было. Он, подлец, это понял и издевался открыто: «Надо, мальчик, слушать старших. Должен Кудлатому пять рублей – отдай». В ту ночь я не спал. Весь кипел от злости. Разрабатывал планы, как проучить Кудлатого. Аж стонал от ненависти, от обиды. А утром не было никакой возможности стукнуться. Только после обеда выдался подходящий момент. Кудлатый шел мимо меня. Настроение у него было благодушное. Второй день подряд меня он бить не собирался. Дуботол, а график знал. Просто легонько шлепнул меня по затылку. А я уже был готов. И врезал ему. Не в поддых – хуже. Я его по-футбольному саданул. И пошел вкалывать с обеих. Поверь, комиссар, никогда до того в себе такой злости не ведал. Метелил я его зверски. Он так растерялся, что только икал. Потом мне стало безразлично – есть он или нет. Плюнул и отошел. Помню, только я на Кудлатого кинулся, Леня из комнаты шмыг, будто его ветром вымело. Ночь я тоже не спал. Думал, Кудлатый меня придушить попытается. Обошлось. А утром в умывальнике я, сам не знаю почему, опять озверел. Понимаешь, в глазах темно стало. Схватил швабру – и Кудлатого по спине! Крепко вломил. Он сразу дал ходу. Как потом я понял, дуботол всех силой брал, а твердости в нем не было никакой. Сопля. Вечером подошел Леня. Ласковый такой, приниженный. «Саша, – говорит, – мы решили тебя ввести в совет отряда. Я с ребятами поговорил. У тебя авторитет намечается». И пошел реверансы класть. Вижу, он, гад, от Кудлатого на мою сторону переход обозначил. Подонок! Я его послал куда подальше. Потом на собрании Лене давали рекомендацию в комсомол. А я и выложил все как было. Мол, шкурник. Гад с двойным дном. Такому бы в полицаи идти, а его в комсомол рекомендуют. Короче, наговорил вгорячах немало. Августина была в обмороке. «Ты, Бурлак, бандит! – так прямо и сказала. – Политический бандит. Хулиган. Очернитель нашего строя. Хулитель высоких достижений». И она сама рассказала всем, какой хороший человек Леня Бреднев. Какие у него чистые и высокие идеалы и дум высокое стремление. Какой он обходительный и преданный. И как все эти качества облагораживают окружающих. Потом она вывела, что некоторым – она не сказала, кому именно, но все и так должны были понять кому – не по нраву честность, прямота, преданность идеям. Если бы я был человеком со стороны, если бы видел золоченый орех только снаружи, не попробовав ядра, я бы слезу пустил от умиления над ее красивыми словами.